Текст книги "Господин штабс-капитан (СИ)"

Автор книги: Василий Коледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Через месяц после моего возвращения с маневров, уже накануне войны я узнал, что Олеся беременная! Мы продолжали видеться, да и как не видеться, если я все также жил в их доме. Отношения стали натянутыми, как струна. Мать ее каждый день старалась помирить нас. Олеся смотрела на меня глазами, полными слез. Ее взгляд напоминал взгляд провинившегося животного. Но мне было не легче. Простить ее я никак в то время не мог. Уж очень были сильны чувства, поруганные ее поступком. Эскадрон уже давно покинул место дислокации. Гусар перевели куда-то в Польшу. В скором времени началась война и нашу роту отправили на фронт. В четырнадцатом году я воевал на северо-западном фронте. А вначале пятнадцатого роту в составе железнодорожного батальона перебросили на юго-западный фронт.

На этом возможно я бы поставил точку, если бы не случилось продолжения истории. Как Вы помните, Пасху мы встречали все вместе. Ранее я познакомился со Светланой. Девушкой во всех отношениях приятной. Симпатичная, легкая в общении и скажу больше, безотказная. Правда, она немного грубовата. Что-то в ней, мне показалось, много мужского. Но, возможно, это мне только показалось. Что еще надо офицеру на фронте?! Помните мы пили и гуляли. В понедельник вечером я заступил на дежурство. Я сидел в казарме и читал, когда механик сообщил, что у ворот меня ждет пожилая женщина и просит встречи со мной. Я удивился. Кто бы это могла быть? И что Вы думаете? Это была мать Олеси! Она изменилась. Сильно постарела, осунулась и покрылась морщинами, которых раньше я не видел. Она заплакала, увидев меня. И это не были крокодильи слезы. От нее я узнал продолжение истории.

Проводив меня, Олеся сходила к бабке-повитухе и та помогла ей избавиться от плода. Но, видимо, неудачно, так как после этого Олеся заболела и стала угасать. Ее мучили боли в животе, постоянные кровотечения. Она перестала радоваться жизни и постепенно умирала. Ее любовь ко мне воспылала с прежней силой. Мать, видя, как умирает ее дочь, решила, что, возможно встреча со мной и мое прощение спасет Олесю. Она оставила дом и, узнав каким-то образом, место моей службы, приехала сюда и привезла с собой умирающую дочь. Они поселились в том самом доме, откуда мы с Вами возвращаемся. Сначала я наотрез отказался встретиться с Олесей, но потом что-то дрогнуло внутри, и я решил увидеться с несчастной. Причем, наверное, любовь умерла уже. Во мне проснулась жалость и, не смейтесь, христианское сочувствие, что ли.

Увидев Олесю, мое сердце разорвалось словно бомба. Вы видели девушку! Она тает на глазах. Встретив меня, девушка призналась мне в любви и просила простить ее. Я, конечно, сразу же простил ее! Разве кто-нибудь не сделал бы тоже самое на моем месте?! В знак моего прощения я предложил ей руку и сердце, в надежде, что это спасет ее. Через неделю я договорился с тем попом, что он нас обвенчает. Ну, а поскольку я хотел, чтобы все выглядело, впрочем, и было по-настоящему, я пригласил Вас в шаферы.

Дальше Вы все знаете, видели собственными глазами. Олесе свадьба не поможет. С каждым днем ей становится хуже. Доктор сказал, что ей осталось совсем немного времени!

Иван замолчал. Я украдкой взглянул на него. Из его глаз текли крупные слезы. Он вытирал их рукавом кожанки и с трудом управлял тяжелым автомобилем.

ГЛАВА 14.

Сестры милосердия.

