Текст книги "Эдинбургская темница"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА XXXVI

Когда сияньем лета озарен

Твой холм, прекрасный Шин, хочу подняться

И сверху оглядеть простор полей.

Томсон

Лавка миссис Гласс под вывеской «Чертополох» с девизом «Nemo me impune» note 87Note87
  Никто меня безнаказанно (не коснется) (лат.).


[Закрыть]находилась на Стрэнде, где эта славная женщина весьма успешно вела свои дела и пользовалась почетной известностью среди всех слоев шотландской части населения; возвращаясь туда вместе с миссис Гласс, Джини подверглась настоящему допросу со стороны своего доброго и услужливого, но несколько болтливого друга.

– Не позабыла ли ты величать его «вашей светлостью»? – спросила славная женщина. – Ведь нашего герцога не поставишь на одну доску с какой-нибудь здешней мелкой сошкой, которую они тоже лордами почитают; тут их, Джини, пропасть сколько развелось, просто диву даешься, откуда они только понабрались. А уж некоторым из них, как я тут нагляделась, нельзя в долг доверить табаку и на шесть пенсов; среди них такие иной раз попадаются, что даже оберточной бумаги на них жаль потратить. Надеюсь, ты не оскандалилась, а показала герцогу Аргайлу, что ты порядочного воспитания: сама посуди, какой слух пойдет по Лондону о твоих друзьях, коли ты обращалась к нему словно к какому-то там лорду, когда он на самом деле герцог!

– Ему это было, по-моему, все равно, – ответила Джини, – он ведь знает, что я выросла в селе.

– Вот-вот, – ответила славная женщина, – его светлость знает меня очень хорошо, поэтому я особенно не тревожусь на этот счет. Когда я наполняю ему табакерку, он всегда спрашивает меня: «Как поживаете, почтенная миссис Гласс? А как все наши друзья на севере?» – или еще так: «Какие у нас последние новости с севера?» И можешь, Джини, не сомневаться, я уж лицом в грязь никогда не ударю, а самым почтительнейшим образом отвечаю: «Милорд герцог! Надеюсь, благородная герцогиня вашей светлости и молодые леди вашей светлости пребывают в добром здравии, и надеюсь, вы все так же находите приятность в этом табаке». И ты бы только видела, как при этом все люди в лавке начинают оборачиваться, а уж если там случится кто из наших шотландцев, то все равно – трое их или целая дюжина, все скидывают с себя шапки и, не спуская с него глаз, кричат: «Господи, благослови нашего принца шотландского!» Но ты еще мне не рассказала, что он там такое тебе сказал.

Джини совсем не собиралась распространяться на эту тему. Осторожность, дальновидность и в то же время простота, присущие шотландскому народу, были свойственны и Джини, в чем читатель, наверно, уже убедился. Она ответила в общих словах, сказав, что герцог выслушал ее сочувственно, пообещал принять участие в деле Эффи и сообщить ей о результатах через день или два. Она не упомянула о том, что он велел ей быть в готовности сопровождать его, и, разумеется, не сочла нужным приводить слова герцога о нежелательности присутствия в этом случае ее хозяйки. И честной миссис Гласс пришлось удовольствоваться общими сведениями, несмотря на ее попытки разузнать обо всем подробней.

Неудивительно, что на следующий день Джини отказалась от всех предложений и соблазнов выйти прогуляться и взглянуть на достопримечательности Лондона, а осталась вместо этого дома, в маленькой душной гостиной миссис Гласс, самый воздух которой говорил о профессии ее хозяйки. Последнее обстоятельство объяснялось тем, что в одном из шкафов гостиной стояло несколько ящиков настоящих гаванских сигар, которые миссис Гласс из уважения к их качеству, а может быть, из благоговейного трепета перед акцизными чиновниками не держала внизу в открытой лавке; они-то и сообщали комнате тот запах, который, будучи весьма приятным для ноздрей любителя, не доставлял Джини никакого удовольствия.

