Текст книги "Комната с призраком"

Автор книги: Вальтер Скотт

Соавторы: Джордж Гордон Байрон,Перси Шелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

А тем временем графские слуги напрягали все старания в безуспешных попытках поддержать огонь, который угасал. Им казалось, что в парилке звучат человеческие голоса, и с неистовым усердием подбрасывали они в топку порции угля, но безуспешно. Казалось, огонь насытился и более не хотел пожирать свою пищу. Вскоре на взмыленной лошади примчался граф Конрад и бросился к своим слугам: «Что сделали с леди? Жива ли она?» – на что они отвечали, что, как ни старались и сколько ни бросали угля, жар не поднимался и что леди, по-видимому, жива. Обрадовался граф; он постучал в дверь, за которой находилась его жена, и спросил ее через замочную скважину: «Ты жива, Матильда?» Услышав голос мужа, графиня ему отвечала: «Да, дорогой мой супруг, я жива, и наши дети тоже живы». Вне себя от радости нетерпеливый граф приказал ломать дверь. И когда она под напором слуг сорвалась с петель, он упал к ногам оправданной своей супруги, оросил ее невинные руки слезами раскаяния и вывел ее и своих детей из ужасного места казни в ее покои и потом слушал из ее правдивых уст повесть чудесного спасения. Охваченный гневом на коварную кормилицу и ее черную клевету, приказал он слугам своим немедля схватить ее и заточить в бане. Вот тогда-то огонь разгорелся на славу: труба гудела в свое удовольствие, веселые языки пламени жадно облизывали кирпичные стены топки – и вскоре жар выпарил из грязного тела черную душу.

Уильям Чайлд Грин
ТАИНСТВА КАББАЛЫ
Перевод А. Брюханова

Вечером 29 июня 1555 года, в Лондоне, на одной из узких улочек, ведущих к Птичьему рынку, из темной подворотни неожиданно выскочил коренастый, чернявый разбойник в надвинутой на глаза шапке и в кожаной куртке и с силой ударил ножом в грудь проходившего мимо человека.

– Пречистая Дева! – вскричал неизвестный. – Будь моя кольчуга тоньше, не пришлось бы мне возносить Тебе хвалу! Любишь же ты шутить с возлюбившими Твое имя!

Размахивая кинжалом, зажатым в левой руке, он впечатал правую, одетую в железную перчатку, в лицо негодяя, оставив изрядную отметину; и тотчас же скрылся.

– Эй, Лаузел! – еще один разбойник появился из подворотни. – Какого черта ты валяешь дурака? Так ты едва ли получишь обещанные двадцать фунтов!

– Чума на него, Коннерс! Должно быть, он напялил под плащ кольчугу. Тряси поросят сам, если тебе мало денег. Да ведь ты уже заграбастал золотое кольцо и двадцать шиллингов.

– Тебе бы бабам подшивать нижние юбки! Как был портняжкой, так им и остался! Упустил из-под носа мерзавца. Теперь у него есть все основания считать себя правым. Последняя кварта пива вспенила тебе мозги, Лаузел.

– Ручаюсь, мой клинок достаточно остер, чтобы вспороть твою тушу, – пробормотал раздосадованный Лаузел, пряча оплывшее лицо в капюшон куртки. И оба приятеля снова исчезли в зловонной глубине подворотни.

Тем временем несостоявшийся мертвец торопливо шагал в направлении тюремных казематов, чтобы проведать заключенного в темницу Джона Бредфорда.

Увидев секретаря епископа Гарднера, надзиратель без колебаний впустил его, надеясь, что он принес радостную весть о помиловании кроткого и благочестивого узника. Секретарь нашел Бредфорда стоящим на коленях перед миской со скудной пищей в той смиренной позе, которая приличествует молящемуся. При виде входящего Джон Бредфорд поднялся и распрямил высокое, стройное тело, более подобающее юноше, чем старцу. Благородное лицо его, которого уже несколько дней не касалась бритва, осветила приветливая улыбка; не часто добрые прихожане рассеивали его своими посещениями. Секретарь Гарднера обнажил голову и, смиренно склонив ее, со слезами поцеловал его руку.

– Да пребудут твои тело и дух в добром здравии, сын мой, – проговорил Бредфорд. – В этой обители мне остается одно: обращаться ко Всевышнему в молитвах и размышлять о бренности земных дел. Намедни я понужден был просить Бога даровать спасение рабу своему, епископу св. Бани, заколотому во время заутрени у алтаря Господня.