В чем красота женщины? Кто-нибудь серьезно размышлял над этим, казалось, очень простым вопросом? Какие черты лица или пропорции ее тела считаются у мужчин красивыми? Что это за деталь или размер, взглянув на который мужчина воскликнет: «Боже, как она красива!»? Причем, как оказывается, в разные времена эти детали были различны. Вспомните Рубенса. Его красота сегодня кажется нам, мягко говоря, странной. Эти объемные женские формы со складками! Да что так далеко ходить! А Кустодиев!? А Брюллов?! Разве красота их женщин всеми оценивается сегодня? Нет! Сегодня скорее красива девушка худенькая, бледненькая, истощенная и слабая, даже больная. Вот эталон сегодняшней красоты. Но и в этой худобе мы по-разному видим красоту. Вот две худенькие и стройные девушки. Но отчего-то одна признается нами красавицей, а другой мы отказываем в этом звании. Почему? Возможно все дело в нас самих. Одни любят лицо, другие длинные и худые ноги, третьим важна толстая коса, четвертым большая грудь, пятым – образ в целом.

Я лежал на кровати и смотрел на Машу. Почему она мне кажется красивой? Черты лица. Они превосходны. Густые волнистые волосы спускаются на тонкие плечи. Ключицы не спрятались, а наоборот подчеркивают худобу девушки. Прямая, как доска спина. Тонкая талия. Длинные ноги. Она эталон красоты. Но это мой эталон. Возможно, кому-то она не покажется красавицей. Но для меня ее красота заключается не только во внешнем облике. Она красива и внутри. Красива ее душа. Только при сочетании этих двух сторон человека можно говорить о его красоте. Меня умиляет ее отзывчивое сердце, оно открыто для внешних раздражителей. Оно способно сопереживать и сострадать, оно будет радоваться чужому счастью.

– Милый что ты так внимательно меня рассматриваешь? – прервала мои мысли Маша.

– Я любуюсь тобой…

– Я не картина и не скульптура, я живая.

– От этого ты не становишься менее красивой. Но, отчего-то я уверен, что даже не будь ты идеально красивой, я все одно полюбил бы тебя! Ты мой милый и родной человек.

Маша повернулась ко мне и перестала расчесывать волосы. Стройная грудь, ни чем не прикрытая посмотрела на меня вслед за хозяйкой.

– Ты никогда мне об этом не говорил…

– Я всегда это чувствовал.

– А почему не говорил? – улыбнулась Маша. Она подползла и легла ко мне на грудь, словно ласковая кошка уткнулась в руку любимого хозяина.

– Если ты поняла, то не в моем характере выставлять свои чувства на показ. Я очень долго привыкаю к людям.

– Ну, если то, сколько мы с тобой это долго, то, сколько же быстро? Через неделю?

– На следующий день.

– А такое бывает?

– На фронте все бывает. Тут за один день проносится вся жизнь. Ты не знаешь, что будет завтра. Сегодня мы с тобой лежим и милуемся, а завтра меня могут послать на передовую и первая же пуля, прилетевшая в окоп, сразит меня…

– Не говори так! – испугано вскрикнула Маша.

– …Но ведь и ты бываешь на передовой… и я очень волнуюсь за тебя!

– Не бойся. Со мной ничего не случится. Я заговоренная. Да и к тому же мы не воюем, а только выносим раненых и оказываем первую помощь.

– Я все одно очень волнуюсь за тебя!

Маша подняла голову и поцеловала меня в губы:

– Я люблю тебя, и моя любовь будет вечной…

Я ответил на ее поцелуй. Она перевернулась, села и обняла меня. Мое спокойствие исчезло. Я повалил ее на спину и стал осыпать поцелуями…

– Мне пора! Я уже опаздываю! – Маша вскочила и стала метаться по комнате в поисках одежды.

– Мне тоже надо идти, так что пойдем вместе, тем более нам по пути, – я тоже встал, влез в галифе и натянул гимнастерку.

