Текст книги "Господин штабс-капитан (СИ)"

Автор книги: Василий Коледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

ГЛАВА 16.

Революционная агитация.

Не успела еще сильно ослабленная тяжелыми двухнедельными боями наша армия отойти назад, как германцы новым прорывом начали вклиниваться в ее расположение. Одновременно ими была предпринята атака к югу от Перемышля, на Мосциску. Макензен предпринял энергичный нажим на наши позиции на участке реки Сан, между Ярославом и Перемышлем, и окончательно утвердился на правом берегу реки, отбросив нас за речушку Любачовка. Несмотря на организованный командованием фронта контрудар 3 корпусами, германцев не удалось отбросить. Крепость Перемышль оказалась в исходящем угле расположения и с трех сторон охватывалась германцами. В начале июня Перемышль был ими занят. На левом крыле Юго-западного фронта в это же время наша 11-я армия, в состав частей которой и входило мое подразделение, медленно с постепенными упорными боями арьергардного характера, отходила за р. Днестр. А наш левый фланг пока оставался на месте у румынской границы.

С середины июня Макензен вновь начал наступление. С его возобновлением 8-й армии Брусилова не удалось удержаться на подступах ко Львову, и 22 июня Львов был нами оставлен.

С потерей Львова Галиция была утеряна. Наши западные союзники, наконец, поняли всю опасность надвигавшейся катастрофы на Востоке, не уравновешиваемой выступлением Италии. Однако к быстрому удару против Германии ни англичане, ни французы не были в тот момент способны. Общая обстановка складывалась для России крайне невыгодно, и главному командованию приходилось в ближайшее время рассчитывать лишь на собственные силы. В тот же день, когда был утерян Львов, главком отдал директиву постепенно отходить к пределам Киевского округа.

Позиции нашего полка состояли из главной оборонительной линии, расположенной на склонах высот, обращенных в сторону противника, и двух тыловых линий на расстоянии 2-5 км одна от другой. Эти оборонительные линии представляли окопы полного стрелкового профиля, но с весьма малым количеством блиндированных сооружений. Прочных бетонированных построек не было вовсе. Проволокой была оплетена сплошь только первая линия. Перед тыловыми линиями проволочные заграждения были узки и находились только на некоторых участках. Позиция страдала вообще недостатком глубины, – это были линии окопов, слабо между собой связанные закрытыми ходами сообщений и не имевшие солидных опорных пунктов. Главным же недостатком укреплений было отсутствие самостоятельных тыловых позиций.

Третий день рота находилась на передовых рубежах обороны. На положении нашего участка фронта все перипетии стремительного галицинского прорыва и столь же быстрого отступления сказались не столь драматично. Мы воевали на периферии юго-западного фронта и наши наступления и отступления носили локальный характер, являясь лишь отголосками стратегических поступков командования. Все что нам удавалось это захватить пару деревень, а потом их оставить. Австрийцы не проявляли инициативу, и рота вела позиционные бои. Потерь с нашей стороны практически не было, если не считать двух раненных новобранцев, получивших свои пули по неосторожности.

В одном из совсем малого количества блиндажей расположился командный пункт моей роты. Здесь же офицеры роты отдыхали. Минский где-то нашел плоскую дверь и с помощью солдат своего взвода переоборудовал ее под стол, на котором мы и обедали, и раскладывали преферанс, и расстилали простынь топографической карты с позициями подразделений полка. По бокам бревенчатых стен ими же были установлены нары, на которых мы спали.

Вечером мы, как обычно, зажгли керосиновую лампу и уселись вокруг стола. Минский сдал карты, и началась повседневная уже порядком опостылевшая мне забава. В игре участвовали Хитров, Минский, и я. Виноградов редко играл с нами. У него не ладилось с картами. Он мог пасануть при железных шести взятках. И сыграть в минус при чистом мизере. По этой причине он не искушал ни судьбу, ни партнеров по преферансу. Сенцов же дежурил и производил обход позиций роты.

