Текст книги "Комната с призраком"

Автор книги: Вальтер Скотт

Соавторы: Джордж Гордон Байрон,Перси Шелли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Король французский, Шарль VIII, превыше всего на свете ценил душевный комфорт и роскошную обстановку. Чрезмерное тщеславие странным образом сочеталось с другими свойствами его души; слабость рассудочных построений, почти нелогичность весьма и весьма уживались в нем с деспотизмом и самовлюбленностью. Но, несмотря на обилие столь очевидных своих недостатков, он был не лишен семян материй благородных и чистых, которые, не обладай он властью и привычками, порождаемыми ею, очень возможно, произросли бы и превратились в плод более достойный, нежели тот, что ныне дарил соки его душе. Лучшим из его качеств было, пожалуй, искреннее сострадание к тем, чьему унижению он был причиной. Желание хоть чем-то искупить вину, будучи исполненным, возвращало утраченный покой и утешало его совесть.

Такого рода чувства овладели королем, когда поступили известия о беспорядках и грубом обращении с флорентийцами. На следующее же утро он издал указ об освобождении захваченных пленников и лично, со свитой вооруженных рыцарей, проехал по пизанским улицам, осматривая встретившиеся на пути тюрьмы. Среди них оказалась и та, куда накануне вечером бросили Маддалену. В сопровождении двух рыцарей король переступил порог камеры, где на каменных плитах в беспамятстве раскинулась прекрасная флорентийка. Широкие полы ее одежд покрывали пятна крови, лицо ее было бледно как мел, глаза – закрыты; казалось, она крепко спит.

– Какой милый зяблик, – прошептал один из рыцарей. – Разве годится держать столь прелестную птичку в клетке?

– Клянусь Богом, вы правы! – так же шепотом ответствовал ему монарх.

– Мне кажется, белизну ее щек можно превратить в румянец одним-единственным поцелуем. Дозвольте мне попытаться, ваше высочество.

– Разумеется нет! Стыдитесь! Вы предлагаете мне услугу, которую я с большей охотою исполню сам.

С этими словами монарх наклонился и запечатлел поцелуй на щеке Маддалены. В то же мгновение, сбросив с себя оковы сна, девушка поднялась на своем ложе и несколько диковатым, пожалуй, даже безумным взором окинула камеру и находившихся в ней французов. Большие голубые глаза ее затуманили набежавшие слезы, и потому истинное их выражение было трудно прочесть.

– Кровь! На тебе кровь! – воскликнула несчастная. – Так это ты убил Джакопо, – иди же, умойся! Ты весь в крови!

Осторожно взяв в ладони руку безумицы, король вежливо осведомился о ее самочувствии.

– Дай взглянуть на тебя! – проговорила девушка голосом, лишенным всякого выражения, и пристально вгляделась в его лицо. – Ты веселишься, палач. Сначала ты убил старого отца, затем – его дочь. Есть старинная песня, но я забыла ее; я пела ее так давно. Она нравилась Боржиано… нет, нет! я хотела сказать, – она нравилась моему отцу, моему доброму Джакопо, но теперь… Они все мертвы! Все…

 
Кровью алеет волос седина,
Где дом твой, отец, теперь?
Они веселятся, но есть ли тогда
Небес справедливость, где Смерть?
Пой, странник, мне грустно, гей! пой!
Вернет ли мне ложе земной покой?
 

– Пожалуй, песня немного грустна для такой красавицы, – промолвил первый рыцарь, когда Маддалена закончила петь.

– Девица лишилась рассудка из-за несчастной любви, – отозвался второй. – Верно, флорентийки…

– Замолчите! – приказал король. – Здесь не место для шутовского веселья.

– Веселья… – как эхо повторила бедная сумасшедшая и грустно улыбнулась чему-то. – Веселье и смех… Я тоже радовалась когда-то любви, но где вы, милые сердца, – они разбили вас. Джакопо, Боржиано, любимый, когда я снова увижу вас? А ты! – ты не хмурься; твоя невеста жива! Слушай! это ее голос – она поет, иди! она зовет тебя!