Через минут десять мы вышли из дома. Маша взяла меня под руку. Со стороны, наверное, могло показаться, что муж и жена вышли на прогулку, только они очень спешат домой. Широко шагая, мы дошли до главной улицы. Здесь наши дороги должны были разойтись. Моя рота располагалась направо, а госпиталь – налево. И мы расстались бы сразу, если бы не печальное шествие, перегородившее всю улицу. Длинная вереница крестьянских телег медленно двигалась в сторону госпиталя. Рядом с телегами, понурив головы, шли солдаты и служащие госпиталя. На телегах сидели и лежали раненные солдаты и офицеры. Их головы, руки, ноги, забинтованные кое-как на скорую руку, кровоточили, и красные пятна алели на белых повязках. Мы остановились и стали провожать взглядом проезжающие мимо телеги. Боже! Вереница казалась нескончаемой. На некоторых телегах никто не сидел. Но из-под плотных покрывал то там, то тут торчали ноги, некоторые в сапогах, а некоторые в ботинках. Головы людей были скрыты под покрывалами. Рядом с такими телегами сопровождающие казались особо понурыми.

– Здравствуйте, барышня, – услышал я грустный голос проходившего мимо брата милосердия. На рукаве его солдатской шинели была повязка с красным крестом.

– Здравствуй, Игнатьич… откуда их? – почти шепотом спросило Маша.

– С линии фронта. Там австрияки пошли в наступление, и было выбили наших с позиций, но мы вернулись в свои окопы. Много раненых, но больше тех, кому уже ни чем не поможешь. И сестричку нашу мы там потеряли…

Маша вздрогнула и с явным волнением схватила Игнатьича за рукав. Но поскольку прецессия не останавливалась, то мы пошли рядом с ним. Маша отпустила мою руку, и я шел рядом с ней в шаге позади.

– Кто, Игнатьич?! Кто?!

– Раба божья Светлана… – брат милосердия перекрестился, – царствие ей небесное, представилась…

– Нет! – вскрикнула Маша.

– Да. Отдала жизнь за Веру, Царя и Отечество…

– Как же так? Игнатьич?! Как?!

– Я не был при том. Тот, кто был, говорит, что геройски погибла.

– Где…она? – чуть не плача спросила Маша.

– Не знаю. Может уже в госпитале. Всех туда везем…

Маша остановилась. Я сделал шаг и догнал ее. Телеги проехали дальше, провозя мимо нас десятки искалеченных и убитых людей. Маша уткнулась в мою гимнастерку и заплакала. Я прижал ее к себе и стал гладить по спине, не зная чем еще могу ей помочь. Хотя мне и самому было нелегко даже страшно. Боже! Ведь совсем девочка! – думал я. – Никого не щадит война. Ведь такое может случиться и с Машей! Господи! Не допусти!

– Иди! Я тоже пойду, – моя девушка оттолкнула меня и вытерла слезы. – Тебе надо на службу! А я тут реву… Иди, я справлюсь сама. Вечером увидимся.

Однако вечером мы так и не увиделись. Она осталась в госпитале и дежурила всю ночь, оказывая помощь докторам, у которых работы сильно прибавилось. Я ночевал один. Утром следующего дня в роте я узнал о предстоящих в обед похоронах. На похороны собирался прийти и сам командир полка и весь штаб. Часов в пятнадцать, оставив в роте за старшего поручика Хитрова, я пришел к госпиталю. Там на городском кладбище проходила церемония отпевания. В толпе людей я заметил Машу. Она стояла, опустив голову и молча плакала. Протиснувшись сквозь толпу, я встал рядом с ней.

Полковник Зайцев в мундире с черной повязкой на правом рукаве говорил надгробную речь:

– … Сестра Иванова, увидев роту без офицера, сама бросилась с ней в атаку. Она, вместе с двумя нижними чинами захватила одну из лучших линий неприятельских окопов, где, будучи тяжело раненной, скончалась славной смертью храбрых. Совсем девочка, не задумываясь, отдала жизнь за отечество! Неустанно, не покладая рук, она работала на самых передовых позициях, находясь всегда под губительным огнем противника, и, без сомнения, ею руководило одно горячее желание – прийти на помощь раненым защитникам царя и Родины. Молитвы наши и многих раненых несутся за нее к Всевышнему…

Потом мне стало известно, что командование, лично полковник Зайцев просили наградить Светлану Иванову посмертно офицерской наградой – орденом Святого Георгия IV степени. Говорят, что когда наградные документы представили Николаю II, он задумался. До этого случая орденом была награждена только одна женщина – корнет Надежда Дурова, знаменитая «кавалерист-девица». Но Светлана не была ни офицером, не была она ни дворянкой и вообще не имела никакого воинского звания. И все же император подписал именной указ о ее награждении.