«Нет, дорогие сэры, – думала она, – никогда не соглашусь, что шелковая мантилья моей кузины, или ее золотые часы, или вообще что бы то ни было в мире стоит того, чтобы просидеть чихая всю жизнь в спертом воздухе этой комнатушки, тогда как можно жить среди открытых зеленых полей».

Миссис Гласс была не менее удивлена нежеланием Джини выйти из дома и ее равнодушием к великолепным достопримечательностям Лондона.

– Ведь это всегда помогает скоротать время, – сказала она, – когда посмотришь на что-нибудь интересное, даже если кто и опечален чем-нибудь.

Но Джини была непоколебима.

Следующий день после встречи с герцогом Джини провела «в ожидании исполнения надежд, от которого замирает сердце». Минуты летели за минутами, часы проходили за часами, стало уже так темно, что вряд ли герцог мог дать знать о себе в этот день; и все же надежда, в исполнение которой она уже не верила, не покидала Джини, и при каждом случайном звуке внизу в ушах ее начинало звенеть, а сердце бешено колотилось. Но напрасно. День прошел в томительном и бесполезном ожидании.

Утро следующего дня началось точно таким же образом. Но около полудня хорошо одетый джентльмен вошел в лавку миссис Гласс и выразил желание увидеть молодую женщину из Шотландии.

– Это будет моя кузина, Джини Динс, мистер Арчибалд, – сказала миссис Гласс, кланяясь ему, как знакомому. – Может, у вас есть какое поручение от герцога Аргайла, мистер Арчибалд? Так я незамедлительно передам ей все, что вы скажете.

– Думаю, что было бы желательней попросить ее спуститься сюда.

– Джини, Джини Динс! – крикнула миссис Гласс, стоя у подножия маленькой лестницы, которая вела из лавки в верхнюю часть помещения. – Да слышишь же, Джини Динс! Сейчас же ступай вниз! К нам пришел камердинер герцога Аргайла, у него к тебе важное дело. – Это было сказано нарочито громко, чтобы все присутствующие в лавке услышали такое важное сообщение.

Нетрудно догадаться, что Джини не замедлила откликнуться на зов, хотя ноги почти отказывались ей служить, когда она спускалась по лестнице.

– Не откажите в любезности проехать немного со мной, – вежливо сказал Арчибалд.

– Я готова, сэр.

– Моя кузина должна уйти, мистер Арчибалд? И мне тоже ведь надо отправиться с ней. Джеймс Распер, пригляди-ка за лавкой, пока меня нет. Мистер Арчибалд, – говорила миссис Гласс, пододвигая ему банку, – вы, кажется, курите ту же смесь, что и его светлость? Ради старого знакомства наполните-ка свою табакерку, пока я переоденусь.

Мистер Арчибалд переправил немного табаку из банки в свою табакерку, но сказал, что вынужден отклонить любезное предложение миссис Гласс, так как поручение его касается лично молодой особы.

– Лично молодой особы? – переспросила миссис Гласс. – Это немножко странно, мистер Арчибалд, хотя его светлости виднее. Не каждому, кто приедет сюда из дома важной особы, доверю я мою кузину, но вы, мистер Арчибалд, человек надежный. Джини, ты не должна идти по улицам с мистером Арчибалдом в этом клетчатом пледе, или как он там называется, словно погонщик, пригнавший сюда гурт скота из Шотландии. Погоди, пока я принесу мою шелковую мантилью, а не то за тобой погонится целая толпа зевак.

– Мы отправимся в карете, мадам, – сказал мистер Арчибалд, прерывая услужливую лавочницу, от которой Джини без его помощи было бы трудно избавиться, – и у нас нет времени, чтобы ждать, пока она переоденется.

С этими словами он быстро усадил Джини в наемную карету, вызвав ее удивление и восхищение той легкостью, с какой он освободился от услуг и вопросов миссис Гласс, не упомянув ни разу о приказаниях своего господина и не вступая ни в какие объяснения.

