Текст книги "Комната с призраком"

Автор книги: Вальтер Скотт

Соавторы: Джордж Гордон Байрон,Перси Шелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Джон Полидори
ВАМПИР
Перевод П. Киреевского

Среди рассеяний света, обыкновенно сопровождающих лондонскую зиму, между различными партиями законодателей тона появился незнакомец, более выделявшийся необыкновенными качествами, нежели высоким положением. Он равнодушно взирал на веселье, его окружавшее, и, казалось, не мог разделять его. По-видимому, его внимание привлекал лишь звонкий смех красавиц, мгновенно умолкавший от одного его взгляда, когда внезапный страх наполнял сердца, до того предававшиеся беспечной радости. Никто не мог объяснить причины этого таинственного чувства; некоторые приписывали его неподвижным серым глазам незнакомца, которые он устремлял на лицо особы, перед ним находившейся; казалось, их взгляд не проходил в глубину, не проникал во внутренность сердца одним быстрым движением, но бросал какой-то свинцовый луч, тяготевший на поверхности, не имея силы проникнуть далее. Причудливость характера открыла ему доступ во все дома; все желали видеть его; жаждущие сильных впечатлений и теперь ощущавшие тягость скуки, львы света были рады видеть перед собою предмет, способный привлечь их внимание. Несмотря на мертвенную бледность его лица, черты которого были прекрасны, но которые никогда не разогревал ни румянец скромности, ни пламя сильных страстей, многие из красавиц старались привлечь его внимание и приобрести хотя бы нечто, похожее на привязанность. Леди Мерсер, известная легким поведением со времени замужества, пыталась увлечь его в свои сети и только что не наряжалась в платье арлекина, желая быть им замеченною, – но напрасно; она стояла пред ним, и взгляд его был обращен ей в глаза, но он, казалось, не замечал их – даже ее неустрашимое бесстыдство не принесло ей успеха, и она отказалась от своего намерения. Несмотря, однако, на то, что женщина, известная своим легким поведением, не могла оказать влияния даже на движения его глаз, он не был равнодушен к прекрасному полу. Но так осторожен был его разговор с добродетельной женой или невинной девушкой, что не многие знали, говорил ли он когда-нибудь с женщинами наедине. Он славился искусством поддержать беседу, и было ли красноречие сильнее, нежели страх, производимый его странным характером, или видимая его неприязнь к пороку подкупала всех – его так же часто замечали в обществе женщин, по семейным добродетелям составляющих украшение своего пола, как и между теми, которые бесчестят оный своими пороками.

Примерно в то же время в Лондон приехал молодой человек по имени Обрий. Родителей он потерял еще во младенчестве и с единственной сестрой остался наследником большого состояния. Предоставленный самому себе своими опекунами, которые полагали долгом печься лишь о делах имения, а важнейшие заботы о развитии духа предоставляли наемникам низшего сословия, он более развивал свое воображение, нежели разум. Таким образом он приобрел высокие и романтические понятия о чести и честности – чувства, от которых ежедневно погибает так много молодых людей. Он верил, что каждый изначально исполнен добродетели, и думал, что порок брошен Провидением на землю единственно для живописной разительности сцены, как то бывает в романах. Он считал, что бедное убранство хижин и убогое платье их обитателей созданы для того только, чтобы своими неправильными складками и разноцветными заплатами быть более привлекательными для глаз живописца. Словом, мечтания поэтов представлялись ему действительной жизнью. Он был хорош собой, прямодушен, богат, и потому многие матроны окружали его, когда он вступал в веселое общество, и наперебой старались описать ему с возможно меньшей правдивостью достоинства своих томных или резвых любимиц; а дочери, движения которых оживлялись при его приближении и глаза которых блистали, стоило ему начать говорить, очень скоро внушили ему ложное понятие о собственных талантах и дарованиях. Привыкнув к мечтаниям уединенных часов, он был поражен, когда увидел, что в действительной жизни нет ничего похожего на приятно разнообразные картины и описания, встречаемые в романах, – кроме, разве что, восковых и сальных свечей, трепетный свет которых происходил не от появления привидений, но от ленивого действия щипцов. Находя некоторое вознаграждение в удовлетворенном тщеславии, он уже был готов отказаться от своих снов, когда повстречал необыкновенное существо, нами выше описанное.

