Текст книги "Комната с призраком"

Автор книги: Вальтер Скотт

Соавторы: Джордж Гордон Байрон,Перси Шелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Наступило 31 октября; замок был тих и спокоен. Около половины двенадцатого Кумушку и Анну Блейни видели направлявшимися к башне короля Джона, где, как говорили, этот монарх был коронован ирландскими принцами и провозглашен лордом Ирландии. Это было самое старое из строений замка. Открыв маленькую, неприметную дверцу ключом, с которым она не расставалась даже ложась в постель, Кумушка поторопила юную леди. Ступив под своды подвала, Анна стояла в нерешительности и сомнениях, подобно тому как неопытный пловец стоит на берегу незнакомого потока. Был теплый осенний вечер; сильный ветер вздыхал в кронах деревьев, окружавших замок. Внезапные порывы клонили верхушки деревьев к блестящей глади реки Лиффи, которая, разбухнув от недавних дождей, неслась и ревела среди валунов, обступавших ее русло. Темная аллея вязов скрывала маленькую деревушку замка; там еще виднелись огни, но и они, ввиду позднего часа, скоро должны были погаснуть.

Девушка медлила.

– Я обязательно должна идти одна? – спросила она, предчувствуя, что ужасы ее вечернего бдения – ничто в сравнении с гораздо более жуткой его целью.

– Непременно одна, или снадобье потеряет свою силу, – отвечала ей старуха, прикрывая ладонью тусклый огонек свечи. – Вы должны сойти вниз одна; я буду ждать у входа. Когда вернетесь – смотрите, кто явится вам ровно в полночь.

Несчастная девушка не трогалась с места.

– О! Кумушка, Кумушка, разве ты не можешь пойти со мной. О! Кумушка, идем вместе, прошу тебя!

– Если мы пойдем вместе, дорогая, нам не выбраться оттуда живыми; тот, кто живет там, растерзает нас в клочья!

– О! Кумушка, Кумушка, давай вернемся в мою комнату, я уже сделала так много и прошла так далеко!

– То, что мы сделали, дорогая, обязывает нас идти дальше; если вы сейчас вернетесь в свою комнату, то в полночь увидите не молодого и красивого жениха, а кого-то, кто больше похож на…

Молодая леди оглянулась и некоторое время стояла не двигаясь; ужас и невероятная надежда заставляли трепетать ее сердце. Затем, с внезапной отвагой она, как птица с террасы замка, устремилась вперед; ее белые одежды развевались как крылья и вскоре исчезли из виду. Старуха закрыла дверцу в подвал, поставила свечу в низкую бойницу башни и села ожидать действия колдовских снадобий. Прошел час, и леди поднялась из подвала; лицо ее было бледно, и глаза глядели неподвижно, как мертвые; в руке она сжимала окровавленный лоскут – доказательство того, что колдовской ритуал ею исполнен. Она упала в объятия своей сообщницы и несколько мгновений стояла, тяжело дыша и озираясь, как будто не сознавая, где она. Старуха ужаснулась безумному виду своей жертвы, но заторопила ее к спальне, где предметы, приготовленные для зловещего церемониала, были первым, что задержало взгляд несчастной девушки. Вздрогнув при виде их, она закрыла глаза и остановилась посредине комнаты.

Потребовались все искусство и настойчивость Кумушки (сопровождавшей свои уговоры загадочными угрозами), чтобы заставить молодую леди довершить начатое. Наконец несчастная проговорила в отчаянии: «Хорошо! Я все исполню, но будь в соседней комнате; если произойдет то, чего я боюсь, я позвоню в серебряный колокольчик, и если у тебя есть душа, о которой ты заботишься, Кумушка, приди мне на помощь».

Старуха обещала выполнить ее просьбу. С нетерпеливой обстоятельностью она дала ей последние наставления, после чего ушла в свою комнату, примыкавшую к комнате леди. Свеча ее давно потухла, но она разворошила уголья в камине и сидела возле них, поклевывая носом и поглаживая время от времени соломенный тюфяк на своей кровати. Однако она не решалась ложиться, так как в любой момент из комнаты леди мог долететь звук колокольчика.

Было уже далеко за полночь; могильная тишина окутывала спящий замок. Старуха дремала, склонившись к огню. Ее голова опускалась все ниже и ниже, пока, наконец, не коснулась колен. При звуке колокольчика Кумушка встрепенулась, но задремала снова, потом снова встрепенулась, когда колокольчик зазвучал отчетливее – и в тот же момент она проснулась, но не от звона, а от душераздирающего крика, донесшегося из соседних покоев. Испуганная вероятными последствиями неудачи, старая карга заторопилась в комнату госпожи. Анна лежала на полу без сознания. С неохотой, но старухе пришлось позвать на помощь экономку (предварительно спрятав принадлежности тайного ритуала). Вдвоем они перенесли девушку на кровать и с помощью специфических средств, обычных в то время – обожженных перьев и т. п., – привели ее в чувство. Когда экономка ушла и Кумушка осталась наедине с Анной, о предмете их беседы можно было догадаться, хотя об истинных событиях той ночи еще много лет не знал никто. Странной формы кинжал лежал на кровати Анны; было очевидно, что кто-то посетил ее комнату, и весьма вероятно, что это было не земное существо.

Старуха советовала уничтожить колдовскую улику, но девушка не слушала ее и спрятала оружие в один из шкафов в спальне. Она полагала, что отныне (с тех пор как перед ней приоткрылась пугающая завеса будущего) она имеет право знать все тайны, связанные с ночной загадкой. Однако с этой ночи характер ее разительно переменился; переменились ее манеры и даже ее лицо. Она стала серьезнее и проводила долгие часы в уединении и раздумьях; при виде бывшей сообщницы она вздрагивала и сжималась; при этом она избегала даже малейшего намека на обстоятельства, произведшие в ней столь странную перемену.

Прошло несколько дней с той ночи. Однажды после обеда, оставив сэра Редмонда с капелланом, читающим ему житие святого Франциска Хавьера, Анна вернулась в свою комнату к прерванному рукоделию и была немало удивлена, услышав звук колокольчика у ворот; кто-то звонил настойчиво и громко – звук, которого ей ни разу не доводилось слышать с тех пор, как их семья поселилась в замке; их гости, из числа отдыхавших на здешнем курорте, приходили и уходили неслышно, как и подобает гостям в доме знатного и влиятельного человека. За оградой, по аллее уже упоминавшихся нами вязов, в сопровождении четырех слуг верхом на коне ехал молодой джентльмен. Слуги его, тоже верхом, были нагружены тяжелой поклажей; у двух передних с седел свисали притороченные кобуры, двое других везли переброшенные через луки седел огромные тюки. Шла первая неделя декабря, но обед в замке подавали в час дня, и поэтому Анна легко разглядела все эти подробности. Прибытие незнакомца вызвало суматоху в замке; отдавались громкие и поспешные приказания, шаги не смолкали в коридорах в течение целого часа; затем все утихло. Говорили, что сэр Редмонд собственноручно запер залу, где он принимал незнакомца, дабы никто не мог помешать их разговору. Примерно через два часа после прибытия незнакомца к Анне постучала служанка и передала приказ хозяина замка приготовить к восьми часам ужин и присутствовать на нем.

Хозяйство в замке велось неплохо по ирландским меркам, и все, что требовалось от Анны – спуститься на кухню и проверить, хорошо ли прожарены цыплята и посыпаны ли они сахаром, согласно вкусам тех лет; еще ей надо было посмотреть, правильно ли положены специи и по мерке ли разлито вино в кувшины; но самое главное – ей следовало проследить за тем, чтобы в центр горохового пудинга положили большой кусок масла. На этом ее обязанности по приготовлению ужина заканчивались, и она могла возвратиться в свою комнату, чтобы приготовить на вечер торжественное платье из белой дамасской ткани. В восемь часов ее позвали на ужин; по обычаю тех лет ей следовало внести первое блюдо. Когда она проходила по коридору, кто-то схватил ее за локоть; лицо Кумушки, искаженное отвратительной гримасой, придвинулось к ней. Она прошептала: «Разве я не говорила, что он придет за вами?» У Анны застыла кровь в жилах, но она овладела собой и вошла в залу, приветствуя отца и незнакомца низким реверансом; после этого она заняла свое место за столом. Ужас, охвативший ее при встрече бывшей сообщницы, не уменьшился в присутствии незнакомца; странной была его задумчивость во время ужина. Он ничего не ел. Сэр Редмонд тоже выглядел необычайно сдержанным и задумчивым. Наконец он обратился к незнакомцу (не называя его по имени): «Вы выпьете за здоровье моей дочери?» Незнакомец выразил желание оказать хозяину такую честь, но скромно наполнил свой стакан водой; Анна добавила несколько капель вина в свой, поклонившись ему. В этот момент, в первый раз с тех пор, как она увидела его, ей удалось рассмотреть его лицо – оно было бледным, как у мертвеца. Мертвенная бледность его щек и губ, глухой, как из-под земли, голос и странный блеск больших и неподвижных черных глаз, которые он не сводил с Анны, заставили ее побледнеть и даже задрожать, когда она подносила бокал к губам. Она поставила бокал обратно на скатерть и после этого, еще раз поклонившись отцу и странному незнакомцу, удалилась в свои покои.

Там она застала Бриджит Диз, занятую уборкой прогоревшего торфа в ее камине (тогда еще не было каминных решеток).

– Что ты делаешь здесь? – в волнении спросила девушка.

Старуха обернулась к ней, и безобразная ухмылка исказила ее лицо:

– Я ведь говорила, что он придет за вами!

– Да, я верю, что это он, – проговорила, несчастная девушка, опускаясь в плетеное кресло поодаль от камина. – Никогда в жизни я не видела человека с таким взглядом.

– Но разве он не настоящий джентльмен? – продолжала старуха.

– Он выглядит так, как будто явился с того света, – сказала Анна.

– Этот ли свет, тот ли, – пробормотала старуха, поднимая вверх костлявый палец, – помяните мои слова, они верны как… (тут она повторила одну из странных формул, произнесенных ею в ночь на 1 ноября) – он будет вашим супругом.

– Значит, мне суждено стать невестою мертвеца, – сказала Анна, – ведь тот, кого я видела сегодня вечером, – не живой человек.

Минуло две недели, и, казалось, Анна примирилась с чертами, доселе вызывавшими в ней ужас и отвращение. Она обнаружила, что они необыкновенно красивы; она заметила, что голос, такой странный и глухой, смягчается, когда произносит ее имя. Возможно, что вкусы и склонности молодых людей оказались так же одинаковы, как и их образ жизни; может быть, все проистекало из совокупности причин, – как бы то ни было, меньше чем через месяц незнакомец сказал Анне, что любит ее. С румянцем, хотя и без теснящих грудь вздохов, она приняла его признание. Он открыл ей, что имя его – сэр Ричард Максвелл и что он – шотландский баронет. Семейные невзгоды вынудили его покинуть родину, и он перевел все свое состояние в Ирландию, решив остаться здесь на всю жизнь. Так он говорил. Ухаживание тех дней было простым и коротким, и скоро Анна стала женою сэра Ричарда. Они жили с ее отцом до самой смерти сэра Редмонда, после чего перебрались в свои северные владения. Там они провели несколько лет. Семья их росла, и дни протекали в счастии и спокойствии. Поведение сэра Ричарда, однако, отмечали две странности – он всеми силами старался избегать встреч с соотечественниками: если он узнавал, что в соседний город прибывал какой-нибудь шотландец, он затворялся в замке и не покидал покоев до тех пор, пока не уверялся в отъезде чужестранца. Другая его странность заключалась в том, что он имел обыкновение запираться в своей комнате в канун 1 ноября. Леди, у которой были свои воспоминания, связанные с этим днем, лишь однажды отважилась спросить его о причинах этого необычного уединения; с тех пор она ни разу не осмеливалась повторить свой вопрос и, кажется, испытывала немалое облегчение от этого. Все шло своим чередом, и дела обстояли, как я уже сказал, немного таинственно, но тем не менее счастливо, когда неожиданно, без объяснения причин, сэр Ричард и леди Максвелл расстались и больше никогда не встречались в этой жизни. Сэр Ричард продолжал жить в фамильном особняке, а леди Максвелл переехала к дальней родственнице в удаленную и глухую часть страны. Столь глубоки были чувства, вызвавшие их разрыв, что имя любого из бывших супругов до самой смерти не проронили губы другого.

Леди Максвелл пережила своего супруга на целых сорок лет, дожив до девяноста шести лет. Только перед смертью она открыла родственнице, в доме которой жила, следующие необычайные обстоятельства.

Она рассказала, что в ночь на 1 ноября, около семидесяти пяти лет назад, по наущению негодной советчицы, она выстирала одно из своих платьев в течении, где сходятся четыре потока. Она исполнила и другие безбожные обряды, подсказанные ей Кумушкой, надеясь увидеть будущего жениха в полночь в своих покоях. Пробило двенадцать, однако то, что она увидела, не походило на человеческое существо. Видение неописуемое и ужасное приблизилось к ней и швырнуло на пол тяжелый кинжал странной формы, наказав «узнать будущего мужа по этой вещи». Жуткий визит лишил ее чувств; придя в себя, ока подняла брошенное призраком оружие: при ближайшем рассмотрении оно оказалось покрыто засохшей кровью. С тех пор оно хранилось в одном из ее секретеров и не извлекалось оттуда до того рокового дня, когда леди Максвелл и сэр Ричард так странно и внезапно расстались. Как-то раз рано утром сэр Ричард Максвелл встал, чтобы отправиться на охоту. Затеряв свой охотничий нож, он зашел к леди Максвелл, еще не встававшей с постели, одолжить другой. Леди, полусонная, отвечала, что в таком-то из секретеров он найдет то, чего хочет. Он вышел из комнаты, но, к несчастью, перепутал секретеры; леди Максвелл совершенно пробудилась, когда увидела мужа, приставившего к ее горлу страшное оружие. Он угрожал ей мгновенной смертью, если она не расскажет, как этот кинжал оказался у нее. Она умоляла не убивать ее и в ужасе открыла ему всю правду о страшном гадании. Несколько мгновений он стоял неподвижно, лицо его искажали то гнев, то презрение и беспредельное отчаяние; ни одно из чувств не возобладало над остальными; как она клялась, в этот момент он был донельзя схож с демоном, явившимся ей роковой ночью (так своеобразно проявилось фатальное сходство). Затем он воскликнул: «Ты победила меня с помощью дьявола, но больше тебе не владеть мной!» – и он оставил ее, чтобы не встретить больше в земной юдоли.

Уже тогда ей была известна тайна ее мужа. Нельзя достоверно указать, откуда она узнала ее, но, вероятнее всего, этому способствовал приезд одного шотландского джентльмена, утверждавшего, что он знает сэра Ричарда. Любопытство леди Максвелл, разжигаемое странными привычками мужа, требовало разгадки и побудило ее искать встречи с приезжим шотландцем. Представившись чужим именем, она узнала от него обстоятельства, отравившие ее жизнь до самого последнего часа. Вот рассказ, который ей довелось услышать.

Сэр Ричард Максвелл смертельно враждовал со своим младшим братом. Клан предполагал примирить их на фамильных празднествах. Так как ножи и вилки были тогда орудиями, неизвестными в Горах, пирующие пользовались вместо них шотландскими кинжалами. Вино лилось рекой, и вместо того, чтобы примирить врагов, праздник воспламенил их; вспомнились старые распри, и руки, вначале лишь с негодованием сжимавшие рукояти кинжалов, с яростью выхватили их; в завязавшейся схватке сэр Ричард смертельно ранил своего младшего брата. Жизнь его самого с трудом спасли от мести клана, и он был вынужден бежать к морю. В глухой рыбацкой избушке он скрывался до прихода судна, переправившего его в Ирландию. В ночь на 1 ноября он ступил на его борт, и в тот же миг дух его смутила внезапная ярость; бессознательно его рука коснулась кинжала, который он продолжал носить после убийства. Он выхватил его и обратился к небесам, моля, чтобы «вина за пролитую кровь брата была бы так же далека от его души, как брошенное им оружие». С этими словами он размахнулся и с силой метнул кинжал в воздух. Теперь же, спустя много лет, он нашел его спрятанным в шкафу у своей жены. То ли он в самом деле поверил, что она завладела им с помощью сверхъестественных сил, то ли он боялся того, что жена была тайным свидетелем его преступления, – сейчас это сказать трудно, но исход был таким, каким я его описал вам. Разрыв был немедленным и бесповоротным, и я не знаю, насколько правдива эта история, но рассказываю ее такой, какой ее рассказали мне.

Мэри Уоллстоункрафт Шелли
СОН
Перевод А. Бутузова

Время, когда произошли описываемые в этой легенде события, ознаменовалось вступлением на престол Генриха IV, короля французского; его правление и ровное обращение с подданными хотя и принесли мир королевству, трон которого он занимал, все же не смогли залечить глубоких ран, в избытке нанесенных друг другу враждующими сторонами. Неубывающая неприязнь и память о смертельных обидах продолжали жить в сердцах ныне объединенных вассалов; и часто руки, только что пожимавшие друг друга, непроизвольно вслед за тем сжимали рукояти кинжалов; чувствам недавних врагов более подходила холодная сталь, нежели учтивые речи. Многие из непокорных католиков удалились в отдаленные провинции; терзаясь и досадуя в своем уединении, они не переставали в волнении ожидать того дня, когда наконец им представится возможность открыто проявить свои чувства.

В большом укрепленном замке, стоявшем на обрывистом берегу Луары, недалеко от Нанта, проводила свои дни последняя представительница своей фамилии, единственная наследница обширных земель и владений, молодая и прекрасная графиня де Виллиньев. Весь прошедший год она провела, затворившись в своем уединенном жилище; траур, носимый ею по отцу и двум братьям, павшим в гражданской войне, служил извиняющей и достаточной причиной ее удаления от дворцовых дел и празднеств. Осиротев, графиня унаследовала не только высокое имя, но и обширные земли; и вскоре ей стало известно, что король, ее попечитель, желал бы видеть ее владения препорученными вместе с ее рукой благороднейшему из дворян, происхождением и достоинствами заслуживающему столь щедрого дара. В ответ Констанция решила принять постриг и заключить себя в монастырь. Король горячо воспротивился осуществлению ею задуманного, искренне веря, что такая мысль есть следствие чрезмерной чувствительности переполняемого печалью сердца графини; к тому же он надеялся, что со временем живые лучи юности пробьют себе путь сквозь тучи.

Минул год, но графиня была непреклонна в своем решении. Не желая принуждать ее и желая понять причины, побуждающие столь юную и прекрасную обладательницу счастливой фортуны хоронить себя в монастырских стенах, король объявил о своем намерении теперь, когда истек срок ее траура, посетить замок Виллиньев. Если его приезд, сказал монарх, не повлечет за собой перемен в ее намерениях, то ему не останется ничего другого, как дать ей высочайшее соизволение.

Много дней и ночей в слезах, в безутешном горе провела Констанция, много печальных часов протекло. Ворота ее затворились для посетителей; подобно леди Оливии в «Двенадцатой ночи» она препоручила себя одиночеству и печали. С непоколебимой, неизменной твердостью она отвергала увещевания и сочувствие своих подданных; нянчила и пестовала свою тоску, как если бы это была единственная дорогая ей вещь на свете. И все же печаль была еще слишком свежа, слишком горька и болезненна, чтобы быть желанной гостьей в ее покоях. Молодая, живая и пылкая, Констанция не переставала противиться своему горю, преодолевала и желала забыть его; но все, что дышало радостью, все, что было прекрасно вне стен, только будило горе. И легче было выносить его тяжесть в смиренном уединении; Констанция покорилась своему горю; и оно угнетало ее, но не пронзало болью.

В надежде рассеяться недолгой прогулкой в окрестностях Констанция вышла из замка. В высоких и просторных покоях своего жилища она чувствовала себя стесненной. Древний лес и холмы хранили дорогие ее сердцу воспоминания; деревья манили ее, обещая упокоить часы и дни ее жизни под густым лиственным покровом. Подобно ветру, шумящему в кронах, или солнцу, катящемуся по небесному своду, вечное движение и перемена утешали ее в глубокой печали, неизбывной болью и тоской сжимавшей ее сердце под сводами замка.

На краю густо заросшего тенистыми деревьями парка, в одном из уголков его, находилось место, откуда взору открывалась равнина, раскинувшаяся у подножия гор. Констанция отреклась от этого уголка, но бессознательно ноги ее направлялись туда; и теперь, в двенадцатый раз за этот день, она вновь обнаружила себя стоящей среди знакомых деревьев. Она присела на поросший травою холмик и в задумчивости посмотрела на цветы, посаженные ею для украшения этого зеленого убежища – замка ее любви и воспоминаний. В руке она держала письмо короля, по-отечески опекавшего ее в великом горе. Грусть затемняла ее черты, и нежное сердце в тоске вопрошало судьбу: как должно ей, столь юной, незащищенной, оставленной милостью небес, сопротивляться новому несчастью.

«Единственное, чего я прошу, – думала она, – позволить мне жить в замке отца – жить там, где все мне знакомо с детства. Слезами я буду орошать цветы на могилах тех, кто был дорог мне; я буду плакать здесь, в этом лесу, где жила моя безумная мечта о счастье, – я буду оплакивать ее смерть, ибо счастье мое отныне погребено навеки!»

Легкий лесной шорох достиг ее слуха; сердце ее учащенно забилось – но снова все стихло.

– Глупо! – произнесла она полушепотом, – глупо обманывать себя и тешить чувства фантазией; все это оттого, что когда-то мы виделись здесь; когда-то, сидя в беседке, я ожидала, и звуки, подобные этим, предвещали его столь желанный приход; и кролик, зашуршавший в траве, и птица, разбудившая тишину своей песней, – все говорит о нем. О, Гаспар! – мой когда-то; отныне никогда дорогое место не озарится радостью, принесенной тобою, отныне – никогда более!

Снова зашелестели кусты, и стали отчетливо слышны шаги в чаще. Констанция поднялась; сердце ее учащенно билось: должно быть, это глупая Манон идет уговаривать ее вернуться в замок. Однако шаги были тверже и размеренней, что было совсем не свойственно ее горничной; выйдя из тенистой беседки, Констанция разглядела пришельца. Убежать – был первый ее порыв; но хотя бы еще раз увидеть, взглянуть на него, еще раз услышать его голос; еще раз, прежде чем страшная клятва разлучит их навеки, побыть вместе! Бездна отчаяния переполняла душу ее в долгие часы и дни одиночества, и Констанция решила, что краткий миг не оскорбит память умерших и, может быть, отчасти смягчит смертельную тоску, что мертвенной бледностью покрывала ее щеки.

Любимый, он вновь стоял перед ней; взаимные клятвы верности соединяли их. Как и Констанция, он был печален, и она не могла противиться его умоляющему взгляду, взывавшему к ней не уходить, остановиться.

– Я пришел сюда, леди, – сказал молодой рыцарь, – без всякой надежды переменить твою волю. Я пришел еще только раз взглянуть на тебя и сказать «прощай», прежде чем отправиться в Святую Землю. Я пришел молить тебя не уходить в мрачный монастырь; ты избегнешь меня, столь ненавистного тебе, ибо ты не увидишь меня никогда более. Погибну ли я или буду жить – Франция и я расстались навеки!

– То, что ты говоришь, страшно! – сказала Констанция. – Однако, пожелает ли король терять своего верного рыцаря? Трон, который ты помогал воздвигать, нуждается в твоей защите. Если слова мои когда-то были не безразличны тебе, умоляю – не уходи в Палестину.

– Одно твое слово могло бы остановить меня, одна улыбка, Констанция, – юноша опустился перед ней на колени: образ, когда-то столь дорогой и любимый, – пугающий и запретный теперь.

– Не медли более! – вскрикнула она. – Ни улыбка моя, ни слово отныне не принадлежат тебе. Зачем ты пришел сюда; здесь живут души умерших. Если эти тени – их; они проклинают неверную, позволившую убийце тревожить их освященный покой.

– Когда любовь наша была юна, ты нежно встречала меня, – отвечал рыцарь, – ты научила меня находить путь среди этих деревьев. Ты с радостью встречала меня здесь, в этом месте, и однажды ты поклялась быть навеки моей – здесь, под этими древними кронами.

– Было преступлением, великим грехом, – сказала Констанция, – отворить двери отца сыну его заклятого врага. Но разве небо недостаточно наказало меня за это?

Пока она говорила, молодой рыцарь в тяжелых раздумьях опустил голову и стоял не двигаясь; Констанция трепетала, каждое мгновение готовая обратиться в бегство. Наконец он освободился от минутной задумчивости и медленно отвечал:

– То были счастливые дни, Констанция, тревога и радость наполняли их, когда вечер приводил меня к твоим ногам; когда ненависть и месть окутывали далекий замок, тени и звезды, подобно храму любви, укрывали сенью эту беседку.

– Счастливые? Нет – горестные дни! – эхом отозвалась Констанция. – Как я могла думать, что из несоблюденного мною долга произрастет что-то доброе; разве Господь вознаграждает непослушание? Не говори о любви, Гаспар! Пролитая тобою кровь разлучила нас навеки! Не приближайся ко мне. Мертвые даже теперь стоят между нами! Их бледные тени предупреждают меня и грозят мне за то, что я внимаю речам их убийцы.

– Но я не убийца! – в отчаянии вскричал бедный юноша. – Констанция, мы оба – последние в своих родах. Смерть жестоко обошлась с нами, и мы одиноки. Но все было не так, когда мы впервые полюбили; моя семья, отец, брат, даже моя мать – все дышало ненавистью к дому Виллиньев, но я благословлял наши встречи. Я видел тебя и благословлял небеса. Господь заронил любовь в наши сердца. В залитых луною домиках теплыми летними вечерами назначали мы тайные свидания. Стоило дню разгореться неясными лучами, мы находили приют в этом укромном убежище, и здесь, на том самом месте, где я сейчас стою, мы преклонили колени и поклялись в верности друг другу. Неужели клятва будет нарушена нами?

Слезы катились по бледным щекам Констанции, когда любимый оживлял в ее сердце образы счастливых часов.

– Нет, никогда! – вырвалось у нее. – О, никогда! Ты знаешь или узнаешь скоро решимость и верность той, кто не смеет принадлежать тебе. Приличествовало ли нам говорить о любви, о счастье, когда война, кровь, ненависть бушевали вокруг! Весенние цветы, собранные нашими руками, попрали сошедшиеся в жестокой битве рыцари. От руки твоего отца погиб мой отец; мой брат поклялся отомстить, и малое утешение знать, что не твоя рука направляла смертоносный удар, поразивший его. Ведь ты сражался на стороне убивших его. Не говори ничего больше, ни слова – это бесчестит непокойные души, что слушают тебя. Иди, Гаспар! Забудь меня. С благородным и храбрым Генрихом твоя карьера вознесет тебя; прекрасная девушка примет, как я когда-то, твои клятвы и будет счастлива с тобой. Прощай! Пусть Дева Мария благословит тебя! В монастырской келье я буду помнить христианский завет – я буду молиться за своих врагов. Гаспар, прощай!

Она торопливо выбежала из беседки, быстрыми шагами пересекла лесистую лощину и вскоре достигла замка. Лишь в уединенной замкнутости своих покоев она позволила горю, как буря разрывавшему ее грудь, выйти наружу; новые горести омрачали память давно ушедшей радости и делали зловещей ловушкой само воспоминание о прошлом блаженстве; сокрытая в тайниках сердца любовь вместе с воображаемой виной составляла ужасное сочетание, грозящее, подобно жестокому тирану, обратить в прах живое тело. Внезапно странная мысль пронзила ее. Констанция отбросила ее, как детскую, суеверную, но мысль не оставляла ее.

– Манон, – в необычайном волнении позвала она горничную. – Манон, ты когда-нибудь спала на ложе святой Катерины?

Манон в ужасе перекрестилась.

– Святители небесные! Кроме двух девушек, там никто не спал с тех пор, как я помню себя на свете. Одна из девушек упала в Луару и утонула, другая только поглядела на каменную постель и возвратилась домой без единого слова. Это страшное место; если монахиня не ведет примерную и благочестивую жизнь, то беда коснется ее в тот самый час, когда она положит голову на святой камень!

Констанция тоже перекрестилась.

– В течение всей нашей жизни единственно через посредство Господа и через благословение святых мы можем, каждый из нас, надеяться на свою праведность. Завтра ночью я усну на этом ложе!

– Но госпожа! Ведь завтра прибывает король.

– Тем более; мне необходимо утвердиться в решении до его приезда. Нет такого горя, которое переполняло бы сердце и было бы столь велико, что для него не отыскалось бы лекарства. Когда-то я надеялась принести мир нашим домам; и если лучше мне будет надеть венок из терний – небо укажет мне свою волю. Завтра я буду спать на ложе святой Катерины, и если, как я слышала, святая направляет во снах монахинь, то и я буду ведома ею. Я поступлю так, как мне укажут небеса; я готова ко всему, даже к самому худшему.

На пути из Парижа в Нант король остановился и провел ночь во владениях, отстоящих на несколько миль от замка Виллиньев. Перед самым рассветом в его покои был проведен молодой рыцарь; вид его был серьезен и даже печален, мужественная красота его поблекла, сокрытая чрезмерной усталостью. Он молча стоял в приемной Генриха, когда тот, быстрый в движениях, обратил к нему взгляд живых голубых глаз и мягко проговорил:

– Итак, ты нашел ее непреклонной и решившейся, Гаспар?

– Да, я нашел ее решившейся на наше обоюдное горе. Увы! Поверьте, это не только моя беда; разрушая мое счастье, Констанция приносит в жертву свое.

– Так ты действительно веришь, что она скажет «нет» тому галантному шевалье, которого мы представим ей?

– О моя клятва! Я не допускаю и мысли о том! Это невероятно. Мое сердце признательно вам и глубоко благодарит вас за ваше великодушное участие. Но даже голос любимого, звучавший в беседке, где воспоминания и уединенность помогали чарам, не смог убедить ее; она не последует даже приказу вашего величества. Она собирается уйти в монастырь, ухожу и я, примите мою отставку: отныне я – воин креста.

– Гаспар, – сказал монарх, – я знаю женщин лучше тебя. Их не победить уступками и покорностью. Смерть родных, естественно, тяжким бременем легла на сердце графини; лелея в одиночестве свое горе, она вообразила, что самому небу противен ваш союз. Дай время голосу света достичь ее души; голос земной силы и голос земной доброты, один приказывая, другой – умоляя, найдут отклик в ее сердце, и – клянусь честью и святым крестом – она будет тогда твоею. А пока будем исполнять задуманное. По коням; занимается день, и солнце уже высоко.

В Нантское аббатство король прибыл к началу службы, отправлявшейся в кафедральном соборе. За мессой последовал пышный обед, и был уже полдень, когда монарх достиг берега Луары, где, чуть выше Нанта, высился замок Виллиньев. Графиня встретила короля у ворот. Тщетно Генрих искал следы безысходного горя на ее щеках, тщетно он пытался отыскать в ее лице печаль и отчаяние, которые ожидал увидеть. Щеки ее цвели, и манеры ее были живы; голос ее дрожал, но не сильно. «Она не любит его, – подумал Генрих, – или сердце ее уже согласно».