355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вальтер Скотт » Комната с призраком » Текст книги (страница 14)
Комната с призраком
  • Текст добавлен: 30 октября 2016, 23:39

Текст книги "Комната с призраком"


Автор книги: Вальтер Скотт


Соавторы: Джордж Гордон Байрон,Перси Шелли

Жанр:

   

Ужасы


сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Верования ассасинов и их образ жизни своеобразно и неповторимо сказывались на их поступках. Отдаленное от многолюдных мест, их уединенное убежище стало для них священным приютом, где все было гармонией, не нарушаемой ничьей деспотией и никакой враждой. Все их помыслы были устремлены к одной цели, к одному предмету. Каждый член общины посвятил себя счастью ближнего. Они постоянно соревновались в добрых делах; и это не была притворная, бездушная филантропия торгаша, но та истинная добродетель, которая отражается в малейших движениях и в каждой из черт лица. Пороки и несчастья людей, обитавших за пределами их мирной обители, были им неведомы и непонятны. Не обремененные условностями цивилизованного общества, они не мыслили себе счастья, которое не стремишься делить с другими и постоянно распространять вокруг себя. На пути к добродетели и счастью они не видели препятствий. В любом случае они избирали тот образ действий, который вел к наибольшему блаженству. Они не представляли себе, чтобы человек из чувства долга мог отказаться любой ценой доставить себе и другому наибольшую и самую полную радость.

Отсюда возникли особенности нравов, которые не привели к чрезвычайным последствиям только потому, что ассасины не общались с миром, где вместо добра и справедливости царили иные принципы и иные мотивы поступков. Этим искренним и простым людям было бы трудно предвидеть конечные результаты своих поступков среди толпы развращенных рабов. Они не сумели бы избрать и средства для осуществления своих намерений. Необходимость причинять боль или нарушать сложившийся порядок ради будущего блага согласуется с самыми высшими религиозными и нравственными учениями, но всегда вызывает негодование большинства. Попав случайно в цивилизованное общество, ассасин из принципа повел бы против этих предрассудков и предпочтений упорную борьбу. Ему пришлось бы применять средства, кажущиеся людям недопустимыми, ради цели, которую они не могли бы понять. Защищенный уверенностью в своей высшей правде, чистый, как свет небес, он подвергся бы среди людей клевете и гонениям. Неспособные понять его побуждения, они причислили бы его к самым гнусным из злодеев. С наглостью невежества они стали бы презирать того, кто неизмеримо выше их всех. За то, что он горел неугасимой жаждой творить им добро, они, глумясь и насмехаясь, повели бы его на позорную смерть, как вели некогда его великого Учителя.

Кто поколеблется убить ядовитую змею, подползшую к спящему другу, кроме себялюбца, который боится, как бы злобная гадина не обратила свою ярость против него самого? А если змея приняла человеческий облик и яд ее отличается от змеиного лишь большей губительной силой, неужели спаситель и мститель отступит перед предрассудком, считающим человеческую жизнь священной? Неужели человеческий облик – всего лишь право на безнаказанные злодеяния? Неужели сила, питающаяся слабостью угнетенных или неведением обманутых, позволяет беспрепятственно угнетать и обманывать?

Подданный государства или последователь любой из узаконенных систем суеверий не решится задать подобный вопрос. Ради будущего блага он мирится с тем, что считает преходящим злом, и терпеливо взирает на нравственное падение человека. Но верования ассасина требуют от него иных добродетелей, кроме смирения, когда ближние стонут под игом тирании или принижены до состояния животных, не ощущающих своих цепей. Ассасин полагает, что человек – прежде всего человек и лишь тогда имеет право на преимущества своего положения, когда и сердцем, и разумом воздает дань божеству Природы. А развращенные, порочные, низкие – что они такое? Всего лишь тени из дурного сна, сотворенные духом Зла; меч милосердного воителя должен исторгнуть их из нашего прекрасного мира. Это – бесплотные кошмары, призраки горя и зла, восседающие на раззолоченных тронах и ютящиеся в зловонных притонах нужды. Ни один ассасин не мог бы покорно мириться с пороком или стать милосердным пособником лжи и бед. Его путь через пустыню, именуемую цивилизованным обществом, был бы отмечен кровью угнетателей и разорителей. Злодей, перед которым униженно трепещут народы, искупил бы под его карающей рукой бесчисленные узаконенные преступления.