Он наблюдал за ним; невозможно было понять характер человека, совершенно погруженного в самого себя, который тем только показывал свое отношение к внешним предметам, что безмолвно соглашался на существование их, избегая всякого с ними соприкосновения. И так как присутствие тайны дозволяло воображению Обрия представлять себе все, что льстило его наклонностям к необыкновенному, то он скоро превратил это странное существо в героя романа и решил разгадать его – более произведение собственной фантазии, нежели человека, им встреченного. Он познакомился с ним, выказывал к нему внимание и скоро добился того, что лорд Ротвен начал замечать его присутствие. Постепенно он узнал, что дела лорда Ротвена запутаны и, судя по приготовлениям, он готовится к путешествию. Желая понять характер человека, который до сих пор только раздражал его любопытство, Обрий намекнул своим опекунам, что ему пришло время путешествовать. Путешествия долго считались необходимыми для того, чтобы молодые люди могли сделать несколько быстрых шагов на поприще порока и тем приблизиться к старшим; им было непозволительно выглядеть как бы упавшими с неба, когда дело касалось соблазнительных интриг, о которых говорили с насмешливостью или похвалою – в зависимости от степени искусства, употребленного в исполнении. Опекуны согласились, Обрий немедленно сообщил о своих намерениях лорду Ротвену и удивился, когда тот предложил ехать вместе. Такой знак расположения, выказанный человеком, мало считающимся с действиями других, польстил самолюбию Обрия; он с удовольствием принял предложение, и по прошествии нескольких дней они уже были на континенте.

До сих пор Обрию не представлялось случая пристально изучить характер лорда Ротвена, и теперь он увидел, что хотя и был свидетелем многих поступков лорда, но что сами поступки совершенно противоречили видимым причинам его поведения. Его спутник не знал пределов своей щедрости; тунеядцы, бродяги и нищие получали он него значительно больше того, что было необходимо для облегчения их тяжелой участи. К тому же Обрий заметил, что лорд раздавал милостыню не тем, кто был доведен до нищеты несчастиями, преследующими обыкновенно и добродетель, – их он отсылал с полусокрытой насмешливой улыбкой; когда же приходил человек развращенный и просил его помощи – не для облегчения бедности, а для удовлетворения своих низких страстей и для того, чтобы еще глубже погрязнуть в бездне порока, – тогда лорд отпускал его со щедрым подаянием. Обрий приписывал это дерзости порочных, которая обыкновенно имеет больше успеха, нежели робость добродетели, угнетенной бедностью. Еще одно обстоятельство произвело сильное впечатление на Обрия: все те, кому помогал лорд, неизбежно узнавали о проклятии, соединенном с его помощью, и либо оканчивали жизнь на плахе, либо падали на низшую ступень нищеты и презрения. В Брюсселе и других городах, через которые лежал их путь, Обрий с удивлением наблюдал, как ревностно его товарищ старался проникнуть во все скопища пороков «большого света», там он совершенно предавался духу карточных столов, держал пари и неизменно выигрывал; когда же противником его оказывался какой-нибудь известный карточный шулер, тогда он проигрывал еще больше, чем выигрывал до того; но его лицо всегда сохраняло ту же неподвижность, с которой он обычно наблюдал окружающее общество. Его выражение изменялось только при встрече с неопытным и пылким юношей или с отцом семейства: тогда безразличие его исчезало, и глаза лорда Ротвена сверкали, как глаза кошки, играющей с полумертвой мышью. В каждом городе, посещаемом им, оставались юноши, прежде наслаждавшиеся изобилием, а теперь исторгнутые из общества, украшением которого они некогда были. В тюремном заключении многие несчастные проклинали судьбу, которая свела их с этим злым духом; и многие отцы как безумные сидели под говорящими взорами своих безмолвных, голодных детей, не имея ни копейки из прежних богатств. Лорд Ротвен никогда не брал со стола денег, напротив – немедленно проигрывал уже многих разорившим злодеям последний золотой, изъятый из рук неискушенного. Это можно было приписать законам карточного искусства, которое зачастую одерживает верх над хитростью опытных игроков. Обрий собирался поговорить со своим другом, просить его, чтобы он отказался от своих милостынь – от удовольствия всем пагубного и для него самого бесполезного, – но откладывал свое намерение; каждый день он надеялся, что друг его подаст повод говорить откровенно и искренне, но так и не получал его. Во время путешествия, проезжая мимо разнообразных и диких красот природы, лорд Ротвен оставался неизменно безучастным. Взоры его говорили еще меньше, нежели безмолвные уста; и хотя Обрий был рядом с предметом своего любопытства, все его усилия оставались напрасными и он тщетно старался раскрыть тайну, начинавшую уже представляться его разгоряченному воображению чем-то сверхъестественным.