– Бредфорд! – вздохнул посетитель. – Вы молитесь за того, кто мечтал сжечь вас. Не ради ли вас я зарубил его своим мечом!

Бредфорд вздрогнул и пристально вгляделся в лицо посетителя.

– Я узнаю твой голос! Этот голос нашептывал мне в ухо те же слова; там, у алтаря, когда во храме царило смятение. Зачем ты пришел сюда? В крови не входят к приуготовляющемуся ко смерти грешнику.

– Я не для того сделал это, чтобы покинуть вас, учитель. Да, я – Рудольф из Эдлесбурга.

Старец обнял его, и некоторое время они молчали.

– Двенадцать лет прошло с тех пор, когда я видел тебя в последний раз. Сердце мое огорчилось, услышав голос, похожий на твой, во время бесчинств в храме Божием. Но ты ли это, или мне видится сон? Тут ходят слухи, будто твой старый враг, Коннерс, убил тебя в прошлом году в Хантингтоне.

– В тот раз он сделал все, что мог, Джон Бредфорд, да и сегодня попытался добиться своего, но под моим камзолом была кольчуга; я сталкивался с его людьми не раз; им ведома сила моего удара. Но хватит об этом; я не в Англии, и я не Жиль Раффорд; уверен, с моей помощью вы вновь обретете свободу, Джон Бредфорд.

– Навязываемое под видом добродетели редко оборачивается благодеянием, – проговорил богослов. – Чем думаешь ты помочь мне, когда все мы в руках Божиих?

– Епископ Гарднер не чурается черной магии и с наслаждением варит колдовские снадобья из жаб и гадюк, – отвечал посетитель. – Благодаря познаниям в астрологии и древних языках я удостоен его доверия. К тому же у меня есть могущественная союзница – фрейлина нашей королевы.

– Да, эта женщина умна и милосердна, если не касаться ее веры; но я не вправе рассчитывать на ее помощь. Благодарение Богу за твой приход, но мне желательней принять смерть, нежели отречься от святых заповедей.

– Учитель, быть может, в садах Провидения для нас созрел не такой уж пагубный плод. Гарднер одно время был последователем великого Аальзея и более увлекался языческими учениями, нежели богословием. Из теста, замешенного на суеверии, должен получиться добрый пирог; Гарднер до сих пор грезит каббалой иудеев и корпит над древними фолиантами, которые привозят ему из Падуи и Антверпена. Зловещие предсказания, выпавшие на завтрашний день, приведут его в ужас и, может быть, заставят его изменить решение.

– Как ты молод, мой мальчик, если не знаешь, что жестокость – родное дитя суеверий. Остерегайся предрассудков и не прельщайся лживыми учениями. Не все то золото, что блестит. Остерегайся неверия – последствия его гибельны. Ты знаешь, я сплю совсем немного, как и положено в мои лета, но в последнее время к столь милым снам о моей родине стало примешиваться таинственное видение. Боюсь, что не со святыми помыслами является оно ко мне, прекрасное ликом и голосом, полным сладостной музыки. Дьявольское искушение таится в его обещаниях! В муках провожу я ночи, и только сознание собственной бренности оберегает меня.

Лицо ученика прояснилось, губы его тронула улыбка надежды. Он опустил глаза и тихо спросил:

– Но что обещало вам светлое видение, учитель?

– Безопасность и освобождение, если я доверюсь и покорюсь ему.

Собеседники задумались, и прошло немало времени, прежде чем молодой человек решился заговорить вновь:

– Вы помните, учитель, тот дикий лавр, что растет неподалеку от замка моего отца? Астролог из Пизы предсказал мне, что моя жизнь таинственным образом связана с этим деревом и что не засохнет оно, пока не наступит день моей смерти. В детстве я любил играть в его тени, и часто, когда засыпал, утомленный ярким солнцем и журчанием целебного источника, мне снился один и тот же сон: будто от лавра исходит неведомая божественная мелодия, словно незримый дух осторожно перебирает листья его и они, завороженные, звучат под его перстами. В нежной гармонии мне виделась прекрасная дева, окруженная сияющим ореолом. Учитель, что если легенды Греции и Сирии говорят нам правду и каждому из нас небесным предопределением назначен добрый дух-покровитель? И может же быть так, что наши стражи избрали себе лик прекрасной девы?