Скольких лживых святош, скольких паразитов под величавыми масками он сбросил бы с их роскошного ложа и вверг в разверстую могилу, чтобы многоногие зеленые твари, жители кладбищ, обглодали их лица, на которых написана злоба и хитрость. Так называемый почтенный человек – лоснящийся, улыбающийся мерзавец, почитаемый всем городом, сделавший своим ремеслом обман и убийство, живущий за счет крови и слез людей, был бы брошен в пищу воронам. Ассасин совершил бы доброе дело, доставляя добычу стервятникам и безглазым червям могилы. Но здесь, в их тихой обители, любовь и вера сделали этих людей необычайно кроткими и мягкими. Смелость, воинствующая добродетель, ненависть к пороку, возросшая до неодолимой страсти, спали в них, как спят вулканы, как спят стрелы молний в золотистых вечерних тучках. Они были невинны, но способны на нечто большее, ибо не забывали великих основ своей веры и постоянно к ним обращались; вкушая безмятежный покой, они не забывали, кому им обязаны.

Так прошло четыре столетия, не отмеченные большими событиями. Люди умирали, над могилами их проливались слезы той печали, которая смягчает сердце. Любящие пары уходили из жизни вместе, оставляя друзьям священную печаль; печаль, в которой есть нечто сладостное. Грудные младенцы становились взрослыми; взрослые, состарившись, умирали; густые травы, разросшиеся вокруг их жилищ, сплетались над их останками. Эта мирная жизнь была – подобна летнему морю, которое колышется так тихо, что в нем отражаются звезды и не смещаются краски многоцветных закатов.

ГЛАВА III

Когда все так спокойно, малейшее событие становится памятным. На исходе шестого века произошел странный случай. Молодой житель долины, по имени Альбедир, бродя по лесу, услышал крик хищной птицы и, взглянув вверх, заметил, что с ветвей кедра капает кровь. Он влез на дерево и увидел страшное зрелище. На обломанный сук было насажено человеческое тело. Оно было чудовищно изуродовано; все его члены были изломаны так, что оно казалось страшной насмешкой над жизнью. Почуяв добычу, к нему уже подбиралась огромная горная змея, а над головой парил голодный стервятник. На окровавленном лице несчастного выделялись одни лишь пронзительные темные глаза, горевшие неземным светом. В них читались спокойствие и сила бессмертного разума, который не страшится уничтожения. Горькая усмешка презрения и отвращения кривила израненные губы – казалось, он наблюдал окружающее и самообладание не покинуло его искалеченное тело.

Альбедир подобрался к суку, на котором было подвешено тело. При его приближении змея нехотя развила сверкающие кольца и поползла к своей темной пещере. Стервятник, лишенный добычи, улетел в горы, оглашая их резкими криками. Поднялся ветер, и ветви кедра затрещали под тяжестью тела. И это было все – кругом царила мертвая тишина. Но вот страдалец заговорил. Из груди его вырвался хриплый шепот. Он словно договаривал какой-то ему одному понятный монолог. Речь его была отрывиста и бессвязна, а долгие промежутки молчания полны таинственного значения.

– Тиран бессилен, хоть он и торжествует. Слава! Слава его распятому противнику! Слава червю, которого он попирает! Ха! Ведь это все равно что пытаться уничтожить все сущее – и самого себя, безумный самоубийца! У замкнутых врат смерти царят радость и ликование. Я не страшусь их черной и мрачной тени. Здесь кончается твоя власть! Ты создаешь – я гублю и разрушаю. Я был твоим рабом – отныне я тебе равен: я твой противник. Перед твоим престолом трепещут тысячи, но по моему зову они сорвут золотой венец с твоей недостойной главы.