– Что, господа, по чем вист? – спросил Хитров, развернув веером свои карты.

– Как всегда, по полкопеечки, – в задумчивости произнес Минский, видимо карты его не радовали.

– Подпоручик! Вы все продолжаете играть по-детски. Пора взрослеть. Может, хотя бы по копеечке? – сказал, Хитров, раскладывая свои карты по мастям.

– Э, нет! Мне везет в любви, а не в карты! А для любви необходимы деньги. Где же я их возьму, если вы второй вечер подряд хотите меня раздеть?! – улыбнулся молодой офицер.

– Да Вы, батенька, трусоват! – продолжал шутливый разговор поручик. – А что скажет командир?

– Ладно Вам, Дмитрий Николаевич. Смотрите, подпоручик совсем зарделся. Не будем обижать молодость. Играем по полкопеечки. Сдавал Михаил Сергеевич? Да? Тогда шесть первых. – Начал игру я, согласившись по ставке с Минским.

– Шесть вторых…, дети мои… – медленно проговорил Хитров, трогая правой рукой свои карты и поглядывая на прикуп.

– Шесть третьих, – продолжил торг Минский.

– А вы говорите, Станислав Максимович! Смотрите, он уже даже торгуется!

– Да…Семь первых, – продолжил я торг не обращая внимания на булавки Хитрова в адрес Минского.

– Хм… Пас! – пасанул Хитров.

– Пас, – поддержал его Минский.

Я взял прикуп, мне пришли одна мелкая карта пики и бубновый туз, с ними я свободно играл восемь пик. О чем и сообщил игрокам.

– Вист! – объявил Хитров.

– Пас, – упал Минский.

– Ляжем?

– Ложимся, – Минский разложил свои карты. Хитров тоже положил свои. Они оба стали их рассматривать.

– Господа! Рад сообщить вам, что вы без одной, – облегченно выдохнул я, поняв, что с моего хода я беру девять взяток.

– Увы! Вынужден с Вами согласиться, – разочарованно произнес Хитров, раскладывая карты и так и сяк. – Без одной. Пишите Минский! Хитрец! Как бы вы играли шесть третьих?! На чем с такими картами! Хотели нас поднять?

Я собрал карты и стал их тасовать. Минский карандашом пометил результаты игры. Хитров сдвинул верхнюю часть колоды, и я стал сдавать. В это время в блиндаж вошел Сенцов. Я обернулся в его сторону и заметил, что тот пришел с какими-то новостями.

– Господин штабс-капитан, во втором взводе происходит «новгородское вече». Нижние чины подвергаются агитации.

– Вы прекратили это безобразие?

– Нет, меня оттеснили. Туда стекаются солдаты и из других взводов…

– Черт побери, Сенцов! Вы же офицер! – я оставил карты, одел портупею, расстегнул кобуру, проверив свой револьвер. – Идемте!

Через несколько секунд нас догнали Минский и Хитров. Виноградова я не увидел с ними. Уже приближаясь к окопам второго взвода нам стали слышны слова оратора.

– …се мы измучены ужасной войной, которая унесла МИЛЛИОНЫ жизней, сделала миллионы людей калеками, принесла с собой неслыханные бедствия, разорение и голод…

Солдаты при виде меня и следовавших за мной офицеров в нерешительности расступались, пропуская нас ближе к агитатору.

– И все больше становится число людей, задающих себе вопрос: из-за чего началась, из-за чего ведется эта война? – продолжал говорить человек твердым, хорошо поставленным, громким голосом. – С каждым днем яснее становится нам, рабочим и крестьянам, несущим на себе наибольшие тяжести войны, что она началась и ведется капиталистами всех стран из-за интересов капиталистов, из-за господства над миром, из-за рынков для фабрикантов, заводчиков, банкиров, из-за грабежа слабых народностей. Делят колонии, захватывают земли на Балканах и в Турции – и за это должны разоряться европейские народы, за это должны мы гибнуть и видеть разорение, голод, гибель наших семей. Класс капиталистов наживает во всех странах на подрядах и на военных поставках, на концессиях в аннексированных странах, на вздорожании продуктов гигантские, неслыханные, скандально-высокие прибыли. Класс капиталистов обложил все народы на долгие десятилетия данью в виде высоких процентов по миллиардным займам на войну. А мы, рабочие и крестьяне, должны гибнуть, разоряться, голодать, терпеливо снося все это, укрепляя наших угнетателей капиталистов тем, что рабочие разных стран истребляют друг друга, проникаются ненавистью друг к другу.

