Текст книги "Приключения Найджела"
Автор книги: Вальтер Скотт
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)
Упоминание о напитке, столь превосходящем их обычное питье, произвело мгновенное и самое благоприятное действие на маленький сенат, а его немедленное появление обеспечило благоприятный прием ходатайству мейстера Лоустофа, заявившего, после того как кубок несколько раз обошел вокруг стола, что он просит предоставить его другу, мейстеру Найджелу Грэму, право убежища и все связанные с этим привилегии, как знатному гостю, ибо так называли того, кто платил двойную дань при занесении в книгу герцога, чтобы избежать необходимости объяснять сенату все обстоятельства, заставившие его искать убежища в Эльзасе.
Достопочтенный герцог выслушал это ходатайство с радостью, которая светилась в его единственном глазу, и неудивительно, ибо это был редкий случай, особенно для него выгодный. Он приказал принести свою герцогскую книгу для записей – огромный фолиант с медными застежками, напоминавший торговую книгу, страницы которого, покрытые пятнами от вина и табачного сока, хранили имена всех мошенников, какие только можно найти в святцах Ньюгета.
Затем Найджелу было приказано положить на стол два нобля в качестве выкупа и просить о предоставлении ему привилегий, повторяя вслед за герцогом следующие вирши:
Проситель ваш, Найджел Грэм,
Пришел к вам, от страха нем:
На свете ничто ему
Не поможет,
Когда на плечо ему
Пристав положит
Лапу, имя которой Закон.
И вот для того,
Чтоб спасли вы его
От судейских крючков,
Полицейских жезлов,
От штрафа, повесток,
От страха ареста,
В Белое братство вступает он. note 117Note117
Перевод В. Бетаки.
[Закрыть]
Когда герцог Хилдеброд начал дрожащей рукой делать запись в книге и от избытка щедрости уже успел написать «Найджелл» с двумя «л» вместо одного, пастор прервал его занятие. note 118Note118
Эта любопытная книга записей сохранилась до настоящего времени и находится во владении знаменитого антиквара, доктора Драйездаста, любезно разрешившего автору сделать клише собственноручной записи герцога Хилдеброда для иллюстрации этого места. К сожалению, будучи педантичным, как сам Ритсон, по части соблюдения абсолютной точности при копировании документов, достопочтенный доктор связал свою великодушную любезность с тем условием, чтобы мы приняли правописание герцога и назвали наше произведение «Приключения Найджелла», на каковое условие мы не сочли нужным согласиться. (Прим. автора.)
[Закрыть] В течение нескольких минут его преподобие перешептывался – не с капитаном, а с другим человеком, который, как мы уже упоминали, вызвал у Найджела смутное воспоминание, – и, быть может все еще рассерженный недавним происшествием, попросил, чтобы его выслушали, перед тем как состоится церемония записи.
– Этот человек, – сказал он, – который только что имел наглость просить о предоставлении ему привилегий и права убежища в нашем высокочтимом обществе, – попросту говоря, нищий шотландец, а у нас в Лондоне и так уж достаточно этой саранчи. Если мы будем давать приют таким червякам и гусеницам, скоро в нашем убежище поселится вся Шотландия.
– Мы не имеем права спрашивать, – сказал герцог Хилдеброд, – шотландец он, француз или англичанин; он честно заплатил свою дань и имеет право на нашу защиту.
– Я не согласен с этим, могущественнейший герцог, – возразил пастор. – Я не задаю ему вопросов. Его речь выдает его – он галилеянин, и пусть внесенная им дань будет платой за его дерзкое вторжение в наше королевство. Я призываю тебя, сэр герцог, применить против него наши законы!
Здесь студент встал и собрался прервать совещание суда, но герцог торжественно заверил его, что Совет предоставит ему возможность выступить в защиту своего друга, как только закончит свое заседание.
Затем поднялся адвокат и, объявив, что будет говорить с точки зрения закона, сказал:
– Нетрудно видеть, что этого джентльмена привело сюда не какое-нибудь гражданское дело, и я думаю, что это та самая история, которую мы уже слышали, а именно удар шпагой, нанесенный в пределах королевского парка, и наше убежище не может приютить человека, совершившего такое преступление; старый чудак, наш начальник, пришлет к нам такую метлу, которая выметет все улицы Эльзаса от Стрэнда до пристани; простое благоразумие заставляет нас подумать о том, какое несчастье мы можем навлечь на нашу республику, дав приют чужестранцу при таких обстоятельствах.
Капитан, с трудом сдерживавший нетерпение во время этих высказываний, вскочил с места со стремительностью пробки, вылетающей из бутылки игристого пива, крутя усы с воинственным видом, бросил презрительный взгляд на юриста и священника и выразил свое мнение следующим образом:
– Благороднейший герцог Хилдеброд! Когда я слышу такие низкие, мошеннические и трусливые предложения от советников вашей светлости и когда я вспоминаю забияк, буянов и головорезов, которые в подобных случаях давали советы предкам и предшественникам вашей светлости, мне начинает казаться, что боевой дух Эльзаса так же мертв, как моя старая бабушка; и тем не менее тот, кто так думает, заблуждается, ибо в Уайтфрайерсе найдется достаточно молодцов, чтобы защитить наши вольности от всех метельщиков Уэстминстера. И если даже мы потерпим поражение, черт побери, неужели мы не успеем отправить этого джентльмена по реке в Парижский сад или в Бэнксайд? И если он благородный кавалер, неужели он не вознаградит нас за все наши хлопоты? Пусть другие живут по закону; а я скажу, что мы, веселые ребята с Флита, живем вопреки закону и процветаем, когда не признаем никаких подписей и печатей, никаких приказов и предписаний, никаких адвокатов и шерифов, судебных исполнителей и приставов.
Его речь была встречена одобрительным гулом, и Лоустоф, вмешавшись в разговор, пока еще не замерли благожелательные возгласы, напомнил герцогу и его советникам, что безопасность их государства в немалой степени зависит от дружбы обитателей Темпла, которые, закрыв свои ворота, могли бы по желанию отрезать для эльзасцев сообщение между Уайтфрайерсом и Темплом, и что, смотря по тому, как они будут вести себя в этом деле, они могут сохранить или потерять те преимущества, которыми пользуются благодаря его влиянию в своей собственной корпорации, как им известно – весьма значительному.
– Что же касается того, что мой друг – шотландец и чужеземец, как заметили его преподобие и учены юрист, вы должны принять во внимание, – сказал Лоустоф, – из-за чего его ищут здесь: из-за того, что он нанес удар шпагой, но не англичанину, а одному из своих соотечественников. А по моему простому разумению, – продолжал он, одновременно коснувшись руки лорда Гленварлоха, чтобы дать ему понять, что он шутит, – если бы все шотландцы в Лондоне подрались между собой, как уэльские боевые петухи, и перебили бы друг друга, то оставшийся в живых, по моему скромному мнению, мог бы рассчитывать на нашу благодарность за неоценимую услугу, которую он оказал бы бедной старой Англии.
Взрыв хохота и одобрительные возгласы были ответом на эту искусную защиту чужеземца; и студент подкрепил свое ходатайство следующим существенным предложением:
– Мне хорошо известно, – сказал он, – что у отцов этой старой и почтенной республики существует обычай основательно и зрело обсуждать все свои действия, запивая эти рассуждения соответствующим количеством вина; и я далек от того, чтобы предлагать нарушение столь похвального обычая или утверждать, что такое важное дело можно справедливо решить за жалким галлоном рейнского вина. Но так как для этого почтенного Совета все равно, сначала выпить, а потом решить это дело или сначала решить это дело, а потом выпить, я предлагаю, чтобы ваша светлость, посоветовавшись со своими мудрыми и могущественными сенаторами, издали указ, предоставляющий моему благородному другу привилегии, присущие этому месту, и определяющий ему жилище в соответствии с вашими мудрыми порядками, в которое он мог бы сейчас же удалиться, ибо он утомлен всем пережитым за сегодняшний день; после чего я поставлю вам бочонок рейнского вина с соответствующим количеством бычьих языков и маринованных сельдей, чтобы вы веселились, как на празднике святого Георгия.
Эта речь была встречена громкими возгласами одобрения, в которых совершенно утонули бы голоса инакомыслящих, если бы среди членов эльзасского сената нашлись люди, способные устоять против столь заманчивого предложения. Возгласы «доброе сердце!», «благородный джентльмен!», «щедрый кавалер!» летали из уст в уста; церемония занесения имени просителя в большую книгу была поспешно завершена, и почтенный дож привел его к присяге. Подобно двенадцати заповедям на скрижалях древних кимвро-бриттов и других первобытных народов, она была составлена в стихах и звучала так:
Найджел не мог скрыть своего отвращения, участвуя в этом ритуале; но когда студент напомнил ему, что он зашел слишком далеко, чтобы отступать, он повторил, или, вернее, молча выслушал, слова присяги, произнесенные герцогом Хилдебродом, который закончил церемонию тем, что предоставил ему право убежища, прочитав следующие установленные обычаем вирши:
Не бойся гвардейских
Плюмажей и даже
Шерифов, судейских,
Констеблей и стражи.
Пусть пристав грозится -
Ты властью моей
Огражден от полиции
И от судей.
Пример бери
С Задорных Парней:
Врут тебе – сам ври,
Бьют тебя – сам бей!
Ты волен ругаться,
Щеголять, напиваться,
Под забором валяться
И как можно смелей
С ножом обращаться
Ради бабы своей.
Разрешаю зимой
Теплый плащ вспоминать,
Бренди пить и курить,
Летом – голым гулять.
Не давайся в обиду,
С толком дни проводи,
Нож носи не для виду,
С полной флягой ходи!
Божись и живи
На любые доходы -
Вот сущность
Дарованной мною свободы! note 120Note120
Перевод В. Бетаки.
[Закрыть]
После чтения присяги разгорелся спор из-за того, кто должен предоставить жилище новому собрату по убежищу, ибо, так как эльзасцы придерживались в своей республике изречения, согласно которому от ослиного молока жиреют, обитатели Уайтфрайерса наперебой старались заполучить нового члена их общества в качестве постояльца, чтобы, как было принято говорить, вести его хозяйство.
Гектор, который только что произнес такую проникновенную и вместе с тем обличительную речь в пользу Найджела, по-рыцарски выступил на защиту интересов некоей Блоуселинды, или Бонстропс, которая, как он слышал, сдает комнату, служившую некогда временной резиденцией Дику Острому Ножу из Паддингтона, недавно казненному на Тайберне, чью безвременную кончину эта девица до сих пор оплакивает в одиноком вдовстве, словно горлица.
Однако предложение капитана было отвергнуто, и предпочтение было отдано старому джентльмену в кашемировом капюшоне, о котором было известно, что, несмотря на свой преклонный возраст, он умел обирать простаков не хуже, если не лучше, любого обитателя Эльзаса.
Этот почтенный персонаж был пользующийся сомнительной славой ростовщик по имени Трапбуа; недавно он оказал государству большую услугу, ссудив некоторую сумму, необходимую для пополнения винного погреба герцога, ибо виноторговец из Вэнтри соглашался вести дела с таким великим человеком только при условии уплаты наличными.
Поэтому, когда старый джентльмен встал и, прерывая свою речь частыми приступами кашля, напомнил герцогу, что он может сдать свое бедное жилище, притязания всех остальных были отвергнуты и Найджел был назначен постояльцем к Трапбуа.
Едва это дело было улажено, лорд Гленварлох выразил Лоустофу свое желание как можно скорее покинуть это сомнительное сборище и распрощался с небрежной поспешностью, что могло бы произвести на присутствующих неблагоприятное впечатление, если бы не рейнское вино, появившееся как раз при его уходе. Студент проводил своего друга до дома старого ростовщика, путь к которому был слишком хорошо знаком ему, так же как и многим другим юношам из Темпла. По дороге он заверил лорда Гленварлоха, что тот будет жить в единственном чистом доме Уайтфрайерса – качество, которым он был обязан исключительно стараниям единственной дочери старика, старой девы, достаточно безобразной, чтобы отпугнуть грех, которая, однако, станет, вероятно, достаточно богатой, чтобы ввести в искушение какого-нибудь пуританина, как только дьявол воздаст должное ее старому отцу. С этими словами Лоустоф постучал в дверь дома, и угрюмое, суровое лицо открывшей им женщины полностью подтвердило все то, что обитатель Темпла рассказал о хозяйке. Она выслушала с нелюбезным и недовольным видом сообщение студента о том, что сопровождающий его джентльмен будет постояльцем ее отца, пробормотала что-то о беспокойстве, которое это причинит ей, но в конце концов показала им предназначенную для сдачи комнату, которая оказалась лучше, чем можно было бы предположить по внешнему виду этого жилища, и гораздо просторнее каморки на набережной у собора святого Павла, хотя и уступала ей в чистоте.