В карете мистер Арчибалд сел на переднее место, напротив нашей героини, и они молча тронулись в путь. Когда они проехали около получаса, не обменявшись ни единым словом, Джини пришло в голову, что они следовали не по той дороге, которая привела ее в прошлый раз в резиденцию герцога и обратно, да и времени на поездку она затратила тогда меньше. Наконец она не удержалась и обратилась с вопросом к своему молчаливому провожатому:

– По какой дороге мы едем?

– Его светлость герцог сам вам доложит, мадам, – ответил Арчибалд с той торжественной учтивостью, какая отмечала все его поведение. Почти одновременно с его словами карета остановилась, и кучер, слезший с козел, открыл дверцы. Арчибалд вышел и помог Джини спуститься. Она увидела, что находится на широкой дороге вблизи заставы в окрестностях Лондона; с другой стороны дороги стоял простой на вид экипаж без герба, запряженный четырьмя лошадьми, а сопровождавшие его слуги были без ливрей.

– Вижу, ты точна, Джини, – произнес герцог, когда Арчибалд открыл дверцы экипажа. – Дальше ты поедешь со мной. Арчибалд подождет здесь в карете твоего возвращения.

Прежде чем Джини успела ответить, она обнаружила, к своему изумлению, что сидит рядом с герцогом в экипаже, который быстро, но плавно катился вперед, резко отличаясь этим от подпрыгивающей и громыхающей кареты, которую она только что оставила; впрочем, для человека, почти никогда не ездившего в каретах, тряска и грохот не умаляли всей ценности и значимости этого способа передвижения.

– Так вот, милая, – сказал герцог, – после того как я со всем вниманием, на какое только способен, вдумался в дело твоей сестры, я окончательно убедился в том, что исполнение вынесенного ей приговора означало бы колоссальную несправедливость. Такого же мнения придерживаются и те сведущие и беспристрастные адвокаты обеих стран, с которыми я консультировался по этому вопросу. Нет, подожди, прежде чем благодарить, выслушай меня. Я уже говорил тебе, что мое личное мнение не играет никакой роли, если я не смогу убедить в нем остальных. Я сделал для тебя то, чего я никогда не согласился бы сделать даже лично для себя: я попросил аудиенции у одной леди, которая имеет огромное и, безусловно, ею заслуженное влияние на короля. Мне ответили согласием, и я хочу, чтобы ты увиделась с этой леди и сама говорила бы за себя. Тебе нечего смущаться: расскажи ей все так же просто, как ты рассказала мне.

– Я очень обязана вам, ваша светлость, – сказала Джини, помня наставления миссис Гласс. – Я думаю, раз у меня хватило смелости говорить о деле бедной Эффи с вашей светлостью, то мне будет не так совестно говорить об этом с женщиной. Но, сэр, вы только скажите, как мне надо величать ее: ваша честь, или ваша светлость, или ваша милость, как мы обращаемся к лэрдам и леди в Шотландии, – и я постараюсь не забыть, что вы скажете. Я знаю, что женщины гораздо взыскательней насчет того, как их величают, чем мужчины.

– Называй ее просто «мадам». Скажи ей то, что, по-твоему, должно произвести на нее самое благоприятное впечатление. Время от времени поглядывай на меня: если я дотронусь вот так до моего шарфа (он показал ей как), ты должна остановиться, но я сделаю это только в том случае, если ты скажешь что-нибудь неподобающее.

– Но, сэр, ваша светлость, – сказала Джини, – если для вас это не очень стеснительно, может быть, вы заранее скажете мне, что именно следует говорить, и я постараюсь запомнить это.