Наконец я пробрался вплотную к выступающему смутьяну. Им оказался мужчина средних лет, невысокий, но коренастый. На нем была солдатская форма без знаков различия. В руке он сжимал фуражку и усиленно ею махал, усиливая смысл сказанного.

Я остановился, сзади меня встали мои офицеры, готовые броситься на мою защиту. При нашем появлении оратор не смутился, а смело продолжил свою речь.

– Неужели мы будем еще сносить покорно наше иго, сносить войну между классами капиталистов? Неужели мы будем затягивать эту войну, становясь на сторону своих национальных правительств, своей национальной буржуазии, своих национальных капиталистов и тем, разрушая международное единство рабочих всех стран, всего мира?! Нет, братья-солдаты, пора нам открыть глаза, пора взять самим в руки свою судьбу. Во всех странах растет, ширится и крепнет народное возмущение против класса капиталистов, втянувшего народ в эту войну. Не только в Германии, но и в Англии, которая слыла до войны особенно свободной страной, сотни и сотни истинных друзей и представителей рабочего класса томятся в тюрьмах за честное и правдивое слово против войны и против капиталистов. Революция в России есть только первый шаг первой революции, за ней должны последовать и последуют другие. Правительство в России, Николай II, такие же разбойники, как и Вильгельм II,– есть правительство капиталистов. Оно ведет такую же разбойническую, империалистическую войну, как и капиталисты Германии, Англии и других стран. Оно подтвердило разбойничьи, тайные договоры, заключенные Николаем II с капиталистами Англии, Франции и прочие, оно не публикует эти договоры во всеобщее сведение, как не публикует и германское правительство своих тайных, столь же разбойничьих, договоров с Австрией, Болгарией и так далее. До сих пор еще большинство солдат и часть рабочих относится в России – как и очень многие рабочие и солдаты в Германии – с бессознательной доверчивостью к правительству капиталистов, к их пустым и лживым речам. Только в том случае, если государственная власть в обоих враждебных ныне государствах, например и в России, и в Германии, перейдет всецело и исключительно в руки революционных рабочих и солдат, способных не на словах, а на деле порвать всю сеть отношений и интересов капитала,– только в этом случае рабочие обеих воюющих стран проникнутся доверием друг к другу и смогут быстро положить конец войне на основах действительно демократического, действительно освобождающего все народы и народности мир!

Братья-солдаты! Сделаем все от нас зависящее, чтобы ускорить наступление этого, чтобы добиться этой цели. Не будем бояться жертв – всякие жертвы на благо рабочей революции будут менее тяжелы, чем жертвы войны. Всякий победный шаг революции спасет сотни тысяч и миллионы людей от смерти, от разорения и голода.

Мир хижинам, война дворцам! Мир рабочим всех стран! Да здравствует братское единство революционных рабочих всех стран! Да здравствует социализм! Долго ли мы будем молчать? Эх, товарищи, пора разорвать свои цепи, товарищи, смелее за спасение жен и детей, грудью встанем на бандитов, Русь избавим от цепей! Я с нетерпением ожидаю минуты, когда фронт повернется в обратную сторону лицом и потребует оплаты по счетам…

Агитатор замолчал и уставился на меня. Я достал из кобуры револьвер и выстрелил вверх.

– Прекратить агитацию! Всем нижним чинам разойтись по своим местам! А вы, господин провокатор, пройдемте со мной! Живо!