Он умолк. Полдневная тишь поглотила его слова. Альбедир крепче ухватился за дерево, не в силах отвести глаз. Содрогаясь от ужаса, он молчал.

– Альбедир! – произнес тот же голос. – Во имя Бога, приблизься ко мне. Тот, кто низверг меня сюда, видит нас; благостные и милосердные духи земной любви не могут радоваться зрелищу мучений. Именем сострадания, именем твоего кроткого Бога, прошу тебя, Альбедир, приблизься! – Голос звучал кротко и нежно, как Эолова арфа. Он донесся до ушей Альбедира, подобно теплому дыханию июня, которое умиротворенно веет из зеленых рощ. На глаза его навернулись слезы жалости. Он словно слышал голос близкого друга. Товарищ его детских игр, любимый им, как брат, казалось, звал его на помощь и упрекал за промедление. Он не мог противиться волшебному зову и, приблизившись к искалеченному телу, осторожно освободил его. Затем он медленно спустился с дерева со своей несчастной ношей и положил ее на землю.

Наступило молчание. Ужас постепенно уступал в нем место другому чувству – мучительной жалости; и тут он вновь услышал тот же чарующий серебристый голос:

– Не плачь надо мной, Альбедир! Нет такого страдальца, который не ожил бы здесь, в вашем райском крае. Я ранен и страдаю; но, найдя в этих местах убежище, а в тебе – друга, я достоин скорее зависти, нежели сожаления. Отнеси меня тайком в твою хижину; я не хочу испугать своим появлением твою кроткую подругу. Но скоро она полюбит меня нежнее, чем брата. Я стану играть с твоими детьми; я уже чувствую к ним отеческую любовь. Мое появление не должно казаться загадочным. Если б люди не были склонны к ошибкам и преувеличениям, что диковинного в том, что чужеземец, бродя в горах Ливана, упал со скалы в вашу долину? Альбедир, – продолжал он, и голос его зазвучал торжественно, – в ответ на любовь, которую я питаю к тебе и твоим близким, ты обязан повиноваться мне на этот раз.

Альбедир беспрекословно подчинился; у него не явилось даже мысли ослушаться. Он снова взвалил на себя свою ношу и направился к дому. Там он подождал, пока Халед отлучилась, и внес незнакомца в покой, предназначенный для гостей. Гость попросил надежно запереть дверь и не тревожить его до следующего утра.

Альбедир стал нетерпеливо ждать возвращения Халед. Непривычная тайна отягощала, словно проклятие, его простодушное сердце. Речи незнакомца навеяли на него неясные и восхитительные грезы. Надежды, столь смутные, что он не сумел бы их назвать, завладели им, как ни были они призрачны. Рядом с ними возникало и беспокойство. В мыслях его царила сумятица, но ею правила твердая рука самой судьбы. Альбедир ходил по саду, перебирая в уме все связанное с происшествием этого дня. Он старался припомнить мельчайшие его подробности. Напрасно – кто-то словно подсказывал ему другие. Изумление, ужас, нестерпимая жалость и странное душевное волнение лишали его способности размышлять и властно вытесняли все попытки обдумать случившееся и понять его.

Возвращение Халед вывело его из задумчивости. Она вошла в свой мирный дом, убежденная, что перемены могут перевернуть весь мир, прежде чем вторгнутся в это святилище. Увидя Альбедира, она встревожилась. Без всяких предисловий он торопливо пересказал ей события дня. Кроткая Халед едва успевала следить за стремительным бегом его рассказа. Его сбивчивая речь, его смятенный вид потрясли и ошеломили ее.

ГЛАВА IV

На следующий день Альбедир пробудился с восходом солнца и вошел к незнакомцу. Тот уже встал и украшал оконную решетку цветами из сада. Весь его вид и самое его занятие говорили о том, что он совершенно освоился с новым местом. Жилище Альбедира, казалось, всегда было ему домом. Он обратился к хозяину с тем ласковым и веселым приветом, который неизменно вызывает ответное чувство.

– Друг мой, – сказал он, – роса этой долины – истинный бальзам; или, быть может, ветры сговорились приносить в твой сад самые сладкие ароматы, какие они могут сыскать? Дай опереться на твою руку, ибо я еще очень слаб. – Он хотел идти, но, не в силах двинуться дальше, сел возле двери. Несколько минут они молчали, если можно назвать молчанием обмен счастливыми взглядами. Наконец он увидел лопату, прислоненную к стене.

– У тебя всего одна лопата, брат мой, – сказал он; – и других орудий тоже, наверное, по одному. Между тем твой сад необходимо расширить. Этому надо пособить поскорее. Я еще не смогу заработать свой ужин ни сегодня, ни завтра, но послезавтра я уже не буду в праздности есть твой хлеб. Я знаю, что ты готов взять на себя лишний труд, которого потребует мое пропитание; знаю также, что, трудясь на меня, ты будешь даже испытывать некоторое удовольствие, но именно этого-то удовольствия я не намерен тебе доставлять. – Глаза его еще глядели томно, а голос звучал устало.

Пока они беседовали, подошла Халед. Незнакомец указал ей место рядом с собой и, взяв ее руки в свои, внимательно заглянул в ее кроткое лицо. Халед спросила, хорошо ли он спал. Он ответил веселым и беззаботным смехом, а затем, вложив одну ее руку в руку Альбедира, сказал:

– Если это сон, здесь, в этой ароматной долине, где над нами витают улыбки и звучат любящие голоса, – если это сон, сестра моя, то после него даже тот, кто ложится в муках, встанет легкий, как мотылек. Я явился к вам из бурного мира, столь отличного от здешних мест. И вот нежданно оказался среди вас и среди жизни, о какой не смел и мечтать. Я должен здесь остаться, я не уйду.

Халед, очнувшись от восхищения, в какое ее привели слова и поведение незнакомца, заверила его, что его общество доставит им большую радость. Альбедир, еще сильнее, чем она, взволнованный событиями, снова выразил горячие чувства, которые ему внушал незнакомец. Тот кротко улыбнулся пылкой искренности, звучавшей в их словах, и встал, собираясь удалиться в дом; но тут Халед сказала:

– Ты еще не видел наших детей, Маймуну и Абдаллаха. Они сейчас на озере, играют с любимой змейкой. Надо лишь пройти вон ту рощицу и по тропинке сойти со скалы, нависшей над озером, – там мы их и найдем – берег там образует бухту, а скалы и лес замыкают ее со всех сторон. Только сможешь ли ты дойти туда?

– Чтобы увидеть твоих детей, Халед? Думаю, что смогу, с помощью Альбедира и твоей.

И они пошли через рощу старых кипарисов, между которых цвело множество ярких цветов, сверкавших, точно звезды в их поэтической тени. Миновав зеленый луг, они вошли в ущелье, полное благоуханных трав. Наконец, по тропинке, извивавшейся среди зарослей, они подошли к озеру. Со скалы, нависавшей над ним, им были видны все создания природы и искусства, которые окружали и украшали его берега. Незнакомец смотрел на все с тем же выражением задумчивого созерцания. Халед сжала его руку и сказала тихо, но настойчиво:

– Посмотри, посмотри вон туда!