Вскоре они прибыли в Рим, и Обрий на некоторое время потерял из виду своего товарища. Лорд Ротвен ежедневно посещал утреннее собрание в доме одной итальянской графини, между тем как Обрий уходил осматривать древние руины в другую, почти не обитаемую часть города. В один день из Англии пришли письма к Обрию, и он с нетерпением распечатал их. Первое было от сестры и дышало одною любовью, остальные были от опекунов и очень удивили его. Еще прежде воображение подсказывало ему, что какой-то злой дух живет в его товарище, и пришедшие письма подтвердили его предчувствие. Опекуны убеждали его немедленно оставить своего друга, утверждая, что он погряз до низшей степени порока и что неодолимая сила обольщения делает его тем опаснее для общества. Открылось, что его презрение к леди Мерсер происходило не от отвращения к ее поступкам, но от того, что лорд хотел возвысить наслаждение, низвергнув жертву, соучастницу своего преступления, с высоты благородного положения в бездонную пропасть позора и презрения. В конце письма они уведомляли Обрия, что все те женщины, общества которых лорд Ротвен искал за их добродетельность, после его отъезда сбросили с себя личину и не постыдились открыть перед взорами окружающих свои пороки в полном их безобразии.

Обрий решил расстаться с человеком, в характере которого не видел ни одной светлой черты, на которой бы взор мог отдохнуть. Он решил отыскать какой-нибудь благовидный предлог для разрыва, а для этого наблюдать за лордом пристальнее, не пропуская ни одной подробности незамеченной. Он вошел в общество, которое посещал лорд Ротвен, и скоро увидел, что тот желает употребить во зло неопытность дочери той дамы, дом которой он посещал чаще других. В Италии девушка редко появляется в обществе, и потому лорд Ротвен был вынужден использовать втайне свои планы. Однако везде за ним следовал зоркий глаз Обрия, и скоро юноша открыл, что назначено свидание, которое, по всей вероятности, должно было кончиться погибелью невинной, хотя и ветреной девушки. Не теряя времени, он вошел в комнату лорда Ротвена, прямо спросил его о намерениях и сказал, что ему известно о свидании, назначенном на этот вечер. Лорд Ротвен отвечал, что намерения его таковы, какие, по его мнению, всякий бы имел при подобном случае, и рассмеялся, когда Обрий несколько раз настойчиво спросил: «Хочешь ли ты на ней жениться?» Обрий ушел; немедленно написал записку лорду Ротвену, в которой сообщал, что больше не желает быть его спутником в дальнейшем путешествии. После чего велел своему слуге искать другую квартиру, а сам отправился к матери той девушки, которую хотел защитить, и рассказал все, что знал, не только о ее дочери, но и о характере лорда. Свидание предупредили. На следующий день лорд Ротвен прислал своего человека для того, чтобы изъявить полное согласие на разлуку, но ни малейшим намеком не показал, что подозревает Обрия в разрушении своих замыслов.

Оставив Рим, Обрий захотел посмотреть Грецию и, переехав полуостров, вскоре прибыл в Афины. Там он остановился в доме у одного грека и скоро проводил дни, читая забытую повесть о древней славе руин, которые, как будто стыдясь вещать рабам о деяниях граждан свободных, скрылись под землей и разноцветными мхами. В одном доме с ним находилось прелестное создание; живописец мог бы избрать ее моделью, изображая обетованную надежду в магометанском раю; но жизнь, сиявшая в ее глазах, выгодно отличала ее от творений, лишенных души. Когда она резвилась в долине или легкими шагами пробегала по отлогому склону, газель казалась бледным отблеском ее прелестей, и кто бы мог променять ее глаза, глаза одушевленной природы, на томный и сладострастный взор животного, пленительный разве что для сластолюбца. Легкие шаги Ианфы часто сопровождали Обрия в разысканиях древностей; и часто резвая красавица, гоняясь за мотыльком, невольно показывала прелесть своего стана, казалось, летевшего по ветру; жадные взоры Обрия следовали за ней, и, теряясь в созерцании ее очаровательной красоты, он забывал полуизгладившиеся надписи, едва прочитанные на древних камнях. Часто, когда ее кудри небрежно спадали на плечи, в солнечных лучах являлись такие нежные, переливающиеся и быстро исчезающие оттенки, которые совершенно извиняли забывчивость нашего антиквария, когда из его мыслей ускользал предмет, весьма важный для объяснения темного места в Писании. Но для чего описывать прелести? Их чувствуют все, но оценить никто не может. То были невинность и красота, не омраченные толпами гостиных и удушливыми балами. Когда он рисовал памятники древности, о которых хотел сохранить воспоминание, она любила стоять рядом и следить за магическим движением кисти, изображавшей виды ее родины. Она описывала ему хороводные пляски, изображала во всех красках свадебные обряды, которые видела в детстве; потом, переходя к предметам, очевидно произведшим сильнейшее впечатление на ее воображение, рассказывала сверхъестественные предания, которые слышала от своей нянюшки. Она совершенно верила тому, что рассказывала, и говорила с такой важностью, что даже Обрий слушал ее с любопытством.

Часто, когда она повторяла предание о вампире, который проводил годы среди своих друзей и каждый год был вынужден питаться жизнью прекрасной женщины для того, чтобы продлить свое существование на остальные месяцы, кровь Обрия холодела, хотя он делал усилие, чтобы смеяться над этими страшными и нелепыми сказками. Однако Ианфа называла имена старых людей, которые открыли наконец живущего между ними вампира – но поздно, когда уже многие из их детей и близких были найдены мертвыми со следами, показывавшими, что они утолили жажду злого духа; и когда девушке казалось, что Обрий не верит, она просила верить, потому что было замечено, что те, кто осмеливался сомневаться в существовании злобного существа, всегда на опыте получали доказательство и с растерзанными сердцами должны были убеждаться в истине. Она подробно пересказывала ему предание о наружности этих чудовищ, и ужас Обрия увеличивался, когда он слышал достаточно точное описание лорда Ротвена. Он продолжал уверять ее, что в этих страшных сказках нет истины, но в то же время изумлялся странному совпадению, дававшему основания верить в сверхъестественную силу лорда Ротвена.

Любовь Обрия к Ианфе усиливалась; ее невинность, столь несходная с притворной добродетелью женщин, среди которых, он искал воплощения своих романтических мечтаний, очаровывала его сердце. Хотя он со смехом представлял себе молодого англичанина, женатого на необразованной гречанке, но все больше и больше пленялся существом, столь близким призраку сновидения. Часто он собирался расстаться с нею, составлял планы разысканий древностей, хотел уехать и не возвращаться, не достигнув цели, ибо никак не мог остановить внимание на окружающих его развалинах – в его душе жил образ, казавшийся единственным вместилищем его мыслей. Ианфа не замечала его любви: как и прежде, она оставалась все тем же по-детски невинным и доверчивым существом. Разлука с Обрием была всегда неприятна ей, но потому только, что, кроме него, ей не с кем было посещать свои любимые места, где он открывал или зарисовывал некоторые из обломков, уцелевших от разрушительной руки времени. Ради него она спрашивала о вампирах у своих родителей, и они подтвердили их существование, побледнев от ужаса при одном их упоминании. Однажды Обрий решил отправиться на поиски древностей, на которые у него должно было уйти несколько часов. Когда он произнес название места, куда собирался отправиться, все в один голос просили его не возвращаться ночью, потому что ему придется проезжать через одну рощу, в которой ни один грек не согласится остаться после захода солнца. Все в один голос утверждали, что там находится сходбище вампиров во время их ночных оргий, и величайшие бедствия ожидают того, кто дерзнет с ними встретиться. Обрий легкомысленно отнесся к их предостережениям и постарался высмеять их страхи, однако заметил, что они содрогаются от его насмешек над неодолимой адской силой, при одном имени которой кровь стыла в их жилах, – и замолчал.

На следующее утро Обрий отправился на поиски один; он удивился, увидев печальное лицо своего хозяина: молодому человеку показалось странным, что насмешка над страшными духами могла внушить тому такой ужас. Когда он полностью был готов к отъезду, к его лошади подошла Ианфа и, смущенная, просила его возвратиться прежде, чем наступит ночь, которая дает полную свободу действиям этих страшилищ; – он обещал. Но разыскания так увлекли его, что он не заметил скорого наступления ночи и не видел темных облачков, которые в странах полуденных быстро собираются в огромную тучу и бурей изливаются на землю. Наконец он сел на лошадь и решил поспешностью вознаградить потерянное время, однако было уже поздно. Сумерки в полуденных странах почти неизвестны: стоит сесть солнцу – и уже началась ночь; и прежде чем Обрий успел далеко отъехать, буря заревела над его головой – гром гремел, почти не умолкая; частый, крупный дождь пробивался сквозь ветви деревьев, и молния синей змеей падала и блестела у самых его ног. Внезапно лошадь испугалась и стремительно понесла всадника по густому лесу. Наконец она остановилась от усталости, и при блеске молний Обрий заметил хижину, скрытую под кучей опавших листьев и сучьев. Он спешился и устремился туда, надеясь найти проводника до города или по крайней мере защиту от бури. При его приближении гром на минуту стих, и он услышал ужасный женский крик, заглушаемый глухим адским хохотом – голоса сливались в один, почти непрерывный звук; – Обрий оцепенел. Но, пробужденный ударом грома, он собрал силы и выломал дверь хижины. Густой мрак окружал его, но жуткий вопль был его проводником. Он крикнул, однако голоса не умолкали; казалось, его никто не замечал. В темноте он наткнулся на кого-то и схватил его; чей-то голос вскричал: «Опять попался!» – и снова раздался громкий хохот. Обрий почувствовал, как неизвестный сжал его с невероятной мощью, и решил дорого отдать свою жизнь; он боролся, но напрасно: он был поднят в воздух и с ужасной силой брошен на землю. Противник бросился на него, придавил коленом грудь и протянул руки к горлу…

Свет нескольких факелов блеснул сквозь щель хижины. Оставив добычу, противник Обрия вскочил, бросился к двери, и через минуту уже не было слышно шума ветвей, которые он раздвигал в своем беге. Буря утихла, и люди, проходившие близ хижины, скоро различили стон Обрия, лежавшего неподвижно. Они вошли; свет факелов упал на грязные стены и неопрятный соломенный потолок. По просьбе очнувшегося Обрия крестьяне пошли найти ту, которая привлекла его своим криком; он снова остался среди мрака; но каков же был его ужас, когда факелы снова осветили хижину, пришельцы внесли бездыханный труп – и он узнал небесные черты своей Ианфы! Бледность покрывала ее черты; на лице ее застыло странное спокойное выражение: оно казалось почти так же привлекательно, как и жизнь, игравшая на нем прежде. На груди и шее ее виднелась кровь, а на горле выделялись следы зубов, разрезавших вену. Пораженные внезапным ужасом, крестьяне указывали на эти знаки и шептали: «Вампир, вампир!» Тотчас были приготовлены носилки, и Обрия положили рядом с той, которая еще недавно была для него предметом многих светлых и чарующих видений, померкших теперь вместе с поблекшим цветом ее жизни. Мысли его смешались; мозг замер в оцепенении, казалось, избегая сознания и отыскивая спокойствие в удалении всех мыслей. Не сознавая, Обрий сжимал в руке кинжал странной формы, найденный в хижине. Вскоре они встретились с остальными селянами, отправившимися на поиски Ианфы, о которой сильно беспокоились ее родители. Их невеселые возгласы по мере приближения к городу предупредили родителей об ужасном происшествии – описать их отчаяние невозможно, но, узнав причину смерти Ианфы, они укоризненно глядели на Обрия и указывали на труп. Горе их было безутешно, и скоро они упокоились в могиле.

Обрия уложили в постель; у него был сильный жар, и он бредил; в бреду он произносил имена лорда Ротвена и Ианфы и по какому-то безотчетному соединению мыслей, казалось, просил у своего бывшего товарища пощады для любимого существа. Иногда он проклинал его, называя его убийцей Ианфы.

По случайности в то время лорд Ротвен находился в Афинах. И каковы бы ни были причины, двигавшие им, распутный лорд, узнав о состоянии Обрия, немедленно переехал к нему в дом и стал ухаживать за больным. Придя в сознание, Обрий содрогнулся от ужаса при виде того, чей образ теперь соединялся для него с образом вампира, но лорд Ротвен ласковыми словами, изъявляя почти раскаяние в ошибке, послужившей причиной их расставания, а более всего вниманием и заботой, оказываемыми выздоравливающему, скоро помирил его с собою. Казалось, лорд совершенно переменился; он уже не походил на то бесчувственное существо, которое так удивляло Обрия, но как только он начал быстро поправляться, с лордом произошла обратная перемена, и вскоре Обрий наблюдал его прежнего. Иногда он с удивлением замечал внимательный взгляд лорда и видел на его губах улыбку злобного удовольствия. Обрий не знал почему, но эта улыбка врезывалась ему в сердце. В последние дни выздоровления было заметно, что лорд Ротвен все чаще обращает взор к волнам, вздымаемым легкими, прохладными ветрами на спокойной поверхности вод; он все чаще поднимал глаза к небу и звездам, обращающимся вокруг нашего мира; казалось, он желал укрыться от всех взоров.

Дух Обрия был сильно потрясен, и быстрая подвижность, живость ума, некогда его отличавшая, казалось, навсегда исчезла. Он, как и лорд Ротвен, полюбил молчаливое уединение. Но как он ни стремился к одиночеству, он не мог найти его в Афинах; среди руин, прежде им посещаемых, его преследовал образ Ианфы; стоило ему углубиться в рощу, и она легкими шагами мелькала в кустах, собирая скромные фиалки… она внезапно поворачивала голову, и расстроенное воображение рисовало ему ее бледное лицо, окровавленную шею и слабую улыбку. Он решил бежать из этих мест, где каждый камень будил в его душе столь горькие воспоминания. И он предложил лорду Ротвену, которому считал себя обязанным за заботу и уход во время болезни, ехать в те страны Греции, где они оба еще не были.

Они с поспешностью проезжали по местам, связанным с историческими преданиями, и, казалось, наблюдаемые предметы не привлекали их внимания. Им часто приходилось слышать о разбойниках, но постепенно они начали забывать о предосторожностях, полагая, что проводники, говорившие им об этом, хотели только воспользоваться их щедростью, навязывая свою защиту от вымышленных опасностей. И так, не внимая предостережениям, они отправились однажды, взяв с собой несколько местных жителей – более для указания дороги, чем для защиты. Но, въехав в горловину одной узкой теснины, где между огромных валунов, обрушившихся с обступивших их гор, бежал ручеек, они имели причины раскаиваться в своей небрежности. Находясь уже в теснине со своими проводниками, они были вынуждены остановиться, встреченные свистом пуль, пролетевших над головами, и громовым залпом нескольких ружей. Проводники в тот же момент бросили их и, скрывшись за камнями, начали стрелять в направлении, откуда раздались выстрелы. Лорд Ротвен и Обрий, следуя их примеру, также укрылись в одной из расселин; но, устыдившись того, что их удерживают разбойники, слыша их оскорбительные выкрики и предвидя неизбежную погибель, если кому-то из разбойников удастся обойти их с тыла, они решили броситься вперед на неприятеля. Едва они успели выскочить из-за выступа, защищавшего их, как лорд Ротвен упал, раненный пулей в плечо. Обрий поспешил на помощь к нему, забыв о сражении и об угрожавшей ему опасности; он был удивлен, увидев вокруг лица разбойников: проводники, видя, как упал лорд Ротвен, сложили оружие и сдались.

Обещая значительный выкуп, Обрий убедил разбойников отнести своего раненого друга в ближайшую хижину; условившись о сумме, они отправили одного из своих товарищей в город за деньгами, Обрия же оставили в покое, охраняя только вход в хижину. Силы быстро оставляли лорда Ротвена; через два дня у него началась гангрена, и смерть уже стояла у него в изголовье. Его обращение и внешний облик нисколько не изменились при этом; казалось, он так же нечувствителен к боли, как и ко всем предметам, его окружающим. Однако к исходу последнего вечера в нем стало заметно беспокойство, и его глаза часто внимательно устремлялись на Обрия, который предлагал свою помощь с еще большей горячностью, чем раньше.

– Вы должны помочь мне! В ваших силах спасти меня – я говорю не о жизни или смерти; они так же мало заботят меня, как прошедший день. Но вы можете спасти мою честь, честь вашего друга.

– Как? Скажите, как! Я готов вам помочь, – отвечал Обрий.

– Мне потребуется немногое, жизнь моя быстро угасает… Всего я не могу объяснить, но если вы согласитесь скрыть все, что вам известно обо мне, моя честь останется чиста перед лицом света… Если бы некоторое время моя смерть осталась неизвестна в Англии, я… я…

– Она останется неизвестна.

– Клянитесь! – закричал умирающий, привстав с последним усилием, – клянитесь всем, что свято для вас, всем, что дорого вам, что в продолжении одного года и одного дня вы ни единой живой душе никоим образом не передадите того, что знаете о моих преступлениях или о моей смерти – что бы ни случилось и что бы вы ни увидели!

Его глаза, казалось, стремились покинуть свои орбиты от напряжения.

– Клянусь, – сказал Обрий.

Лорд с хохотом упал на свое ложе и уже не дышал.

Желая отдохнуть, Обрий отошел от него, но заснуть не мог; все подробности знакомства с лордом ожили в его воображении снова. Он не знал почему, но при воспоминании о данной клятве холод пробегал по его членам; казалось, предчувствие чего-то ужасного наполняло его сердце.

Встав рано утром, он хотел войти в хижину, где оставил умершего, но его повстречал один из разбойников и сказал, что тела там уже нет; когда Обрий ушел, он со своими товарищами отнес его на вершину горы, исполняя обещание, данное лорду, который потребовал, чтобы его тело положили под первый холодный луч луны, что взойдет после его смерти. Обрий был удивлен и, взяв с собой нескольких человек, решил пойти к месту, где положили тело, чтобы там похоронить его. Однако, взойдя на вершину, он не нашел следов ни тела, ни одежды, хотя разбойники клялись, что стоят на той самой скале, на которую положили его. Некоторое время Обрий терялся в предположениях, но в конце концов он вернулся, уверив себя, что разбойники зарыли тело, желая завладеть одеждой.

Страна, в которой его постигло столько несчастий, где все, казалось, располагало к суеверной меланхолии, овладевшей его душой, стала тягостна Обрию; он решил оставить ее и вскоре прибыл в Смирну. Ожидая корабль, который должен был перевезти его в Отранто или Неаполь, он занялся приведением в порядок вещей, оставшихся у него после смерти лорда Ротвена. Среди них был ящик с разнообразным оружием, более или менее приспособленным к вернейшему умерщвлению жертвы. Там хранилось много различных кинжалов и ятаганов. Перебирая их и рассматривая их необычную отделку, Обрий с удивлением обнаружил пустые ножны, оправа которых показалась ему сходной с отделкой кинжала, найденного в заброшенной хижине. Он содрогнулся при воспоминании и, спеша удостовериться, отыскал тот кинжал. Можно представить себе его ужас, когда ножны, бывшие у него в руках, совершенно подошли к кинжалу, несмотря на причудливую форму последнего. Глаза Обрия не нуждались в дальнейших доказательствах; необычная форма, одинаковый выбор цветов на рукояти и ножнах, матовый отблеск обеих частей не оставляли места сомнениям – на ножнах и рукояти были видны засохшие капли крови.

Он оставил Смирну и по пути домой остановился в Риме, где справился о судьбе девушки, которую пытался защитить от обольщений лорда Ротвена. Ее родители прозябали в нищете, сама же она пропала без вести с тех пор, как уехал лорд. Эти повторные удары сокрушали душу Обрия; он содрогнулся при мысли, что и эта девушка стала жертвой того, кто погубил Ианфу. Он сделался пасмурен и молчалив, не интересовался ничем и только торопил возниц, как будто спеша спасти жизнь драгоценного для него существа. Он прибыл в Кале, и попутный ветер скоро принес его к берегам Англии; он поспешил к жилищу своих предков и там, казалось, на время забыл в объятиях любимой сестры все воспоминания о прошедшем. Если раньше своими детскими ласками она приобрела его привязанность, то теперь, когда она уже вступала в зрелый возраст, она была дорога ему как друг.

Мисс Обрий не обладала теми блестящими прелестями, которые привлекают взоры и восхищают шумные собрания. В ней не было того легковесного блеска, который существует только в душной атмосфере гостиных, наполненных многолюдным обществом. Ее голубые глаза не поражали воображения, но в них отражалась какая-то очаровательная меланхолия, происходившая, как казалось, не от несчастья, но от внутреннего чувствования души, знакомой с миром высшим и светлым. Она не принадлежала к тем легким созданиям, которые готовы лететь всюду, куда привлечет их блистающий свет, – ее поступь была нетороплива и задумчива. В уединении никогда улыбка радости не оживляла ее лица, но когда брат изливал перед ней свои чувства и в присутствии ее забывал несчастья, разрушившие его покой, – кто променял бы тогда ее улыбку на улыбку сладострастия? Казалось, ее глаза и лицо светились тогда неземным светом небес.