Оратор не отреагировал на мой приказ. Однако задним зрением я заметил, что большинство солдат стали расходиться и толпа поредела.

– Только революция может окончить войну, товарищи! – крикнул агитатор остающимся еще солдатам и вслед уходящим. – Только на баррикадах завоюем мы свои права, свергнем самодержавие, спасем себя от голодной смерти! Организуйтесь, товарищи! Готовьтесь к гражданской войне! Близок час великой развязки, великого суда над виновниками величайшего в истории преступления против человечества… Довольно жертв во славу капитала. Наш общий враг – за спиной!

– Ну, хватит! – громко рявкнул я и, подойдя вплотную к смутьяну, приставил к его животу револьвер. – Рот закрой и иди вперед!

– Товарищи! – крикнул он вдогонку уходящим все активнее и активнее солдатам. – Пора уже кончать войну с немцами и начинать воевать со своим настоящим врагом – царем и правительством… Полиции мы докажем, что мы не забыли 1905 год. На фронт – полицию, там ее место. Готовьтесь, братцы, сговаривайтесь, советуйтесь один с другим, а когда будет нужно, постоим за себя… Так вставай, подымайся, рабочий народ! Вставай на борьбу, голодный люд, вперед, вперед!

Я не выдержал и нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел, второй третий. Оратор осел и медленно сполз на дно окопа. Его безжизненное тело распростерлось у моих ног. Я оглянулся. Вокруг меня не было ни одного солдата. Только Минский и Хитров тупо смотрели на мертвое тело, еще несколько минут назад призывающее к свержению самодержавия и смуте на фронте.

Слегка трясущимися руками я спрятал оружие обратно в кобуру. Минский поднял взгляд на меня, и я прочел в нем непонимание причин моего поступка и даже какую-то жалость к убитому. Хитров тоже смотрел на меня, но в отличие от молодого офицера, тот понял вынужденность моего поступка. Его взгляд был суровым, но непримиримым. Фронт и демократия несовместимы.

– Ступайте, господа, по своим подразделениям! Выясните состояние дисциплины и настрой нижних чинов. Выявить сочувствующих, и применить к ним необходимые меры! Провести беседы о недопустимости подобного рода собраний на передовой и вообще на фронте! Постарайтесь выяснить как он, – я кивнул на лежащее тело, – оказался здесь и кто с ним общался больше всего.

– Есть!

– Так точно! – отозвались офицеры и покинули меня. Я остался один на один с трупом бунтовщика.

Потом я вернулся в блиндаж и приказал Виноградову с его солдатами решить, что делать с трупом большевика. Прапорщик поморщился от неприятного поручения, но взял под козырек и вышел. Я и сам находился в прескверном расположении духа. Усевшись за стол, я бездумно тасовал колоду карт. В блиндаж вошел мой денщик.

– Разрешите, ваше благородие?

– Заходи, любезный…

– Ваше благородие, имею рассказать Вам о случае, свидетелем которого был вчера.

Я повернулся к солдату и, внимательно посмотрев на него, приготовился его слушать.

– Вчера, господин штабс-капитан, зашел я к солдатам четвертого взвода. Они меня не стесняются и говорят при мне обо всем.

– Так…

– Я не весь разговор слышал. Услышал только с того момента, когда кто-то говорил «Будем так воевать, что погоним колбасников до самого Берлина!» Кто-то даже похвалил нашего командира дивизии: «А ведь наш-то, генерал, научился воевать!»

Слышу, в ответ раздался насмешливый голос, то был голос обо всем осведомленного Говорова:

«Научился! Как бы не так. Лез он из кожи вон, потому что в этом районе его имение. А мы-то, дураки, за его имение на смерть шли…»

«А и правда! Помните, ребята, он, гадюка, не хотел помочь нашей пехоте, по его вине много там полегло нашего брата, – поддержал его старый солдат Кулешов. – А за свое добро он хорошо воюет!»