– Пойдем отсюда… – попросила меня Маша.

– Пойдем, – согласился я.

Мы медленно вышли на главную кладбищенскую аллею, ведущую к храму. Госпиталь расположили недалеко от него. Здесь нам никто не встречался. Каштаны низко нависали над посыпанной кирпичной крошкой дорожкой, поэтому мне изредка приходилось нагибаться. Вечерело. Черные тучи затягивали небо. Подул сильный и довольно холодный для этого времени года ветер. Я схватил, чуть было не улетевшую, фуражку. Маша зябко прижалась к моей руке. По всей видимости, надвигалась гроза.

– Зайдем в церковь? – спросил я.

– Да, хочу свечку поставить за упокой… – сказала девушка.

Мы зашли внутрь храма. Здесь нас встретила тишина и вечность. У иконы Божьей матери стоял наш полковой священник и убирал в небольшой ящик огрызки свечей.

– Добрый вечер, батюшка, – поприветствовал я попа.

– Добрый вечер, Станислав Максимович. Добрый вечер, Мария, – отозвался знакомый поп. – Зашли помолиться за безвинно убиенных?

– Да, душа просит…

– Тогда обязательно надо помолиться. Ох, сколько в этот раз полегло… и для всех у Господа найдется утешение.

– Вы, отец Николай, завтра посетите мою роту? Нам через два дня на передовую.

– Конечно, приду. А вот почему ваше командование не приглашает военного муллу? Ведь в полку много мусульман. И они имеют полное право отправлять религиозный культ. Пусть он даже не православный. Но татары тоже люди. Почему до сих пор Зайцев не выхлопотал полкового муллу?

Пока мы тихонько разговаривали, Маша отошла от нас и, встав на колени с зажженной свечкой, молилась у одной из икон.

– Не знаю, батюшка. Это вы сами спросите у Зайцева. Вы таки почти капитан, а, следовательно, выше меня по званию, и имеете больше прав для обращения по команде, не нарушая субординацию, – с сарказмом ответил я.

Отец Николай, в миру – Николай Васильевич Семенов, представлял собой очень сложный конгломерат из каких только возможно человеческих пороков и добродетелей. Ему на вид было лет сорок пять – пятьдесят. Точнее определить возраст не представлялось возможным по причине наличия большой окладистой бороды, которая скрывала его лицо. Только большой открытый лоб, серые глаза и массивный нос, не скрытые бородатой маскировкой, служили предметами для определения его истинного возраста. Под его глазами имелась разветвленная сеть морщинок, свидетельствующих о веселом нраве. Лоб также был изрезан морщинами, но не в таком количестве и более глубокими, такими, как овраги на его родине. Рост батюшки достигал больше десяти вершков или в соответствии с метрической системой – больше ста девяноста сантиметров. Ну, и вес его был под стать росту около семи пудов. Батюшка любил выпить. Пил много, так как здоровый организм требовал и больших объемов. Любил полковой священник покушать, вкусно и обильно. Говорят, случалось встречать его и с противоположенным полом. Но в публичных скандалах он замечен не был. При всем своем довольно разгульном образе жизни, отец Николай никогда не опаздывал на службу. С утра, даже после бессонной ночи, он выглядел соответственно своему сану. Всегда в рясе с большим крестом на выпяченном животе и доброй, но несколько хитроватой улыбкой, спрятанной в бороде. Из его положительных качеств хочу упомянуть его отзывчивость и добрый нрав. Солдаты его любили и побаивались. Офицеры относились к нему по-разному. Некоторые были обижены за его высказывания в их адрес, некоторые побаивались его сильных рук. Но многие уважали и все были с ним в хороших отношениях. Признаться, я недолюбливал отца Николая. В нем я не видел ничего благоговейного, что, как мне всегда казалось, должно присутствовать в священнике. Какой-то святости, которая, по моему мнению, должна присутствовать в служителях господа, в нем отсутствовала. Он был очень приземленным человеком. Исповедоваться перед ним мне не хотелось вовсе, впрочем, я и не исповедовался перед ним. Кроме того, я вообще не понимал, как священник, исполняющий духовные потребности и имеющий какие-то неосязаемые религиозные должности, ведь у бога не может быть близких или дальних почитателей, мог состоять в военной должности, которая приравнивается к тому же еще и к высокому воинскому чину. Я не говорю уже о зарплатах! Причем с увеличением и без того высоких окладов еще и за выслугу лет! Полный, безумный бюрократизм.

– Ну, это не дело лезть православному батюшке в военное руководство. Вы командиры и должны заботиться о своих солдатах, – парировал отец Николай.

– Обязательно займусь выяснением этого вопроса, – пообещал я. – Так что, батюшка, ждать мне Вас завтра?

– Приду, сын мой, приду в послеобеденное время.

К нам подошла Маша. Она приложилась к руке священника, и тот благословил ее.

– Честь имею! – щелкнул я каблуками, таким манером попрощавшись с «господином капитаном» – полковым священником. Осенив себя крестом, мы с Машей вышли из храма.

ГЛАВА 15.

Душеспасительные беседы.

Что я уважал в отце Николае, так это его умение держать слово и его пунктуальность. В десять минут четвертого священник начал работу с православными моей роты.

За все время войны я заметил, что если на фронте, в бою или перед боем солдат слышал слово Божие, то в нем пробуждалось какое-то духовное сознание и даже некое понимание его героической сущности. Я понял, что богослужения и религиозно-нравственные беседы были желательны и даже необходимы. С одной стороны, они призваны внушить солдату понятие о величии, святости его призвания и деятельности как защитника веры, царя и Отечества, а с другой – чтобы умирить его душевные страдания, нравственно успокоить его, идущего на смерть, кроме того, нужно было удержать его от дурных поступков. А кто же лучше может объяснить смысл слова Божия и достигнуть желаемых результатов, как не тот, кто с молодых лет готовился посвятить себя этому делу, кто был призван к тому священным саном? Конечно полковой священник! Священник мог глубоко заглянуть в душу солдата, избрав для этого удобный, подходящий случай, и образумить и наставить заблуждающегося. Ведь именно для этого и были введены в русской армии штаты православного духовенства. Именно по этой причине я каждый раз перед отправкой моей роты на передовую просил отца Николая прийти и побеседовать с моими солдатами, исповедовать и благословить их.

Я не присутствовал при богоугодных беседах. Минский и Хитров сидели со мной в комнате и занимались чем угодно, только не служебными обязанностями. Чувствовалось, что они с нетерпением ждали, когда я их отпущу.

– Господа, я вижу, что вы переделали все дела, оговоренные вашими должностными циркулярами. Идите домой. Я останусь в роте.

– Спасибо, Станислав Максимович, – Хитров встал и, собрав в потертый портфель какие-то бумаги, пожал мне руку. – Завтра на подъеме я буду.

– Хорошо, – согласился я.

Минский отчего-то не убежал первым, а остался. После того, как Хитров ушел я обратился к молодому подпоручику:

– А что же вы, Михаил Сергеевич?

– Ммм..– Минский замялся. – Видите ли, господин штабс-капитан, мне хотелось бы поговорить с отцом Николаем…

– Ясно, – кивнул я головой. – А у Вас водка есть?

– Зачем? – удивился молодой и неопытный человек.

– Ну, хотя бы потому, что батюшка не ведет философские разговоры без вливаний в себя горячительных напитков.

– Нет, у меня не философские вопросы…

– Тогда ловите его после солдатских исповедей, – посоветовал я.

– А водка у нас есть! – Минский подошел к шкафу и, открыв правую дверцу, показал мне три пузатые бутылки «смирновки».

– О! Откуда? Почему ротный не знает?

– Это Виноградов на днях привез из отпуска. Собирался отметить свое благополучное возвращение.