Он оглянулся, но она глядела не на него. Она глядела вниз – губы ее приоткрылись под влиянием обуревавших ее чувств – дыхание было ровным, но неслышным. Она склонилась над обрывом; черные волосы, обрамляя ее лицо, оттеняли тонкие черты, светившиеся невыразимой любовью. Незнакомец проследил за ее взглядом и увидел внизу детей; затем, подняв глаза, обменялся с ней ласковыми взглядами, выражавшими одобрение и радость. Мальчику было на вид лет восемь, девочке – года на два меньше. Их лица и тела были так прекрасны, что всем, кто их видел, они казались дивным сном. На них были просторные льняные одежды, не скрывавшие прелестных очертаний их тел. Не зная, что за ними наблюдают, они продолжали свое занятие. Из древесной коры они соорудили лодочку, сплели для нее парус из перышек и спустили на воду. На плоском белом камне, где они сидели, лежала, свернувшись, маленькая змейка; окончив свой труд, они встали и что-то нежно пропели змейке, которая, как видно, понимала их, ибо она развернулась и поползла к лодочке. Как только она туда забралась, девочка отвязала лодку, и она отплыла. Дети побежали по берегу бухты, хлопая в ладоши и мелодично покрикивая, а змея изгибалась, словно отвечая. Но вот с берега подул ветер, лодочка повернулась и пошла к выходу из бухты; змейка, заметив это, выпрыгнула в воду и приплыла к ногам детей. Девочка что-то пропела ей, и она скользнула к ней на грудь; девочка скрестила на груди свои прекрасные руки, как бы давая ей приют. Тогда запел мальчик, и змейка выскользнула из-под обнявших ее рук и поползла к нему. Среди этой забавы Маймуна взглянула вверх и, увидев на утесе своих родителей, побежала им навстречу по крутой тропе; Абдаллах, оставив змейку, радостно помчался за нею.

Джордж Гордон Байрон
ПОГРЕБЕНИЕ
Перевод П. Киреевского

В 17.. году, решившись посвятить время на обозрение стран, до сих пор редко посещаемых путешественниками, я отправился в путь вместе с одним другом, которого назову здесь Августином Дарвеллом. Он был на несколько лет старше меня, происходил из древней фамилии, был довольно богат и вполне ценил эти преимущества, хотя и не гордился ими. Некоторые особенные обстоятельства его частной жизни сделали его для меня предметом внимания, любопытства и даже уважения: и несмотря ни на отдаляющую холодность обхождения его, ни на порывы беспокойства, которые часто казались в нем близкими к сумасшествию, – ничто не могло угасить во мне этих чувств.

Я был еще молод и совсем недавно близко познакомился с ним. Мы воспитывались в одной школе и учились в одном университете, но он опередил меня своими успехами и был уже глубоко посвящен в таинства так называемого «большого света», между тем как я был всего лишь неопытным начинающим. Я много слышал о его прошедшей и настоящей жизни, и хотя в этих слухах было много несообразных противоречий, из суммы их можно было видеть, что он не принадлежит к разряду существ обыкновенных, и, несмотря на всю его скрытность, он всегда оставался человеком заметным. Я не прервал наше знакомство и старался выиграть дружбу его, но последняя казалась недостижима; каковы бы ни были прежние страсти его, некоторые из них, казалось, угасли ныне; другие сосредоточились во глубине сердца. Я имел довольно случаев заметить, что чувства его были сильны; хотя он и владел собою, совершенно их скрыть он не мог. Однако он так умел одной страсти придать вид другой, что всегда было трудно угадать, что потрясает его внутри; выражение же лица его переменялось хотя и разительно, но так быстро, что определить его не было возможно. Какое-то неизлечимое горе, очевидно, терзало его; но было ли причиной его страданий честолюбие, или любовь, или раскаяние, или утрата, или все вместе, или то была природная меланхолия, почти болезненная, – я не мог понять: многие явления говорили в пользу каждой из причин, но, как я уже сказал, все так противоречило одно другому, что ни на одном нельзя было остановиться с уверенностью. Где есть тайна, там обыкновенно предполагают и зло: не знаю, справедливо ли это, но в Дарвелле, безо всякого сомнения, была первая, хотя я никогда не мог определить степени последнего, и, питая к нему уважение, мне всегда было тяжело верить, что оно в нем существует. Мои знаки внимания были приняты довольно холодно; но я был молод и не привык отказываться от своих намерений. Наконец мне удалось завязать с ним более близкое знакомство и приобрести некоторую доверенность, которая рождается от сходства занятий и частых встреч и называется коротким знакомством или дружбою – смотря по понятиям, какие с этими словами связывают.

Дарвелл уже много путешествовал, и я обратился к нему, испрашивая совета о предполагаемом путешествии. Тайным моим желанием было уговорить его ехать вместе, и я имел причины надеяться на это, так как знал его равнодушие к окружавшей его роскоши. Еще прежде я заметил в нем какое-то мрачное беспокойство, которое усиливалось при мысли о странах отдаленных, видимо, оживлявшей дух его. Сначала я говорил намеками, но наконец высказал свое желание: его ответ, хотя и не совсем неожиданный, имел, однако же, для меня всю прелесть нечаянности – он согласился. Устроивши все необходимое, мы отправились в путь. Проехав многие страны полуденной Европы, мы решили посетить Восток, согласно плану нашего путешествия, и происшествие, которым ознаменовалась наша встреча с этими странами, будет главной темой моего рассказа.

Судя по наружности, в ранней юности Дарвелл отличался необыкновенно крепким сложением, однако с некоторого времени силы начали постепенно оставлять его, хотя и не было в нем заметно никаких признаков болезни. У него не было ни кашля, ни жара, однако с каждым днем он видимо ослабевал. В дороге он вел умеренный образ жизни, не изменялся в наружности и не жаловался на усталость, но силы его заметно угасали: час от часу он делался молчаливее, терял сон и наконец так переменился, что я начал сильно беспокоиться о его здоровье. И чем больше, как мне казалось, увеличивалась опасность, тем сильнее возрастало мое беспокойство.

По прибытии в Смирну мы собирались посетить развалины Эфеса и Сард. Видя болезненное состояние Дарвелла, я старался отговорить его от этого намерения – но напрасно: казалось, что-то тяготило его душу; в его поведении появилось нечто торжественное, и я не мог понять, почему он с такой жадностью стремится к поездке, в которой я видел одну только цель – удовольствие – и которая могла повредить больному. Но я больше не возражал ему, и через несколько дней мы отправились в сопровождении местного лекаря и янычара.

Мы миновали половину пути к развалинам Эфеса, оставив позади плодородные окрестности Смирны, и ехали мимо болот и теснин по пустынной дороге, ведшей к нескольким хижинам, стоявшим среди разрушенных колонн храма Дианы, среди голых стен церквей изгнанного христианства и развалин заброшенных мечетей, когда внезапное изнеможение моего товарища вынудило нас остановиться на одном из турецких кладбищ, где только могильные камни, украшенные чалмами, свидетельствовали, что некогда в этой пустыне обитали люди. Единственный виденный нами караван-сарай остался далеко позади, впереди же не было ни намека на селение, ни даже хижины, к которой мы могли бы стремиться. Окружавшее нас обиталище мертвых, по-видимому, было единственным убежищем для моего несчастного друга, самою судьбою, казалось, приведенного в это жилище. В таком положении я отыскивал глазами место, где бы можно было отдохнуть, и взгляду представилось не похожее на обычные магометанские кладбище. Кипарисов было мало, и они росли, изрядно рассеянные по всему пространству; могильные камни по большей части заросли и изгладились от времени. Едва держась на ногах, Дарвелл облокотился на один из огромных валунов, покоившийся в сени могучего кипариса. Моего бедного друга мучила жажда.

Я сомневался в возможности найти источник и готовился идти его отыскивать, но он просил меня остаться; и, обратившись к Сулейману, нашему янычару, который спокойно курил подле нас трубку, сказал:

– Сулейман, вербана су, [35]35
  Принеси воды ( турецк.).


[Закрыть]
– и с большой обстоятельностью принялся описывать место в ста шагах вправо от нас, где был небольшой источник для верблюдов.

Янычар повиновался.

– Откуда вы знаете эго место? – спросил я у Дарвелл а, удивленный.

– По нашему положению, – отвечал он, – вы сами можете видеть, что некогда это место было населено и потому поблизости непременно должен находиться источник. Однако, я был здесь и прежде.