Затем разговор включился солдат Григорьев, прибывший к нам с недавним маршевым пополнением. Человек он всеми уважаемый, начитанный, грамотный, из этих, из петроградских рабочих.

«Будет вам, ребята, зря болтать, – говорит Григорьев. – Разговорами делу не поможешь. Придет время, а оно не за горами, тогда смотри не дремли. Припомним все и генералу, и полковнику, и кое-кому другому».

Разговор прекратился с появлением господина подпоручика Сенцова.

«Здравствуйте, братцы! – сказал их благородие и уселся на услужливо подставленный ему унтером Алтуховым стул. – А что, здорово мы вчера австрияков поколотили?»

«Да, ваше благородие. Почаще бы их так. Но что-то у нас не всегда получается», – ответил за всех Григорьев.

«Как не получается, Григорьев, или вы не слышали из газет, как наши доблестные войска взяли укрепления нескольких германских населенных пунктов?» – говорит господин подпоручик

«Так-то оно так, но ведь и мы целую армию генерала Самсонова в Восточной Пруссии потеряли», – заявляет тогда Григорьев.

Да, такое могло быть, – подумал я. – В последнее время нам было рекомендовано относиться к подобным разговорам снисходительней, вероятно, потому, что в армии усилилось брожение и недовольство затянувшейся войной и нашими последними военными неудачами.

– А их благородие господин подпоручик отвечает, протирая платком стекла пенсне:

«На войне, братцы, бывают успехи и неудачи. Наше дело солдатское, мы призваны воевать за веру, царя и отечество. За богом молитва, а за царем служба, не пропадут. Уверен, что солдаты моего четвертого взвода вернутся после войны домой увешанные крестами».

Когда он ушел, солдат по фамилии Исаев, весело прищурившись, уставился на татарина Набиуллина, словно уже видел всю его широкую грудь в георгиевских крестах.

«А ведь вам, магометанам, по вере вашей кресты не положено носить, – поддел он Набиуллина. – Куда же ты тогда кресты денешь?»

«Э! Нельзя носить крест на шее, а на груди коран не запрещает, – невозмутимо ответил татарин. – А если уж правду говорить, то царская награда ничего солдату не дает».

«Это верно. Знал я одного земляка, который с японской войны вернулся с тремя Георгиями, – поддержал Набиуллина Григорьев. – А в девятьсот пятом году стражники не посмотрели на его царские кресты, вместе с другими мужиками так выпороли, что он скоро богу душу отдал. – Зачадив самокруткой, Григорьев продолжал. – Одному достанется серебряный крест, а тысячам – деревянный на погосте. Война кому нужна? Царю да генералам, вроде нашего. А нам она на что? Земли прибавит? Самое большее – три аршина… Да, кому война мачеха, а кому мать родная. Второй год гнием в окопах, кормим вшей, а дома – разруха, голод. Останешься жив, вернешься с Георгием, много ли он тебе в хозяйстве прибавит, ежели у тебя грош в кармане да вошь на аркане».

Григорьев окинул солдат своим взглядом и, понизив голос, сказал:

«Уж коли воевать, то не с немцами, а со своими шкурорванцами, которые из нас кровь сосут. Как говорится, повернуть дышло, превратить войну империалистическую в войну с помещиками и фабрикантами».

Солдаты тогда зашумели:

«Ну, Петрович, тут ты загнул! Обернуть одну войну в другую?! Да ты с ума спятил! Сколько же лет тогда нам воевать? Нам и эта война обрыдла…»

А Григорьев приложил палец к губам и говорит:

«Товарищи, прошу об этом разговоре ни гугу. Объяснить я точно все не могу, но среди рабочих такой слух в Петрограде ходит. Сам слышал на Путиловском заводе перед отправкой на фронт».

Потом Григорьев перевел разговор на другую тему. Я уверен, что он не все нам сказал, что он знает больше, но нам, слабо разбирающимся в политике, пока всего не говорит. А сегодня вот такое произошло!

ГЛАВА 17.

Мария Никольская.

Глухая южная ночь. Тихо. Настолько тих, что даже не слышно канонады, которая последние дни, не прекращаясь, гулко бухала где-то на западе и днем, и ночью. Чуть заметное дуновение ветерка нежно и осторожно колышет белые занавески на открытом настежь окне. Застучали друг о друга листья на яблоне. Совсем не слышно певчих хулиганов. Они все спят и не тревожат своим щебетом уставших людей. Жарко. От чего тело ждет с замиранием очередного потока воздуха. Странно, но совсем нет комаров. Никто не жужжит противно над ухом, никто не кусаю до кровавой чесотки. Видимо и эти мерзкие насекомые решили поспать в такую ночь. В соседнем доме тихонько, боясь разбудить хозяев, завыл пес. Ему стали вторить собаки из других, ближних и дальних домов.

Мы лежим на мягкой перине и не спим. Гулко стучит сердце, мокрая рука ловит колыхание воздуха и пытается высохнуть. Маша тяжело, но очень довольно дышит. Ее рука ловит мою и они теперь уже вместе потеют. Мы лежим поверх одеяла, и наши тела призрачно светятся, отражая лунный свет, проникающий в комнату через открытое окно.

– Я очень тебя люблю, – шепчет Маша, сбивая и без того прерывистое дыхание.

– Я тебя тоже очень люблю… Я хочу, чтоб поскорее закончилась эта война, хочу всегда быть с тобой…

– Я и так всегда с тобой… и телом и душой… ты мой, только мой. Знаешь, я вчера читала новые стихи Софьи Парнок. Их напечатали в газете. Хочешь, я прочту их?

– Ты выучила их наизусть?

– Да…

– Прочти, бога ради.

– Скажу ли вам: я вас люблю?

Нет, ваше сердце слишком зорко.

Ужель его я утолю

Любовною скороговоркой?

Не слово,– то, что перед ним:

Молчание минуты каждой,

Томи томленьем нас одним,

Единой нас измучай жаждой.

Увы, как сладостные “да”,

Как все “люблю вас” будут слабы,

Мой несравненный друг, когда

Скажу я, что сказать могла бы.

– Ты любишь стихи? – спросил я, немного помолчав, осмысливая услышанное.

– Да, я очень сентиментальна.

– Они, правда, красивые.

– Очень…

– Милая, расскажи мне о себе. Ведь ты так мало мне рассказывала. Я хочу больше знать о тебе, – я взял ее руку и поднес к своим губам.

– Хорошо, но в моей жизни не было ничего интересного. Обычная жизнь. Я родилась в конце июня 1889 года под Одессой. Мой отец был в то время отставным инженером-механиком черноморского флота. Я была третьим ребенком в семье, любимицей отца. Моему брату стукнуло семь, а сестре четыре, когда у них появилась я. Мы жили в хорошем большом доме на берегу лазурного залива. Моя мама считалась образованной и очень красивой женщиной и, возможно, поэтому вокруг нее всегда увивались различные мужчины. Годовалым ребенком я была перевезена с теплого и нежного юга, в суровый и промозглый север – в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет. Мои детские воспоминания о Царском Селе – это зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал, сырость и редкое голубое небо. Но все одно каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Может я подружилась с ним раньше, когда мне было год отроду, но только потом я поняла это осознанно. Самое сильное впечатление этих лет – это древний Херсонес, около которого мы жили. Его полу разрушенные колонны, останки фундаментов домов, выгоревшая уже весной трава, весной и в начале лета – красные маки, то тут, то там пылающие разлетевшимися углями. Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже научилась говорить по-французски. Не буду хвастаться, но сейчас почти все забыла. С детства я влюбилась в поэзию, и, признаться, даже пыталась сама писать. Первое стихотворение я написала, когда мне было лет восемь – девять. Странно, но стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина и Некрасова. Их знала наизусть моя мама. Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но, если честно, всегда неохотно. В 1905 году мои родители расстались. Для меня это было сильным потрясением, хотя я все видела и знала причину их развода. Мама уехала на юг, а я осталась с отцом. Брат учился в университете, сестра поехала с мамой. Как ни странно, но я была ближе с отцом и поэтому на мамин вопрос «еду я с ней или остаюсь?» я выбрала второй вариант. Потом мы с папой целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу, по приобретенным подругам и первой любви – юноше, жившем по соседству. В тоске писала великое множество плохих стихов. Последний класс я проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году. Затем я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна обучением, но когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела и бросила учебу. В 1910 мы с отцом поехали на месяц в Париж. Переехав после Парижа обратно в Петербург, я стала посещать Высшие историко-литературные курсы Раева. Так прошли несколько лет. В праздности и беззаботности. Содержал меня отец, да и мать нет-нет, но давала денег. Так что в работе я не нуждалась. И вот перед войной меня словно перевернуло, я поняла всю никчемность своей жизни. Что я сделала к своим двадцати пяти? Ничего, ровным счетом ни-че-го. Как только объявили мобилизацию, я пошла в красный крест и стала сестрой милосердия, окончив медицинские курсы.

Вот и вся моя простая и неинтересная жизнь. Поэтому я и не рассказывала тебе о ней, так как ничего особенного в ней не случилось.

Маша замолчала и прижалась ко мне.

– А отец где остался?

– В Питере… надеюсь, ты не разочаровался во мне? – Маша перевернулась на живот и, опираясь на локти, посмотрела мне в лицо.

– Милая, конечно, нет. Почему ты такое вообразила себе? – искренне возмутился я.

– Ну, мне показалось, что во время войны и судьбы людей должны быть героические. А у меня ни так, ни сяк.

– А разве твое служение сестрой милосердия не подвиг? Разве вы, молодые барышни, рискуя каждый день своими жизнями, спасая солдат, вынося их с полей брани, выхаживая раненных, не совершаете подвиг?! Разве это не героическая жизнь? Родная, да ты и твои подруги самые героические женщины! Завтра утром, вернее уже сегодня, ты встанешь и пойдешь в госпиталь, будешь проживать и переживать кровь, боль, отчаяния и страдания, которые ты невольно принимаешь и на себя, облегчая тем самым участь наших воинов.

Я почувствовал влагу на своем плече. Это Маша тихонько плакала. Плакала беззвучно, только глазами, которые наливаясь соленой влагой, струили ручейки слез.

– Прочти еще что-нибудь, – попросил я, надеясь отвлечь ее от грустных переживаний, – но, если можно, то что-то твое…

Она кивнула головой, вытерла рукой стекающие слезы.

– Хорошо, только ты суди строго…

– Не буду, – пообещал я.

Девушка вздохнула, набрав в легкие больше воздуха и прочитала, стихи спокойно, вдумчиво с душой и огромной грустью в голосе:

– Я не знаю, ты жив или умер,

На земле тебя можно искать

Или только в вечерней думе

По усопшим светло горевать.

Все тебе: и молитва дневная,

И бессонницы млеющий жар,

И стихов моих белая стая,

И очей моих серый пожар.

Мне никто сокровенней не был,

Так меня никто не томил,

Даже тот, кто на муку предал,

Даже тот, кто ласкал и забыл…

ГЛАВА 18.

Прапорщик Виноградов и контрразведка.

После окончания проверки штабные и сам полковник Зайцев, пожав руки моим офицерам и мне, стали расходиться. Зайцев сел в свой автомобиль и, обдав нас облаком бензинового зловонья, укатил отдыхать. Другие уходили «пешим порядком». Хитров, Минский, капитан Радзюкевич – командир батальона, интендант и я, образовав тесный кружок, стояли на краю небольшого поля, на котором десять минут назад закончилось построение и прохождение торжественным маршем. Роту, после строевых занятий и прошедшей проверки распустили, солдаты разошлись по палаткам. Капитан Радзюкевич курил папиросу, выпуская дым вверх так, чтобы не доставлять неприятностей не курящим товарищам.

Проверка в целом прошла успешно. Роту признали боеготовой, дисциплину оценили высоко. Состояние формы нижних чинов признали удовлетворительным. Выговор я получил только за то, что не должно было случиться. А именно – за отсутствие прапорщика Виноградова. Причем вчера вечером, по уверениям Минского, тот был в расположении роты и наставлял свой взвод перед предстоящей проверкой. Что могло с ним случиться, никто даже и предположить не мог. Тем не менее, Радзюкевич находился в добром расположении духа и не высказывал мне недовольство.

– Станислав Максимович, голубчик, – говорил пожилой капитан на правах старшего по должности, званию и возрасту, – разберитесь с Виноградовым. Ну, куда он мог запропаститься? Может, что-то случилось? Ведь могло? Да?

– Наверное, что-то случилось, – пожал я плечами. – Он дисциплинированный офицер и такого я за ним не замечал.

– Вот и организуйте его поиск. Отрядите нескольких солдат, пусть проверят все места, где бы он мог находиться.

– Будет сделано, господин капитан! – взял я под козырек.

Минский, стоявший и безучастно слушавший указания командира батальона, на что-то или на кого-то загляделся. Потом он напрягся, а я услышал чье-то приближение. Я не видел человека, так как стоял к подходящему спиной.

– А! Иван Арсеньевич! Добрый день! – поздоровался с подошедшим Радзюкевич. – По нашу душу? Чем обязаны?

Я повернулся, и узнал в подошедшем офицере ротмистра Вознесенского. Ротмистр был мужчиной среднего рост, но крепкий, коренастый, широкий в плечах. Седые волосы, коротко подстриженные, придавали ему вид этакого старика-здоровяка, хотя его возраст на самом деле считается средним. Лет сорок ему было. Контрразведчик проходил службу в должности начальника контрразведывательного отделения. Бывший жандармский офицер, с достойной родословной слыл у нас человеком опасным. Хитрый, умеющий втереться в доверие и одновременно коварный, Вознесенский вечно крутился в офицерской среде. Где бы ни собирались офицеры-фронтовики, везде зримо или не зримо присутствовал ротмистр. Результатами его незаметной деятельности становились аресты некоторых офицеров и нижних чинов. Рапорты и докладные записки командованию полка и дивизии сыпались, как из рога изобилия. Многие болтуны поплатились за свою любовь к сплетням и неумение держать язык за зубами. Хотя говорить о какой-то исключительности нашего начальника КРО нельзя. Мы армейские офицеры недолюбливали всех жандармских работников. Но надо отдать должное, без них фронт бы был втрое, а то и вдесятеро раз опаснее. Любой трезво мыслящий офицер понимал всю нужность контрразведки. Помимо наказаний почти невинных фронтовиков, она приносила огромную пользу.

Одним из первых контрразведывательных мероприятий начала войны стала массовая депортация вглубь России австрийских и немецких подданных, оказавшихся в приграничных районах. Процесс коснулся также и некоторых российских подданных немецкого происхождения, что создало почву для недовольства среди перемещённых лиц и, в конечном счёте, могло стимулировать рост шпионажа в этой среде. Тем не менее, от депортации был получен огромный эффект. Даже по утверждению австрийских разведчиков, она “невероятно осложнила” деятельность австро-венгерской разведки в прифронтовой зоне.

Кроме того, некоторых жандармских офицеров, отлично владеющих немецким языком, посылали в тыл немецких и австро-Венгерских войск. Они под видом коммерсантов объезжали интересующие российских военных районы и собирали самую разнообразную информацию. Они действовали не только в тылу войск противника, но и собственно на территории Германии и Австрии. Например, жандармскими разведчиками поставлялись сведения о прохождении воинского призыва в немецкой армии, о настроениях мирных граждан стран Тройственного союза и т. д.