– Нет, Джини, это не возымеет такого действия. Это все равно, что для нас, верных пресвитериан, прочтенная по запискам проповедь в сравнении с живым словом, сказанным от себя, – ответил герцог. – Ты просто обратись к этой леди с такой же смелостью и простотой, как ты позавчера обратилась ко мне, и если тебе удастся заручиться ее поддержкой, то, как говорят у нас на севере, даю голову на отсечение, что ты получишь от короля помилование для Эффи.

С этими словами он вынул из кармана брошюру и углубился в чтение. Джини обладала благоразумием и тактом – качествами, которые в сочетании дают то, что называется природной благовоспитанностью. Жест герцога она истолковала как намек на то, что не следует задавать больше вопросов, и поэтому замолчала.

Экипаж быстро продвигался вперед по плодородным лугам мимо чудесных старых дубов, оживлявших местность. Иногда взорам путешественников открывался вид на широкую и спокойную реку, блестевшую словно великолепное зеркало. Миновав живописно расположенное селение, экипаж остановился на возвышенности, откуда прелесть английского пейзажа предстала перед ними во всем своем несравненном очаровании. Здесь герцог вышел из экипажа и предложил Джини следовать за ним. Они задержались на минуту на склоне холма, чтобы полюбоваться оттуда непревзойденным по красоте видом. На бескрайней, как море, зеленой равнине, пересекающейся мысообразными обширными и густыми рощами, паслись на воле бесчисленные стада, свободно бродившие по сочным пастбищам. Темза, окаймленная виллами с башенками и украшенная растянувшимися гирляндами лесов, текла плавно и величаво, словно могущественный властелин этого края, красоты которого лишь свидетельствовали о безграничности его господства; на груди ее колыхались барки и лодки, чьи белые паруса и весело развевавшиеся вымпела оживляли всю картину.

Герцог Аргайл знал, конечно, этот вид; но для человека со вкусом он всегда нов. И все же, когда он остановился и с восторгом, понятным каждому любителю природы, загляделся на этот неподражаемый ландшафт, мысли его обратились к более суровым, но едва ли менее прекрасным красотам его собственных владений в Инверэри.

– Какая прелестная картина, – сказал герцог своей спутнице, желая, может быть, услышать ее мнение, – ничего подобного у нас в Шотландии нет.

– Корм для коров здесь просто замечательный, и породы скота у них тут тоже очень хороши, – ответила Джини, – но мне нравится смотреть на утесы Артурова Седла и на море, что набегает на него, не меньше, чем на эту густую зелень.

Герцог улыбнулся этому ответу, в равной степени профессиональному и национально-пристрастному, и распорядился оставить экипаж там, где он остановился. Потом он повел Джини по глухой тропинке, проходившей через густые и спутанные заросли, и остановился у двери, вделанной в высокую кирпичную стену. Дверь была заперта, но, когда герцог слегка постучал, человек, стоявший в ожидании за стеной, проверил, кто идет, через небольшую железную решетку, специально для этого сделанную, после чего открыл дверь и впустил их. Как только они вошли, дверь сейчас же захлопнули и заперли. Все это было проделано почти молниеносно: дверь закрылась с такой быстротой, а открывший ее человек исчез так внезапно, что Джини не успела даже рассмотреть его.

Они оказались в конце длинной и узкой аллеи, выложенной удивительно ровным и зеленым дерном, стелившимся, словно бархат, под ногами и защищенным от солнечных лучей ветвями могучих вязов; сама аллея благодаря причудливо переплетавшимся наверху изогнутым ветвям, создававшим торжественный полумрак, и рядам колонообразных стволов с обеих сторон напоминала узкий проход в древнем готическом соборе.

ГЛАВА XXXVII

… Я умоляю!

Слезами заклинаю. Эти руки,

Которые касались лишь святыни,

Такой же целомудренной, как ты,

К тебе с мольбой смиренной простираю!

Ты – Бог над нами. Будь таким, как он, -

Исполненным прощенья и пощады.