– Когда?

– Хотели вчера, но ведь не до пьянки было. Все-таки отпевание…

– Да, правильно, – я подошел к окну и посмотрел на редеющую толпу возле полкового священника. Осталось только три солдата, которые терпеливо дожидались своей очереди. – Собирайтесь, раб божий Михаил, батюшка заканчивает. Хотя, знаете, поедемте вместе.

Мы встали, надели фуражки, и вышли из комнаты. Когда мы приблизились к попу, тот заканчивал исповедовать последнего солдата. Подождав минуты три, пока солдат не ушел, Минский попросил у меня извинения и обратился к отцу Николаю:

– Батюшка, не уделите мне некоторое время?

– Конечно, сын мой. Ваш начальник не помещает нам? – Минский замялся. – Ну, не отвечайте, пойдем, поговорим.

– Батюшка, я пойду к себе! Не буду вам мешать. Когда закончите, не захотите ли зайти, «причаститься»?

– Зайду! – святой отец понял, о чем я говорил. Я развернулся и, попрощавшись с Минским, вернулся в ротное помещение.

Я достал из шкафа бутылку виноградовской водки, нарезал от большого куска сала несколько толстых ломтей, нарезал черный хлеб и поставил два чистых стакана.

Священник вошел минут через десять. Оглянув своим проницательным взором всю комнату, заприметив накрытый стол, он перекрестился на образа.

– Мир вашему дому, хозяева, – пробасил отец Николай.

– Входите, батюшка, присаживайтесь за стол! – пригласил я его. – Не хотите ли горло промочить? – Я кивнул на бутылку водки и пару стаканов.

– Отчего же не хотел, очень даже возжелал, – священник крякнул, протискивая коленки под стол, и взялся могучей рукой за свой стакан.

– Извольте, – я налил жидкость на дно стаканов, – что-нибудь скажите?

– Зачем утомлять ближнего своего пустословием в предвкушении доброго пития, общая здравица и приступим.

Мы выпили. Батюшка опустошил свой стакан мгновенно, одним рывком и тут же поставил его уже пустым на стол.

– Прошу прощения за скудный стол. Из всех закусок только сало да хлеб! – Сказал я, обведя рукой стол.

– Что Бог прислал православному воинству то и потребно, – улыбнулся поп, и потянулся за куском хлеба, на который потом положил ломоть сала.

– Спасибо, отец Николай, что всегда откликаетесь на мои приглашения. Я уважаю ваш тяжкий труд божий и верю, что он облегчает нашу участь. Волнуюсь, отец за боевой дух наших воинов. Что скажите, как настроения у солдат? Ведь мне завтра идти с ними в ад.

– Как Львов оставили было тяжелее, сейчас хоть и отходим, но иногда и контратакуем, потери, конечно, есть, но, слава Господу, солдаты понимание имеют! Терпят и все превозмогают.

Я посчитал, что достаточно времени мы ходили около да возле основной темы и задал священнику один из вопросов, которые меня мучили. Налив еще водки я осторожно спросил:

– Есть у меня, один смутьян, батюшка. Григорьев его фамилия. Не сталкивались? Что он? Присутствовал при Ваших беседах? А может и того… исповедовался?

– Нет, говорит, пока недостоин. Хотя, конечно, хитрит шельма, – отец Николай вновь лихо осушил стакан, отправив в рот остатки прежнего бутерброда.

Вот, черт эдакий не многословный, – подумал я, раздраженный простыми ответами полкового священника.

– А что другие, не согрешат? Не побегут в случае давления со стороны неприятеля? Не посромят отцов командиров? – попытался я подойти с другой стороны.

– Однако Вы, Станислав Максимович, максималист, а за себя-то можете полностью поручиться? – опять я не добился своего.