– Сын мой, – отвечал Бредфорд, – твои мечты подобны каплям утренней росы, что сверкает на розовых бутонах жизни; взойдет светило истины и рассудка, и они исчезнут. Нам, христианам, не потребен другой покровитель, кроме Бога, и тот, кто не забывает о Боге, не нуждается более ни в каких духах. В юности твое красноречие спасло немало простых людей; твои мысли, как сверкающие нити, сплетались в неопровержимые доказательства, подобные прочной, искусной ткани были твои оправдательные речи; но теперь – берегись! Не дай опутать себя злокозненному видению! Приносящие вред деревья я предаю огню; но не в твоих силах освободить меня, даже если бы тебе пришлось пожертвовать прекрасным телом лаврового амулета.

– Завтра я посрамлю астролога, – сказал ученик. – Фрейлина королевы посвящена во все секреты своей госпожи и может повлиять на нее. Если ее подкупить, она призовет Марию Стюарт к милосердию. У нас есть надежда на благоприятный исход суда. До скорой встречи! Не предавайтесь сомнениям, может быть, светлое видение, которое является вам во сне, откроет завтра двери этой темницы. – С этими словами молодой человек оставил Джона Бредфорда.

Стефан Гарднер, епископ Винчестерский и светлейший канцлер ее величества королевы Марии Стюарт, в ночь на 30 июня сидел в полном одиночестве в своем кабинете. Он был назначен председательствовать в суде над Джоном Бредфордом. И хотя на совещаниях высших церковников он настаивал на осуждении Бредфорда, ему была неприятна угодливая жестокость многих его коллег, а также явная трусость тех, кого некогда облагодетельствовал опальный Бредфорд.

– Вы поздно пришли, – сказал Гарднер, когда к нему вошел секретарь. – Звезды гаснут, и их голоса становятся неразличимы.

– Все это время я следил за движением планет, – ответил секретарь, – но мне надобны познания вашего преосвященства.

– Странно, – проговорил прелат, задумчиво склоняясь над томом Роджера Бэкона, – люди всех народов и всевозможных религий во все века тянутся к бесполезным, а зачастую даже вредным для них знаниям. Но еще более странно, что и светская история, и история церкви все еще не покарали нас за все напрасно дарованные когда-либо Богом познания. Что за пергамент у тебя в руках?

– Это мои расчеты, ваше преосвященство. В свое время я изучал арабские книги и вот теперь попытался в своих вычислениях использовать некие догадки халдейских астрологов; хотя я полагаю, что для изменения движения небесных светил более действенны магические знаки алхимиков. Ведь они, помимо прочего, использовали знаки Зороастра и Пифагора и еще великого Аполлона.

– Игнатий Лойола и Анастасий Кирх тоже не пренебрегали ими, – прервал его епископ. – Но каковы плоды твоих вычислений?

– Ничего нельзя предсказать наверное, – смиренно отвечал секретарь. – Ясно лишь то, что первый день июля – день дьявольского предзнаменования, а последний день имеет сомнительное влияние. Мое предсказание таково: если кого-то лишат жизни в этот день, митра епископа падет в пепел.

– Да! Еретики поймут предсказание именно так, если Бредфорд умрет. Они любят повторять, что он самый достойный из нас. Но ты сказал не все.

– Ваше преосвященство, дальнейшее я вижу тускло. Сквозь дымку различаю знак падающей звезды и пламя, гаснущее в потоках крови. Символы указывают на скорые похороны.

Несколько минут Гарднер молчал, опустив голову.

– Ты знаешь, Равенстоун, что когда-то и я, как иезуит Лойола, предавался греховной жизни, и я немало убил на войне врагов, пока Господь не обрек меня на служение ему. Ты знаешь, что Лойола тоже размышлял о египетских таинствах… Хотя об этом известно многим. Платона и Сократа всегда окружали демоны. Не одного ли из них я видел прошедшей ночью? Мне показалось, что возле меня в часовне стояла фрейлина нашей королевы, прекрасная, неземная. Она указала мне, как выйти из тумана, застилавшего глаза, и я ступил к зеленому дереву, растущему рядом с источником; в небе над деревом сверкала звезда; но вскоре она скатилась в его густую крону; потом я увидел собор в Винчестере и статую с моим лицом над могильным склепом; я пытался прочесть надпись на плите склепа; она была затерта или сбита, осталась только дата: «…первое июля». Не странно ли, Равенстоун, такое совпадение: одна и та же дата и в твоих вычислениях, и в моем сне? Когда-то давно меня предупреждала одна ведьма, что епископ Винчестерский прочтет проповедь на похоронах королевы Марии.