– Вы были здесь прежде! Почему же вы никогда об этом не говорили? И что можно искать здесь, где и остановиться может заставить только необходимость?

Мой вопрос остался без ответа. Между тем Сулейман возвратился с водой, оставив лекаря с лошадьми у источника. Свежая влага, казалось, на минуту оживила Дарвелла; у меня появилась надежда продолжать путь или по крайней мере возвратиться назад, и я сказал ему об этом. Он молчал и, казалось, собирал силы для того, чтобы говорить. Наконец он сказал:

– Здесь лежит конец моего путешествия и моей жизни. Я пришел сюда затем, чтобы умереть, но перед смертью… я хочу, чтобы вы исполнили мое последнее желание… просьбу… Исполните ли вы?

– Не сомневайтесь. Но у меня есть еще надежда…

– У меня нет ни надежды, ни желания продолжать эту жизнь; прошу только одного – ни одно живое существо не должно знать о моей смерти.

– Надеюсь, что этого не потребуется, когда вы выздоровеете…

– Нет! Это должно свершиться. Обещайте!

– Обещаю.

– Клянитесь всем, что вам… – Тут он произнес торжественную клятву.

– В этом нет необходимости. Я и без того исполню ваше желание, а сомневаться во мне, значит…

– Я не могу поступить иначе. Вы должны поклясться.

Я произнес клятву: это, казалось, облегчило его. Он снял с руки перстень, на котором было изображено несколько арабских букв, и подал мне.

– В девятый день месяца, – продолжал он, – ровно в полдень: какого угодно месяца, но непременно в девятый день, бросьте этот перстень в соленые источники, впадающие в Элевзинский залив. На другой день, в тот же самый час, придите к развалинам храма Цереры и один час подождите.

– Для чего же?

– Увидите.

– В девятый день месяца?

– В девятый.

Когда я заметил, что и теперь девятый день месяца, он изменился в лице и замолчал. Когда он сел, очевидно ослабев еще больше, неподалеку от нас на один из могильных камней опустился аист со змеею в клюве и, не пожирая добычу, устремил на нас взгляд своих глаз. Не знаю, что побудило меня прогнать его, но моя попытка оказалась тщетной; совершив несколько кругов в воздухе, аист возвратился на то же самое место. Дарвелл улыбнулся, указал на птицу и сказал – не знаю, мне ли или самому себе:

– Славно!

– Что вы хотите сказать?

– Ничего. Сегодня вечером похороните меня здесь, на том самом месте, где сейчас сидит эта птица. Остальные мои желания вам известны.

Потом он начал рассказывать мне о различных способах, как лучше всего скрыть его смерть, и под конец воскликнул:

– Видите эту птицу?

– Вижу.

– И змею, извивающуюся у нее в клюве?

– Вижу; тут нет ничего удивительного, ведь это ее обычная добыча. Но странно, что аист не съедает змею.

Судорожная улыбка мелькнула на его лице, и слабым голосом он сказал:

– Еще не время!

Между тем аист улетел. Не больше двух минут я провожал его глазами, когда вдруг почувствовал, что тяжесть Дарвелла увеличивается на моем плече; оборотился взглянуть на него и увидел, что он уже умер!

Меня поразила его внезапная смерть, сомневаться в которой не было возможности, так как через несколько минут он почти совершенно почернел. Такую скорую перемену я приписал бы яду, если бы не знал, что отравить его втайне от меня было невозможно. Солнце садилось, тело начинало разлагаться, и нам осталось только исполнить его последнюю волю. С помощью Сулейманова ятагана и моей сабли мы вырыли могилу на месте, назначенном Дарвеллом; земля, уже заключавшая в себе труп какого-то магометанина, подавалась без труда. Мы копали так глубоко, как нам позволяло время, и, засыпав сухой землей останки таинственного существа, так недавно умершего, мы вырезали несколько зеленых дернин среди поблекшей равнины, окружавшей нас, и ими прикрыли могилу.

Пораженный горестью и удивлением, я не мог плакать…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю