Текст книги "Эдинбургская темница"

Автор книги: Вальтер Скотт

ГЛАВА XLIV

Моя любовь, моя весна,

Скажу еще нежней – жена!

Покинь родных, забудь подруг.

Твои – мой дом, отец и друг!

Логан

Встреча Джини и Батлера, происшедшая при обстоятельствах, суливших счастливое завершение их испытанной любви, трогала скорее своей нежной искренностью, чем проявлением бурных чувств. Дэвид Динс, поступки которого не всегда соответствовали его теоретическим суждениям, напугал их вначале тем, что вспомнил высказывания различных пострадавших проповедников и поборников религии времен своей молодости, которые утверждали, что брак как таковой, хоть и освящен законами Священного писания, является все же тем благом, к которому некоторые образованные люди, главным образом молодые священники, стремятся слишком жадно, и это неумеренное стремление к церкви, женитьбе и жалованью часто является причиной добровольных уступок еретическим заблуждениям нашего времени. Он дал им также понять, что необдуманный брак был причиной гибели многих достойных мужей и что неверующая жена весьма часто нарушает заветы Писания и оказывает пагубное влияние на благочестивого мужа; что когда знаменитый Доналд Каргил, скрывавшийся в те кровопролитные времена в ланаркширском Ливуде, был вынужден после настойчивых уговоров венчать Роберта Маршала из Старри Шо, он сказал так: «Что заставило Роберта жениться на этой женщине? Ее злая воля победила его благочестие, он продержится недолго, дни его процветания сочтены». И Дэвид сам был свидетелем исполнения этого печального предсказания, ибо Роберт Маршал пошел на гнусные уступки врагу, вернулся домой, где слушал католических священников, проявил свое вероотступничество еще и всякими другими путями и совсем лишился уважения окружающих. Дэвид обратил их внимание и на то, что великие поборники пресвитерианства, такие, как Каргил, Педен, Камерон и Ренуик, менее всего любили именно те обязанности священнослужителя, которые связаны с венчанием, и, хотя они никогда не отказывались от их выполнения и не пытались расстроить предполагаемый брак, само пристрастие к этому обряду со стороны влюбленных казалось им проявлением их полного равнодушия к прискорбным событиям окружающей действительности. Несмотря, однако, на то, что брак был ловушкой для многих, Дэвид придерживался того мнения (как он и доказал на своем собственном опыте), что сам по себе он является делом благородным, особенно в те времена, когда честным людям не грозит опасность быть расстрелянными, повешенными или изгнанными и они могут обеспечить себе и своему возможному потомству хорошие условия существования.

– И поэтому, – закончил он несколько отрывисто, обращаясь к Джини и Батлеру, которые с пунцовыми и счастливыми лицами слушали эти затянувшиеся доводы за и против супружества, – можете теперь болтать о чем угодно.

Беседа влюбленных, какой бы волнующей она ни казалась им самим, представляет мало интереса для читателя, ибо касалась только их чувств в настоящем и перспектив на будущее; поэтому мы опустим ее и расскажем лишь об обстоятельствах побега Эффи, изложенных Батлером с такими подробностями, которых Джини не смогла узнать у отца. Она узнала, что в течение трех дней после получения помилования Эффи жила в доме отца в Сент-Леонарде и что встреча Дэвида с его согрешившей дочерью, происшедшая еще в тюрьме, была необычайно трогательна. Однако Батлер считал, что Дэвид, избавившись от страха потерять дочь столь страшным образом, усилил надзор за ней до такой степени, что чувства и достоинство Эффи, от природы несдержанной, самолюбивой и удрученной теперь еще и сознанием своего заслуженного позора, были задеты и оскорблены до крайности.

На третью ночь Эффи исчезла из Сент-Леонарда, не оставив никаких сообщений о том, куда она направилась. Батлер, однако, бросился за ней в погоню и с большим трудом напал на ее след у глухого причала, находившегося там, где небольшая речушка впадает в море между Масселборо и Эдинбургом. Это место, превращенное с тех пор в небольшую гавань и окруженное виллами и пансионатами, называется в наши времена Портобелло. В те времена причал этот был окружен пустырем, поросшим дроком, и, кроме рыбачьих лодок да люгеров контрабандистов, его никто не посещал. Подобное же судно стояло в заливе, когда Эффи убежала из дому, и, как Батлер установил, вечером к берегу подъезжала лодка, доставившая беглянку с суши на люгер. Так как судно сейчас же после этого ошвартовалось и не оставило на берегу никакого груза, было ясно, что на нем находились сообщники Робертсона, прибывшие сюда только для того, чтобы увезти его любовницу.

Все это скоро уточнило письмо, подписанное буквами Э.Д., но без указания даты и места отправки, которое Батлер получил по почте. Оно было написано с помарками и большим количеством ошибок: по-видимому, орфографические и стилистические слабости Эффи были еще более усугублены морской болезнью. Однако это письмо, как и все, что говорила или делала эта несчастная девушка, вызывало не только осуждение, но и сочувствие. Она писала, что не может смириться с тем, чтобы отец и сестра отправились из-за нее в изгнание и делили бы с ней ее позор; что ноша ее очень тяжела, но что она сама во всем виновата и поэтому должна нести свой крест одна; что в будущем они не могут быть для нее поддержкой, а она для них, ибо каждый взгляд и каждое слово отца напоминали ей о ее проступке и сводили ее попросту с ума; что она почти лишилась рассудка за те три дня, что провела в Сент-Леонарде: отец, конечно, желал ей только хорошего, как и все остальные, но он не представляет себе, сколько мучений она претерпела из-за этого беспрестанного напоминания о ее грехе. Если бы Джини была дома, может быть, все было бы лучше, потому что Джини похожа на небесных ангелов, которые станут скорее проливать слезы за грешников, чем упрекать их. Но она больше никогда не увидит Джини, и от этого у нее на сердце тяжелее, чем когда бы то ни было. День и ночь она будет молить на коленях за Джини: как за то, что она для нее сделала, так и за то, что она отказалась сделать; и как бы ей, Эффи, было теперь тяжело, если бы она знала, что такое правдивое существо, как Джини, поступилось правдой ради ее, Эффи, спасения! Она хочет, чтобы отец отдал Джини все ее вещи и вещи ее, Эффи, матери; она написала документ, в котором отказывалась от своих прав, и этот документ в руках мистера Новита; земные блага занимают ее теперь очень мало и вряд ли ей потребуются; она надеется, что это письмо поможет Джини уладить все дело; сразу после этой фразы следовали наилучшие пожелания Батлеру в благодарность за его доброту к ней. Ее, наверно, ждет горькая участь, но так как она сама во всем виновата, то не хочет, чтобы ее жалели. Но друзьям, которые будут о ней беспокоиться, она может сообщить, что не пошла по дурной дороге, ибо тот, кто причинил ей столько зла, хочет сделать все, что в его силах, чтобы искупить его, и поэтому она будет находиться в лучших условиях, чем того заслуживает. Она хочет, чтобы семья ее удовольствовалась этими сообщениями и не пыталась бы искать ее.

Дэвида Динса и Батлера это письмо совсем не утешило, ибо чего можно было ожидать от брака этой несчастной девушки с таким отъявленным негодяем, каким был Робертсон (они не сомневались, что намек в последней фразе письма относился именно к нему), кроме того, что она станет соучастницей и жертвой его дальнейших преступлений? Джини, знавшая характер и настоящее звание Джорджа Стонтона, смотрела на судьбу своей сестры совсем не так мрачно. Быстрота, с которой он возобновил свои прежние отношения с Эффи, казалась ей хорошим признаком, и она не сомневалась, что он женится на ней. Благодаря этому и принимая во внимание ожидающее его богатство и большие связи, казалось просто невероятным, что он вернется к своим преступным привычкам, тем более что в сложившихся обстоятельствах самая его жизнь зависела от соблюдения тайны: достичь же этого можно было лишь коренным изменением образа жизни и уходом от тех, кто в наследнике Уиллингэма мог бы узнать отважного, преступного и осужденного Робертсона.

Она полагала, что скорее всего они уедут на несколько лет за границу и вернутся в Англию лишь тогда, когда дело Портеуса будет предано забвению. И поэтому Джини видела положение своей сестры в гораздо более радужном свете, чем Батлер и отец, но она не имела права поделиться с ними своей уверенностью в том, что Эффи будет избавлена от тягот нищеты и ее не увлекут на путь порока. Подобное разъяснение неминуемо открыло бы, что Джордж Стонтон и Джордж Робертсон – одно и то же лицо, – обстоятельство, которое ради душевного спокойствия Эффи необходимо было скрыть. В конце концов было страшно даже вспомнить о том, что Эффи связала свою судьбу с человеком, осужденным за уголовное преступление и подлежавшим суду за убийство, каково бы ни было его положение в обществе и степень раскаяния. Кроме того, Джини с грустью сознавала, что, поскольку она сама посвящена в эту ужасную тайну, Джордж Стонтон из чувства стыда и опасения за свою судьбу никогда не разрешит ей увидеться с бедной Эффи. Перечитав несколько раз прощальное письмо сестры, она облегчила свое горе в потоке слез, которые Батлер тщетно пытался унять всеми доступными ему средствами утешения. В конце концов ей пришлось все-таки осушить слезы и поднять глаза, так как Дэвид, считавший, что у влюбленных было уже достаточно времени, чтобы наговориться, приближался к ним из дома в сопровождении капитана Нокдандера, или, как его звали друзья ради краткости, Дункана Нока, ибо юношеские подвиги капитана вполне оправдывали такое прозвище.

Этот Дункан Нокдандер был особой первостепенной важности на острове Рознит, а также в близлежащих континентальных приходах, таких, как Ноктарлити, Килмен и другие. Даже больше: слава его простиралась до самого Ковала, где она, правда, несколько затмевалась по некоторым обстоятельствам, Замок Ноктарлити, или, вернее, то, что от него осталось, и теперь еще виден на утесе, нависшем над озером Холи-лох. Дункан уверял, что когда-то это был королевский замок, но если допустить, что это правда, то замок, очевидно, был одним из самых маленьких, ибо внутреннее его пространство занимало всего шестнадцать футов и до смешного не соответствовало толщине стен, достигавшей по крайней мере десяти футов. Как бы то ни было, благодаря ему чин капитана, равноценный в этих краях по значению вождю клана, был уже с давних пор закреплен за предками Дункана, находившимися на службе у Аргайлов и пользовавшихся при них правом наследственной юрисдикции. Право это, несмотря на ограниченность сферы его применения, придавало им большой вес в собственных глазах, и рвение, с которым они его осуществляли, было настолько пылким, что часто выходило за пределы дозволенного законом.

Теперешний представитель этого древнего рода был небольшим плотным человеком лет пятидесяти, который находил удовольствие в том, что следовал одновременно модам горной и равнинной Шотландии: на голове его был черный парик с косичкой, над которым возвышалась огромная треуголка, обильно расшитая золотым позументом, а остальной костюм состоял из пледа и юбки шотландских горцев. Округ, подведомственный Дункану, принадлежал частично к горной, а частично к равнинной Шотландии, и в знак того, что он не оказывает предпочтения ни троянцам, ни ахейцам, Дункан следовал национальным обычаям обоих районов. Благодаря этому странному сочетанию он имел самый нелепый и смехотворный вид, ибо создавалось впечатление, что его голова и туловище принадлежат двум разным людям; или, как сказал один из свидетелей казни мятежников в 1715 году, можно было подумать, что якобитский волшебник, воскресив страдальцев, приставил в своей поспешности голову англичанина к туловищу шотландца. Чтобы завершить портрет, следует еще отметить, что манеры доблестного Дункана были порывисты, резки и самоуверенны, а медно-красный вздернутый нос свидетельствовал о склонности его обладателя к юсквебо и вспышкам гнева.

Приблизившись к Джини и Батлеру, это сановное лицо обратилось к ним со следующими словами, произнесенными с самым самоуверенным видом:

– Позволю себе приветствовать вашу дочь, ибо полагаю, что сия девица именно ею и является. По долгу моей слушбы, я целую кашдую хорошенькую девушку, что прибывает в Рознит.

Произнеся эту галантную речь, он вынул изо рта кусок жевательного табака, с явным удовольствием чмокнул Джини в щеку и поздравил ее с прибытием во владения Аргайла. Потом он обратился к Батлеру:

– А вы завтра утром отправляйтесь пошивее к здешним священникам, они хотят поскорее уладить ваше дельце, да и выпить по такому случаю: у нас тут никакие дела всухую не делаются.

– А лэрд… – начал было Дэвид, намереваясь дать Батлеру дальнейшие объяснения.

– Капитан, сударь, – прервал его Дункан, – шентльменов надо величать, как им полошено по их чинам, не то не разберешь, о чем вы там толкуете.

– То есть капитан, – поправился Дэвид. – Он заверил меня, что прихожане выбрали тебя единогласно, Рубен. Это было самое настоящее единодушное избрание.

– Еще бы не единогласно, – вмешался Дункан, – коли одна половина их лопочет по-английски, а другая тарахтит на гэльском, совсем как чайки да дикие гуси перед грозой. Чтобы с ними тут толком сговориться, надо прямо-таки всем языкам обучиться. Поэтому самое правильное гаркнуть им просто: «Да здравствуют Мак-Каллумор и Нокдандер!» – и дело с концом! А что до единогласия, то хотел бы я знать, как эти дубины посмеют не захотеть того, чего герцог и я хотим!

– Тем не менее, – сказал Батлер, – если у кого-либо из прихожан есть какие-нибудь сомнения, которые иногда могут быть у истинно верующих, я буду счастлив дать им любые разъяснения.

– Бросьте, сударь, голову над этим ломать, – заявил Дункан Нок, – и полошитесь на меня в этом деле. Сомнения! Как это так, черт возьми, они станут вдруг сомневаться в том, что им приказано? А уж коли так случится, то этакого истинно верующего, как вы его соизволили назвать, я подвяшу к корме своей лодки и протащу этак с милю по заливу! Вот тогда и посмотрим, не смоет ли водица Холи-лоха все его сомнения вместе с блохами, черт возьми! Остальная часть угрозы Дункана застряла в его глотке грозным рычанием, которым он дал понять, что методы обращения неверующих на путь истины не будут отличаться особой мягкостью. Дэвид Динс, без сомнения, выступил бы в защиту права христианской общины, являвшегося по его мнению, ее самой ценной и неотъемлемой привилегией, – выбирать пастора по своему усмотрению, но он как раз беседовал с Джини, расспрашивая ее о подробностях путешествия в Лондон с таким интересом, какой не проявлял даже к своей профессии и религиозным диспутам. Это обстоятельство послужило на пользу дружбе, завязывавшейся между ним и капитаном Нокдандером, вызванной, по мнению Дэвида, его неоспоримыми скотоводческими познаниями, а на самом деле основанной на строгом предписании герцога и его уполномоченного, в котором Дункану приказывалось всячески помогать Динсу и его семейству.

– А теперь, господа, – сказал Дункан повелительным тоном, – извольте пошаловать к ушину, а то мистер Арчибалд просто помирает с голоду и вон та саксонка тоше: та, что вытаращила глаза со страху и удивления, словно прешде ей не доводилось видеть шентльменов в юбках.

– Рубен Батлер, – сказал Дэвид, – захочет, наверно, сразу удалиться на покой, дабы собрать свои мысли перед предстоящим, чтобы труды его увенчались завтра успехом и благочестивые здешние пресвитериане насладились бы прелестью божественных истин.

– Как бы не так! – вмешался капитан. – Сразу видать, что вы их совсем не знаете. Пообещайте-ка им лучше, что они насладятся прелестью вот того пирога, запах которого я чую в воздухе (он задрал вверх свой вздернутый нос), и они отдадут за него все, что мистер Патлер или вы сами им наболтаете.

Дэвид простонал, но, подумав, что имеет дело с Галлионом, решил не вступать в бой. Они последовали за капитаном к дому и чинно уселись за стол, уставленный обильным ужином. Еще одним достойным упоминания обстоятельством этого вечера явилась молитва, прочитанная Батлером, которая показалась Нокдандеру слишком длинной, а Дэвиду – слишком короткой, из чего благосклонный читатель заключит, что продолжительность ее была как раз такой, какую требовал данный случай.

ГЛАВА XLV

Пропой псалмы царя Давида

Под звон струны священной,

Его двустишья заменив

Октавой совершенной.

Бернс

Следующий день был очень важным для наших героев. Рубен Батлер должен был пройти через установленную шотландской церковью процедуру вступления в сан священника пресвитерианской общины Ноктарлити. Событие это настолько волновало маленькое общество, что, за исключением вновь назначенной коровницы, все встали очень рано.

Хозяин, аппетит которого возбуждался так же легко, как и его гнев, вскоре пригласил их к обильному завтраку, состоявшему по крайней мере из десяти видов молочных блюд, больших кусков холодного мяса, вареных яиц, яичницы, огромного круга масла, рыбы свежей, соленой, отварной и жареной, чая и кофе для тех, кто их любил, причем хозяин, подмигнув и указав в сторону небольшого люгера, стоявшего с подветренной стороны берега, сообщил им, что стоимость этих напитков сводится для него лишь к доставке ящиков с прибывшего судна на берег.

– Неужели контрабандный промысел существует здесь так открыто? – спросил Батлер. – По-моему, это вредно сказывается на морали здешних жителей.

– Герцог не отдавал никаких распоряшений насчет того, чтобы его прикончить, мистер Патлер, – ответил местный мэр, полагавший, что подобный ответ вполне оправдывал его попустительство.

Батлер был благоразумным человеком и понимал, что протесты хороши только тогда, когда они своевременны, и поэтому на сей раз ничего не ответил.

Когда завтрак близился к концу, в комнату вплыла не кто иная, как сама миссис Даттон в сиянии голубого платья и алых лент.

– Доброе утро, мадам, – обратился к ней церемониймейстер, – надеюсь, раннее вставание вас не слишком потревошило.

Почтенная дама извинилась перед капитаном «Нокандером», как она называла их хозяина, но прибавила:

– Как говорят у нас в Чешире, со мной приключилось то же самое, что с мэром Олтрингэма, который лежал, бывало, в постели до тех пор, пока не починят его штанов. Девушка принесла в мою комнату не тот узел, и пока она их все не перетаскала, так и не добралась до нужного. Итак, как я полагаю, мы все направляемся сегодня в церковь. Но скажите мне, пожалуйста, капитан Нокандер, неужели у вас на севере тут так заведено, что мужчины ходят в церковь в нижних юбках?

– Капитан Нокдандер, а не Нокандер, коли вам угодно, сударыня: потому, что я, сударыня, никому не подчиняюсь note 99Note99
  То knock under (нок андер) – по-английски «покориться».


[Закрыть]. А что до моей одешды, то, с вашего позволения, сударыня, именно в ней я и пойду в церковь. Если бы я валялся в постели вроде вашего мэра, как его там звать, пока не починят моих штанов, то я бы, наверно, так оттуда и не вылез, потому что отродясь штанов не имел, а надевал их всего два раза в жизни, о чем с гордостью вспоминаю: это было, когда герцог привозил сюда свою герцогиню и она сама того пошелала, так что мне пришлось взять штаны в долг у священника и я ходил в них те два дня, что их светлости здесь пробыли. Но на такие неудобства меня уш, будьте уверены, никто больше не уговорит, ни мушчина и ни шеншина, кроме, конечно, самой ее светлости.

Хозяйка молочных ведер ответила на это дерзкое замечание лишь пристальным взглядом и сейчас же приступила к еде, причем было заметно, что тревоги предыдущего дня не сказались на ее аппетите.

После завтрака капитан предложил им всем проехаться на лодке, чтобы мисс Джини осмотрела свое новое жилище, и чтобы он сам смог проверить, все ли было подготовлено как следует к приезду новых жителей в доме Динса и в пасторате.

Утро было восхитительное, и огромные тени гор, отражаясь в волнах залива, словно в зеркальной глади озера, казалось, дремали там. Даже миссис Даттон перестала опасаться за свою жизнь. Она узнала от Арчибалда, что после проповеди будет нечто вроде пирушки (такого рода развлечения были ей весьма по сердцу), а что касается воды, то она была так спокойна, словно они совершали увеселительную поездку по Темзе.

Все общество село в большую лодку, называемую капитаном своей запряженной шестеркой каретой, за которой следовала лодка поменьше, служившая ему, как он говорил, двуколкой, и доблестный Дункан зарулил в сторону небольшой старинной церкви Ноктарлити; шесть дюжих гребцов налегли на весла, и лодка быстро заскользила вперед. По мере их приближения к суше горы словно отступали назад, и наконец перед ними раскинулась небольшая долина, по которой протекала неглубокая речка, сбегавшая с гор. Окружающая местность, сугубо сельская по характеру, напоминала своим видом строки давно забытого шотландского поэта, которые звучат примерно так:

 
Течет лениво плавная река,
С немолчным шумом плещется слегка,
На берегах, в тени высоких крон,
Веселых птиц стозвучный перезвон.
А там – благоуханные луга,
В душистых травах тонут берега.
Зеленого холма пологий склон
Кустарником высоким обрамлен.
И у подножья искрясь и журча,
Кипит струя хрустального ключа. note 100Note100
  «Счастливая пастушка» Росса, издание 1778 года, стр. 23. (Прим. автора.)


[Закрыть]
 

Они пристали к берегу сей шотландской Аркадии возле устья маленького потока, орошавшего эту очаровательную и мирную долину. Жители разных районов подошли засвидетельствовать свое почтение капитану Нокдандеру (он требовал неукоснительного исполнения этой обязанности), а заодно и посмотреть на вновь прибывших. К некоторым лицам Дэвид проникся горячей симпатией; это были старейшины церковных советов, убежденные пресвитериане из Ленокса, Ланаркшира и Эршира; предыдущий герцог Аргайл дал им приют в этом отдаленном уголке своих владений, чтобы вознаградить их за преследования, которым они подверглись, присоединившись к его отцу, участвовавшему в злополучном мятеже 1686 года. Старцы эти были сущим утешением для Дэвида, и если бы не они, то, как он сам выразился, бранные слова капитана Нокдандера вымели бы его отсюда в двадцать четыре часа, ибо для богобоязненной души было просто немыслимо слышать те скверные выражения, которые он применял, как только что-нибудь ему не по вкусу.

Однако другая часть населения, проживавшая в этом приходе, вела совсем дикий образ жизни: это были горцы, обитавшие в верхней части долины и в ближних горах; они говорили на гэльском языке, всегда носили при себе оружие и одевались на манер жителей Верхней Шотландии. Однако строгие меры, принятые герцогом, навели порядок в этих частях его владений, и отношения между проживавшими по соседству галлами и саксами носили самый дружественный характер.

Прежде всего они посетили пасторат, как называют в Шотландии жилище приходского священника. Дом был стар, но в хорошем состоянии, а окружавшая его кленовая роща придавала ему уютный вид; впереди был разбит обширный сад, спускавшийся к небольшой речке, извилины которой были частью видны из окон дома, а частью прятались за скрывавшими их кустами, деревьями и изгородью. Внутри дом был менее уютен, чем этого можно было ожидать, так как последний его обитатель не заботился об удобствах; но рабочие, трудившиеся там теперь под присмотром капитана Нокдандера и оплачиваемые герцогом Аргайлом, навели в нем некоторый порядок. Старую «небель» выкинули, и ее место должна была занять простая и изящная домашняя обстановка, присланная сюда герцогом на принадлежавшем ему судне «Каролина».

Доблестный Дункан, обнаружив, что рабочие несколько замешкались, вызвал к себе провинившихся и пригрозил им такими карами, что присутствующие были поражены широтой его полномочий: удержание половины их жалованья будет для них еще самым слабым наказанием, уверял он рабочих, ибо если они намерены пренебрегать его и герцога указаниями, то «черт меня возьми, если я и половину вам заплачу; подавайте хоть в суд, коли сыщется для вас такой». Рабочие обратились со смиренными извинениями к разгневанному сановнику, стараясь умилостивить его, и только когда мистер Батлер напомнил ему, что сегодня день введения в сан и рабочие, возможно, хотели бы пойти в церковь, Нокдандер согласился из уважения к новому священнику сменить гнев на милость.

– Но если они опять станут плевать на мои указания, мистер Патлер, провалиться мне в преисподнюю, коли я позволю валить все на церковь; хотел бы я знать, что этим болванам делать в церкви, кроме как в воскресенье, да и тогда нечего им туда шляться, коли они нушны мне или герцогу.

Легко понять, какое удовольствие и восторг испытывал Батлер при мысли, что дни его будут отныне протекать в этой уединенной долине, где он станет трудиться на пользу и благо окружающих: и как часто он обменивался понимающим взглядом с Джини, чье добродушное лицо казалось просто красивым от выражения скромности и в то же время удовлетворения, испытываемого ею при посещении мест, хозяйкой которых она должна была вскоре стать. Оставив пасторат, они отправились в дом, предназначавшийся для Дэвида Динса, где Джини смогла уже более открыто выразить переполнявшие ее чувства восторга и восхищения.

Она была очень довольна, обнаружив, что дом этот находится совсем недалеко от пастората: до сих пор счастье ее несколько омрачалось тем, что ей, может быть, придется поселиться вдалеке от отца, но в то же время она понимала, что проживание Дэвида в одном доме с Батлером было бы крайне нежелательным. Однако это короткое расстояние между двумя жилищами было как раз то, о чем она мечтала.

Сама ферма напоминала собой усовершенствованный коттедж и отличалась большими удобствами: великолепный небольшой цветник, фруктовый сад, множество подсобных помещений, построенных по лучшим образцам того времени и рассчитанных на то, чтобы создать удобное жилье для трудолюбивого фермера; все вместе взятое никак нельзя было сравнить с их лачугой «Вудэнд» или небольшим домиком в Сент-Леонарде. Дом Дэвида стоял на более высоком участке, чем пасторат, и был обращен к западу. Из окон открывался прелестный вид на небольшую долину, над которой как бы господствовал дом, на извилины речки и на залив с романтическими островами и расположенными поблизости озерами. Холмы Дамбартоншира, которыми владел когда-то свирепый клан Мак-Фарлана, образовывали полукруг позади долины, а справа простирались вдаль сумеречные гигантские горы Аргайлшира и виднелись обращенные к морю неровные и расщепленные грозами вершины Аррана.

Но для Джини, чей вкус к красотам природы (если она вообще таковым обладала) никто никогда не пробуждал и не воспитывал, вид старой и верной Мэй Хэтли, встретившей их у дверей в своем чистом воскресном коричневом платье и свежевыглаженном голубом переднике, был милее самых разнообразных пейзажей. Восторг преданной старой служанки при виде Джини был столь же велик, и она поспешила ее уверить, что «и за хозяином, и за скотиной она приглядывала самым лучшим образом». Она увлекла Джини в сторону от гостей к подсобным помещениям, так как ей не терпелось, чтобы хозяйка поскорей похвалила ее за прекрасный уход за коровами. Джини с присущей ей душевной простотой была очень рада увидеть вновь своих питомиц, а любимица нашей героини Гованс и другие животные, услышав ее знакомое «ну-ну, моя милая, ну-ну, моя хорошая», повернули к ней в знак приветствия свои широкие невозмутимые морды и, когда Джини погладила их, выказали ей свое удовольствие разными уловками, знакомыми лишь тем, кто изучал привычки этих молочных кормилиц.

– Даже скотина рада тебя видеть, – сказала Мэй. – Оно и понятно, потому что, кроме добра, от тебя никто ничего не видывал. А мне, знать, придется теперь величать тебя миссис, потому что ты побывала в самом Лондоне и видела герцога, и короля, и прочих всяких важных господ. А вот какое имя после миссис надо сказать – я уж и ума не приложу, – прибавила хитро старушка, – а только знаю, что Динс ты недолго еще пробудешь.

– Зови меня просто Джини, Мэй, и тогда ты никогда не ошибешься.

В коровнике, который они осматривали, была одна корова, на которую Джини глядела до тех пор, пока слезы не хлынули у нее из глаз. Мэй, с сочувствием следившая за Джини, сказала вполголоса:

– Хозяин тоже эту скотину от прочих отличает и добрее к ней, чем к другим, а особливо когда рассердится на кого. Что уж тут говорить! Родительское сердце – вещь совсем особая! Досталось же ему из-за этой бедной девчонки. По-моему, он за нее и молится-то больше, чем за тебя. Оно и понятно, чего ему просить у Бога для тебя, кроме его благословения? Да ты его и без молитв стоишь. А вот как мы сюда еще только перебрались, я спала вон в том зале и знаю, что он и вовсе ночью не ложился, а все ходил да ходил кругом да повторял так жалостливо: «Эффи! Эффи! Бедное, заблудшее, ослепленное создание!» И опять: «Эффи! Эффи!» Коли бы эта отбившаяся овечка вернулась снова в лоно Господне, я бы и диву не далась: ведь уж как он за нее молился! Ох, ежели бы и впрямь эта блудная дочь вернулась к нам, хозяин не пожалел бы по такому случаю заколоть самого жирного тельца; правда, телок нашей Броки на убой будет гож только через три недели.

И не умея, как и все ей подобные, долго задерживаться на одном предмете, она снова погрузилась в обсуждение всяких домашних дел и больше не возвращалась к этой грустной и волнующей теме.

Осмотрев подсобные помещения и молочную, Джини выразила свое полное удовлетворение тем, как велось хозяйство в ее отсутствие, и присоединилась к остальному обществу, которое осматривало дом внутри, но Дэвида и Батлера там уже не было, так как они отправились на церковный совет, чтобы встретиться с представителями пресвитерианской общины и подготовиться вместе с ними к предстоящей завтра процедуре.

Внутреннее убранство дома отвечало его наружному виду: там было чисто и уютно. Он был выстроен и обставлен по приказу герцога, предполагавшего сделать из него нечто вроде загородного дома для одного из своих любимых приближенных, который, однако, недавно умер, не успев им воспользоваться: вся меблировка дома была со вкусом подобрана и находилась в прекрасном состоянии.

Но в спальне Джини стоял сундук, возбудивший сильное любопытство миссис Даттон, которая уверяла, что надпись на нем: «Для мисс Джини Динс, Охингауэр, приход Ноктарлити» – сделана рукой миссис Сэмбл, экономки самой герцогини. Из запечатанного пакета, на котором был тот же адрес, Мэй Хетли достала ключ; прикрепленный к нему ярлык гласил, что содержимое сундука было «знаком памяти Джини Динс от ее друзей, герцогини Аргайл и юных леди». Когда сундук поспешно открыли (в чем читатель, наверно, не сомневается), в нем оказалась одежда, какую носили женщины того класса, к которому принадлежала Джини, но самого лучшего качества; почти на каждом предмете было указано имя дарившего, словно для того, чтобы Джини поняла, что за этим кроется не беглый интерес, а искреннее участие к ней всех членов этого благородного семейства. Перечисление названий этих разнообразных предметов явилось бы попыткой, к которой до сих пор не прибегали ни поэты, ни писатели, не говоря уж о том, что старинные наименования всех ротонд, мантилий, чепцов с завязками и тому подобных туалетов ничего не объяснили бы даже современным портнихам. Однако я вручу подробный перечень содержимого сундука моему доброму другу, мисс Марте Баксбоди, которая пообещала снабдить меня подробным справочником и глоссарием на тот случай, если читатели заинтересуются этим вопросом. А пока достаточно лишь сказать, что подношение это, приличествуя высокому званию даривших, подходило к положению той, которой оно предназначалось; что все было красиво и удобно и что никакая мелочь из гардероба молодой особы того класса, к какому принадлежала Джини, нареченная невеста уважаемого священника, не была забыта.