– В себе я, батюшка, уверен! Уверен я и в офицерах своих, проверенных целым годом боев. Уверен я и в солдатах, с которыми мы начали эту войну. Боюсь я остаться только с ними в трудную минуту. Волнуюсь и не уверен за новобранцев, пришедших из тыла. Что там твориться, в тылу, особенно в столицах? Говорят повсеместный нигилизм? Я ведь отец видел, что творилось в девятьсот пятом и шестом. Не хочу столкнуться здесь с тем бардаком. Старослужащих осталось у меня не много. А как побегут молодые, так и останемся мы вдесятером? Что тогда? Не смерти боюсь! Позора, да товарищей боевых подвести! А умирать за веру, отечество и царя мы научены!

– Зря Вы столь пренебрежительны в своих сомнениях к нижнему чину, кабы было, как вы рисуете, то давно бы германец в Первопрестольной был! – отец Николай явно издевался надо мной. Мне показалось, он давно понял, с какой целью я его пытаю, но решил меня позлить и завести.

– Смутьянов нонче много! Слышали про “повернуть штыки”? Обсуждают нужность войны, называют ее «империалистической». Даже слышал – «братоубийственной! Много прибыло бывших люмпен-пролетариев из Питера, да из Москвы. Вот и волнуюсь! – тем не менее, я терпеливо парировал его ответы. – А что, батюшка, Вы скажите о войне? Богоугодное ли это дело? Что нам Господь говорит? Идите и убивайте?

– Не наше дело судить! – батюшка откинулся на спинку стула и стал откусывать от второго бутерброда. Глазами он намекнул мне, что надобно налить еще водки. Я налил только ему. Он запил водкой закуску и продолжил. – Священник должен делить с воинами все тяжести и опасности, своим участием согревать уставшие души, будить совесть, предохранять наших воинов от столь возможного на войне ожесточения и озверения к чему их призывают революционеры-агитаторы. Тяжело бывшим крестьянам понять новые идеи, еще тяжелее отринуть старые, но война и лишения часто заставляют выбирать легкий путь… Слаб человек…

– О каких новых идеях Вы говорите? – спросил я. – Уж не о социалистических ли? Может вы, батюшка и за социализм? – опешил я.

– Может быть, только вот социалисты против! – отец Николай смело посмотрел мне в глаза.

– То есть вы считаете идеи “равенства и братства” верными и нам нужно стремиться к ним?

– Стремиться к Божьим идеям всем надобно, однако, пути не все пригодные.

– Так идеи повернуть оружие и принести на кончиках своих же штыков освобождение России от самодержавия – это, по-вашему, божьи идеи?! – я не верил своим ушам. Батюшка – социалист.

– Передергиваете, Станислав Максимович! Идеи братства и идеи в штыковую на «своих» суть разное. Любая идея может прорости только на удобренной почве, и недоверие к солдату – работа в этом направлении. – Священник продолжал пристально смотреть мне в глаза.

– Отнюдь, батюшка, я не говорю о недоверии к солдату! Я совсем о другом! В 1906 году я, проехав через всю Россию от Харбина до Петербурга, видел, что такое революционные массы, я столкнулся и с нижним чином, одурманенным идеями братства и с чиновниками, оседлавшими идеи революции! Я видел, к чему все это может привести. Я видел анархию и парализованных от страха командиров разных уровней и столоначальников. И недоверие мое не к нижнему чину, а к конкретным смутьянам, коих становиться все более и более в частях. Они скрытно мутят умы крестьян. А ведь чего проще бросить позиции и вернуться к своему хозяйству, к жене и детям, которых семеро по лавкам. А там золотопогонники пусть сами бьются с германскими буржуями! «Это не наша война, это война господствующего класса»!

– Я же и говорю, легкий путь… Вы, видимо, сами не определитесь с отношением к происходящему – вот и мечетесь в попытке всё свалить на безграмотных крестьян. Вы-то сами из кого будете?

– Сами мы из, как говорится, разночинцев. Отец мой от солдата до майора дошел.

– Вы, стало быть, из вольноопределяющихся? – усмехнулся священник. Я не заметил и намека на опьянение, хотя бутылка была почти пуста.

– Нет, я закончил в 1905 киевское юнкерское училище.