– Ваше преосвященство, быть может, произносить проповедь будете не вы, а Вайт? Он тоже епископ Винчестерский, – высказал предположение секретарь, отзывавшийся на имя Равенстоун.

– А! Я понял смысл твоих вычислений! Вайт, человек сильный и проницательный, он хочет занять мое место! Послушай меня. Мне кажется, я понял дьявольский план; он стремится все сделать быстрее, возможно, к ближайшей ночи! Вот в чем польза моих сновидений – они предупреждают! Я должен сейчас же уехать из Лондона; я пережду начало июля в Винчестере. Возьми это кольцо с печаткой; когда приговор Бредфорда принесут из суда – поставишь мою печать и вторую подпись: это будет подтверждением.

– Вы думаете, приговор будет вам послан? – с кажущимся спокойствием спросил секретарь и добавил: – И вы уверены, что он будет означать смерть? В беседе с королевой ее фрейлина сказала, что ведьмы потому являются дочерьми ада, что они причиняют вред живущим.

– Тьфу; эта женщина – сама ведьма и к тому же хитрая насмешница, но мы нуждаемся в ее услугах, пока правит Мария Стюарт. Мы умно поступили, пообещав ей владения Жиля Раффорда. С тех пор как он умер, а его наследник перерезал себе горло, мы можем без затруднений передать эти земли Алисе из Хантингтона.

Ни один мускул не дрогнул на лице Равенстоуна, его потемневшие глаза смотрели прямо и спокойно, когда он проговорил:

– Да, это хорошо придумано, ваше преосвященство, если только она верна вам. Когда должны казнить Джона Бредфорда?

– Прикажем коменданту тюрьмы, чтобы он исполнил приговор в четыре часа утра. Бредфорд – великий оратор, как и его тезка, сумасшедший Джон Мюнстер; он даже на раскаленных угольях произнесет проповедь! Сделаешь все, как я тебе приказал, и пошлешь приговор в Ньюгейт. Вот и все… нет, постой, подойди ближе – я забыл сказать тебе важную вещь: в моем кабинете стоит ларец, который я оставил открытым. В нем лежит серебряный кубок, оплетенный червленой цепочкой; прикрепи мою печать к цепочке и запомни то, что ты при этом услышишь; но сделай все это ровно в полночь и так, чтобы ни одна душа не узнала об этом.

Равенстоун обещал все исполнить, и рука его задрожала от радостного волнения, принимая заветное кольцо. Гарднер стоял уже на пороге, когда неожиданно для себя увидел лунную радугу. Это было недобрым предзнаменованием.

– Алиса Хантингтон, – проговорил он, кусая губы, – неужели земель мертвеца не достанет, чтобы удовлетворить голубоглазую колдунью? – Крадучись, епископ выскользнул из залы.

Оставшись в одиночестве, Равенстоун схватился за голову и воскликнул:

– О Провидение! Как же мне осуществить задуманное! Да, мне следует остерегаться этой распутной девки, которая только и может, что брать взятки да лицемерить перед этим тупым изувером. Его взгляд на поэзию достоин грубого и тщеславного трутня! Я слышал и видел людей, изучавших платоновское учение; они живут под горячим солнцем Испании, где воздух кажется дыханием бесплотных существ и воды так светлы и привольны, что хочется поселиться навеки в этой благодатной стране; но жить здесь, на этом сыром и туманном острове – среди невежества и бессердечия!

Молодой Равенстоун заперся в своей комнате; для исполнения его тайных намерений – разузнать все о скрытой деятельности Гарднера – необходимо было принять надлежащий вид. Он накинул поверх камзола мантию, которую обычно надевал епископ Гарднер. Презрительная улыбка не покидала его лица; до сих пор он и в мыслях не предполагал, что ему придется подражать дряхлой и безобразной наружности своего господина. В одиннадцать часов, когда мрак узких улочек Лондона уже не разгоняли едва тлеющие фонари, Равенстоун, воспользовавшись отмычкой, проник в личную резиденцию Гарднера. Там он прошел в кабинет и позвонил в серебряный колокольчик. Когда доверенный слуга епископа вошел, то неожиданно для себя увидел своего господина. По своему обыкновению тот сидел позади плотной занавеси и кутался в широкую мантию. У него был вид, как будто он только что возвратился с консилиума.

– Из суда еще не прибыл посыльный? – спросил мнимый епископ.

