Текст книги "Господин штабс-капитан (СИ)"

Автор книги: Василий Коледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Алмосов ушел, получив в командование полк, у Стоянова, которого Штайх стал преследовать, опустились руки. Все, что было честного, дельного, на ком держался полк, замкнулось в себя. Началось явное разложение. Пьянство и азартный картеж, дрязги и ссоры стали явлением обычным. Многие забыли дорогу в казармы. Трагическим предостережением прозвучали три выстрела, унесшие жизни молодых наших офицеров. Эти самоубийства имели, конечно, причину субъективную, но, несомненно, на них повлияла и обстановка выбитой из колеи полковой жизни.

Наконец, нависшие над полком тучи разразились громом, который разбудил заснувшее начальство.

В полку появился новый батальонный командир, подполковник 3еман – темная и грязная личность. Я даже не хочу ни говорить, ни вспоминать о нем. Что нес собой этот человек? Похождения его были таковы, что многие наши офицеры – факт в военном быту небывалый – не отдавали чести и не подавали руки штаб-офицеру своей части. Летом в лагерном собрании 3еман нанес тяжкое оскорбление всему полку. Тогда обер-офицеры решили собраться вместе и обсудить создавшееся положение.

Небольшими группами и поодиночке, как было условлено, мы к вечеру стали стекаться на берег реки Буг, на котором стоял наш лагерь, но не туда, а в глухое место, далекое от лагеря. Как сейчас помню свои ощущения. Все участники испытывали глубокое чувство смущения в необычайной для нас, военных людей роли «заговорщиков». Волнение и нервозность царили на тайном офицерском собрании. В ходе обсуждения мы установили все известные преступления 3емана, и старший из присутствовавших, капитан Нечаевский взял на себя большую ответственность. Он подал рапорт по команде от себя, но, по сути, от лица всех обер-офицеров, потому что всякое коллективное выступление считалось у нас по военным законам преступлением. Рапорт дошел до начальника штаба дивизии, который положил резолюцию о немедленном увольнении в запас подполковника 3емана.

Но вскоре отношение к нему начальства почему-то изменилось и мы в официальной газете прочли, о переводе 3емана в другой полк. Тогда, возмущенные творящейся несправедливостью, обер-офицеры, собравшись вновь, составили коллективный рапорт, снабженный тридцатью подписями, и направили его главе всей дивизии, прося «дать удовлетворение их воинским и нравственным чувствам, глубоко и тяжко поруганным».

Гроза разразилась. Из Петербурга назначено было расследование, в результате которого начальник штаба дивизии и полковник Штайх вскоре ушли в отставку. Офицерам, подписавшим незаконный коллективный рапорт, объявлен был выговор, а 3еман был выгнан со службы. Но пусть даже такой ценой, но мы добились удовлетворения.

С приездом нового командира, жизнь полка скоро вошла в нормальную колею. Приближался 1913 год. Последний мирный год, год перед войной, когда никто даже подумать не мог о ее скором наступлении.

ГЛАВА 10.

Пасхальная неделя 1915.

Я проснулся от того, что теплый солнечный луч светил мне прямо в глаза. Другие лучики были разбросаны по всей кровати. Я приподнялся и, щурясь, оглядел комнату. Никого. Я вновь закрыл глаза и откинулся на высокую подушку. Рядом со мной тоже никого не было. За окном щебетали птицы, где-то далеко прокричал петух. Где-то совсем рядом копошились куры, гортанно курлыкая. Где-то у соседей пастух пригнал корову, и она протяжно замычала. Конечно, еще не май. Ночи еще холодные. А утро зябкое. Но от этого только спится слаще. Обычное утро в обычной деревне. Хотя, что можно было ждать от Годыновки. Деревня и есть деревня. Население в основном занято работами на земле. В каждом доме имеется домашний скот. Утром хозяйки надаивают свежее молоко, собирают снесенные за ночь яйца. Мужики уже с раннего утра заняты какими-то хозяйственными делами, что-то чинят, налаживают, приспосабливают и так весь день.

Рядом с кроватью стоял стул, на который я вчера аккуратно бросил галифе и китель. Я протянул руку и достал из кармана часы. Без четверти семь. А где же Маша? Куда делась моя ненаглядная? Закрыв вновь глаза, я сладко зевнул и потянулся. Настроение с утра сложилось. Прекрасное утро, прекрасное настроение. Жизнь прекрасна! Минут через пять скрипнула дверь, а за ней и половицы. В комнату вошла она. Я повернулся к окну и посмотрел на нее сквозь полузакрытые веки. До чего же она хороша. Стройное девичье тело, длинные распущенные волосы, слегка вьющиеся. Правильные черты лица. И глаза. Огромные бездонные глаза.

– Душенька, ты почему так рано встала? – полушепотом спросил я Машу.

– Мне в лазарет надо. Правда, я уже опоздала. Но пока не на очень много. Надеюсь, Катя что-нибудь придумает и объяснит мое отсутствие.

– Я тоже на это надеюсь…Она очень находчивая…

– Ты не вставай, поспи еще, я все приготовила.

– Да мне тоже скоро вставать. Сегодня полковая проверка. Необходимо присутствие всех офицеров. Завтра на передовую, – довольно тяжело вздохнул я, но отметил про себя, что этот факт не очень расстроил меня. – Когда ты вернешься? Или хочешь сегодня остаться у себя?

– А ты как хочешь? – мягко улыбнулась Маша. Она повернулась ко мне и смотрела, как я, закинув руки за голову, валяюсь на хозяйской перине.

– Разумеется, я хотел бы быть с тобой и сегодня. Ведь завтра нас отправят в окопы и только Богу известно, когда мы вернемся обратно.

– Я приду… – Маша, быстро подойдя ко мне, наклонилась и поцеловала меня в щеку, – Жди, я обязательно приду!

Она стремительно выбежала из комнаты, да так, что половицы не успели пропеть под небольшим весом ее тела.

Вставать пока не хотелось, и время позволяло мне еще немного полежать. Неделя выдалась воистину сказочной. Мы все это время оставались в тылу, что позволяло нам праздновать Пасху по-настоящему, с разносолами, выпивкой, праздничными богослужениями, общением с женским полом, ночным сном на человеческих кроватях и другими атрибутами мирной жизни. Судьба свела меня с Машей. Чудесным, милым, нежным и уже любимым человеком.

Я вспомнил, как мы впятером возвращались на бронеавтомобиле в Годыновку. День уже был в полном разгаре. Солнечный теплый весенний день. А еще вчера небо хмурилось дождем. Все-таки ранняя пасха рождает надежды на долгое лето, долгое тепло. Настроение было под стать тому дню. Пасха! Светлая. Добрая. Веселая пасха! Вспомнил как Иван Синицын, подпоручик-автомобилист, поставил автомобиль в расположение своей части и оттуда мы все шли пешком. Как смеялись наши барышни, как мы часто переглядывались с тогда еще совсем незнакомой Машей. Как Иван что-то рассказывал об автомобилях, но его никто не слушал. И даже Светлана закрывала ему рот пальчиком, хохоча от безудержного веселья. Вспомнил, как уже на мосту Катя предложила всем искупаться в речке.

– В начале светлой седмицы нужно купаться! – заявила хмельная Катя чуть заплетающимся языком.

На ее предложение откликнулся только Иван. Он стал стягивать с себя кожаные одежды и только неоднократные уверения Светланы, что Катя шутит, смогли удержать того от красивого прыжка с моста.

– Ваня! Ваня! – приговаривала девушка, натягивая кожаные галифе обратно на место. – Катя пошутила! Купаться будем только завтра! Сегодня еще рано!

Эти доводы уразумели горячего автомобилиста, и он послушно пошел со Светланой, которая крепко схватила его за рукав куртки.

Потом мы дружно выпивали в корчме. Мы ели запечённого поросенка, били яйца, пробовали разнообразную пасху, пили горилку, а барышни какое-то местное вино красного, почти бурого цвета. Веселье было кругом, даже хозяйка корчмы, прижимистая малороссийская бабенка в тот день стала щедрой и обаятельной. Во хмелю мы первый раз по-настоящему не в щеку, а в губы поцеловались с Машей. Провожая ее до госпиталя, которому помогало местное отделение красного креста, при котором она состояла сестрой милосердия, я обнял Машу. Смотря друг другу в глаза, мы поцеловались, сначала робко, а потом долго и страстно. Но в тот день Маша ничего большего не позволила ни себе, ни мне.

– У меня вчера чесалась губа, – улыбнулась Маша.

– И верно к поцелую! – рассмеялся я.

Мы расстались до следующего дня. Потом были и другие дни Светлой седмицы. Все они пролетели как один. И вот вчера мы впервые не расстались. Маша не пошла к себе, а осталась у меня на ночь.

Наконец, я потянулся в последний раз и, собравшись силами, встал. Облачившись в полевую форму, я позавтракал, выпил теплого молока и доел остатки кулича. Минут через пять в комнату постучались. Это был мой ординарец, рядовой Акопов.

– Ваше благородие, подпоручик Минцкий прислал меня, чтоб сказать, что он немного задержится.

– Этого еще не хватало, – пробурчал я тихонько себе под нос. Не стоило это слышать нижнему чину. Но такое заявление подпоручика своему ротному меня озадачило. Если бы не хорошее настроение, то, скорее всего, я вспылил бы. Но, стараясь скрыть раздражение, я довольно мягко обратился к своему нижнему чину: – Ступай, голубчик. Я скоро буду в роте, передай дежурному офицеру, чтобы начинал построение.

– Есть! – сказал ординарец, и за ним закрылась дверь.

Застегнув портупею и повесив на левый бок шашку, я, взяв в руки фуражку, вышел из дома.

– Смиирррна! – прокричал поручик Хитров, командир взвода, дежуривший в расположении роты. Чеканя шаг, приложив правую руку к козырьку, а левой рукой придерживая болтающуюся шашку, он подошел ко мне для рапорта.

– Вольно! – скомандовал я, выслушав дежурного офицера.

– Вольно! – продублировал мою команду Хитров.

– Где Минский? – тихонько спросил я Хитрова.

– Станислав Максимович, у него неприятности…

– Какие? – насторожился я.

– …Ммм.. – стал мяться в нерешительности поручик.

– Ну, что там? Выкладывайте! – потребовал я.

– Они вчера повздорили с интендантом. Я не знаю, что конкретно произошло, но патруль их обоих задержал. Он в сей момент на гарнизонной гауптвахте. Вернее они оба там. Я не стал Вам сообщать, поскольку поздно уже было.

– Здорово! – вздохнул я. – Откуда знаете?

– Звонил комендант.

– Подробности какие-нибудь говорил?

– Нет. Просто сказал, что задержали обоих, после рукоприкладства со стороны Минского.

– Значит, наш орел виноват…

Хитров пожал плечами. До проверки оставалось пару часов. Взглянув на взволнованное лицо поручика, я решил рискнуть.

– Слушайте, Дмитрий Николаевич, у нас осталось немного времени. Гауптвахта недалеко. Я попробую уладить конфликт. Если, вдруг, проверка прибудет до нашего возвращения, начните без меня. Скажите, что я срочно убыл в штаб дивизии, армии, в общем куда угодно, но срочно.

– Вы уверены, Станислав Максимович?

– Конечно! А, что остается нам?! У меня неплохие отношения с комендантом… попробую спустить пары… Ладно! – решительно сказал я, – оставайтесь и держитесь. Никому ни слова!

– Есть! – козырнул поручик, а я быстро зашагал в комендатуру.

Через час мы с Минским были в расположении роты. Он даже успел переодеть китель, так как тот, в котором я его забрал с гауптвахты, был изрядно порван. На лице молодого офицера краснели царапины, а на правой скуле вздулась красная шишка. Проверка еще не прибыла и мое отсутствие, а также проступок моего офицера, полковым командованием установлены не были.

– Извините, господин штабс-капитан… – виновато произнес Минский, когда мы вышли на улицу из здания гауптвахты.

– Чего уж там…Дрались то хоть за дело? – примирительным тоном спросил я.

– Из-за дамы…

– Спрашивать, кому досталось больше, не имеет смысла, – улыбнулся я, – видел я рожу этого поручика. Молодец Минский! Так держать не только со своими! Бейте и врага также решительно, но жестче!

– Есть, – облегченно выдохнул мой подчиненный.

– Быстро забегаем к Вам, Вы меняете разорванный китель, и мчимся в роту! Вы не забыли? Завтра у нас отправление на передовую!

Нашей дивизии была поставлена задача наступать на широком участке фронта. В частности полку предписывалось взять штурмом Сирет. Задача, скажем, не из простых. Тем более, если учитывать, что австрийцы там укрепились и выдерживали все наши атаки. Попытки частей генерала Зайчикова, командира омской дивизии взять сходу этот небольшой румынский городок не увенчались успехом. Как ни старались его полки, как не просил он подкрепления, как не давали ему в придачу два полка и один отдельный пехотный батальон, – все напрасно. Город стоял. Хотя, я полагаю, в воинском деле очень важна персона командира. Так Суворов мог взять Исмаил одним полком. А об этом генерале у нас ходили анекдотические слухи. Возможно, многие из них были полной выдумкой, но некоторые подтверждались людьми, которым я доверял, а они лично сталкивались с этим генералом.

Так рассказывали, что буквально до войны с ним приключилась болезнь. На почве какого-то нервного расстройства у него, мягко говоря, случилась беда с головой, он потерял память, не узнавал знакомых, потерял ориентацию в пространстве и времени. Но уволен с воинской службы генерал не был, по причине того, что о его недуге высшее командование не знало. Мне же об этом случае рассказывал мой знакомый капитан Раумен. Он служил в то время в дивизии генерала Зайчикова в должности начальника штаба полка. Так вот, что он мне рассказал. Приезжает генерал в штаб корпуса и говорит, что хочет инспектировать части своего соединения. А между тем, он только-только стал излечиваться от странного недуга, начал понемногу поправляться, стал выходить на прогулки, но память полностью пока не возвратилась к нему, он постоянно заговаривался. Однако генерал твердо заявил штабным о своем намерении посетить подчиненные полки, и как его ни отговаривали, тот был тверд.

– И вот в один из дней прибегает ко мне в штаб дежурный писарь, – рассказывал мне Раумен, – который незаметно сопровождал генерала на прогулке, и докладывает, что генерал сел на извозчика и поехал в сторону казарм нашего полка… Я бросился в казармы и увидел в полку такую сцену. В помещении одной из рот выстроены молодые солдаты, собралось все полковое и ротное начальство. Смотрю, а генерал Зайчиков уставился мутным стеклянным взглядом на молодого солдата и молчит. Долго молчит, мучительно. Стоит гробовая тишина… Солдат перепуган, весь красный, со лба его падают крупные капли пота… Я быстро сообразил, что беда твориться и обратился к генералу: «Ваше превосходительство, – говорю, не стоит вам так утруждать себя. Прикажите ротному командиру задавать вопросы, а вы послушаете». Тот кивнул головой. Стало легче. Отвел меня в сторону командир полка и говорит: «Спасибо, голубчик, что выручили. Я уж не знал, что мне делать. Представьте себе – объясняет молодым солдатам, что наследник престола у нас – Петр Великий…» Кое-как мы закончили с проверкой, и штабные увезли генерала домой.

Вот такое я слышал раньше об этом генерале. Поэтому когда мне рассказали о его недавнем многоречивом приказе по случаю предстоящего боя, я сразу же поверил в правдивость рассказа. Говорят, что получив распоряжение Брусилова, он отдал по своему корпусу приказ, в котором говорилось, что Железная дивизия не смогла отбросить противника и взять Сирет, и эта почетная и трудная задача возлагается на него… Будто припоминал праздник Красную горку… Приглашал войска «порадовать матушку царицу» и в заключение восклицал: «Бутылка откупорена! Что придется нам пить из нее – вино или яд – покажет завтрашний день».

Но «пить вина» на «завтрашний день» Зайчикову не пришлось. Наступление его не продвинулось вперед.

Утром в воскресенье наш полк в составе дивизии выдвинулся к своему участку фронта. Моя рота заняла позиции, сменив роту поручика Сергеева, которая благополучно отправилась в тыл.

Вечером мы с удивлением услышали канонаду нашей артиллерии. Странно! И это при той острой нехватки в боеприпасах! Обстрел продолжался всю ночь. Сидя в окопах, мы обсуждали это невероятное явление.

– Что ж они делают! – возмущался Минский. – Слышите, австрийцы даже не отвечают!

– Да… странно… – согласился я, – нелепая артподготовка, надо сказать. Ведь противник обнаружит расположение всех наших батарей! И что тогда?! Как они накроют наших славных артиллеристов?!

Но, несмотря на отсутствие здравого смысла в артиллерийском обстреле позиций противника, он все равно не прекращался. Мои солдаты уже обстрелянные и привыкшие к условиям передовой, не обращали никакого внимания на перелетающие через наши головы снаряды. Они рвались где-то там, очень далеко. Пройдясь по своим позициям, я убедился в хорошем боевом духе роты. Нижние чины как никогда готовы были атаковать противника и если нужно погибнуть при этом. Что служило такому высокому боевому духу, сказать сложно. Наверное, продолжительный отдых в тылу, но скорее всего Пасха и Красная горка. Все верили, что смерть в эти дни особенно почетна. Среди солдат бытовало мнение, что погибшие в эти дни сразу же представляются перед Господом. В третьем взводе рядовой Иванов играл на гармонике, а несколько человек пели песни. Другие, прислонившись к стенкам окопов дремали.

Возможно вопреки команде, по желанию австрийского расчета, а может еще по каким-то причинам мы услышали три ответных залпа австрийцев. Они не причинили никому никакого вреда и разорвались где-то в лесном массиве в пяти сотнях метрах от наших окопов.

Около двенадцати ночи я лег вздремнуть. Канонада не помешала мне спать. Интенсивность ее то нарастала, то, казалось, артобстрел вот-вот закончится.

В четыре часа, еще не светало, меня разбудил ординарец. Я отметил про себя, что артобстрел не прекратился. Командир полка вызывал всех офицеров вплоть до командиров рот в штаб полка. Одевшись и зябко ежась от предутренней прохлады, я отправился в штабную хату. Там уже присутствовали почти все командиры. Вскоре, когда появился последний батальонный командир, Зайцев сказал:

– Ночью по телефону я разговаривал с генералом. Наше положение пиковое. Нам ничего не остается, как атаковать. Мы, командиры полков, все, как один, поддержали его решение незамедлительно атаковать. Приказано атаковать с рассветом! Что, господа, не посрамим русского оружия?!

– Никак нет! – ответили все.

– Возвращайтесь в свои подразделения и ждите сигнала к наступлению! С нами Бог! За веру, Царя и Отечество!

Вернувшись в роту, я, прежде всего, распорядился разбудить всех взводных и потребовал их прибытия к себе.

– Так, други мои! Приказано атаковать и взять Сирет сегодня на рассвете…

– Ну, что ж, атаковать, так атаковать! Мой взвод готов! – бодро сказал Виноградов.

– Все готовы! – подтвердил Минский.

Офицеры удалились. Через пятнадцать минут рота была готова к атаке. И когда мы получили условленный сигнал, в едином порыве под громогласное «ура» рота ринулась в атаку.

В итоге, потеряв четверть своего состава, полк взял городок. Уже на следующий день по дивизии прокатился слух, говорили, что генерал Денин, командир нашей стрелковой дивизии, войдя в город, отправил Брусилову телеграмму, в которой сообщал об успешном взятии города. А через некоторое время телеграмму дал и генерал Зайчиков с сообщением о взятии Сирета. Тогда Брусилов на телеграмме Зайчикова написал «… взял Сирет, а вместе с ним пленил и Денина».

ГЛАВА 11.

Маленькая передышка.

Маша стояла на тротуаре в самой гуще встречающих. Ее глаза внимательно всматривались в проходивших строем солдат и офицеров. Я первый ее заметил, и мое сердце учащенно застучало. Что-то сжалось внутри, а потом с облегчением отпустило. Боже, – пронеслось у меня в голове, – эта она! Она ищет меня! Я, не отрываясь, смотрел на нее и вдруг, Маша словно почувствовала мой взгляд. Ее голова повернулась влево, в мою сторону. Наши глаза встретились, и я увидел, как в них взорвалась бомбой радость. Сжатые в напряжении губы растянулись в счастливой улыбке. Она сорвалась с места и бросилась ко мне. Я, забыв о шагающей рядом роте, кинулся ей навстречу. Добежав, Маша обняла меня за шею и стала осыпать мое лицо поцелуями.

– Милый, милый, – приговаривала она, – жив…живой!

– Да, живой… Все хорошо…, – отвечал я ей и словами и поцелуями в губы.

Нас догнали коробки моей роты. Я почувствовал, как улыбаясь во весь рот, некоторые по-доброму, некоторые с завистью смотрели на меня нижние чины.

– Господин штабс-капитан, оставайтесь, я приму командование, – шепнул мне Хитров, а потом громко скомандовал: – Ротааа песню запе-вай!

И почти сотня легких, которая совсем недавно орала простое «ура», держа винтовки наперевес и мчась на врага, набрала внутрь теплый ппочти летний воздух, а затем из этой сотни мужских глоток русских солдат вырвалась песня, разудалая и веселая:

Разудалый ты солдатик

Русской армии святой

Славно песню напеваю

Я в бою всегда лихой!

Не страшится русский витязь

Не страшится он никак

Ведь за ним семьи молитвы

С ним и Бог, и русский царь!”

Песня летела над людьми, заполняя улицы и дома. Не разнимая своих объятий, мы с Машей углубились в толпу, а миновав плотно стоящих людей, не сговариваясь, направились ко мне. За роту я был спокоен. Хитров, не зеленый юнец, мы с ним уже год воюем, он заменит меня и сделает так, что мое отсутствие никто не заметит.

Внезапно Маша остановилась и внимательно стала меня осматривать.

– Ты не ранен, с тобой все в порядке? – беспокойно спросила сестра милосердия. Она не переоделась и встречала меня в белом фартуке с красным крестом.

– Нет! Все здорово! Ни царапины! Душа моя, как у тебя дела? – спросил я.

– Все хорошо…я так рада…здесь поступило очень много раненых…я со страхом ждала, каждого нового человека…и, слава Богу, тебя не было!

– Много трудитесь? – риторически спросил я.

– Много, очень много, милый. Тяжело раненных очень много. Госпиталь переполнен. Совсем не спала последние дни. И днем и ночью везли людей. Доктора не справляются. Все режут, пилят…калек рожают…правда, в муках.

– Да, страшно…война…

– Будь проклята эта война! За что нам такое испытание?! Чем мы провинились перед Господом?!

Я не ответил на ее больные вопросы, только сильнее прижал к себе. Взглянув на Машу украдкой, я не увидел в ее глазах и намека на слезы. Они были сухие, вот только по ним можно было сосчитать, сколько ночей она провела без сна и сколько трагедий и смертей увидела в последнее время.

– Знаешь, в городе сейчас Иван.

– Кто? Какой Иван? – спросил я.

–Ну, подпоручик Синицын, автомобилист! Тот, что был с нами на Пасху! – пояснила Маша, заметив, что я не сразу понял, о ком она говорит. – Светлана бегает к нему по ночам. Просит меня, ее подменять. Но он скоро уезжает…Вот теперь она меня станет подменять…

Маша опять внезапно остановилась, будто что-то вспомнила. Я невольно последовал ее примеру. Извиняющимся взглядом она посмотрела на меня.

– Ой! Я отпросилась всего на часик. Мне нужно вернуться в госпиталь. Но вечером я приду. Обязательно приду! Доктор сказал, что отпустит меня.

– Ты дорогу не забыла? – пошутил я.

– Нет! Конечно, нет! Ты не поверишь, я иногда специально проходила мимо твоего дома.

– Зачем? Меня же не было в нем!?

– Там был твой дух, воспоминания, которые приятны, с ними мне легче было жить. Ну, все! Я пойду. Не держи меня! Меня уже, наверное, ждут, – она поцеловала меня в щеку и была готова вот-вот убежать, но я удержал ее за руку и поцеловал в губы.

– Я…ухожу… – прошептала прямо мне в губы Маша, и как-то нежно оттолкнув меня, не оборачиваясь, ушла.

У дома меня ждал подпоручик Синицын. Он был в своей кожаной форме. Мятые погоны, – подумал я, – неотъемлемая часть формы всех бронеавтомобилистов. Стоя около ограды, он курил, не вынимая изо рта папиросу. Заметив мое приближение, Иван все-таки достал ее и стряхнул пепел, которого скопилось пару сантиметров. Я подошел к нему и пожал протянутую руку.

– Приветствую Вас, – заговорчески поздоровался он со мной. – Как все прошло? Не ранены?

– Нет, все хорошо. Как ты? – позволил я себе обратиться к нему на «ты», хотя он был со мной на «вы»

– Ну, слава Богу. Я тоже в порядке. Мы не участвовали в наступлении, находимся в резерве. Но, думаю, с нашей помощью можно было избежать больших потерь. Жаль командование не осознает этого факта.

– Хм…возможно…Что привело ко мне? – спросил я его в лоб, так как не очень хотел переливать из пустого в порожнее. Я не был бане уже больше недели, и мне казалось, что дурно пахну. Особенно я почувствовал неприятный запах, исходящий от меня, после объятий Маши, от которой помимо тонкого запаха медикаментов, чувствовался еще и запах какой-то французской парфюмерии. От такого контраста мне остро захотелось быстрее скинуть с себя пропахнувшую порохом, гарью, пылью и потом гимнастерку. Тщательно вымыться и одеть все чистое.

Подпоручик немного замялся, видимо, не зная, как начать разговор. Он докурил папироску и, бросив ее на землю, затушил носком сапога. Наконец в голове у него созрел план разговора со мной.

– Надолго в тыл? – спросил он.

– Не знаю. Думаю на пару недель. Наступление остановлено. Переходим к позиционной войне.

– Что собираетесь делать все это время? – подпоручик никак не мог перейти к главному.

– Ну, дня два просто отдохнуть. Потом предстоят дела с доукомплектованием роты, смотры, укрепление дисциплины. После передовой солдаты расхолаживаются. Говорите прямо подпоручик, что Вы хотите спросить!

– У меня есть предложение к Вам, – Синицын опять не смог перейти прямо к делу.

– Какое?

– Хочу предложить Вам съездить со мной в одно место…

– Куда?

– Здесь не далеко…

– Когда?

– Ммм…завтра…

– На сколько?

– Надеюсь, если утром выехать, то к вечеру вернуться.

– А почему со мной?

– Видите ли, Станислав Максимович, – он впервые за весь разговор назвал меня по имени, – у меня здесь нет близких товарищей. А дело имеет несколько щепетильный характер.

– Иван, – перешел и я на неофициальный тон, – но ведь и меня Вы мало знаете…

– Станислав…Максимович, то, как к вам тянутся люди, говорит о вас больше, чем долгие годы шапочного знакомства.

– Имеете в виду Машу?

– Не только… О вас хорошо отзываются подчиненные, утверждая, что вы очень благородный человек.

– Возможно…Так куда вы предлагаете поехать и какова моя роль в предстоящей поездке?

– А можете пока не спрашивать меня об этом? Я клянусь честью, все расскажу Вам, но только немного позже!

– Хм…загадки? Что ж, договорились, но тогда и у меня есть условие. Едем послезавтра. Завтра я хочу отоспаться.

– Конечно, конечно! Можно я завтра зайду к Вам во второй половине дня?

– Заходите.

Подпоручик пожал крепко мою руку, потом козырнул, но совсем не по-гусарски, не залихватски, а так как-то по-простому, по-автомобилистски и ушел. Я же с радостью вошел в дом. Хозяйку я попросил растопить мне баню, и пока она топилась, я снял с себя грязную форму и в нижнем белье бросился на кровать. Давно забытые пуховые перины обволокли меня с ног до головы. Как же на войне начинаешь ценить домашний уют! То, на что не обращаешь в мирное время никакого внимания, на войне может цениться на вес золота. Хотя золото на войне совсем не ценится. Жизнь – вот самое ценное и ради чего совершаются важные поступки и вокруг чего все крутится.

Вечером, правда довольно поздним, как и обещала, пришла Маша. Я заметил, как она устала и измучилась. Она буквально валилась с ног. Под глазами чернели круги, словно она играла в немом кинематографе. Лицо осунулось и посерело. Она села на стул и мне бросились в глаза ее руки, безжизненно упавшие на колени.

– Посиди минутку, я сейчас вернусь, – попросил я и вышел из комнаты.

По моей просьбе хозяйка накрыла на стол, и я покормил Машу. Она ела мало, почти молча и задумчиво.

– Прости, очень устала, – проронила она.

– Поешь и ложись спать. Я тоже лягу. Тебе надо отдохнуть, да и мне не помешает.

– Спасибо, Стас…

Потом я помог ей раздеться и уложил на кровать. Ее волосы, убранные в пучок, развязались и разбросались по подушкам. Ложась рядом с ней, я аккуратно убрал их, чтоб случайно не сделать ей больно, и только тогда лег рядом. Маша придвинулась ко мне, я обнял ее и прижал к груди. С минуту девушка что-то невнятно шептала. Я разбирал только отдельные слова, не понимая фраз в целом. Потом ее шепот стал медленнее и менее разборчивым и уже через несколько минут она крепко спала. Я осторожно поцеловал ее в лоб, погладил свободной рукой ее по голове, наслаждаясь густыми волосами, провел рукой по нежной коже щеки, втянул ноздрями запах ее тела. Каждая женщина имеет свой запах. Запах Маши мне очень нравился, в нем сплетались словно девичьи косы ароматы детской наивности, юности души и зрелости тела. Ровное и глубокое дыхание подтвердило мне, что Маша крепко спит.

– Спи, душа моя. На войне тяжелее всего вам, женщинам.

Я закрыл глаза и моментально заснул. Ни снов, ни переживаний, ни жестоких воспоминаний. Только огромная физическая усталость овладела мной, последствием которой стал глубокий сон.

Утром мы проснулись одновременно. Солнце освещало нашу комнату, его лучи играли на одеяле и подушках. Один маленький солнечный зайчик, результат отражения от серебряного кофейника, замер на стене. Потянувшись, я зевнул и посмотрел на Машу. Казалось она крепко спала, но того вечернего глубокого дыхания я не услышал, хоть и попытался прислушаться. Грудь ее вздымалась.

– Что ты за мной подглядываешь? – улыбнулась Маша.

– Нет. Просто любуюсь.

– Я еще сонная…

– Ты любая красивая. И сонная и уставшая и веселая. Я вчера любовался тобой. Когда ты уснула. Правда, совсем не долго, так как сам быстро уснул.

Маша притянула меня к себе и поцеловала сухими губами в шею. Потом она, наконец, широко открыла глаза и спросила:

– Который час?

– Восемь, – ответил я, потому что за минуту до ее вопроса посмотрел на свои часы, лежавшие на стуле возле кровати. – Ты сегодня снова в госпиталь?

– Да.

– Когда уйдешь?

– Скоро. Умоюсь и пойду.

– Может, позавтракаешь?

– Наверное, да…

Она ушла минут через сорок. Я встал вместе с ней и с ней же мы завтракали и пили уже остывший кофе из серебряного кофейника. Я не стал просить хозяйку подогреть его.

Облачившись после ухода Маши во все чистое, пристегнув старую портупею с кобурой и повесив шашку, я тоже пошел в роту. Утро стояло прелестное. Теплое солнце и мягкий климат этих мест потакали бесстыдно местной флоре. Фруктовые сады были многочисленны и их ассортимент очень разнообразен. От персиков до грецких орехов. Инжир скромно прятался за фиговыми листами. Виноградники буйно ползли по специальным палкам к крышам домов, разрастаясь, они создавали живые навесы. У каждой хаты росли всевозможные плодовые деревья, и они рожали разнообразные фрукты. Наливался цветом абрикос, увеличивались в размерах яблоки и груши. Черешня отдавала крестьянам уже последние ягоды. Деревья алычи красили землю, то в темно-красный цвет, то в ярко-желтый. В то время, когда на самих прародителях плоды еще только зрели. Косточки недозревших опавших и раздавленных плодов валялись далеко от самих деревьев. Идя по улице, я смотрел под ноги и старался не наступать на них.