Отец Николай хмыкнул, с сожалением посмотрев на почти выпитую бутылку. Он сам разлил остатки водки на две неравных части. Большую часть, конечно, налил себе.

– Я никак не пойму, что Вы хотите от меня услышать? Я чувствую, Вас что-то гложет, но я не пойму, а Вы молчите.

– Батюшка, скажите, доходит ли ваше слово до сердца солдата? Что требуется ему, чтоб идти смело в бой? Раз уж вы так рьяно стоите на его защите, то наверняка знаете его душу.

– Сказано – “Христос Бог наш, повелевший нам молиться за обидящих нас и им благотворить, сказал также, что большей любви никто из нас в жизни сей явить не может, разве кто положит душу свою за други своя ” – однако, сказано и – “Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас”. Если Кто видит, что подвиг его будет попран и нет цены усилиям его – разве может со спокойной душой идти на супостата? Атака начинается в родном доме, а что в стране творится… Хлебушка подвиньте…я рьяно стою на защите не солдата а человека, не тела его но свободы его во Христе или вне Его. А солдат свободы не имеет и не должен … Но человек то некуда не делся и видит и понимает, что как солдат должен, а как человек не хочет метать бисер…

Легкий хмель раскрепостил меня и я уже готов был задать другие мучащие меня вопросы.

– Грех ли жить на фронте, не венчаясь? Ведь завтра может не стать либо его, либо ее. А в грехе ли живет человек, когда на фронте соединил свою судьбу с умирающей девушкой? Он знает, что она скоро умрет, но идет и венчается с ней?

– Свобода воли ограничивается самим человеком “всё можно не всё полезно” и понимание последствий, пользы или вреда, и составляет нашу работу как Христиан над возрастанием к Богу. Разве не на фронте вы так уверены, что завтра ваш век продолжиться? Вы можете гарантировать себе ещё час жизни? Грех это блуд – “Но, во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа”– не церемония, а осознанный добровольный выбор и самоограничение, отсечение части воли во имя Пути и спутника… Да, наверное, неправильно это, однако только Господь может определить меру правильности, да и реальные страдания, реальная угроза смерти заставляют переоценивать многое и в подавляющем большинстве случаев те, кто заглянул смерти в лицо, перестают играть в игры. На это становится жаль тратить время. Недаром честь и честность один корень и суть то одна. А по поводу венчания с больной – только, брачующиеся, они могут решать правильно ли они поступают. С точки зрения христианства это хорошо.

– А что, батюшка, – медленно произнес я, опустошив свой стакан, – если человек на войне убил не врага, а «своего», но труса и предателя? Как, он грех свершил или нет? А поймал он его на агитации. Призывал, дьявол, оставить окопы и идти в Петроград.

– Защитник Родины, Отечества православного и богохранимого, выполняет свой долг, он иначе и поступить не может, и не должен иначе мочь. Бог не есть просто абстрактное божество. Он есть Живой Бог, Творец и Промыслитель мира, – и Он не нейтрален. Он всегда подает помощь своим верным, сражающимся со слугами диавола за Родину, за веру, за святыни, за честь своих жен и дочерей. Ответ за отступника нести нельзя, но и брать на себя ответственность о решении его судьбы единоначально возможно только в полной изоляции. Да и то трусом был каждый, кто раньше себя переборол кто позже… Агитация, как и ваши вопросы – от сомнения. Бог предложил хорошее, но уже за столько веков привычное и трудоемкое, а тут всем и всё – соблазн…

Да, если так батюшка ведет беседы с нижним чином, то вряд ли его кто-то понимает, – подумал я. Мне ведь тоже не хотелось слышать от него общих фраз и измышлений теологов. Я нуждался в утешении, причем простом, материнском утешении и человеческом понимании, когда близкий, родной человек гладит тебя, успокаивает и говорит, что ты во всем прав. Но я не услышал и не почувствовал того, о чем мечтал. Что ж, больше мне не хотелось смотреть на батюшку. Я понял, почему он меня раздражал. Но, видимо, чувства у нас были взаимные. Батюшку я также раздражал и вызывал у него внутренне отторжение.