– Нет, ваше преосвященство; но есть сообщение от королевы: они серьезно занемогли.

– Если прибудет комендант тюрьмы, не медли – уведоми меня.

Слуга вышел, и Равенстоун остался один. На высокой тумбе рядом с креслом, в котором сидел, он увидел ларец. Внутри него лежал продолговатый серебряный кубок с тонкой цепочкой, прикрепленной к противоположным концам его. Похожие вещицы предназначались для ворожбы или колдовства. Стоило рискнуть и исполнить то, о чем просил Гарднер. Любопытство заставило Равенстоуна продеть цепочку в кольцо; оно мелко задрожало и трижды с мелодичным звоном задело край кубка. Он с тревогой вслушивался, ожидая чудесных явлений. Когда он поднял глаза, перед ним стояла Алиса из Хантингтона.

Эта женщина обладала грацией королевы. На прелестной головке возвышалась сплетенная из светлых волос прическа; подобная мусульманской чалме, она придавала ее осанке благородство и величественность. Платье из тонкой голубой ткани обильными складками ниспадало с ее плеч и придавало ее фигуре изящность и стройность, достойные греческой Дианы.

– Вы меня звали, – сказала она, – я пришла.

Равенстоун, с таким презрением недавно говоривший о суеверии Гарднера, был заметно испуган: кровь замедлила бег в его жилах и темный ужас сковал его. Однако благая цель и сознание собственного притворства вернули ему самообладание; сохраняя осанку, приличествующую епископу, он возвысил голос и спросил:

– Куда подевалось твое колдовское искусство, если ты не знаешь в чем моя надобность?

– Я изучала ход ваших планет, – отвечала Алиса Хантингтонская, – вашим желаниям несть числа, и потому время их исполнения неопределенно; но я прочла судьбу Марии Стюарт, и я знаю, кто из ее вельмож лишится благоволения своей фортуны сегодняшней ночью.

– Не скажешь ли ты, кто он? Каков его облик, Алиса? – отворачивая от Алисы лицо, спросил мнимый епископ.

– У него тонкое, благородное лицо с глубоко посаженными глазами; густые брови и широкие ноздри, все время он как бы принюхивается; у него тонкие губы и большие руки с длинными холеными ногтями; расслабленная походка и природная смуглость – вот его приметные черты. Однако невозможно описать его ум, столь глубок он и многогранен. Знаком ли тебе этот портрет, епископ Винчестерский?

– Полно, женщина! – отвечал Равенстоун. – В том, кого вопрошаешь ты, нет больше веры к ведьме, окрасившей цветом своих глаз лицемерие; отныне бессильна ее льстивость, заставлявшая краснеть мальчиков и верить их в то, что дерево, которое она любила, и источник, которому она улыбалась, – священны. И сейчас она служит двум господам, – один из них обезумел от своих мечтаний, другой – от своих лет! – Произнеся эту тираду, Равенстоун скинул с себя мантию; густые агатовые волосы рассыпались по его плечам; и он предстал перед Алисой грациозный и гибкий, как сама молодость. Алиса оставалась невозмутимой; она не сделала даже попытки отстранить юношу, когда он обнял ее.

Она засмеялась, и смех ее был так мелодичен, так свеж был ее румянец, что Равенстоун невольно выпустил ее из своих рук.

– Документ, Алиса! Уже полночь, и комендант ждет – где документ об освобождении Бредфорда?

– В моей руке, – ответила она. – Нужна лишь твоя печать и подпись; видишь, тут уже стоит подпись нашей королевы.

Равенстоун выхватил пергамент и, не спеша ставить подпись, развернул его.

– Ты обманываешь меня, Алиса! Это брачный контракт, дающий тебе в приданое земли Жиля Раффорда.

– Но он подписан самой королевой, не правда ли? – спросила она, улыбаясь.

Равенстоун снова заглянул в пергамент и увидел в контракте свое имя: он был представлен как муж, выбранный королевой Марией для своей фрейлины.

– Королева подписала указ об отмене приговора Бредфорду?

– Вот он, но печать, которая должна спасти твоего друга, не будет поставлена до тех пор, пока ты не дашь свое согласие на брак. Выбирай!

В правой руке она держала развернутый указ об освобождении Бредфорда, в другой ее руке был брачный контракт. Он улыбнулся, когда взор его встретился с ее сияющими голубыми глазами, и поставил свое имя на контракте, справа от себя. Заключив соглашение своей подписью, она вложила бумагу в поясной кошель и позволила Равенстоуну взять документ об освобождении Бредфорда. Все складывалось удачно, но когда он обернулся, чтобы взять кольцо Гарднера, то нашел ларец закрытым.

