Текст книги "Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания"

Автор книги: Ванда Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

В степи пасутся коровы, среди них тоже есть новые экземпляры – результат скрещивания украинской красной с индийским зебу. Большая, сильная корова смотрит на нас глазами газели; примесь крови зебу дает ее формам силу и вместе с тем грацию, сопротивляемость болезням, стойкость. Эти коровы также пойдут в колхозы.

Среди животных ходят люди. С любовью и вниманием смотрят они на своих питомцев. А мне думается не об этом летнем времени, когда цветет и благоухает степь, когда золотое солнце сияет в ясном небе, а об осеннем и зимнем ненастье, когда раскиснут дороги, когда этот маленький поселок окажется островком, отрезанным от мира, когда подует зимний ветер, закружится снег в степи и эти шестьсот человек – научные работники и обслуживающий персонал – будут так же работать здесь ради всех нас.

Среди резко, остро пахнущих трав – стадо мериносов. Ценные экземпляры, дающие тонкую шерсть самого лучшего сорта. Когда в степях появились немцы, чабан, не дожидаясь никаких приказов и распоряжений, собрал свои стада и погнал их на восток. Богатство Аскании нашло приют в приволжских степях. А когда гитлеровцев изгнали и люди вернулись в разоренные, изуродованные гнезда, чабан пригнал свое стадо обратно.

Мериносы тоже пойдут в колхозы. Чабан ходит, присматривает за ними и, вероятно, считает, что то, что он сделал, – это простое, обыденное дело. Но мне приятно пожать руку этого человека, простого, обыкновенного человека, и хочется сказать ему доброе слово.

Мы прощаемся с Асканией. За нами и перед нами степь, девственная степь, не тронутая плугом, не паханная, не боронованная, такая же, как века назад. Тут и там кружатся песчаные воронки – это пляшет по степи ведьма. Говорят, брось нож в такую воронку, и он упадет окровавленный. Но лучше не пробовать, завихренная воронка того и гляди окажется всего лишь песком. А степь так и просит сказок и легенд.

На пригорках – каменные скифские бабы. Их мертвые глаза веками смотрят в степную даль, в непорочную глубину неба. Они стоят под дождями и ветрами, вечно одни и те же. И тут же, рядом, как трупы черных птиц, – сбитые немецкие самолеты. Здесь, над необозримыми степями, которые помнят скрип чумацких возов, и песнь казачьих походов, и гомон татарских набегов – древние, древнейшие времена, от которых остались лишь эти каменные фигуры, – здесь происходили воздушные бои и валились вниз черные немецкие самолеты. Никто их не собрал. Они лежат, уже поросшие пахучими травами, и скифские бабы с каменным равнодушием смотрят на следы поражения фашистских орд.

Плещет, плещет, плещет, как море, степь. Единственное напоминание о цивилизации – дорога, телеграфные столбы. Но на столбах сидят степные орлы, огромные, величественные, и их не пугает шум машины. Дорогу перебегают бесчисленные суслики, в траве скачут зайцы.

Надвигается вечер, и на дороге вдруг вспыхивают холодным, прозрачным блеском чистейшей воды изумруды. Это – глаза лисицы. Она сворачивает с дороги лишь тогда, когда фары машины вырывают из тьмы уже не только зеленое пламя ее глаз, но и все узкое, рыжее тело. В несколько прыжков она удирает с дороги и исчезает в траве. Одна, другая, третья.

Справа и слева шумит и благоухает степь. На темном горизонте внезапный блеск. Надвигается гроза. Вдали прокатывается гром и глухим эхом отдается в степи. Благоухает степь, блеском драгоценных камней сверкают лисьи глаза, сверкают молнии на черном небе, грохочет гром, и ветер бьет в лицо, теплый и ароматный. В ночном мраке степь открывает нам свою новую красу, грозную и таинственную.

Но вот степь отступает перед человеческим жильем, – перед нами возникают из тьмы домики Мелитополя. Однако лишь утром мы можем рассмотреть красивый городок, весь в солнечном свете. Сады, сады, сады без конца. Черешневые деревья, пурпуровые от плодов. Абрикосовые деревья гнутся до земли под тяжестью фруктов. Персики уже красно-розовые. Стены и крыши домов едва виднеются среди этого обилия плодов.

И лишь присмотревшись ближе, видишь тяжкие раны, нанесенные городу войной. Разрушенные дома, развалины, руины прячутся за веселыми красками фруктовых деревьев. Тут же, за городом, братская могила – в ней лежат шестнадцать Героев Советского Союза. Тяжкие бои прошли через Мелитополь. Но земля, богатая, плодородная, щедрая, и человеческие руки, прилежные и трудолюбивые, быстро залечивают раны.

За городом – огромный сад: пять тысяч гектаров. Знаменитая мелитопольская черешня. Огромная, сладкая, сочная. Фабрика промышленной переработки фруктов в Мелитополе до войны давала шесть миллионов банок консервов. Сейчас снова цветут и растут деревья, осыпают обилием фруктов. Там, за черешнями, карликовые яблоки и груши. И как в институте Таирова, как в Аскании, так и здесь с увлечением, с любовью работают советские люди и объясняют нам превосходство карликовых над высокоствольными деревьями.

Еще не вся земля обработана как следует. Недостает рабочих рук. Кто-то замечает:

– Прислать сюда пленных, пусть работают.

И сразу же другой бросает реплику:

– Нет, нет, из этого ничего не выйдет. Эту работу надо делать с любовью.

И, глядя на буйные, великолепные деревья, на все это невероятное, благоуханное богатство, чувствуешь, что здесь работают именно так – с любовью. И благодарная земля и благодарные деревья щедро вознаграждают за труд. У мелитопольской черешни есть в Европе лишь одна конкурентка – в Испании. Я помню эту испанскую черешню в витринах магазинов в Польше. Недоступную. Предназначенную лишь для избранных. А мелитопольский сад можно еще расширить, еще много земли ждет рук, которые бы ее обработали, подготовили и посадили в нее черешни. И когда заведующий садом рассказывает нам об этом, мы воочию видим изобилие черешни, детей, вволю лакомящихся огромными, сладкими ягодами, – мелитопольскую черешню во всех городах. И снова, как там, у Таирова, и в Аскании, хочется пожать руку этому человеку, всем этим людям, которые работают с любовью и в своей работе видят не только сегодняшний день, но и еще более прекрасный завтрашний.

Мелитопольский сад завершает наше путешествие. Пора проститься с югом Украины, с солнечной, буйной, невероятно прекрасной землей.

И невольно думается о том, что не только Аскания – нет, все здесь земной рай: теплые, ласковые, согретые солнцем земли на морском берегу, на Дунае, на Днепре, Буге, Ингуле, Ингульце, на побережье светлых лиманов.

Но в этом земном раю хозяйничает человек. И хозяйничает по-разному.

– Да, знаете, пойдет дело в район и утонет в бумажках – ничего и не выйдет, – сказал старый рыбак в Вилкове. Бывает работник, который знает каждый поворот дороги, каждую тропинку, каждое дерево своего района, своей области. А бывает и такой, который до сих пор не знает, что на главном тракте, ведущем в его город, со времени войны не поправили мостика, и машины объезжают кругом по ухабам, кочкам, грязи, ломаются, портятся, зря тратят бензин. И вот поэтому оказывается, что лаборатория института Таирова до сих пор не могла приступить к некоторым работам лишь потому, что «никак невозможно» доставить ей шесть, только шесть небольших стекол. И что виноградники на склонах холмов над Днепром гибнут, – в районе никак не уразумеют, что виноград не менее ценен, чем пшеница, и что один трактор может его спасти. И что Лондон и Париж знают о мелитопольском саде, а один из руководителей района до сих пор не знал, где этот сад находится. И что выдача полтонны сахара, чтобы не погибло искусство варки мелитопольских цукатов, кажется тому, кто распределяет сахар, «растратой государственного достояния». И что энтузиасты, которые работают, борясь с природой и из этой борьбы выходят победителями, останавливаются, как перед неприступной стеной, перед лавиной бумажек, перед упрямым непониманием, перед отсутствием инициативы, перед боязнью малейшего самостоятельного шага со стороны мелких бумажных людишек.

И, наконец, оказывается, что для того, чтобы вилковский рыбак, дающий государству тысячи килограммов рыбы, мог получить для своего лова смолу и веревки, нужно, чтобы в дело вмешался председатель Совета Народных Комиссаров Украины; для того, чтобы починить мост, разрушенный уже два года, надо, чтобы на него наткнулся председатель Совета Народных Комиссаров Украины.

Председателю Совета Народных Комиссаров Украины приходится лично заняться и вопросом о четырехстах килограммах бумаги для ученых в институте имени Таирова, и нарядом на трактор, и тысячью мелочей. И оказывается, что все возможно, что все можно сразу сдвинуть с мертвой точки, и просто непонятно, почему всего этого не сделали раньше, давно, без дергания людей, без потока бумажек?..

Солнечные земли на юге Украины – это земной рай. Этот рай создают природа и человек. Когда видишь, как молниеносно возрождается, воскресает, растет разоренное, разрушенное, ограбленное хозяйство, в душе пробуждаются глубокое восхищение советским человеком и уважение к нему. Здесь тоже есть герои, борющиеся за счастье человека с увлечением, самоотверженностью, с глубокой верой, – крестьяне, рабочие, интеллигенты, ученые, партийные работники, несущие на своих плечах ответственность за все, что происходит в их областях.

Жизнь побеждает не только раны, нанесенные войной, но и небрежность и неповоротливость некоторых работников. Жизнь идет вперед, и в солнечной дали мерцает мечта, к которой ведет каждый день и каждое усилие людей, – земной рай под ласковым южным солнцем, белые деревни, светлые города среди океана садов и цветов, радостный, счастливый, прекрасный человек, тянущийся ввысь. Человек, который забудет о тяжких днях прошлого, сотрет с земли последний след ноги захватчика и будет жить так гордо и прекрасно, как гордо и прекрасно сражался он в страшнейшей войне.

<1945>

― МАЛЬВЫ ―

Дорога круто вьется по пригоркам, спускается в долины. Справа, из-за небольших складок земли, показывается широкая зеленая долина, и, как отполированный металл, блестит Днепр.

Некогда о какой-то земле было сказано: если взять горсточку ее в руку, потечет кровь. Из этой земли тоже потечет кровь. И зазвучит песня. Перед нами простирается земля крови, земля песни – здесь каждая деревня, каждый поселок, каждый камень – памятник истории. А над ними шумят крылья поэзии.

История древняя и история новая. У дороги – могила, обнесенная оградой из белой березы. Кто-то безыменный, погибший за свою землю в страшном пламени войны. А за деревней Обухово вздымается к небу стройный обелиск. Заботливые руки посадили вокруг настурции, цветы сверкают живым огнем. На камне вырезана надпись, оповещающая, что здесь лежат семьсот человек – стариков, женщин и детей, детей в возрасте от двух до двенадцати лет, – расстрелянных фашистами.

Еще недавно по оврагам у дороги раздавалось эхо пулеметной стрельбы и падали люди. Семьсот крестьян – стариков, женщин и детей – приняла в себя родная земля, которой они были верны. До самой смерти.

И опять ограда из белой березы. Здесь лежит человек, павший с оружием в руках.

Но пот перед нами вырастает другая могила. Над сверканием Днепра, над деревьями, на зеленой горе – Тарас Шевченко. Он смотрит на свою землю, на «лани широкополi, i Днiпро, i кручi…»

Мы подымаемся по бесчисленным ступеням в гору. Перед нами открывается цветущая поляна, среди цветов – серый гранит, простой и суровый. Тарас Шевченко смотрит вдаль, смотрит на свою землю.

И я думаю о другом поэте – о Мицкевиче, который мечтал о том, что его книги «забредут под соломенные кровли», что он дождется самого желанного для него венка, не из лавров, а из «васильков и трав».

Но, пожалуй, нет другого поэта, который бы до такой степени стал своим под «соломенными кровлями», как Тарас Шевченко.

Если с полей донесется песня одна, другая, то слова хоть одной из них наверняка будут словами Шевченко. На путях войны, на фронте, тоской и надеждой, любовью и верой звучала в землянке и в окопе песня Шевченко. Никогда не забыть мне дня, когда, отступая, пришлось перейти границу Украины. Я смотрела на лица моих товарищей-украинцев и понимала, что происходит в их душах. Многие наклонялись и брали горсточку земли. В далекий, тяжкий, военный путь.

Но в первой же русской деревне, в которой нам пришлось ночевать в дождливую, ветреную, тоскливую октябрьскую ночь, со стены, с портрета, на нас взглянули глаза Шевченко. Они говорили выразительнее любых слов о том, что родина не кончается на границе Украины, что, где бы ни очутился советский человек – от Буга до Камчатки, – всюду его земля, всюду его родной дом, его страна, его братья.

И я понимаю, почему у всех, кто стоит у этой гранитной плиты, оповещающей, что здесь лежит «поэт, революционер, демократ», такие взволнованные, серьезные лица, словно они стоят над могилой очень близкого человека.

Духом поэта овеяно все, что здесь находится. Только великая любовь и великая, нежная забота могли взлелеять этот чарующий цветник, что радует наши глаза. Каждый кустик, каждая тропинка, каждая клумба свидетельствуют об умном, умелом труде человека. Здесь все – дань тому, кто пел о своей земле, боролся за свою землю, кто умер ради своей земли, провидя вдали ее великое, свободное будущее «в сем’ï вольнiй, новiй».

Под сенью деревьев, в лесу, небольшая, скромная могила. Здесь похоронен человек, который пятьдесят лет хранил могилу Шевченко. Он претерпевал жандармские преследования, издевательства петлюровцев и верно стоял на страже праха вечно живого поэта. Он умер в тридцать третьем году и почиет здесь, по соседству с тем, памяти которого служил всю свою жизнь.

На вершине горы, возле памятника, стоит музей.

Здесь уже успели произвести ремонт, стереть следы войны со стен, испорченных бандитскими лапами фашистов. Но кое-что оставили, образован новый отдел в музее, где запечатлено ужасающее варварство. Вдоль стены стоят изваяния, изображающие персонажи из произведений Шевченко: у них отбиты руки, ноги, носы. Мощная фигура крестьянина, поднимающего мельничный жернов, – висок прострелен. И этот крестьянин, это каменное изваяние, в висок которого пьяный офицер выстрелил из автомата, становится как бы символом.

Скульптурные портреты Шевченко, разбитые, изуродованные. И тут же рядом лежит огромный молот, молот тевтонского Тора, бессмысленный, разрушительный, бездушный. Этим молотом они уничтожали творения художников.

Но голова Шевченко даже и расколотая смотрит живыми глазами на простреленные, разорванные шпорами, порубленные саблей книги, рисунки и рукописи. И там, за стенами, и внизу, над Днепром, и по всей Украине звучит песня Шевченко, песня о дне, когда не будет врага на украинской земле, а будет одна великая, свободная семья. Песня поэта, которого не смогли сломить никакие преследования и никакие казематы, песня поэта, судьба которого была подобна судьбе его народа и который так глубоко верил в день, видимый нами теперь воочию. Песня свободного народа, который кровью заплатил за каждую пядь родной земли, не дал сломить, не дал согнуть себя и живет свободный, а молот тевтонского Тора валяется в пыли.

Странное очарование царит на зеленой горе над Каневом и обволакивает душу. Чувствуется присутствие великого поэта. И словно носятся в воздухе мысли и чувства тех десятков и сотен тысяч людей, которые на протяжении десятков лет приходили сюда, на могилу, отдать дань поэту и плакали здесь горькими слезами и радовались высокой радостью свободы.

Не ищи в Каневе следов войны – там, где были разрушенные дома, цветут сейчас цветы. Там, где валялись орудия и разбитые танки, теперь зеленеют газоны. Отстроить – на это нужно время, но работающие здесь люди догадались, что нет надобности сохранять руины. Они убрали их, а пока не строятся новые дома, пусть на этих местах растут цветы.

Вдоль главной улицы городка, по самой середине, тянутся газоны с рядами розовых мальв. И их легкие, словно крылья бабочек, цветы придают улице столько красоты, простой, сельской и поэтической, что я невольно задумываюсь: почему только в Каневе пришло людям в голову так использовать деревенский цветок, украшение хат, – он же может быть превосходным украшением городов.

Городок утопает в зелени. Там, по другую сторону Днепра, за легкой голубоватой дымкой – Полтавщина. Налево – руины взорванного немцами моста, это напоминает о том, что здесь прошла война. Но Канев уже живет новой, послевоенной жизнью.

Тихий вечер опускается на Канев. По розовому небу тяжелым, дрожащим летом летят дикие утки на поросшие тростником озерца, начинающиеся почти в самом городе. Сумрак окутывает домики в овраге, – район, называемый Варшавкой. Высоко-высоко, отчетливо выделяется гранитная фигура поэта…

Утром на базарной площади шум. Всеми красками переливается обилие плодов. Груды зелени и желтых груш, крупные сливы, ведра вишен, малины, смородины, яблок. Чистенькие женщины в белых платочках приветливо улыбаются у своих корзин и кувшинов. А там, через Днепр, переправляются новые группы женщин, неся из садов Полтавщины зрелые плоды.

Некогда, сотни лет назад, быть может, в этом самом месте переправлялись караваны купцов, тянувшихся на юг, к месту своих постоянных встреч – Каневу. Когда-то, быть может, именно здесь шли татарские орды Батыя, который сжег и разрушил этот город. И еще столь недавно здесь двигались более дикие, более жестокие фашистские орды.

Теперь Канев цветет розовыми мальвами, благоухает свежим ароматом яблок, звучит голосами женщин в белых платочках и шевченковской речью и шевченковской песней.

Но дорога уже простирается вдаль, и перед нами возникает город, основанный великим князем Ярославом, – Корсунь.

Слышится шум. Это брызжет белой пеной река Рось. Она бежит в гранитных берегах, по гранитному руслу, и среди этих бесконечных полей, среди волнистых пригорков вдруг открывается русло реки – огромные камни и белая кипящая пена на быстрой волне. Над вспененной водой мост, за ним – мощные ворота, ведущие к месту, где стоял корсуньский замок. В извилине Роси – зеленый, шумящий деревьями остров. И даже странно, что это не подъемный мост и что по аллеям парка ходят не рыцари в панцырях, а раненые из расположенного здесь госпиталя.

Корсунь. Сколько раз повторялось это название в многовековой истории Польши и Украины. Это здесь, под Корсунью, Богдан Хмельницкий разбил войска Речи Посполитой. Это здесь, в Корсуни, лет двадцать пять спустя вздымалось к небу пламя подожженного поляками города, а еще лет двадцать пять спустя Самусь и Палей громили поляков. Гранитные скалы, среди которых течет Рось, много раз окрашивались кровью, много раз перекатывалось в них эхо предсмертных криков.

Корсунь… Я знала этот город главным образом по Сенкевичу, и вот я смотрю на реку, на домики, нависшие над обрывом, на зелень парка, на приветливо улыбающиеся лица и думаю о наших днях, которые перебросили мост между двумя народами через бездну обид, слез, крови, через чудовищные несчастья и горе и научили братьев братству.

За Корсунью пролегла чудеснейшая, живописная дорога, то и дело открывающая нашим глазам новые неожиданности. Высокие холмы, почти горы, покрытые зеленым лесом. Небольшие озера, поросшие тростником, у плотины мельница, над озером по зеленому холму разбросаны деревья. Ослепительно белые, чисто выбеленные известью хаты, тщательно огороженные сады. Много садов. И так всюду – что ни озерцо, то новая деревня. У одного берега, крякая, плавают домашние утки, но чуть подальше торопливо исчезает в камышах чирок и ныряет кряква.

По дороге, в канавах, на полях множество разбитых машин, поврежденных орудий, свернувшихся змеями танковых гусениц. Ведь это место корсуньской битвы, место сокрушительного поражения гитлеровцев, место гибели десятков их дивизий… На окраинах деревень братские могилы советских воинов, заботливо охраняемые, обсаженные цветами.

В полях молотилки, снопы, сложенные в высокие скирды. Скошенный хлеб еще лежит на земле. Косилки и косари, побрякивающие косами, странно малы и как будто даже беспомощны перед лицом этих огромных, просторных полей, которые немыслимо обработать только одними руками. В деревнях пусто: все в поле, все на уборке.

За Таганьчей мы въезжаем в почти девственный лес. Открывается долина. Сонные глаза прудов смотрят из-под зеленых ресниц, огромные деревья шумят где-то высоко, в самых вершинах. Крепко пахнет нагретой зеленью. Радостным призывом несется посвист иволги. Зеленый мох глубокой тенью лежит у подножий деревьев. Так и ждешь, что вот-вот из ароматной, зеленой тишины покажется золоторогий олень и глянет заколдованными глазами.

И снова поля, а на полях могилы. Новые, оставленные теперешней войной, и старые-престарые древние могильники. Их много. В них находят шведские монеты, рыцарские кольчуги, казацкие пики, каменные топоры, золотые скифские украшения. Сама история дремлет в этих огромных плоских курганах, из которых до сих пор исследованы лишь немногие. А с полей, где идет уборка урожая, доносится шевченковская песня, звенящая мелодией жаворонка.

Но вот и Умань.

И снова возникают ассоциации. Это здесь, в Умани, окончил гимназию Северин Гощинский, поэт, солдат и революционер, виднейший представитель того направления в польской поэзии, которое называется «украинской школой». Он полюбил украинскую степь, украинскую историю. И Украина давала ему вдохновение, как давала она его Мальчевскому, Залесскому, Словацкому, как давала многим польским поэтам.

Под самым городом – Софиевка. Некогда в гимназии приходилось в принудительном порядке, с адской скукой, читать поэму польского классика Трембецкого, описывающего поочередно все ее красоты. Некогда в гимназии приходилось слышать романтическую историю прекрасной гречанки Софьи, для которой Щенсны Потоцкий, словно мановением волшебной палочки, создал этот парк.

Но ни строфы Трембецкого, ни эта любовная история не дают представления о том, что такое Софиевка. Ни о ее очаровании, ни о ее истории.

А эта история довольно мрачна, и невозможно не думать о ней, когда восхищенные глаза смотрят на чудеса, созданные сотрудничеством человека и природы.

Это для прекрасной гречанки Софьи крепостной крестьянин таскал огромные скалы, чтобы поэтически разбросать их по парку. Это для нее крепостной крестьянин копал гроты и таскал ил из прудов. Это ради нее погибло под огромным обломком скалы триста человек, тащивших скалу на собственных плечах.

Трудно поверить, что все это создано человеческими силами, что можно было без кранов и машин сдвинуть эти глыбы, вырвать их из земли, перенести сюда. Они выглядят так, будто всегда тут были. И чтобы их сдвинуть с места, нужны были силы гигантов.

Из верхнего пруда вырывается река. Она разливается зеленым озерцем, чтобы затем ринуться вниз пенящимся, ревущим водопадом. На нижнем озере из пасти медного свернувшегося змея бьет высокий фонтан, похожий на гигантское серебристое дерево. Дубы, грабы, вязы, клены, десятки различных деревьев образуют аллеи, лабиринты, рощи, лесочки. В Львином гроте ревет вода и порастает зеленым мхом камень – скамья у каменного стола, на котором граф Потоцкий будто бы проиграл Софиевку в карты. Из чащи выглядывают белые статуи – те, которые не успели похитить гитлеровцы. Волшебные уголки – источники, ручейки, висячие мостики, романтические переходы по зеленым от ветхости обломкам скал. С виду дикая, буйная, огромная роща – на самом деле творение рук крепостных мужиков, политое слезами и кровью, произведение художников и нечеловеческого крестьянского труда.

Здесь, под Уманью, тысячи крепостных мужиков в поте лица создавали сказку, которую граф Потоцкий подарил прекрасной гречанке.

Там, где кончается парк, тянутся здания института. Оранжереи, которых немцы не успели окончательно разорить, огромные сады, где четыреста сортов яблонь, цехи по переработке фруктов, винодельческая лаборатория. И здесь горсточка энтузиастов залечивает раны, нанесенные войной, копается в земле – благодарной, богатой, стократно отдающей брошенное в нее зерно. Расцветают экзотические цветы за стеклами оранжерей, и благоухают местные яблоки, пригибая к земле ветки деревьев.

Проходит дождь. Размокает дорога – черная, тучная, богатая земля, земля-сокровище. Дрожат капли на листьях деревьев. Видно, как на горизонте идет проливной дождь, серые полосы протянулись до земли и заслонили весь мир.

И снова деревни, чистенькие, белые, и в полях – бедно, но чисто одетые люди. И снова курганы, свидетели того, что по этой земле непрерывно двигалась история.

В одном из районов мы встретили партийного работника, молодого человека, потерявшего в борьбе с немецкими танками кисти обеих рук. Вместо рук у него черные протезы. Но это не калека. Это живой, энергичный работник. Это его город цветет розовыми мальвами.

Могильники – это прошлое. Настоящее и будущее – вечно живой человек, вечно живой народ и вечно живая поэзия.

<1945>