Убедившись в том, что лорд Гленварлох окончательно устроился на новой квартире, и снабдив его списком цен, по которым он мог получить пищу из соседней харчевни, Лоустоф распрощался со своим другом, предложив в то же время прислать ему все или хотя бы часть имущества, оставшегося в его прежнем жилище. Найджел назвал очень небольшое количество предметов, и студент невольно выразил предположение, что его светлость, вероятно, не собирается долго наслаждаться своими новыми привилегиями.
– Они слишком не подходят к моим привычкам и вкусам, чтобы я мог стремиться к этому, – ответил лорд Гленварлох.
– Может быть, завтра вы измените свое мнение, – сказал Лоустоф. – Итак, желаю вам доброй ночи. Завтра я навещу вас пораньше.
Наступило утро, но вместо студента оно принесло лишь письмо от него. В этом послании говорилось о том, что посещение Лоустофом Эльзаса навлекло на него порицание со стороны некоторых старых ворчунов из числа старшин юридической корпорации и что он счел благоразумным не появляться там в настоящее время из боязни привлечь слишком большое внимание к резиденции лорда Гленварлоха. Он сообщил, что принял меры для сохранения его имущества и пришлет ему с надежным человеком денежную шкатулку и нужные ему вещи. Затем следовало несколько мудрых советов, продиктованных знакомством Лоустофа с Эльзасом и его нравами. Он советовал Найджелу держать ростовщика в полном неведении относительно состояния своих финансов, никогда не играть в кости с капитаном – он такой плут и скряга и расплачивается за свои проигрыши тремя словами note 121Note121
Я ваш должник.
[Закрыть] – и, наконец, остерегаться герцога Хилдеброда, острого как иголка, хотя, как он выразился, у него не больше глаз, чем у этой необходимой принадлежности женского рукоделия. note 122Note122
По-английски ушко иголки называется глазом (eye).
[Закрыть]
Глава XVIII
Мать
Ослеплена ты зеркальцем Амура -
Он зайчиками дразнит проходящих,
Как уличный мальчишка: стоит им
Споткнуться – то-то радости!
Дочь
Ах, нет! Не солнца луч – мне молния сверкнула
И зренье затуманила навек.
«Жаркое и пудинг», старинная английская комедия
Здесь нам придется на некоторое время покинуть нашего героя, оставив его в положении, которое никак нельзя назвать безопасным, удобным или делающим ему честь, и изложить обстоятельства, имеющие прямую связь с его приключениями.
На третий день после того, как Найджел был вынужден укрыться в доме старого Трапбуа, знаменитого уайтфрайерского ростовщика, прозванного Золотым Трапбуа, хорошенькая дочка часовщика Рэмзи вышла из дому в восемь часов утра. Благонравно дождавшись, когда отец ее кончит завтракать (она всегда за ним присматривала, опасаясь, как бы в приступе глубокой задумчивости он не проглотил солонку вместо куска хлеба), и увидев, что он снова с головой ушел в вычисления, она в сопровождении старой преданной служанки Дженет, привыкшей подчиняться всем капризам хозяйки, отправилась на Ломбард-стрит, где и нарушила в этот неурочный час покой тетушки Джудит, сестры своего достойного крестного.
Почтенная старая дева приняла посетительницу не слишком любезно, ибо, само собой разумеется, она не разделяла ни того восхищения, в какое приводило мейстера Джорджа Гериота прехорошенькое личико Маргарет, ни его снисходительности к ее безрассудной ребяческой нетерпеливости. Но как бы то ни было, юная Маргарет была любимицей брата, а воля его – верховным законом для тетушки Джудит, и потому она удовольствовалась тем, что обратилась к нежданной гостье с вопросом, зачем это ей понадобилось в такую рань высовывать на улицу свою бледную рожицу.
– Мне надо поговорить с леди Гермионой, – ответила еле слышно девушка, и кровь, прилившая к ее щекам, опровергла замечание тетушки Джудит относительно ее бледности.
– С леди Гермионой? – переспросила тетушка Джудит. – С самой леди Гермионой? Да еще в такое время? Ведь она и днем-то почти никого не желает видеть. Ты либо рехнулась, глупая девчонка, либо злоупотребляешь снисходительностью моего брата и леди Гермионы.
– Нет, нет, уверяю вас, – проговорила Маргарет, стараясь удержать непрошеные слезы, которые, казалось, вот-вот брызнут у нее из глаз. – Вы только передайте леди, что крестница вашего брата очень хочет поговорить с ней. Я знаю, она не откажется меня принять.
Тетушка Джудит устремила пристальный, недоверчивый и пытливый взор на юную посетительницу.
– А почему бы тебе, милочка, не сделать поверенной меня, а не леди Гермиону? – спросила она. – Я старше и опытнее, чем она. Уж я-то лучше знаю жизнь, чем та, что заперлась в четырех стенах, и к тому же у меня больше средств помочь тебе.
– Ах, нет, нет! – воскликнула Маргарет более пылко и искренне, нежели допускала учтивость. – Есть вещи, в которых вы не можете дать мне совет, тетя Джудит. Простите, дорогая тетушка, но это дело не вашего разумения.
– Очень рада это слышать, моя милая, – с досадой отозвалась тетушка Джудит. – Безрассудства нынешних молодых людей и впрямь могут лишить ума такого старого человека, как я. Полюбуйтесь: бежала ни свет ни заря на другой конец Лондона, чтобы рассказать какой-то вздор женщине, которая солнышко-то божье видит только тогда, когда оно освещает кирпичную стену напротив окна. Ну что ж, пойду скажу ей, что ты здесь.
Она ушла и в скором времени возвратилась с сухим ответом:
– Мистрис Маргарет, леди будет рада видеть вас. И скажу вам, сударыня, это гораздо больше того, на что вы могли рассчитывать.
Маргарет молча опустила голову, будучи слишком занята собственными невеселыми мыслями, чтобы пытаться задобрить тетушку Джудит или, что при иных обстоятельствах больше соответствовало бы ее характеру, отплатить тетушке за ее колкости и сварливость той же монетой. Поэтому она в унылом молчании последовала за тетушкой Джудит к прочной дубовой двери, отделявшей покои леди Гермионы от остальных комнат просторного дома Джорджа Гериота.
У входа в это святилище необходимо немного помедлить, чтобы внести некоторые поправки в россказни, доведенные Ричи Мониплайзом до сведения своего хозяина и касавшиеся таинственного присутствия на семейных молитвах женщины, которую мы представляем теперь под именем леди Гермионы. Часть фантастических измышлений была почерпнута достойным шотландцем из разговора с Дженкином Винсентом, который отлично наловчился в том сорте остроумия, какой долго пользовался успехом в Сити и пускался в ход для того, чтобы надуть, провести, обставить, втереть очки, разыграть, облапошить и околпачить! Для этой цели нельзя было найти лучшего объекта, нежели Ричи Мониплайз с его степенностью, важностью, полным непониманием шуток и врожденной склонностью ко всему необыкновенному. Затем рассказ был дополнительно разукрашен самим Ричи, который всегда, а в особенности подогретый хорошей выпивкой, был расположен к некоторым преувеличениям и, пересказывая хозяину все удивительные подробности, выложенные Винсентом, не преминул добавить к ним собственные изобретательные догадки, опрометчиво превращенные его воображением в факты. Впрочем, жизнь, которую леди Гермиона вела вот уже два года в доме Джорджа Гериота, была столь странной, что почти оправдывала ходившие о ней нелепые слухи.
Дом, где жил почтенный золотых дел мастер, некогда принадлежал богатому и могущественному баронскому роду, последней представительницей которого была в царствование Генриха VIII вдовствующая леди, очень богатая, очень благочестивая и беззаветно преданная католической вере. Ближайшим другом достопочтенной леди Фолджамб была настоятельница женского монастыря святого Роха, такая же непреклонная и ревностная папистка. Когда монастырь святого Роха был закрыт деспотическим указом вспыльчивого монарха, леди Фолджамб приютила в своем поместительном доме старую приятельницу и двух монахинь, пожелавших, по примеру настоятельницы, остаться верными своим обетам, вместо того чтобы воспользоваться мирской свободой, предоставленной им волею монарха. Соблюдая всяческую тайну, ибо Генриху могло прийтись не по вкусу такое вмешательство в его распоряжения, леди Фолджамб отвела монахиням четыре комнаты и небольшой кабинет, приспособленный под молельню или домашнюю церковь; прочная дубовая дверь преграждала доступ посторонним, но при помощи поворотного круга, принятого во всех женских монастырях, к отшельницам могли пройти те, кто был им нужен. В этом убежище настоятельница монастыря святого Роха и ее приспешницы провели многие годы, общаясь с одной только леди Фолджамб, которая считала, что молитвы монахинь, благодарных ей за оказываемую поддержку, делают ее чуть ли не святой. Настоятельница, к счастью для себя, умерла прежде своей щедрой покровительницы, а та долго еще жила при королеве Елизавете, пока наконец ее не призвала смерть.
Дом леди Фолджамб унаследовал угрюмый фанатик – ее дальний родственник по боковой линии, который видел в изгнании жриц Ваала такую же заслугу, какую его предшественница усматривала в предоставлении приюта Христовым невестам. Из двух несчастных монахинь, выгнанных из их пристанища, одна уехала за море, а другая, не способная по причине преклонного возраста пуститься в такое путешествие, умерла под кровом одной бедной вдовы-католички. Сэр Поль Крэмбидж, избавившись от монахинь, выкинул из молельни церковную утварь и собирался было вовсе уничтожить их комнаты, но был остановлен соображением, что это повлечет за собой лишние издержки, так как он занимает лишь три комнаты во всем обширном доме и нет ни малейшей нужды перестраивать жилище. Сын его, оказавшийся мотом и расточителем, продал дом нашему знакомому Джорджу Гериоту, а тот, подобно сэру Полю найдя помещение более чем достаточным, оставил апартаменты Фолджамб, или, как их называли, комнаты святого Роха, в том виде, в каком получил. Приблизительно за два с половиной года до того, как начинается наша история, Гериот отправился по своим делам на континент, откуда прислал сестре, а также своему кассиру специальное распоряжение обставить комнаты святого Роха красиво, но просто, Для дамы, которая остановится в них на некоторое время и будет поддерживать общение с их семьей в той мере, в какой ей будет угодно. Он велел также держать все необходимые приготовления в тайне и как можно меньше рассказывать о содержании письма.
Когда подошло время возвращения Гериота домой, тетушка Джудит и все домочадцы были как на иголках от нетерпения. Мейстер Джордж вернулся, как и следовало из его письма, в сопровождении дамы такой замечательной красоты, что если бы не поразительная бледность ее лица, она могла бы считаться одной из прекраснейших женщин на земле. С ней прибыла служанка (или смиренная компаньонка), неотлучно при ней находившаяся. Эту особу, женщину лет пятидесяти, очень замкнутую и, судя по выговору, иностранку, госпожа называла монна Паула, а мейстер Гериот и его домашние – мадемуазель Полина. Она спала в комнате своей госпожи, ела тут же, в занимаемых ими покоях, и, можно сказать, весь день не разлучалась с ней.
Эти две женщины поселились в обители благочестивой настоятельницы и, хотя не столь строго соблюдали затворничество, все же почти полностью вернули апартаментам их первоначальное назначение. Новоприбывшие проводили там все время и трапезничали отдельно от семьи. Леди Гермиона, ибо таково было ее имя, не поддерживала никаких отношений с прислугой, а мадемуазель Полина – лишь самые необходимые, да и то спешила покончить с любым делом как можно скорее. Частые и щедрые подачки примирили слуг с таким поведением, и они говаривали, что оказать услугу мадемуазель Полине – все равно, что найти клад. С тетушкой Джудит леди Гермиона была любезна и ласкова, но встречались они редко, что причиняло старшей из женщин муки любопытства и оскорбленного самолюбия. Но она так хорошо знала брата и так нежно его любила, что стоило ему выразить свое желание, как оно становилось и ее желанием. Достойному горожанину была свойственна некоторая доля деспотизма, который развивается у самых лучших людей, когда их слово – закон для окружающих. Мейстер Джордж не выносил расспросов; не вдаваясь в объяснения, он пожелал, чтобы леди Гермиона жила так, как ей нравится, и чтоб никто не пытался выяснять, кто она и что побуждает ее к такому строгому затворничеству, и сестре; мейстера Джорджа прекрасно сознавала, что он был бы крайне недоволен, если бы кто-нибудь попытался проникнуть в тайну.
Хотя слуги Гериота молчали, задобренные деньгами, а его сестра тоже молча повиновалась, боясь навлечь на себя гнев, однако такого рода события не могли ускользнуть от бдительного ока соседей. Одни высказывали мнение, что богатый мейстер решил сделаться папистом и снова восстанавливает кельи леди Фолджамб, другие – что он сошел с ума, третьи – что он собирается жениться или сотворить что-нибудь и того хуже. Однако регулярное посещение мейстером Джорджем церкви и то обстоятельство, что предполагаемая папистка присутствует на всех семейных молитвах, совершаемых по обряду англиканской церкви, сняли с Гериота первое из подозрений. Те, с кем он вел дела на бирже, не сомневались в здравости его ума. А в опровержение прочих слухов лица, питавшие особый интерес к этому предмету, сообщили со всей достоверностью, что мейстер Джордж Гериот видится со своей гостьей не иначе, как в присутствии мадемуазель Полины, которая во время их бесед сидит с рукоделием в дальнем углу той же комнаты. Было установлено также, что свидания их никогда не продолжались более часа и происходили не чаще одного раза в неделю, то есть были слишком коротки и разделялись слишком долгими перерывами, чтобы можно было заподозрить тут любовную связь.
Итак, любопытные остались ни с чем, и им пришлось отказаться от попыток проникнуть в тайну мейстера Гериота. Но зато среди невежд и суеверных ходили тысячи невероятных басен, и одним из образчиков их может служить та, которой угостил нашего знакомца Ричи Мониплайза коварный ученик почтенного Дэвида Рэмзи. Одна только особа, как полагали, могла (если б захотела) рассказать о леди Гермионе больше, чем кто-либо в Лондоне, за исключением самого Джорджа Гериота, и особой этой была единственная дочь упомянутого Дэвида Рэмзи – Маргарет.
Девушке едва минуло пятнадцать лет, когда леди Гермнона приехала в Англию. Маргарет очень часто бывала у своего крестного, которому доставляли большое удовольствие ее детские выходки и безыскусственная прелесть, с какой она пела песни своей родины. Избалована она была донельзя – и снисходительностью крестного, и рассеянностью и безразличием отца, и потаканием всех окружающих капризам красавицы и богатой наследницы. Но хотя городская красотка от этого стала своенравной, капризной и жеманной, какими почти неизбежно делаются те, кому безмерно потакают, и хотя в одних случаях она проявляла ту смесь крайней застенчивости, молчаливости и сдержанности, которую барышни-подростки принимают за образец девической скромности, а в других случаях отличалась изрядной дерзостью, какую молодость иногда смешивает с остроумием, – несмотря на все это мистрис Маргарет обладала большой долей проницательности и здравым смыслом, нуждавшимся для своего развития лишь в житейском опыте; природа наделила ее также живым, веселым, добродушным характером и прекрасным сердцем. Блажь, какую Маргарет на себя напускала, в значительной степени усиливалась от чтения пьес и романов; она уделяла им очень много времени и почерпнула из них понятия, совершенно отличные от тех, какие могла бы усвоить благодаря неоценимым и доброжелательным советам любящей матери, а всякие ее причуды и капризы подали повод к небезосновательным упрекам в жеманстве и кокетстве. Однако девушка была достаточно умна и хитра, чтобы скрывать свои недостатки в присутствии крестного, к которому была искренне привязана. Она настолько завоевала его расположение, что по его просьбе была даже допущена к таинственной затворнице.
Странный образ жизни, какой вела леди Гермиона, ее необыкновенная красота, еще более подчеркнутая крайней бледностью, тщеславное чувство удовлетворения, испытываемое Маргарет оттого, что она удостоилась чести ближе чем кто бы то ни было познакомиться с особой, окутанной непроницаемой тайной, – все это произвело глубокое впечатление на юную дочь часовщика. И хотя беседы с леди Гермионой не бывали ни долгими, ни задушевными, Маргарет, гордая оказанным доверием, хранила такое глубокое молчание о предмете их разговоров, как будто каждое оброненное ею слово могло стоить ей жизни.
Никакие расспросы, искусно подкрепленные лестью и заискиванием, будь то со стороны миссис Урсулы или любого другого лица, в равной мере любопытного, не могли вырвать у девушки ни слова о том, что она слышала или видела в таинственном жилище, отрезанном от всего мира. Малейшей попытки выведать что-либо о привидении в доме мейстера Гериота было достаточно, чтобы заставить Маргарет умолкнуть в самый разгар беззаботной болтовни.
Мы упоминаем об этом главным образом для того, чтобы показать твердость характера, проявившуюся у Маргарет уже в раннем возрасте, – твердость, скрытую под сотней разных шалостей и сумасбродств, как старинная массивная арка скрывается под причудливым покровом из плюща и вьюнков.
Впрочем, если бы девушка и рассказывала обо всем, что слышала и видела в покоях святого Роха, она вряд ли удовлетворила бы любопытных своими слишком скудными сведениями.
В начале их знакомства леди Гермиона имела обыкновение отдаривать свою маленькую приятельницу за незначительные услуги недорогими, но изысканными вещицами и занимала ее, показывая заграничные диковинки и безделушки, нередко весьма ценные. Иной раз время проходило для Маргарет куда менее приятно; это бывало тогда, когда Полина обучала ее вышиванию. Несмотря на то, что наставница владела этим искусством в совершенстве, достигнутом в то время лишь монахинями чужеземных монастырей, ученица оказалась такой неисправимо ленивой и неловкой, что вышивание в конце концов оставили – и заменили уроками музыки. Здесь Полина также показала себя на редкость способной учительницей, и Маргарет, одаренная от природы, преуспела как в пении, так и в игре на инструментах. Уроки эти происходили при леди Гермионе, ибо, как видно, доставляли ей большое удовольствие. Порой она и сама принималась подпевать чистым, мелодичным голосом, но это случалось только тогда, когда музыка была духовного характера. По мере того как Маргарет становилась старше, общение ее с затворницей приобретало иной характер. Ей позволяли рассказывать обо всем, что она видела в городе, и даже поощряли к этому. Леди Гермиона, отмечая про себя сообразительность, цепкую память и острую наблюдательность молодой девушки, часто находила нужным предостеречь ее от опрометчивости в суждениях и от резкости в их выражении. Привыкнув уважать эту необыкновенную женщину, мистрис Маргарет, отнюдь не испытывавшая удовольствия от чьих-либо возражений и порицаний, терпеливо выслушивала наставления своей покровительницы, сознавая, что они даются с добрыми намерениями. Но в глубине души она отказывалась понять, как мадам Гермиона, никогда не покидающая четырех стен, может учить жизни ту, которая по два раза в неделю совершает путь от Темпл-Бара до Ломбард-стрит да, кроме того, каждое воскресенье в хорошую погоду прогуливается в парке. Красавица Маргарет настолько не выносила ничьих увещаний, что связь ее с обитательницами покоев святого Роха, по всей вероятности, слабела бы по мере расширения круга ее знакомств, если бы, с одной стороны, у нее уже не выработалась непреодолимая привычка почитать свою наставницу, а с другой – если бы ей не было лестно доверие, оказываемое ей предпочтительно перед другими, напрасно его жаждавшими. Вдобавок обычно серьезные речи леди Гермионы не были ни строгими, ни чопорными, и когда подчас Маргарет осмеливалась пускаться при ней в легкомысленные разговоры, леди Гермиону это не раздражало, хотя монна Паула подымала глаза к небу и испускала вздох сострадания, какое испытывает благочестивая душа к поклонникам суетной и безбожной жизни. Короче говоря, девушка, хотя и не без гримасы неудовольствия, прислушивалась к серьезным увещаниям леди Гермионы, тем более что тайна, связанная с личностью ее наставницы, с самого начала соединялась в ее представлении с неясной идеей о богатстве и знатности, что скорее подтвердилось, чем было опровергнуто, многими обстоятельствами, которые она подметила позднее, когда уже была способна наблюдать.