– Ты сам виноват, Равенстоун! – сказала Алиса. – Ты смеялся над чудесами и колдовскими обрядами даже тогда, когда любопытство соблазнило тебя заглянуть в ларец в надежде на чудо. Как хорошо, что хозяин твой был достаточно умен и не надеялся на твое почтение к нему. Он спрятал это кольцо для того, чтобы разжечь твое любопытство! Ты думаешь, я пришла сюда как сильфида, не слыша ударов кольца по кубку? Они открыли мне твое присутствие. Верно говорят, Равенстоун, что человеческое тщеславие – это ведьма, которая управляет его душой.

– Демон! Прекрасный демон! Когда коварный иезуит, направивший твою хитрость, перестанет нуждаться в тебе, он предаст тебя твоему хозяину, демону огня, и ничто не спасет тебя от его объятий!

– Я доверяю только себе, – отвечала девушка. Сбросив узорную накидку, дотоле прикрывавшую нижнюю часть ее лица, она встряхнула густыми волосами; они волною упали до самых ее ног, окутали ее прекрасное тело сверкающей золотой вуалью. Огромные лазоревые глаза ее торжествующе засияли.

– Не восставай против моего могущества, Равенстоун, если тебе дорога жизнь! – воскликнула она и продолжала: – Гарднер безжалостно определил Бредфорду смерть, и тебе не отвратить ее. Он и тебя притворными снами заманил в ловушку, им замысленную, а ты, подобно глупой овце, вложил свою голову в пасть зверя. Пеняй же на себя, Равенстоун! Я исполнила волю Гарднера, и земли Жиля Раффорда теперь мои.

– Но ты еще не полностью оплатила по счету, – усмехнулся Равенстоун.

– Эти земли – мои! Они – мои, и теперь только я, если того пожелаю, могу спасти тебя, – с презрением зашипела она. – Твое имя, Генри Равенстоун, так же фальшиво, как твоя клятва спасти Джона Бредфорда.

Алиса засмеялась и трижды ударила в ладони. В тот же миг комната наполнилась вооруженными людьми в черных камзолах. Они окружили и повалили наземь отчаянно сопротивлявшегося Равенстоуна.

– Но это же не епископ! – воскликнул кто-то из наемников с возмущением.

– Ладно, ладно, помалкивай!

– Нам за эту падаль не заплатят!

– Это – Жиль Раффорд из Хантингтона, малыш, – довольно хмыкнул разбойник Коннерс, – вот я и расквитался с тобой сполна, мерзавец.

– Это не Стефан Гарднер! – в несколько глоток затрубила толпа в черных камзолах, и множество рук протянулось к Алисе. Она попыталась бежать, но тщетно. Прекрасные развевающиеся волосы сослужили ей плохую службу: их непомерная длина не позволила ей скрыться в одном из боковых переходов. В завязавшейся борьбе они обвились вокруг ее горла, и задыхающаяся Алиса была принуждена покориться своим неверным сообщникам. Так хвастливая красота ее обернулась орудием смерти. За волосы ее волочили до самого Ньюгейта; обвиненная в колдовстве, она была казнена на следующее утро рядом с Джоном Бредфордом. Дабы не привлекать внимание многочисленных ее любовников и не вызывать в сердцах зрителей сострадания к прекрасному телу дьяволицы, перед казнью ее обрядили в мужское платье. Бредфорд узнал ее. Увидев, как палачи из веток душистого лавра выкладывают поленницу под ее ногами, он горестно воскликнул, предчувствуя гибель своего юного друга:

– Господи! Из-за меня погиб молодой лавр! Ради моего спасения! Неужели талисман моего друга срублен лишь для того, чтобы растопить кости какой-то ведьме?!

Жители Лондона, даже те из них, у кого воспоминания о святых делах Бредфорда заглушены голосом предрассудков, до сих пор поклоняются заброшенному пепелищу, где первого июля 1555 года был предан огню святой великомученик Джон Бредфорд. Его сердце чудесным образом избегло пламени; когда казнь свершилась, оно лежало, подобно телу мученика архиепископа Гранмэрского, забальзамированное и обернутое в листья лаврового дерева. Память о Джоне Бредфорде освящена религией, тогда как останки Алисы Хантингтонской истлели в грязи и прахе, подобно нечестивым символам каббалы.