«Кровавый брат»

Несмотря на доверие, которое вселяли в Джини учтивые манеры ее благородного соотечественника, она была охвачена чувством, похожим на страх, когда оказалась в этом глухом углу наедине с человеком столь высокого звания. То, что ей разрешили ожидать герцога в его собственном доме и потом не отказали в личной встрече с ним, было уже само по себе явлением необычайным и выдающимся в жизни такого простого существа, как она; но оказаться его спутницей в поездке и потом внезапно очутиться с ним наедине в таком заброшенном месте показалось Джини чем-то до жути таинственным. Героиня с романтическим воображением могла бы приписать все это опасному и неотразимому воздействию своих собственных чар; но Джини была слишком благоразумна для таких глупых мыслей. Все же ей хотелось как можно скорее выяснить, где она находится, и узнать, кому она будет представлена.

Она заметила, что одежда герцога, хоть и обличала в нем человека знатного и светского (в те времена представители высших классов не одевались, как их кучера или конюхи), отличалась все же большей простотой, чем та, в которой она видела герцога в прошлый раз: в частности, на нем не было знаков отличия, полученных им за выдающиеся заслуги. Короче говоря, он был одет так же просто, как одеваются светские люди в Лондоне, когда выходят по утрам на улицу; это обстоятельство поколебало предположение Джини, что, может быть, ей придется обратиться с прошением к самим августейшим особам.

«Если бы это было так, – подумала она, – он бы надел свою сверкающую звезду и орден Подвязки, прежде чем появиться перед их величествами; кроме того, это место похоже больше на парк в усадьбе какого-нибудь лэрда, чем на королевский дворец».

В размышлениях Джини была доля истины; однако она не могла прийти к правильному заключению, потому что не имела достаточного представления ни о правилах этикета, ни об особых отношениях, установившихся между правительством и герцогом Аргайлом. Герцог, как мы уже говорили, находился в это время в открытой оппозиции к правительству сэра Роберта Уолпола и считался в немилости у королевского семейства, которому оказал такие важные услуги. Но королева Каролина поставила себе за правило относиться к своим политическим друзьям с осторожностью, словно понимая, что они могли в один прекрасный день оказаться ее врагами, а к своим противникам проявляла аналогичную же предусмотрительность, как будто полагала, что отношения их могут стать снова дружественными. Со времен Маргариты Анжуйской ни одна супруга короля не играла такой роли в политических делах Англии, и благодаря ее личному влиянию многие из убежденных тори были в ряде случаев вырваны из лона политической ереси; ибо после угасания в лице королевы Анны династии Стюартов они проявляли склонность встать на сторону ее брата, шевалье де Сен-Жоржа, лишь бы не отдать английскую корону дому Ганноверов. Супруг Каролины, отличавшийся главным образом отвагой на поле битвы и носивший титул английского короля, не зная ни обычаев, ни нравов англичан, находил огромную поддержку в ее редких качествах; и хотя он ревностно делал вид, что поступает согласно своей воле и желанию, на самом деле благоразумно следовал во всем указаниям своей более способной супруги. Он всецело доверял ей решение таких щепетильных вопросов, как установление различных степеней поощрения для колеблющихся сторонников, или наград для проверенных друзей, или методов воздействия на тех, чье расположение было утрачено.

Несмотря на всю привлекательность и элегантность образованной по тем временам женщины, королева Каролина обладала чисто мужским складом ума. По природе она была высокомерна и, невзирая на всю дипломатичность своей политики, не могла иногда сдержать взрывов неудовольствия; но когда благоразумие приходило на выручку королеве, редко кто старался с большей готовностью исправить ошибки, вызванные этой потерей самообладания. Ей больше нравилось сознание своей власти, чем внешние проявления ее, и все то разумное и популярное, что королева совершала по своему почину, она с готовностью приписывала королю, ибо понимала, что почет и уважение, выпадавшие на его долю, возвеличивают и ее собственный престиж. Желание Каролины удовлетворять вкусам короля было столь велико, что, когда ее стали одолевать приступы подагры, она из боязни, что не сможет сопровождать короля во время его прогулок, прибегала неоднократно к холодным ваннам, которые хоть и ослабляли приступы, но угрожали ее жизни.

Отличительной чертой характера королевы Каролины было то, что она неизменно поддерживала частную переписку с лицами, которым публично выражала прямое неудовольствие, а также с особами, бывшими по разным причинам в немилости у двора. Таким путем она держала в своих руках нити многих политических интриг и могла, не навлекая на себя никаких обязательств, предотвратить превращение неудовольствия в ненависть, а оппозиции – в восстание. Если благодаря каким-либо случайностям (против которых она принимала всевозможные меры) эта переписка бывала замечена или обнаружена, королева придавала ей видимость обычного светского общения, не имевшего ничего общего с политикой; с подобным объяснением был вынужден примириться даже сэр Роберт Уолпол, когда обнаружил, что его грозный и злейший враг – Полтни, впоследствии граф Батский, – имел личную аудиенцию у королевы.

Таким образом, нетрудно понять, что, поддерживая периодическое общение с лицами, удаленными, казалось бы, от двора, королева Каролина позаботилась и о том, чтобы не порвать окончательно с герцогом Аргайлом. Его благородное происхождение, его выдающиеся способности, уважение, которым он пользовался у себя на родине, и огромные услуги, оказанные им Брауншвейгскому дому в 1715 году, не допускали необдуманного и пренебрежительного к нему отношения. Он сам, почти без всякой помощи, опираясь лишь на свои исключительные способности, смог приостановить вторжение объединившихся шотландских кланов; не было ни малейшего сомнения, что при малейшей поддержке с его стороны они взбунтовались бы и гражданская война вспыхнула бы вновь. Все знали, что двор в Сен-Жермене при переговорах с герцогом выдвигал самые лестные для последнего условия. Нравы и настроения Шотландии были тогда еще малоизвестны, и на нее смотрели как на вулкан, который, бездействуя долгие годы, может вдруг неожиданно разразиться губительным извержением. Поэтому было очень важно сохранить некоторое влияние на такое важное лицо, как герцог Аргайл, и Каролина добилась этого при посредстве некоей леди, отношения с которой у нее, как у жены Георга II, могли бы носить отнюдь не дружеский характер.

Не менее убедительным примером незаурядных качеств королевы было и то, что она смогла сделать своим услужливым и близким другом главную фрейлину двора – леди Сэффолк; если учесть, что эта дама была одновременно и любовницей мужа Каролины, то кажущаяся несовместимость подобного сочетания станет совершенно очевидной. Этот ловкий маневр избавил Каролину от той опасности, которая более всего грозила ее власти, – губительного влияния честолюбивой соперницы, и если она и испытывала чувство унижения от необходимости потворствовать измене своего мужа, то по крайней мере не боялась ее самого страшного последствия и, кроме того, могла время от времени вежливо съязвить по адресу своего «милого Говарда», хотя, как правило, обращалась с ним очень почтительно note 88Note88
  См. «Воспоминания» Горация Уолпола. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Леди Сэффолк была многим обязана герцогу Аргайлу (в воспоминаниях Горация Уолпола, относящихся к царствованию Георга II, упоминается об этом), и при ее посредстве королева иногда переписывалась с ним. Однако эта переписка после дебатов по делу Портеуса давно не возобновлялась, ибо королева несколько неразумно рассматривала это событие, не как внезапный взрыв народного мщения, а как умышленное оскорбление ее личности и авторитета. Тем не менее переписка между ними не считалась прерванной окончательно, хотя обе стороны в последнее время и не прибегали к ней. Все эти замечания было необходимо сделать, чтобы читателю стали понятны нижеследующие события.

Пройдя вдоль узкой аллеи, герцог свернул в другую, похожую на нее аллею, но более широкую и длинную. Здесь впервые после того, как они вступили в парк, Джини увидела приближавшихся к ним людей.

Это были две женщины: одна из них шла немного позади другой, но не настолько далеко, чтобы не слышать и не суметь ответить на обращенные к ней слова шедшей впереди женщины, причем последней не пришлось бы для этого оборачиваться. Так как они приближались очень медленно, Джини смогла как следует разглядеть их. Герцог тоже замедлил шаг, словно желая дать ей время собраться с мыслями, и несколько раз повторил, что не следует бояться. У той леди, которая казалась выше рангом, были замечательные черты лица, хотя и тронутые оспой – этим страшным бедствием, с которым теперь все сельские эскулапы благодаря Дженнеру борются с такой же легкостью, с какой верховное божество победило когда-то Пифона. У этой дамы были великолепные глаза, хорошие зубы, а лицо соответственно ее желанию принимало выражение величия или вежливого внимания. Фигура ее хотя и отличалась некоторой embonpoint note 89Note89
  дородностью, полнотой (франц.).


[Закрыть], была изящна, а упругость и твердость походки исключали всякое предположение о том, что в действительности она страдала заболеванием, менее всего располагающим к пешеходным прогулкам. У нее были повелительные и благородные манеры, а платье отличалось богатством, но не яркостью.

Ее компаньонка была ниже ростом, со светло-каштановыми волосами и выразительным взглядом голубых глаз. Черты ее лица, хоть и не абсолютно правильные, обладали той прелестью, которой они, возможно, были бы лишены, если бы отвечали всем законам красоты. Когда она молчала, лицо ее принимало задумчивое или, вернее, грустное выражение, для которого у нее было слишком много оснований, но оно уступало место добродушной и ласковой улыбке, как только она обращалась к кому-нибудь.

Когда до дам оставалось двенадцать или пятнадцать ярдов, герцог сделал Джини знак остановиться и, выйдя сам вперед, выразил с присущим ему изяществом свое глубокое почтение, на что получил сдержанный и величественный ответ от той, к кому он приблизился.

– Надеюсь. – сказала она с любезной, снисходительной улыбкой, – что вижу герцога Аргайла, ставшего в последнее время таким отшельником, в добром здравии, которого желают ему все его друзья.

Герцог ответил, что он чувствует себя превосходно, и добавил, что необходимость заняться неотложными общественными делами в палате общин и время, потраченное на недавнюю поездку в Шотландию, повинны в том, что внимание, уделенное им выполнению своих обязанностей на приемах и в гостиных, было менее усердным, чем он сам мог бы этого пожелать.

– Когда ваша светлость найдет время для выполнения столь легкомысленных обязанностей, – ответила королева, – я полагаю, вы встретите самый благосклонный прием. Надеюсь, что готовность, с которой я пошла навстречу вашему желанию, выраженному вчера через леди Сэффолк, является достаточным доказательством того, что по крайней мере один из представителей королевского дома не забыл старых и важных услуг из-за недавней обиды, вызванной проявлением неуважения. – Все это было сказано в дружелюбном тоне, говорившем о желательности примирения.

Герцог ответил, что он отнес бы себя к разряду самых несчастных людей, если бы его сочли способным проявить неуважение к тем своим обязанностям, которые налагаются на него обстоятельствами и обычаями и выполнение которых было бы благожелательно встречено. Он глубоко тронут честью, которую ее величество оказала ему, согласившись удовлетворить его личную просьбу, и надеется, ей вскоре станет ясным, что дело, ради которого он осмелился ее побеспокоить, весьма существенно и для интересов его величества.

– Вы не можете оказать мне большей услуги, – ответила королева, – чем предоставить право прибегать к вашему опыту и совету во всех делах, требующих вмешательства короля. Вашей светлости известно, что я являюсь лишь промежуточным звеном, через которое вопросы, требующие мудрости высочайшего рассмотрения, попадают к королю; но если ваше прошение касается лично вашей светлости надеюсь, мое посредство будет способствовать вероятности его успеха.

– Это прошение не касается лично меня, ваше величество, – ответил герцог, – и я лично не имею никаких притязаний, хотя полностью понимаю, насколько глубоко обязан вашему величеству. Дело это затрагивает интересы его величества как приверженца справедливости и милосердия и может, я уверен, оказаться в высшей степени полезным в успокоении того нежелательного возбуждения, в котором пребывают в настоящее время славные подданные его величества в Шотландии.

Два пункта этого обращения не понравились королеве: во-первых, исчезло лестное для самолюбия Каролины предположение о том, что герцог надеялся при помощи ее личного вмешательства примириться с правительством и вернуть себе те должности, которых он был лишен; во-вторых, она была задета тем, что недовольство в Шотландии, которое, по ее мнению, надо было подавить, он назвал возбуждением, нуждавшимся в успокоении.

Под влиянием этих чувств она необдуманно произнесла:

– Милорд, за то, что у его величества есть верные подданные в Англии, он должен возблагодарить Бога и законы; за верность же подданных в Шотландии он должен возблагодарить Бога и свой меч.

Герцог, хоть и придворный, слегка покраснел, и королева, тут же спохватившись о допущенной ошибке и не меняя выражения лица, продолжала так, словно слова эти были только частью незаконченного предложения:

– … так же, как и мечи всех истинных шотландцев – подлинных друзей Брауншвейгского дома, а особенно меч его светлости герцога Аргайла.

– Мой меч, ваше величество, – ответил герцог, – так же как и меч моих предков, всегда служил интересам моего законного короля и моей родины; думаю, что оба эти понятия неразличимы по их существу и правам. Но дело, по которому я явился сюда, носит более частный характер и касается совсем неизвестной личности.

– Что это за дело, милорд? – спросила королева. – Чтобы избежать взаимного непонимания и недоразумений, давайте разберемся, о чем, собственно, идет речь.

– Дело это касается судьбы несчастной молодой женщины из Шотландии, приговоренной в настоящее время к смертной казни за преступление, которого она, мне кажется, не совершала. И я покорнейше обращаюсь к вашему величеству не отказать в вашем могущественном заступничестве перед королем о пожаловании помилования.

Теперь пришла очередь королевы покраснеть; краска залила не только ее щеки и лоб, но даже шею и грудь. Некоторое время она молчала, словно не доверяя своему голосу в эти первые минуты охватившего ее негодования; овладев собой и приняв вид, исполненный сурового достоинства, она наконец ответила:

– Милорд, я не спрашиваю о причинах, побудивших вас обратиться ко мне по делу, которое из-за ряда обстоятельств носит совсем особый характер. Дорога в кабинет короля для вас всегда открыта, и, попросив у него аудиенции, в которой вам, как пэру и члену Тайного совета, никогда не отказали бы, вы могли избавить меня от обсуждения столь неприятного дела. Для меня по крайней мере было уже достаточно шотландских помилований.

Герцог ожидал этого гневного взрыва и не отступил перед ним. Он не пытался отвечать, пока королева находилась во власти этой первой вспышки возмущенных чувств, а продолжал стоять в той же непоколебимой, но почтительной позе, которую принял в самом начале. Положение королевы приучило Каролину к самообладанию, и она сейчас же поняла, что прогадает, если поддастся своим чувствам; поэтому она прибавила в том снисходительном и любезном тоне, каким начала разговор:

– Вы должны разрешить мне, милорд, воспользоваться преимуществами моего пола и не судить меня слишком строго, если меня задело напоминание о жестокой обиде и оскорблении, нанесенном вашей столицей королевскому достоинству, воплощенному в тот момент в моей недостойной особе. Ваша светлость не должны удивляться моим чувствам ни тогда, когда это случилось, ни теперь, когда мне напомнили о том, что было.