Видевший много несчастий, но впервые столкнувшийся с той бездной отчаяния, что открылась ему в словах Маддалены, Шарль, хотя и не расположенный обычно к бурному изъявлению чувств, отвернулся от нее и, будучи не в силах более сдерживаться, заплакал.

– О, не плачьте, – узница обратилась к королю, – нет никого, кто любил меня, и нет никого, кого я любила… Я должна плакать, но я пою…

Глубокая грусть звучала в ее словах, а облик выражал чуждую им безмятежность. Ошеломленные французы замерли у порога. В этот миг дверь широко распахнулась, и в камеру вбежал запыхавшийся Джакопо. Протягивая руки, он кинулся к дочери, но Маддалена в испуге отшатнулась от него.

– Ты не узнала меня? Я – твой отец, ради Бога, ответь мне, скажи что-нибудь, Маддалена!

– Ты?! Ты не отец! Мой бедный отец был совсем седой, а твои волосы красны от крови. Смотри – она капает с них, – ты убил моего отца! Ты убил Боржиано!

– Дитя! О! Дитя мое! – простонал старик, хватаясь за сердце.

– Какой страшный удар, – прошептал король, поддерживая рухнувшего без чувств Джакопо.

Безумная медленно приблизилась к ним. Та скорбь, что так поражает в лицах мадонн старых мастеров, наполняла теперь ее голос:

– Бедный, он тоже, наверное, потерял отца. А может, они убили его невесту, как убили моего Боржиано. Открой глаза, мы будем вместе оплакивать наше горе… Мы будем петь, чтобы облегчить сердца.

Все еще не пришедший в себя Джакопо был вынесен из темницы на руках короля и его рыцарей. Через несколько дней он скончался. Лишь однажды, на краткий миг, сознание возвратилось к умирающему. В бессильной ярости призывал он кары небесные на голову Мили Ланфранчи, но безутешной оставалась душа его, и тогда в невыразимой тоске он звал свою Маддалену.

Глубоко потрясенный увиденным, Шарль лично проводил несчастную флорентийку за пределы тюремной ограды. Взор ее все так же блуждал, бессмысленный, обильные слезы скатывались по мертвенно-бледным щекам. Душа ее, смятая жестокими испытаниями истекших суток, страдала; болезненные фантазии разрывали ее на части. И тем тяжелее воспринималось ее безумие, ибо необыкновенная красота девушки нимало не померкла от пережитого – Маддалена была прекрасна, как только может быть прекрасна земная юность.

Только она ступила на улицу, к ней бросился взволнованный Боржиано. Вместе с другими флорентийцами освобожденный из-под стражи, он сразу устремился на поиски потерянной возлюбленной и наконец нашел ее.

Не будем даже пытаться описать их встречу; и его несчастная не узнала. Трудно себе представить, а еще труднее описать ту тоску, что проникла в его сердце, ту боль и отчаяние, что охватили его, когда ему предстало лицо любимой, такое нежное и выразительное недавно, теперь же – растянутое в бессмысленной гримасе безумной веселости.

В уединенных покоях, большую часть дня предоставленная самой себе, Маддалена постепенно освобождалась от наполнявших ее душу ужасов. В те редкие минуты, когда речь ее обретала связность и мысль, казалось, вновь оживляла взор, она вспоминала тех, с кем ее разлучила страшная ночь. Но то были краткие мгновения, и просветление сменялось новым приступом безумия, не желавшего отпускать из своих объятий истерзанную страданием душу. Расстроенное воображение стало отныне реальностью для Маддалены, и терпеливый Боржиано, как ни пытался нащупать тропинку к сердцу любимой, теперь понимал, что прежних дней не вернуть никогда.

Кровь закипала в его груди при мысли о негодяе Ланфранчи. Жалость и тоска отступали прочь, поруганная любовь взывала к отмщению; ненависть и гнев переполняли его существо. В час смерти старого Джакопо у его ложа стоял Боржиано, слова умирающего жгли его. С тех пор вся его жизнь была подчинена одной цели – дождаться удобного случая и отомстить. И такой случай не заставил себя ждать.

Однажды вечером в безлюдных кварталах Лангдарно Боржиано встретил своего врага. Противники немедленно обнажили оружие; многоопытность не спасла Ланфранчи; защиту его смял яростный натиск Боржиано, и острие шпаги уснуло в его груди. Клинок со звоном переломился, и негодяй, обливаясь кровью, упал на землю. Вложив в ножны сломанную шпагу, Боржиано в спешке покинул место поединка. Только он скрылся, улицу заполнила собравшаяся толпа. Зловещим шепотом от человека к человеку передавалось имя Ланфранчи. Из груди убитого извлекли обломок, и в неверном свете блеснуло клеймо «Флоренция». Раздались крики:

– Проклятые флорентийцы!

– Смерть флорентийским собакам!

Когда же волнение слегка улеглось и шум поутих, было решено обойти каждый флорентийский дом, каждую флорентийскую семью и найти недостающую часть оружия.

Боржиано между тем, всецело во власти чувства, презрел всякую осторожность. Под плащом со следами крови принес он домой подобранный эфес. Вина его была очевидна; обломок клинка подходил к гарде. Впрочем, и меньших доказательств хватило бы разъяренной толпе – закованный в цепи флорентиец предстал перед судом. Тоже пизанцы, судьи не более остальных были настроены против юноши, и дело его оказалось закрытым задолго до того, как поредела толпа возмущенных убийством горожан, что собрались перед зданием. Смерть на колесе – гласил приговор.

Шум, крики, достигли уединенных покоев несчастной сумасшедшей. Быть может, она даже различила имя, которое в ярости повторяла толпа. И мрачное спокойствие, владевшее ее душой, оставило тогда девушку; еще не сознавая причины, в странном возбуждении бежала она по городским улицам; платье ее, небрежно наброшенное, развевал ветер; неубранные волосы падали ей на лица, а глаза… глаза были все так же безжизненны и дики. Ведомая самою судьбой, пробиралась она сквозь толпу – объект сострадания одних, предмет злого веселья других – к месту казни своего возлюбленного.

Казнь началась. Медленная и ужасная смерть ожидала Боржиано, но ни слова мольбы не издали его уста, ни единого стона не подарил он кровожадной толпе; даже палачи плакали, видя такую непомерную стойкость.

Маддалена увидела Боржиано, казалось, она узнала его, распятого на колесе. Толпа расступалась перед ней, нерасторопных отталкивала она сама, пока наконец не встала у деревянных подмостков, на которых в муках умирал Боржиано. Глаза его уже закрыла холодною рукой избавительница смерть; еще поворот колеса – и жизнь покинула его.

Узнала ли своего возлюбленного Маддалена? Узнала ли она того нежного певца, что пел для нее в дни счастья? Узнала ли?..

Мгновение она стояла, не двигаясь, не отрывая глаз от распятого Боржиано; затем, не издав ни звука, упала на землю бездыханной. Сердце ее затрепетало и затихло навеки. Один шаг отделял Маддалену от истерзанных останков ее несчастного возлюбленного.

Влюбленных похоронили у самого подножия падающей башни. Быть может, запоздалое раскаяние смягчило жестокосердных пизанцев, а может быть, и нет. Изголовье последнего их ложа неизвестный друг украсил мраморною плитою. На ней были выбиты всего два слова «Маддалена и Боржиано». Еще в начале прошлого века надпись можно было разобрать, хотя уже тогда земля почти полностью поглотила надгробие. Ныне же дикие цветы, в изобилии произраставшие там, до основания источили плиту и не оставили нам ничего, что бы напоминало о несчастной любви двух флорентийцев.

Анна Летиция Барбальд
СЭР БЕРТРАНД
Перевод А. Бутузова

В надежде до вечерних колоколов миновать мрачное место, сэр Бертранд повернул своего коня и выехал в дикое поле. Он не преодолел и половины пути, когда его внимание привлекли следы; он всматривался в даль, но не видел ничего, кроме окружавшего его коричневого вереска; наконец он понял, что не знает, в каком направлении ему следует ехать. В таком положении его застала ночь.

Это была одна из тех ночей, когда луна едва брезжит на зловеще хмурящемся небе. Изредка она показывалась в просветах небесной дымки, но скрывалась вновь, едва осветив перед сбившимся с дороги сэром Бертрандом бескрайнюю пустошь. Надежда и природная отвага некоторое время побуждали его скакать в неизвестность; наконец сгущающаяся темнота и усталость одолели его; опасаясь ям и трясины, он остановил коня и не трогался с места; он спешился и в отчаянии бросился на траву.

Но отдых его был недолог; глухой удар колокола прозвучал вдали – он поднялся. Повернувшись на звук, он различил неясно мерцающий огонек. Он осторожно двинулся к нему, ведя на поводу своего коня. После утомительного перехода рыцарь остановился; путь ему преграждал ров, опоясывающий то место, откуда исходил непонятный свет. На мгновение вышла луна и осветила древний замок с зубчатыми башнями и высокими воротами. Время не пощадило строений; всюду виднелись следы разрушений. В нескольких местах обвалилась крыша, зубцы на стенах наполовину осыпались, окна провалились. Подъемный мост с полуразвалившимися воротцами на концах вел во внутренний двор замка. Рыцарь ступил на мост; в тот же миг огонек, светившийся в бойнице одной из башен, скользнул прочь и исчез; луна скрылась в облаках, и ночь стала еще темнее, чем прежде.

Все было тихо. Приблизившись к главному зданию, сэр Бертранд привязал коня под навесом и легкими шагами двинулся вдоль фасада. Стояла гробовая тишина. Он заглядывал в окна, но ничего не мог рассмотреть в густом мраке. После непродолжительных раздумий он поднялся на крыльцо. Взявши рукою массивное кольцо на двери, он поднял его и, поколебавшись, с силой ударил. Гулкое эхо прокатилось под сводами замка. И снова стало тихо. Он ударил сильнее и громче – и вновь тишина; в третий раз он ударил – и в третий раз все было покойно, как прежде. Он отошел от крыльца, чтобы заметить, не появится ли в каком из окон свет. Огонек снова горел в башне; как и в прошлый раз, он скользнул прочь и исчез – в то же мгновение гигантский колокол глухо ударил с башни. Сердце сэра Бертранда сковал страх: некоторое время он стоял, не трогаясь с места. Необъяснимый ужас побудил его сделать несколько торопливых шагов к навесу, где стоял его конь, но стыд заставил остановиться; желая с честью выйти из этого приключения, он повернулся к дверям.

Обнажив меч и держа его одною рукой, другой он отодвинул засов, удерживавший ворота. Тяжелые створки, поскрипывая ржавыми петлями, нехотя подались под его плечом: он налег на них – и они растворились; он выпрямился и шагнул вовнутрь – двери с грохотом захлопнулись за его спиной. Кровь захолонула в жилах сэра Бертранда – он обернулся и долго искал, прежде чем нащупал дверную рукоять: но сколько ни старался, он не мог открыть дверь. Оставив бесплодные попытки, он осмотрелся: в противоположном конце залы, у подножия широкой лестницы слабо мерцало голубоватое пламя. Собрав все мужество, он двинулся к нему.

Пламя скользнуло и стало удаляться. Он подошел к подножию лестницы и ступил на нее. Он медленно поднимался ступень за ступенью, а пламя скользило перед ним, пока не достигло широкой галереи. В немом ужасе сэр Бертранд следовал за ним, стараясь ступать как можно тише, ибо эхо собственных шагов пугало его. Пламя привело его к основанию еще одной лестницы и там вновь исчезло. В то же мгновение еще один удар колокола донесся с башни – сэр Бертранд почувствовал, как у него замерло сердце. Теперь его окружала кромешная тьма; вытянув перед собой руки, он стал подниматься по второй лестнице. Холодные пальцы встретили его руку и с силой сжали ее, увлекая вперед; он попытался освободиться, но не мог. Тогда он взмахнул мечом и разрубил темноту; пронзительный крик разорвал тишину, и мертвая рука бессильно повисла на его запястье. Он сбросил ее и бесстрашно устремился вперед. Лестничные пролеты были извилисты и узки, нередко их разрывали провалы, каменная кладка шаталась под его ногами. Сама лестница становилась все у же и у же, пока наконец не уперлась в железную дверь. Сэр Бертранд распахнул ее – перед ним извивался коридор настолько тесный, что человек не мог выпрямиться в нем в полный рост. Слабое сияние освещало проход. Сэр Бертранд помедлил и переступил порог. Глухой стон послышался в глубине коридора, когда он вошел. За первым поворотом он снова увидел голубоватое пламя и снова последовал за ним. Наконец низкие своды неожиданно раздались, и рыцарь оказался в просторной галерее; посредине ее стоял жуткий призрак; нахмурясь и угрожающе протягивая перед собой окровавленный обрубок, он грозно потрясал сжатым в железной рукавице мечом. Без колебаний сэр Бертранд бросился вперед и нанес сокрушительный удар; в тот же миг призрак исчез, и на пол со стуком упал тяжелый железный ключ.

Теперь пламя покоилось на створках массивных дверей в конце галереи. Сэр Бертранд подошел и вставил ключ в медный замок, с трудом он повернул его – и двери распахнулись. Его глазам предстала огромная зала; в дальнем углу ее на похоронных дрогах покоился гроб с горящими по бокам свечами. Вдоль стен стояли гигантские статуи, высеченные из черного мрамора. Одетые на мавританский лад, они держали перед собою огромные кривые сабли. Каждая из статуй занесла руку с саблей и шагнула вперед, когда в покои ступил рыцарь; в то же мгновение гроб отверзся и снова ударил колокол.

Пламя продолжало скользить вперед, и сэр Бертранд решительно следовал за ним. В шести шагах от похоронных дрог он остановился. Внезапно из гроба поднялась женщина, обернутая в саван; лицо ее скрывала черная вуаль. Она протянула к рыцарю руки; статуи загремели саблями и двинулись к ним. Сэр Бертранд бросился к женщине и сжал ее в объятиях – она откинула вуаль и поцеловала его в губы; в тот же миг замок вздрогнул, как от удара. Стены его раскололись с грохотом, и сэр Бертранд упал без сознания.

Когда он пришел в себя, то обнаружил, что лежит на бархатной софе в роскошно убранной зале. Множество свечей, хрустальные люстры освещали кипевший праздник. Зазвучала тихая музыка, и двери раскрылись; в покои вошла женщина неземной красоты. Ее окружала стайка прелестных нимф, грациозностью движений не уступавших древним богиням. Она приблизилась к рыцарю и опустилась перед ним на колени, благодаря как своего спасителя. Нимфы водрузили ему на голову лавровый венок, а женщина взяла его за руку и повела к праздничному столу. Там она села подле него. Нимфы тоже сели, и потянулась бесконечная вереница слуг, прислуживавших в пиршественной зале. Все время играла восхитительная музыка. От изумления сэр Бертранд не мог вымолвить ни слова – благодарными взглядами и жестами отвечал он прекрасным незнакомкам…

Анна Радклиф
КОМНАТА С ПРИЗРАКОМ [30]30
  Печатается с сокращениями по изданию: Анна Радклиф. «Удольфские тайны». Т. 2, сс. 289–313, СПб., 1905.


[Закрыть]
Перевод Л. Гей

…Граф отдал распоряжение отпереть северную анфиладу комнат и приготовить их к приходу Людовико, верного своего слуги; но Доротея, домоправительница, после недавно испытанных страхов не решалась исполнить это приказание; а так как никто из других слуг не осмеливался войти в них, то ряд таинственных покоев оставался запертым до тех пор, пока Людовико не отправился туда провести ночь. Этого момента все домочадцы ожидали с нетерпением.

После ужина Людовико, по приказанию графа, явился к нему в спальню и оставался там с полчаса; на прощанье граф передал ему меч.

– Этот меч служил во многих битвах между смертными, – шутливо заметил граф, – я не сомневаюсь, что ты будешь достойно пользоваться им в борьбе с бесплотными духами… Завтра ты, надеюсь, доложишь мне, что во всем замке не осталось ни единого духа.

Людовико принял меч с почтительным поклоном.

– Ваше приказание будет исполнено, экселенца; ручаюсь, что после этой ночи ни один дух уже не потревожит обитателей замка.

Они прошли в столовую, где гости графа ожидали его, чтобы проводить Людовико до дверей северных апартаментов; Доротее велели принести ключи и вручить их Людовико, который открывал шествие, а за ним потянулись вереницей чуть не все обитатели замка. Достигнув задней лестницы, многие из слуг отстали, страшась идти дальше; остальные последовали за отважным юношей до верха лестницы, где на широкой площадке столпились вокруг него: пока он вкладывал ключ в замок, все следили за ним так пристально, точно он совершал какой-то магический обряд.

Людовико никак не мог повернуть ключ в незнакомом замк е ; Доротея, оставшаяся далеко позади, была позвана на помощь, и под ее рукой дверь тихонько отворилась; взор ее скользнул внутрь комнаты. Она вскрикнула и отшатнулась. При этом движении испуга большая часть толпы бросилась вниз по лестнице; граф, его сын Анри и Людовико остались одни. Тотчас же все трое ринулись в отпертую комнату – Людовико с обнаженным мечом, граф с лампой в руках, а Анри с корзиной провизии для неустрашимого смельчака.

Торопливо оглядев первую комнату, где не оказалось ничего страшного или подозрительного, прошли во вторую; и там тоже все было тихо; тогда направились в третью комнату – уже более сдержанным шагом. Граф начал посмеиваться над своей собственной тревогой и спросил Людовико, в которой из комнат он намерен провести ночь.

– Кроме этих комнат, там есть еще несколько, экселенца, – отвечал Людовико, указывая на дверь, – и в одной из них стоит постель. Там я и рассчитываю переночевать. Устану сторожить – могу лечь и уснуть.

– Хорошо, – одобрил граф, – пойдем дальше. Как видите, в этих покоях ничего нет особенного, кроме сырых стен и разваливающейся мебели. Я все время был так занят после приезда в замок, что и не заглядывал сюда. Запомни, Людовико: завтра же надо велеть экономке отворить настежь все окна. Штофные занавеси рассыпаются в клочья; я велю снять их и убрать всю эту старинную мебель.

– Смотри, отец, – заметил Анри, – вот массивное кресло с богатой позолотой – ведь оно точь-в-точь такое, как кресло в Луврском дворце!

– Да, – сказал граф, остановившись разглядеть кресло, – существует целая история насчет этого кресла, но у меня нет времени ее рассказывать, пойдем дальше. Эта анфилада длиннее, чем я думал: много лет прошло с тех пор, как я был здесь. Но где же спальня, о которой ты говорил, Людовико? Ведь все это только аванзалы к большому салону; его я помню в былом великолепии…

– Мне сказывали, ваше сиятельство, что постель стоит в комнате, смежной с салоном и замыкающей всю анфиладу.

– А! Вот и пресловутый салон! – воскликнул граф, когда они вошли в просторный покой.

Граф постоял там с минуту, оглядывая остатки поблекшего великолепия: пышные ковровые обои, длинные, низкие бархатные диваны с густо позолоченной резной отделкой, мраморный мозаичный пол, устланный посредине красивым ковром; огромные венецианские зеркала, таких размеров и качества, каких в те времена во Франции не умели выделывать, отражали в себе всю обстановку огромной комнаты. В этих зеркалах отражалось когда-то веселое, блестящее общество: прежде салон служил парадной приемной, и здесь у маркизы происходили многолюдные собрания по случаю ее бракосочетания. Если бы по мановению волшебной палочки могли воскреснуть исчезнувшие группы (многие из участников давно исчезли навеки с лица земли), когда-то отражавшиеся в гладкой поверхности зеркал, то какую резкую противоположность представили бы они с теперешним запустением?.. Вместо сияющих огней и роскошной, оживленной толпы, они отражали одинокую, тускло мерцающую лампу, которую граф высоко подымал над головой, и три растерянные фигуры, оглядывавшие просторные пустые стены.

– Ах, – обратился граф к сыну, пробуждаясь из глубокой задумчивости, – как картина изменилась сравнительно с тем временем, когда я в последний раз был здесь! В ту пору я был молодым человеком; покойная маркиза тоже находилась в цветущей поре жизни; много было здесь и других людей, теперь давно уже умерших! Вот здесь помещался оркестр; здесь мы танцевали затейливые фигуры, стены оглашались нашим весельем. Теперь в них раздается одинокий, слабый голос; пройдет еще немного времени – и его не станет… Сын мой, помни, что и я когда-то был молод, как ты, и что ты сам промелькнешь, как и твои предшественники, которые, танцуя и распевая в этих когда-то веселых хоромах, забывали, что годы составляются из минут и что каждый шаг приближает их к могиле. Но подобные размышления бесполезны, скажу, даже преступны, если не научат нас готовиться к вечности; иначе они только затуманивают наше счастье в настоящем, не направляя нас к блаженству в будущем. Но довольно об этом – пойдем дальше.

Людовико отпер дверь спальни; войдя туда, граф был поражен мрачным видом ее благодаря темным тканым обоям. Он приблизился к постели с каким-то торжественным волнением и, заметив, что она застлана черным бархатным покровом, остановился в смущении.

– Что бы это значило? – проговорил он, устремив на покров пристальный взор.

– Рассказывают, ваше сиятельство, – отвечал Людовико, стоя в ногах постели под складками полога, – рассказывают, что маркиза де Вильруа скончалась в этой самой комнате; на этой кровати лежало ее тело, пока его не вынесли хоронить; может быть, этим и объясняется присутствие здесь погребального покрова.

Граф не отвечал, он стоял несколько минут, погруженный в думы и видимо взволнованный.

Затем, обратившись к Людовико, он с ударением спросил его – выдержит ли он, если ему придется остаться здесь на всю ночь?

– Если ты в этом сомневаешься, – добавил граф, – то не стыдись, сознайся: я освобожу тебя от твоего обязательства, не подвергая насмешкам язвительных слуг.

Людовико задумался; в сердце его боролись самолюбие и другое чувство, похожее на страх. Однако первое одержало верх. Он покраснел, все колебания его исчезли.

– Нет, ваше сиятельство, – отвечал он, – я исполню до конца то, за что взялся; благодарю за ваши милости ко мне. Здесь, в камине, я разведу огонь и при помощи доброго угощения, припасенного в этой корзине, я не сомневаюсь, что буду чувствовать себя недурно!

– Будь по-твоему, – согласился граф, – но как ты скоротаешь долгую томительную ночь, если не будешь спать?

– Когда я устану, ваше сиятельство, – отвечал Людовико, – я не побоюсь заснуть; а пока у меня есть книга, которая позабавит меня.

– Прекрасно, – сказал граф, – надеюсь, ничто не потревожит тебя; но если тебя серьезно что-нибудь испугает, то приходи ко мне прямо в спальню. Я слишком доверяю твоему здравому смыслу и мужеству, чтобы думать, что ты струсишь из-за каких-нибудь пустяков, поддашься впечатлению этих мрачных хором или их отдаленности от других, чтобы уступить каким-то воображаемым страхам!.. Завтра я отблагодарю тебя за оказанную тобой важную услугу; эти комнаты будут отперты настежь, и моя челядь убедится в своем заблуждении. Покойной ночи, Людовико; приходи же завтра рано утром и помни, что я говорил тебе.

– Буду помнить, ваше сиятельство; покойной ночи и вам; позвольте посветить вам.

Он проводил графа и Анри по всему ряду покоев до наружной двери. На площадке лестницы стояла лампа, оставленная одним из перепуганных слуг; взяв ее в руки, Анри еще раз попрощался с Людовико; тот почтительно ответил на привет молодого господина, затворил за ним дверь и запер ее на ключ. Затем, направляясь в спальню, стал оглядывать комнаты, по которым проходил, с большей тщательностью, чем прежде; он опасался, не спрятался ли там кто-нибудь нарочно, с целью испугать его. Но кроме него самого, там не оказалось ни души; оставляя отворенными все двери, через которые проходил, он снова попал в большую гостиную, размеры которой и мрачное безмолвие внушали ему трепет. С минуту он стоял неподвижно, оглядываясь назад на длинную анфиладу пройденных комнат; повернувшись, он увидал свою собственную фигуру, отраженную в большом зеркале, и вздрогнул… Смутно виднелись и другие предметы в темной поверхности стекла, но он не останавливался рассматривать их, а поспешно вернулся в спальню; заметив дверцу в смежную каморку, он вошел туда. Там все было тихо. Глаза его остановились на портрете покойной маркизы; долго он рассматривал его со вниманием и некоторым изумлением. Обшарив все углы и чуланы, он вернулся в спальню и развел в камине яркий огонь; это несколько ободрило его и подняло его мужество, которое уже начинало падать под влиянием мрака и безмолвия, нарушаемого лишь завываниями ветра. Людовико придвинул столик к огню, вытащил из корзины бутылку вина и кое-какую холодную провизию и принялся закусывать. Покончив с ужином, он положил свой меч на стол; ему еще не хотелось спать, и он вынул из кармана принесенную с собой книжку. Это был сборник провансальских легенд. Помешав угли, так что в камине вспыхнуло яркое пламя, он поправил лампу, придвинул кресло к огню и погрузился в чтение; скоро все его внимание было поглощено повестью.

Тем временем граф вернулся в столовую, куда явилось и остальное общество, которое, проводив его до дверей северных покоев и услышав крик Доротеи, поспешно разбежалось. Все стали приставать к графу с расспросами. Граф слегка потрунил над гостями по поводу их поспешного бегства и суеверной слабости. Этот разговор повел к интересному вопросу: может ли душа, расставшаяся с телом, посещать земную юдоль, и если может, то будет ли дух видимым для смертных? Барон, один из гостей графа, выражал мнение, что первое очень вероятно, а второе – возможно, и старался подкрепить свое мнение цитатами из авторитетных писателей древнего и нового времени. Граф же, наоборот, не разделял этого мнения. Завязался горячий спор. С обеих сторон приводились ловкие аргументы, но ни та, ни другая сторона не сдавалась. Действие этого разговора на слушателей было различное. Хотя на стороне графа было превосходство по части аргументации, у него оказалось значительно меньше сторонников; свойственная человеку склонность ко всему сверхъестественному, чудесному заставила большинство гостей держать сторону барона; и хотя на многие из положений графа не нашлось ответа, его противники склонны были думать, что это объясняется их личной неосведомленностью по такому ответственному предмету, а вовсе не тем, что не существует на свете аргументов, с помощью которых можно было бы разбить приведенные доводы.

Бланш, дочь графа, слушала, вся бледная от волнения, но насмешливый взгляд, брошенный на нее отцом, вызвал румянец смущения на ее щеках, и она старалась позабыть суеверные рассказы, слышанные ею еще в монастыре. Между тем горничная Бланш, Эмилия, с напряженным вниманием следила за спором, затрагивавшим такой интересный для нее вопрос; вспомнив призрак, виденный ею в спальне покойной маркизы, она почувствовала холодную дрожь по всему телу. Несколько раз она готова была рассказать то, что видела; но ее удерживало опасение сделать неприятность графу и самой очутиться в смешном положении. С тревожным нетерпением ожидая, чем кончится отважное предприятие Людовико, она решила поставить свое молчание в зависимость от этого исхода.

Наконец общество разошлось на ночь, и граф удалился в свою комнату; при воспоминании о только что виденных в собственном доме заброшенных унылых апартаментах его охватила грусть; внезапно он был пробужден из своих дум.

– Что это за музыка? – спросил он вдруг своего камердинера. – Кто это играет в такой поздний час?

Слуга ничего не отвечал; граф все слушал и наконец заметил: