Текст книги "Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания"

Автор книги: Ванда Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Глава IV
КУСТ СИРЕНИ

 
А ниже – лесная детва – шиповник в объятьях калины.
Черная ежевика прижалась устами к малине…
 

Зося положила книгу на колени.

– Подумай, Анка, как там было красиво… Хотелось бы мне когда-нибудь побывать в лесу…

Анка притворилась, что не слышит. Продолжала чинить свое единственное платье. Что собственно могла она ответить сестре? Да, конечно, где-то, может быть даже не так далеко, есть такие леса, о каких писал Мицкевич. Леса, где шумят высокие деревья, леса, полные веселого щебета птиц, зеленые, благоухающие, чудесные.

Но никто из них четверых никогда не видел такого леса; может быть, разве Игнасю случалось когда-нибудь заехать на велосипеде так далеко. Ей, Анке, лес был знаком только по книгам. И ей понятна была тоска, звучавшая в голосе Зоси. Впрочем, мать тоже часто рассказывала им о лесе. Ведь до того, как она приехала в город и вышла замуж, она жила в деревне. Она никогда не забывала деревню. Приходила с фабрики усталая, кашляя от хлопковой пыли, но по первой же просьбе Адася начинала рассказывать, как жила в своих родных Заенчниках, на высоком берегу Буга. Невесела была, вероятно, эта жизнь сиротки, служившей у чужих людей, а все же мать вспоминала это время с волнением. Адась и Зося прекрасно знали, как выглядит Буг, как летают над ним белые чайки, как ребята собирают чернику в больших лесах, как на тропинке в еловой чаще можно встретить рыжую лису.

– Если нам когда-нибудь будет житься лучше, непременно поедем в деревню, – всегда говорила мать.

Но никогда, даже при жизни отца, им не жилось так хорошо, чтобы можно было позволить себе куда-нибудь съездить.

– Анка, ты не слушаешь?

Голос сестры вывел Анку из задумчивости.

– Слушаю, слушаю, Зося… Я только так, задумалась…

– О чем?

– Да вот о лесе… и вообще…

– Знаешь, если б у нас был хоть садик – такой, как на Слизкой улице, куда пани Тобяк ходит стирать.

Зося подошла к окну и посмотрела во двор. Унылый, серый двор городского каменного дома. Единственной зеленью был тут куст сирени, жавшийся к стене своими тоненькими ветками. Нет, здесь не было красиво, нет!

 
Где изумрудная дичина с гречей белоснежной,
Где дятлина пылает румянцем, как у девушки, нежным…—
 

продекламировала Зося запомнившиеся стихи из «Пана Тадеуша»[6]6
  «Пан Тадеуш» – поэма знаменитого польского поэта Адама Мицкевича.


[Закрыть]. Не все слова были ей понятны – она не знала, что это за «дичина», что за «дятлина», но, наверно, это что-то необыкновенно прекрасное. Такие цветы, как в витрине цветочного магазина в центре города.

Игнась поднял голову от тетрадки. Обычно, когда он готовил уроки, он совсем не слышал, что делается вокруг, хоть из пушек пали. Но сейчас сквозь сложные расчеты мудреных задач до него дошел полный тоски голос Зоси.

– Ой, ой, как расчувствовалась! Можно ведь в будущем году похлопотать, чтобы тебя взяли в школьный лагерь, – вот и увидишь лес и все там… А дятлина, если хочешь знать, – это самый обыкновенный клевер.

– Да, легко тебе говорить: обыкновенный клевер! А много ли у нас на дворе этого обыкновенного клевера? А в лагерь Маня вот уже третий год пытается попасть, да ничего не выходит.

Зося готова была заплакать. Она и сама не знала отчего, но именно сегодня, читая «Пана Тадеуша», сильнее, чем когда-либо, почувствовала свою обиду, обиду городского ребенка, отгороженного серыми стенами каменных домов от чудес природы.

– Если бы хоть эта сирень цвела как следует!

– А тебе бы хотелось, чтоб она цвела сейчас, в октябре?

– Нет, но весной…

– А, весной… И так удивительно, что она еще не засохла, – заметила Анка.

В самом деле, нелегко жилось тут несчастному кусту сирени. Малыши вечно карабкались на его тонкий, слабый ствол; каждый проходивший щипал его; земля вокруг него была утоптана, тверда, как камень. Нередко брошенная кем-нибудь, тряпка повисала на кусте, ломая ветки и заслоняя от них даже то ничтожное количество солнечного света, которое доходило сюда.

– А я знаю! – вдруг торжествующе объявила Зося.

– Что ты знаешь?

– Я сделаю так, чтоб весною наш куст сирени зацвел, как все другие.

– Ты так сделаешь? – удивился Адась, широко раскрывая голубые глаза.

– Сделаю. А ты мне поможешь. Правда, Адась?

– Помогу, – ответил серьезно малыш, не понимая собственно, чем он может помочь. Может быть, Зося придумала какое-нибудь волшебство?

Но волшебного тут не было ничего. На следующий же день, убрав комнату, Зося взяла братишку за руку и отправилась с ним на квартиру к дворнику.

– Здравствуйте! – сказала она, вежливо поклонившись.

Дворник был не особенно любезный, постоянно кричал на детей.

– Ну, что там?

Зося объяснила ему. Сказала, что хочет заняться кустом сирени, окопать его, сделать все как надо. И очень просит одолжить лопату и грабли.

Дворник недовольно заворчал, однако пошел в сарайчик и дал Зосе инструменты.

– Только смотри верни в порядке, а то плохо будет!

Ну конечно, она вернет, вернет, ничего не испортит! Закинув на плечо лопату и железные грабли, Зося отправилась в угол, двора.

Куст сирени вблизи имел еще более жалкий вид, чем издали. Печально свисали изломанные сухие ветки. Рыжий пучок семян, оставшийся после единственной кисти цветов, которой удалось распуститься весною, торчал кверху. Тонкий ствол был кривой, на нем виднелись следы чьего-то перочинного ножика.

– Ну, что же мы будем делать? – допытывался Адась.

– Прежде всего надо вскопать землю. Видишь, твердая, как камень!

– А я буду сгребать мусор!

– Ладно, только смотри не поколись граблями.

Адась взглянул на сестру.

– Я ведь вовсе не такой уже маленький, я только так выгляжу, – сказал он, выпячивая губы, и с важным видом принялся сгребать сор.

Чего только там не было: черепки от разбитого горшка, и ржавая проволока, и обломки кирпича, и тряпки, и бумага! Заброшенная сирень росла словно посреди настоящей мусорной ямы.

Зося принялась копать. Изо всех сил нажимала она ногой на лопату. С неприятным скрежетом, с трудом входило острие в плотно утоптанную глинистую почву. Зося изрядно вспотела, пока вокруг куста образовалось, наконец, небольшое кольцо вскопанной земли. Адась граблями еще больше разрыхлял ее.

Моросил мелкий дождик, и на дворе, когда они пришли, было совсем пусто. Вскоре, однако, вокруг них собралась целая куча ребят со всего дома.

Мальчики сначала подтрунивали над Зосей: вот, мол, какая садовница нашлась! Но потом все очень живо заинтересовались вопросом, как спасти сирень.

– Надо полить ее навозной жижей, будет лучше расти, – с видом знатока заявил сын слесаря Владек.

– Хотел бы я знать, где мы возьмем этого навозу, – с гримасой заметил худощавый Манек.

Но Владек уже схватил ржавую дырявую кастрюлю, торчавшую из мусорной ямы, и выбежал за ворота.

– Знаю! К Мошеку-молочнику пошел!

– Много он принесет в дырявой кастрюле!..

Однако Владек сумел устроиться. Он заткнул дыру тряпкой и скоро вернулся, с торжествующим видом неся навоз.

– Достал! Если надо будет еще, он даст мне еще! У него ведь четыре коровы!

– Фу, как воняет! – скривилась с отвращением портнихина Стефця, которую все называли Стефуня-лялюня.

– Ничего! Зато как будет пахнуть сирень!

Владек тщательно полил навозом куст и недавно отточенным перочинным ножиком подрезал поломанные ветки. Дворников Генек вбил в землю кол и привязал к нему веревочкой кривой ствол. В общем все, даже те, кто до сих пор больше всего портил куст, начали вдруг о нем горячо заботиться.

– На зиму хорошо бы укутать соломой!

– Глупый! Это розы укутывают, а не сирень.

– А сирень разве не замерзнет?

– Видишь, до сих пор не замерзла. Значит, и не замерзнет.

– Может быть… – Манек не совсем еще был убежден.

– Вот и готово! – радовалась Зося. Ей казалось, что сирень сразу приняла другой вид.

– Готово! – насмешливо поддакнул Рудек из подвала. – Можно начинать ломать!

Владек вышел на середину круга, образовавшегося около куста.

– Ребята и вообще все! – начал он торжественно. – Как хотите, но я заявляю вам: если кто из вас тут потопчет землю или хотя бы одну веточку отломает – ну, тогда он будет иметь дело со мной!

– Ишь ты какой нашелся! – вызывающе буркнул Рудек, но Владек не обратил на него никакого внимания.

– Почему бы нам не иметь сирени? Весной она будет цвести, и будет красиво во дворе. Разве неправда?

– Конечно, конечно! – горячо поддержала Зося, а за нею и другие девочки.

– Владек! Пойдешь ты домой? Дождь льет!

Это слесарева жена, высунувшись из окна, сердито звала сына. В самом деле, дождь разошелся вовсю. А они, занятые сиренью, этого даже не заметили! Кучка ребят быстро разбрелась и рассосалась по подъездам.

– А завтра утром, когда я встану, сирень уже будет цвести? – лепетал Адась, торопливо семеня за Зосей.

– Нет, глупенький! Цвести она будет только весной! Будет еще ноябрь, потом зима, а потом только весна, много, много еще пройдет воскресений!

– А тогда уже наверно зацветет?

– Наверно! – подтвердила Зося, крепко обнимая братишку, счастливая тем, что весною на их унылом дворе зацветет лиловая сирень.

Глава V
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

В то время, когда Игнась сидит в школе, Зося убирает и готовит, а Анка работает на фабрике, Адась играет во дворе. Каждый день он осматривает куст сирени: а вдруг, вопреки уверениям Зоси, сирень надумает и начнет цвести уже сейчас? Хотя, правда, утренние заморозки становятся все сильнее и, как говорит пани Тобяк, «того и гляди пойдет снег».

Все идет благополучно, как вдруг однажды происходит несчастный случай.

Давным-давно Адася манит улица. Не то чтобы пойти куда-нибудь с Зосей или с Анкой. Это не фокус! Так он ведь часто ходит. А вот одному. Совсем одному. Как старшие мальчики, и даже не старшие – например, хотя бы Эдек, он совсем не старше его, а уже, говорят, цепляется за трамваи. Только он, Адась, всегда был, как смеялись мальчики, «маменькиным сынком». В семье он самый младший, болезненный, и мама всегда страшно за него боялась. А теперь сестры. Потому-то он и не такой, как его ровесники, как будто меньше их.

А интересно на улице! Едут телеги, иногда промчится автомобиль, а там, за углом, ползет трамвай, словно большой жужжащий жук.

Манит темная арка ворот. Адась знает, что поступает дурно, что Зося сто раз просила его: «Смотри, Адась, не выходи на улицу!» Но он не может удержаться.

«Только на одну малюсенькую минуточку!» – думает он и с опаской поглядывает на окно, на то самое высокое, там, на чердаке. А вдруг Зося как раз в это время смотрит, что он делает!

Но в окне не видно светлой головки сестры. Адась стряхивает с ладоней песок и выходит.

На улице шумно: как раз базарный день, и с городской площади едет много крестьянских телег.

Адась стоит и смотрит по сторонам. Лошади у телег разные – гнедые, серые, каштановые. Сам того не замечая, мальчик сходит на мостовую.

– Эй, малыш, берегись! – раздается вдруг окрик над самой его головой.

Адась быстро отскакивает. И прямо под велосипед, ехавший позади него. Никто не виноват – ни велосипедист, который так крепко нажал на тормоз, что колеса заскрипели по камням мостовой, ни возница, который сразу резко свернул в сторону. Но дело от этого не меняется. Адась лежит на мостовой и совершенно не сознает, что с ним творится. Словно в тумане, он чувствует, будто его как-то странно укачивает, чувствует сильную боль. Кто-то кричит около него, кто-то громко говорит что-то, но слова не доходят до его сознания.

Из полуобморока его выводит еще более мучительная боль. Над ним склонился какой-то высокий господин и ощупывает ногу.

– Тише, Адась, тише, – говорит Зося, крепко обнимая его.

Адась чувствует на лице мокрые капельки. Но это не дождь. Это Зося плачет. Адась осматривается вокруг. Это уже не улица и не их комнатка. Сквозь большие матовые стекла падает слабый свет солнца.

Женщины в белых халатах снуют по большой комнате.

– Я не хочу сюда! – кричит Адась.

– Тише, тише, это больница! – шепчет Зося, испуганно глядя на доктора. Ее совсем не хотели сюда впустить, хотя добрые санитары «Скорой помощи», приехавшие за Адасем, разрешили ей доехать с братишкой до самой больницы.

В самом деле, доктор смотрит на нее и говорит:

– А теперь иди домой. Малышу придется сращивать ногу. Она сломана. Ушибы на голове – это пустяки, заживут через несколько дней. Ступай домой и скажи отцу, чтобы пришел сюда.

У Зоси дрожат губы.

– У нас нет папы…

Доктор растерянно поглаживает небольшую, подстриженную клином бородку.

– Гм… гм… Ну, ладно… Тогда пусть придет мать.

Едва успевшие высохнуть глаза Зоси опять наполняются слезами.

– И мамы у нас тоже нет…

Доктор еще больше теряется. Он не знает, что сказать.

– Может быть, Анке прийти? Анка – это наша сестра, старшая, – поясняет Зося.

Доктор заметно обрадован.

– Ну, конечно, конечно, пусть придет. А ты беги домой. С этим молодцом здесь ничего плохого не случится.

Зося робко выходит. В коридоре она слышит отчаянный крик Адася:

– Не хочу! Не хочу! Зося! Зося!

Она убегает из больницы, а вдогонку ей все несется этот отчаянный крик. Что теперь будет? Эта сломанная нога… Анка уже, наверно, дома, ей уже сказали…

Да, Анка уже знает. Вечером она идет в больницу. Возвращается мрачная как ночь. Плохо дело с ногой Адася. Кто знает, может быть он уже навсегда останется хромым.

И долго в ту ночь никто не спит в комнатке на чердаке.

Тяжело Анке на следующий день идти на фабрику. Так хотелось бы пойти к братишке. Но нельзя. Больных можно навещать только два раза в неделю, в послеобеденные часы.

Быстро вертятся шпули, быстро навиваются нити, быстро приходится бегать Анке вдоль прядильной машины, чтобы связывать обрывающиеся нитки. И так изо дня в день, изо дня в день.

И ни на минутку Анка не может за работой перестать думать о братишке.

Адась лежит и лежит в больнице. Нога срастается плохо.

Мальчик возвращается домой исхудалый, слабый. Прихрамывает.

– Это пройдет, – говорит врач. – Нужен только массаж и электризация.

Анка в полном отчаянии. За время болезни Адася они задолжали в лавке, заняли денег у булочницы, в доме нет ни гроша. Значит, Адась останется хромым на всю жизнь.

Все неприятности, все огорчения, пережитые раньше, вдруг бледнеют и стираются в памяти Анки. Все это были пустяки, мелочи, не стоившие внимания.

Она забывает о первых днях работы на фабрике, когда она возвращалась домой измученная и такая усталая, что от усталости не могла заснуть, а от беспрестанного стука машины у нее нестерпимо болела голова. Забывает о волнениях, пережитых, когда Зося обожгла руки. Что значит все это в сравнении с тем, что Адась, мамин любимец, никогда уже не будет таким, как другие дети, никогда уже не сможет бегать, а злые мальчишки будут смеяться над ним!

Анка бледнеет, худеет. Под глазами появляются красные пятна от частых слез, которые она тайком проливает по ночам, пряча лицо в подушку, чтобы не видели младшие.

– Что-то неладно с тобой, Анка, – говорит работающая с ней по соседству шпульница Кор.

Анка опускает руки. Ввалившимися глазами смотрит на товарку.

– Братишка…

Слова застревают у нее в горле. Но добрые глаза Кор смотрят на нее так сочувственно, что смущение быстро проходит. Торопливо, в промежутках между связыванием нитей, Анка рассказывает ей все. Об отце, о матери, о сестре, о братьях там, в комнате на чердаке. Кор слушает.

– А это, знаешь, нехорошо, что ты никогда ничего не говорила, – наконец, замечает она.

– Зачем? – грустно спрашивает Анка и снова бежит вдоль станка, ловит нити, торопливо связывает их дрожащими пальцами. Надо быть очень внимательной, нельзя же, чтобы вычли сейчас, когда так тяжело, когда каждый грош на счету еще больше, чем всегда.

Товарка больше ничего не говорит. Она, как и Анка, занята работой.

Но через два дня кто-то стучится в дверь их комнатки. Анка открывает.

Это Кор и Ковальская, та, что работает за ткацким станком.

– Это мы собрали между собой – шпульницы, станочницы и укладчицы. Все женщины фабрики. Это тебе на эти самые массажи.

Анка стоит как каменная. Непонимающими глазами смотрит она на женщин, словно видит их первый раз в жизни. А ведь это те самые, рядом с которыми она каждый день стоит на фабрике. Та же Кор, с проседью на висках, и та же веселая, худая Ковальская.

– Ну что же ты стоишь? Сосчитай и бери!

Руки у Анки как деревянные. Они никак не могут протянуться за деньгами. Видя это, Кор кладет их, наконец, на стол. Мелкие истертые монеты, полузлотки, злотые – деньги, заработанные тяжким трудом на фабрике, выпряденные из шпуль хлопка, оттиснутые тяжелой рамой станков, набухшие жаром красильной, пропитанные хлопковой пылью, часто добытые ценой болезни и увечья.

– Как же так… Как же так… – беззвучно повторяет Анка, но Кор энергично машет рукой.

– Ну не стой же ты, милая моя, как столб! Несчастья с людьми случаются, так как же не помочь друг дружке? Да еще на фабрике на одной работе стоим, все с тем же хлопком. Что ж бы это было?

Губы Анки беззвучно шевелятся.

– Да не устраивай ты церемоний! Дело обычное – друг дружке помогать! А если с кем другим случится что-нибудь, так и ты, когда придет лучшее время, поможешь! Это ж не краденое, это ж не милостыня. От доброго сердца даем. Делимся по-братски. Хоть, правда, мы бабы, так надо бы как-то иначе сказать.

У Анки дрожат руки. Она не знает, что делать. Грубый голос работницы звучит в эту минуту, как голос матери:

– Ведь все-таки человек-то человеку не волк.

Анка кладет руку на деньги. Ведь это здоровье Адася, здоровая нога, конец несчастью.

– Как мне…

– Да не благодари ты, не благодари, не за что! Нынче мы тебе, завтра ты нам поможешь. Обычное дело!

Они уходят. Анка долго стоит за столом. Вот и нет больше заботы! И она вдруг начинает иначе, чем прежде, смотреть на своих товарок по фабрике. Они спасли ее в несчастье. О ней, чужой, позаботились все – и шпульницы, и станочницы, и даже те, из упаковочной, с которыми она никогда и не встречалась. Они поняли ее горе, как сестры. Помогли. И Анке показалось теперь, что она живет в большой семье. Все женщины, которые работают там, в грохоте машин, в хлопковой пыли, – все это ее сестры. Да и тут, в доме, есть много хороших, близких людей.

И ей стало радостно, что у нее так много родных сердец, так много дружеских рук, такая огромная семья людей труда. Иногда, усталые, раздраженные, они могли даже задеть, даже обидеть. Но когда с кем-нибудь случится несчастье, сразу видно становится, сколько доброты и тепла кроется в каждом из них. Оказывалось, что люди – братья. Все люди труда.

Глава VI
ХАИМОК

Адась понемножку выздоравливает. Сначала он ходит на костылях, потом – опираясь на палку, и, наконец, может сам выйти во двор.

– Смотри только, Адась, поосторожнее, смотри, осторожнее! – просят его Анка и Зося.

– Да я же осторожно, – широко разводит Адась ручками, – я же всегда осторожно. Это тот был неосторожный, тот, который ехал на велосипеде.

И опять, как прежде, Адась играет во дворе. Только теперь ворота не манят его. Слишком печально кончилось его самостоятельное знакомство с улицей.

Двор, или, как называют его дети, «сад», – самое главное место для всех детей дома. В других домах бывают настоящие сады, бывают на улицах скверики, в которых можно играть. Отсюда до парка далеко, улица грязная, скучная. А в доме уйма ребят. По деревянным галереям, которые тянутся вдоль всех этажей, неустанно гудят детские шаги. Дома матери раздражаются:

– Не путайся под ногами!

– Не морочь мне голову!

– Шел бы ты, наконец, во двор!

Матери устали от тяжелой работы, измучены вечной нуждой, неотвязной думой о том, как свести концы с концами, будет ли завтра что положить в горшок. Тут нетрудно и подзатыльник схватить, если подвернешься не во-время на глаза. И потому лучше всего, если дома делать нечего, выбежать во двор. Здесь встречаются все дети со всех этажей обоих подъездов. Точнее – не все: Хаимок, сын сапожника, только из окошка смотрит на веселые игры детей.

На дворе есть песок, в котором возятся самые маленькие. Его много осталось после постройки каретника, задняя стена которого выходит на их двор. Там много места, есть где побегать, поскакать, поиграть. Дворников Генек умеет взбираться на крышу каретника и прыгать оттуда, другие не решаются. Они слишком малы, трусят. Генек – самый старший, то есть не самый старшин из всех детей в доме, но старший из тех, которые играют во дворе. Потому что мальчики постарше, как, например, Игнась, двора не признают.

– Это для малышей, – говорят они, отправляясь на незастроенные пустыри, далеко за парк.

Малыши очень довольны этим. Гораздо лучше играть без больших мальчиков. Те дразнятся, и начинаются драки.

С тех пор как Адась после болезни стал играть во дворе, Зося все время подбегает к окну посмотреть вниз, как он там. И Анка, хоть она и устала, часто после возвращения с фабрики сходит вниз и смотрит, не слишком ли утомляется Адась, не слишком ли напрягает едва зажившую ногу.

И тогда она видит в окне сапожника бледное личико Хаимка и его большие черные глаза, с тоской устремленные на играющих детей. Хаимок смотрит, как они бегают. Шевелит губами, когда Генек начинает считалочку: «Энтлички, пентлички, червонные столички, на кого попадет – тот искать пойдет».

– А почему Хаимок не играет с вами? – спрашивает Анка, когда запыхавшийся братишка подбегает к ней.

– Знаешь, он больной, ему нельзя, – объясняет Адась.

Но через несколько дней, когда Анка возвращается с фабрики, она застает Хаимка во дворе. Дети играют, а он робко стоит у стены и смотрит на них широко раскрытыми глазами.

– Почему ты не играешь? – спрашивает Анка.

– Он не умеет бегать, – поспешно объясняет Стефця, но в это же время раздается голос Генека:

– Мы не хотим играть с жиденком.

Анка будто не слышит, что сказал Генек.

Она берет Хаимка за руку.

– Ты не умеешь быстро бегать?

– Я долго болел. Мне нельзя, – тихо отвечает Хаимок и низко опускает голову.

– Вот видите, Хаимок был болен, вот почему. Так же, как Адась, – ведь он тоже всего несколько дней бегает, как вы. Но ты, наверно, умеешь делать что-нибудь другое, правда, Хаимок?

Хаимок переступает с ноги на ногу, что-то обдумывая.

– Я знаю сказки… всякие… И разные истории тоже… Когда я лежал в больнице, мне сестра приносила много книг из библиотеки. Так я помню.

Дворников Генек уже не выпячивает презрительно губы. Он слушает. Слушают и другие, внимательно слушают, что говорит Хаимок. Анка сжимает в своей руке руку мальчика, как будто желая ободрить его.

– И можешь их рассказать?

Печальное личико Хаимка оживляется.

– Могу, могу. Я ведь дедушке всегда рассказываю, потому что он слепой и не может читать.

Круг ребят смыкается теснее. Теперь и Хаимок в этом кругу. Он уже не один.

– Про Али-Бабу знаешь? – спрашивают его.

– Про Али-Бабу тоже… А недавно я читал про диких гусей и как один мальчик летал с ними… – робко говорит Хаимок.

Детские глаза загораются любопытством. Здесь, на дворе, единственной книжкой был старый календарь. Но в самом интересном рассказе не хватало последней странички, и никак нельзя было узнать, чем он кончается. А этот Хаимок, подумайте, говорит, что читает много книжек!

Анка кладет руку на плечо мальчика. Это как будто придает ему храбрости. Он чувствует себя в безопасности.

– И еще… я могу сделать солнечные часы… Только это не сейчас… это в полдень надо делать, когда есть солнце.

– И можешь узнать, который час? Какие часы? – расспрашивают Генек и Сташек, те двое, которые раньше больше всех дразнили Хаимка.

– Увидите завтра, – говорит Анка, – а теперь играйте, не все же вам бегать. Можете играть в краски или в золотой шар…

Игр много. Анка уходит наверх. Хаимок остается с детьми. Сначала он – красная краска, потом он держит золотой шар. А потом задает детям смешные загадки. На дворе уже не так шумно, а игры все интереснее…

Адась возвращается домой довольный.

– Знаешь, он нам рассказывал про мальчика, которого карлик превратил в карлика. И знаешь, он нам рассказывал про диких гусей и про гусака, который улетел с ними, – знаешь, такой домашний гусь. Еще он нам рассказывал про таких ворон и еще рассказывал про лисиц, знаешь?

У Адася горят щеки, так все это было интересно.

– А завтра он нам сделает солнечные часы. И мы всегда будем знать, который час. И он сказал, что Генек всегда бил его, а он на него не сердится, и часы будут всех и Генека тоже.

Анка улыбается. Малыш в увлечении размахивает руками. Он ужасно взволнован. Даже Игнась поднял голову от книги и слушает.

Вечером, когда Адась уже спит, раздается стук в дверь. Это сапожник, отец Хаимка, принес сапоги Игнася. Он прибил к ним подметки.

– Сколько вам следует? – спрашивает Анка.

– Сколько следует? – Сапожник стоит на пороге и смотрит красными, воспаленными глазами на Анку. – Ничего не следует. И я хотел вас, панна Анка, поблагодарить за моего мальчика.

Анка краснеет.

– Почему же… Что же тут…

Сгорбленный сапожник покачивает головой.

– Я так огорчался, так огорчался! Он у меня больной, слабенький такой. И всегда ему хочется во двор, к детям. Так дети его дразнили. Этот Генек дворника бил его, и они не хотели с ним играть. Так он приходил домой и плакал, почему они не хотят с ним играть. А сегодня пришел такой веселый: он весь вечер играл с детьми.

– Так и должно быть, – говорит в смущении Анка.

– Должно быть, должно быть, – повторяет сапожник, – а не было. Только сегодня.

– И Хаимок любит играть, – прибавляет Анка.

– А почему ему не играть? Он хороший мальчик, послушный мальчик, а они его так дразнили…

Анка стоит и не знает, что еще сказать этому сгорбленному, печальному человеку.

– Спасибо вам, панна Анка, за моего мальчика. Теперь совсем по-другому будет, когда он может погулять по двору. А то раньше он все в комнате, а у нас тесно и кожей воняет. И он от этого кашлял все больше и больше. Так если вам, панна Анка, надо будет для себя или для брата подметки поставить, так я поставлю. Ведь и вам, панна Анка, тоже ведь нелегко, – говорит сапожник, оглядывая комнатку. – Так я уж пойду. И еще раз спасибо вам за моего мальчика.

– Не за что, – тихо говорит Анка.

– Ой-ой, – качает головой сапожник, – есть за что, и еще как! Это только так говорится: все люди – братья. А ребята всегда дразнили моего мальчика: «Жид, жид!» А вы, панна Анка, объяснили им, так теперь они с ним играют и видят, что он такой же, как все, и сказки знает, и играть умеет…

Сапожник ушел. Анка улыбнулась. Как хорошо, что маленький Хаимок не будет больше одиноко стоять у стены сарая, отверженный! Потому что ведь в самом деле все люди – братья.

«А кто сказал это же так недавно, до сапожника?» – подумала она. Слова о братстве людей прозвучали в ее ушах, как что-то очень знакомое. И только немного спустя она вспомнила свои недавние размышления, все передуманное в то время, когда она была в таком отчаянии, а люди спасли ее и когда благодаря их помощи Адась не остался калекой, а стал опять здоровым, веселым мальчиком.