Текст книги "Роман О Придурках"

Автор книги: Валерий Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Договор аренды, который она подписала от имени, высосанного из пальца, порвала, кусочки разделила на много равных частей и подарила прохожим, предварительно засунув в предупредительно испеченные пирожки. Для чего? А если захотят потом опера восстановить полный текст, много неизвестных желудков обыскать придется.

Шарика, который колбасу из-под скамейки спер, отправила в командировку в деревню. А в завершении операции по уничтожению следов оставила в киоске пластмассовый тазик, налила в него ведро бензина, тряпок разных набросала, а в центр свечку воткнула и подожгла. Она точно рассчитала: свечка гореть будет два часа семьдесят минут, за это время она уедет далеко и алиби себе обеспечит.

Юлька и ранее немного догадывалась о великих умственных и организаторских способностях тех, которые всегда в Центре, где и сидят. Когда же ее так гениально подставили, она поклялась, – если выкрутится и ее не заарестуют, полностью поменяет тактику своей работы, ну не совсем работы, а только той ее части, которая шпионско-разведывательно-террористической деятельностью называется. У нее уже и план готов, и агентура набрана.

'Ну а как заарестуют?'

И здесь ничего страшного. Она уже готова перейти на другую сторону, только бы пригласили.

'А вдруг у них в штате свободной ставки нет, или принимают только по совместительству, на гонорар?'

Все равно готова. Для нее главное – не деньги, а то количество их, которое у недалекой родины выбить под себя сумеет.

Г Л А В А 4 безглавая

Who li they такие

(продолжение – ЛЕХА)

ЦЕНТРОВЫЕ ГОЛОВОЛОМКИ

Самое сложное для агента, которого выбрасывают в чужую страну на растерзание соскучившихся по нему спецслужб – легализоваться.

Европейцы, взять там всяких французов, островитян и прочую немчуру, привыкли запросто ездить из страны в страну. Они так все у себя упростили, перемешали и уни-фицировали, что уже и сами не замечают разницы проме-жду Лондоном, Парижем либо Берлином. Везде им как до-ма, везде своих полно. А ввечеру, порой, в каком ни то уютном кафе сиднем сидишь и гадаешь: а и вправду ты пролив переплыл или по туннелю переехал, а и правда ты за три сотни миль от дома? Или просто вышел на вечерний променаж, да на соседней улочке выпить стаканчик добро-го эля удумал? И с привычками, коих менять не надобно, и с языком, и с отдыхом никаких тебе заграничных проблем.

Это когда ты по гостям катаешься, путешествуешь по странам-близнецам из одного отряда-лагеря.

А ежели вдруг захотел бы ты, скажем, из французской земли переехать насовсем в землю соседнюю, но фамилией немецкую, да завести там какое-никакое дело, да зажить честно, да постараться стать частью этого общества, тут уж, братец, извини. Хоть ты и наш почти что, друг, това-рищ и брат, но мы тебя немножечко на крючок возьмем. Мы за тобой немножечко приглядим. Не потому, что изна-чально не доверяем тебе, господь с тобой! А просто у нас, понимаешь ли, порядок такой.

Если вы, скажем, по ихним улицам ходить-гулять бу-дете и, в случае какой надобности – там, мороженное, либо пончик скушать возжелали, а бумажку с собой унесли, это ж, с одной стороны, вроде как и целесообразно, вроде как борьба за чистоту, но со всех остальных сторон плохо. Ее, бумажку эту, обертку, фантик, следует выбросить прямо здесь, ну не на тротуар! А в урну. Потому как если в урнах пусто будет, их же убирать-чистить не придется. И кто-то из хороших людей, убиральщиков, без работы останется, без возможности выполнять дело общеполезное и семью правильно и самодостаточно содержательное. Его подер-жат немного для раздумия – вдруг люди поумнеют-осознают и опять мусорить начнут. А не проявилось соз-нание и баста, уволить придется, урну ту и приставленно-го к ней человека сократить. И куда, скажите, идти бедно-му убиральщику? В другое место? Ну, найдут ему другое место, не в том проблема. Надо же к новому коллективу привыкать, а это стрессы, волнения, потеря живого веса и настроения. Опять же и государству какой-никакой убы-ток. В мелкой мелочи. Но любой гражданин осознает: да, для моего государства в одном единственном случае это мелкая мелочь и бюджету не тягостная. А ну как таких ме-лочей наберется числом большим? Не только на моем уча-стке доверительной ответственности, а и на многих дру-гих? А наприкинем такой расклад? Это ж человеку, кото-рый рядом со мной душевный непокой выпадет. И семье его душевный непокой. Они, непокойные, его другим по-несут, зараза многих заденет, во многих аукнется. Ну и го-сударство на том потеряет, а через него и я.

Такой менталитет в сознании живущих здесь граждан явление привычное и понятное. Когда к тебе с добром и заботой, и ты тем же отвечать стараешься.

Происходит то же самое и с работниками умственно-проследительного за всеми труда. Раз начальник выбил у министра должностей на цельный отдел, их же работой подтвердить надо. Им же свое усердие где-то проявлять потребно. И результат хоть из пальца, но высасывать. Шпионов – их, вообще-то, в природе нестерпимо мало, на всех, как ни культивируй, какими удобрениями не при-кармливай, не хватит. Иногда целый год во всей стране кое-как одного на всех, гнилого или законсервированного с незапамятных времен, все-таки раскопают. И обсасывают его, обнюхивают, уговаривают, помогают – нашпионить побольше. А взамен обещают ему провести через газеты хорошую рекламную компанию, чтобы гонорары за интер-вью подскочили. Материала секретного обещают подбро-сить скандалов на несколько – о чем и как рассказывать, с тонким намеком, мол, не на одну книгу хватит. Пока си-дишь, отдыхаешь как на курорте – и условия курортные гарантированы – будешь строчить роман за романом. Гля-дишь, и заработаешь миллионов несколько, славой обрас-тешь, а там и на условно-досрочное выплывешь. От тебя много не надо. Надо, чтобы твоего шпионского труда на большее количество раскрывающих хватило. А еще лучше, чтобы на всех, и еще господину министру перепало. На орден, на повышение статуса, и в газетах поток добрых слов, и на приеме премьер-министр вслух похвалит, и ноту громкую наше министерство ихнему министерству.

Вот как выходит. Если ты к нему в гости – он тебе рад. А если насовсем приехал – по карманам начинает лазить – а с чем ты пожаловал? А не объешь ли меня, а не навре-дишь ли?

Один знакомый уехал к родственникам в двойной Ба-ден на постоянное, значит. Вещей никаких не стал с собой брать, отсоветовали. Зачем, говорят, их с собой везти – до-роже новых станет. Чемодан мелочи возьми, и второй с евриками. И мы тебе с ними завсегда даже голому рады. А он так и сделал, только еще привычки свои совковские прихватил помимо тех двух чемоданов. Как это без них? Совсем что ли зазря большую часть сознательной жизни бессознательно ими руководствовался…

Не надолго же его хватило в стороне немецкой прозя-бать. И года не прожил, вернулся.

"Ну их, говорит, диких, к той матери. – Крепился, кре-пился, да и повинился. – Мы в субботу в баньку, как все-гда, семьями, потом посидели по-нашенски, ну, которые русские у немцев. Душа дважды разгоряченная просит – мы песни запели, негромко так, но с душой. А к нам поли-цейский – нарушаете, говорит, соседям мешаете. Я узнал, каким соседям мешаю. Пошел, к столу его зову. Выпей, соседушка, со мной. Познакомимся, мешать друг дружке не будем. А он свое: найн да найн. Я ему: ты, ежели что не так, не в полицию беги, а ко мне. Морду друг другу по-бьем, мировую выпьем, и опять добрые соседи. А он опять свое: найн да найн. Ну, понял я, с ними каши не сваришь. А когда я однова у машины крыло помял, чуть-чуть так, даже не шибко из-за угла заметно, они, соседи, аж четверо в полицию позвонили, мол, проверьте, где он так, может, нарушил чего, может, больно кого ударил? У нас при Ста-лине меньше стучали друг на друга. Нет уж, пусть они са-ми в таком идиотизме живут да оглядываются. А мы дома, мы живем как нам хочется, а не соседу нашему".

Любому, который шпионом в такой стране захочет ра-ботать, туго придется. Вот и гадают в Центрах. Если у сво-их дружественных братьев-соседов так сложно, каково же в дикой России внедревываться?

Проехали, посмотрели.

Сколько тут мусора по дорогам и газонам ни бросают, все одно те, которые за это зарплату получают, убирают один раз в год, после таяния снегов, и то с помощью всех остальных, которые сами для себя и мусорили. И никто уборщиков не сокращает, сознательности не требует. И показалось, что в такой стране с такими странностями уст-роиться и обвыкнуть будет ох как не сладко. А потому программу внедрения немного подкорректировали с уче-том вновь открывшихся обстоятельств. И снова на местах проверить решили.

Копнули поглубже.

И опять наудивляются. А тут и те, которые за другими следить должны, вынюхивать и выглядывать, и они тоже мышей не ловят. Другим заняты, добыванием денег за-прещенными государством способами на безбедное пропи-тание. Для них главное в работе: не работать, а постараться делать вид, что ты усиленно и беззаветно работаешь за те гроши, которые окладом называются. Вот и стараются не навредить, не разоблачить какого случайно оступившегося шпиона. Потому как поймаешь одного, тут же план спус-тят на поимку второго еще более крупного. Да для началь-ника нужно про запас к выходу на пенсию, да по случаю годовщины, да ко дню чекиста… Лучше их вообще не ло-вить, пока они сами добровольно явку с повинной не обес-печат. Только их и с повинной не примут, зря надеются. Кто же поверит, что матерый иностранный шпион сам добровольно сдаваться придет? А если он не матерый, а так себе, начинающий? Да такого мы на пушечный вы-стрел не подпустим, своих самозванцев хватает. У нас только свисни, миллионы прибегут и добровольно себя хоть английскими, хоть израильскими агентами выдадут. Лишь бы их по телевизору показали, на весь мир просла-вили. Уяснили уже – реклама это пятьдесят процентов бизнеса.

Когда и эти исследования были обработаны, поняли в Центре – малость зря они за своих агентов волновались. Деньги налогоплательщиков неразумно потратили. Ниче-му, окромя разговорного языка, можно было катапульти-руемых не учить. Потому как, даже не зная ничего, они бы в этой стране не особо выделялись. Их бы, ну так жизнь сложилась, приняли, в худшем случае, за выходцев из де-ревни, из глухого бабайского села, но никак не из вредной вражеской страны. Потому как в мозгах местного населе-ния крепко-накрепко вбито: ловить тут, в России нечего, никаких секретов давным-давно нет, все распродали в смутное время. И поехать сюда на работу шпионом только полный идиот согласится. С цивильного Запада в этот веч-ный кавардак, которому еще лет сто-пятьсот не кончиться. А и расколись кто, что агент иностранный, так никто бы сдавать властям его не стал, все бы перед ним заискивали, наперебой свои услуги предлагали, кто во что горазд. Кто молочка парного утрешнего надоя, кто дедушкины воен-ные медали в обмен на доллары, а кто место у себя в по-гребе для схорона. Говорят, у них этот бизнес по прятанию в погребе до сих пор процветает. Какой бизнес? А вы не знаете? Ну так я вам скажу.

Вызывают мужика в ОБХСС и говорят вкрадчиво: "А что-то вы живете широко, не по доходам расход у вас. А ну быстро, смотреть в глаза! Откуда деньги? – Мужик ис-пугался и как на духу им: "Я, – говорит, – в годы Великой Отечественной еврея в погребе прятал. Он мне за каждый день сто долларов давал. – Так война уж пятьдесят семь лет как закончилась! – Так еврей-то об этом не знает!"

Как прочитали в Центре экспертное заключение, так сразу немного и напужались. А вдруг к журналюгам ин-формация попадет? Они молчать не станут, им рот госу-дарственными интересами не прикроешь. И узнают все, и сократят ассигнования. Без учета политического момента и будущего русского похолодания. Посовещались, раздели-ли доклад на восемь равных частей по числу присутст-вующих и съели. Говорят, на каждого пришлось по три чашки кофе и по одной второй запора.

ОТСТОЙНИК

Рюмочная магазина «Малахит», именуемая в народе просто и сердечно «отстойник», собирала по вечерам за своими столиками всю окрестную алкашню. Меткое сло-вечко в устах посетителей магазина имело несколько смы-словых корней. Уничижительный смысл в чисто техниче-ское слово вкладывали те, кто сам к рюмочной отношения не имел и услугами ее не пользовался. Но занозой в сердце она сидела намертво, потому как непременно кто-то из са-мого близкого семейного окружения пропадал годами в этой или сотне подобных, густо разбросанных по городу, дыр. Заранее не любили это место степенные старички, сердобольные старушки, истомленные учителя и Анатолий Иванович из шестого подъезда. Опять же, из-за континген-та, который здесь тусовался с раннего утра и до закрытия. И даже после того, как двери магазина надежно отсекали заветный уголок от его завсегда неуспокоенной клиенту-ры. Еще долго гундящая и пошатывающаяся толпа, лю-бовно и уважительно по доброй сотне раз перецеловав-шись промежду собой, как бывшие члены политбюры, не смела расстаться.

Другой смысл имелся у самих алкашей. Смысл чисто прикладной. Отстойник от слова отстоять. Как смену на коксохиме, или у мартеновской печи, или… Стульев в рю-мочной не было, высокие столики на гнутых ножках из ме-таллического прутка в количестве пяти штук, за каждым спокойно могут стоять, пока не набрались, – да хоть сколько, хоть десять, только кружок поширше да тянуться подальше. А вот если уже набрались, и пьяным рылом в тарелку, тогда и четверым тесно, хотя и здесь вполне де-мократично и любому доступно. Ни фамилии не спросят, ни возраста. Достаточно настрелять у прохожих десятку или насшибать по кустам пустых бутылок, которые тут же у магазина и обменивали на мелочь, и ты встречен широ-козадой Тоськой с примерно такой же улыбкой на круглом луноподобном лице. "Кормильцы", – ласково и за глаза на-зывала она обитателей отстойника. И то правда. С каждого принятого червонца один малюсенький рубль законно шел в ее собственный, ни директору, ни налоговой, ни даже сожителю Кольке не подотчетный карман. Всех местных знала поименно, про многих могла рассказать больше, чем они о себе ведали. Были среди постоянных особо доверен-ные, кому она спокойно наливала сто грамм в долг, нико-гда не записывала, полагалась на собственную память и честность алкашного народа, знала, в следующий раз при-дет, перво-наперво должок вручит с извинениями и благо-дарностями, ну и, как без этого, примет свои законные, душой востребованные. Эти же, постоянные и особо дове-ренные, за порядком добровольно-осознанно наблюдали: в любую минуту совершенно бескорыстно на подмогу при-дут, конфликт погасят и с баламута за успокоение обяза-тельно поимеют.

Пытались рюмочной и другие названия дать, в надежде, что за лучшее премируют или хотя бы авторское свиде-тельство вручат. Были варианты типа: "Зверинец", "В ми-ре животных", "У Тоськиной соски", и даже "Соски у Тоськи", но они, слишком прямолинейные, одинаково ос-корбляли утонченный слух и той и другой стороны, и зате-рялись в пыльных архивах как заслуженно неизбранные.

Как и во всяком подобном заведении, в отстойнике имелся свой старшина. Большинство постояльцев носили скромные низовые имена: Глаз, Фикса, Синяк, Фуфло, Мокрый, Бычок, Пацан и тому подобное. Старшину не по возрасту звали Батей, либо просто Александром Иванови-чем. Кликуха эта и следовавшее за ней положение неглас-ного вершителя судеб, смотрителя порядка и для многих не один раз папы родного, стоила среди алкашни многого. Стоила уважения, послушания и готовности пойти за спо-койствие пахана под молот кулаков и на ржавые ножи. А он, самый молчаливый из всех, самый незаметный, и в то же время самый живой умом и странными словами, выте-кающими из него, стоило ему заговорить своим тихим го-лосом, завсегда старался отодвинуться в сторону, пропус-тить вперед торопыгу либо наглеца, только глазом пове-дет, и опять нет его. Он даже не стремился узурпировать свою власть, подчинить тех, кто давно подчинился, пода-вить тех, кто еще мог сопротивляться. Принимал от кодла малую благодарность в одном виде – место за крайним к прилавку столиком, наиболее защищенное от сквозняков и чужих глаз, даже в отсутствие Бати старались не занимать. А если и решится какой залетный встать в уголке, подой-дут тихонько да и шепнут на ушко, занято, мол, мил чело-век, не перейдете ли добровольно осознанно за соседний столик. Понятливому иного совета и не надобно, непонят-ливому чего-нибудь и показать могут, мало – и пиджачок порежут, глазом не моргнут.

Батя – он в отстойник приходит не по расписанию, а по потребности души, а, значит, в любой момент заявиться может. Войдет тихохонько, встанет в свой уголок, а его уже поджидают молодые ребятки – вон у музыкального киоска стоят стайкой, музыки слушают да горящими глаз-ками добропорядочных людёв насквозь прожигают. Тут же, едва завидев отца родного, один срывается к Бате, здо-ровкается, наклонив голову с вытянутой вопросительно шеей. Батя кивнет в ответ, вроде как признавая за своего, значит все в порядке, жданки закончились. Через малую минутку перед ним полный стакан чистой как слеза мла-денца водяры стоит, а подноситель в карман Бати лезет и десятку за водку приподнесенную демонстративно забира-ет. Вроде как самому Бате западло в общей очереди стоять и покупать еённую, как все делают.

Батя первый стакан традиционно сам выпьет, потрясет смоляным чубом, разгоняя засевшую по мозговым клеткам похмельную болезнь. Второй и последующие, а их за вечер ему за его собственные червонцы услужливые мальчики немало покупают, обязательно с дружками ополовинит.

Уже не первый год такая карусель каждодневно вокруг отстойника кружится, на мысли нехорошие навевает. А никто вроде как и не интересуется, вслух вопросов не за-дает. И что это за мальчики-подносители, и за какие такие дела уважение свое Бате высказывают, некоторые даже из-далека на шикарных машинах приезжают ради покупки стакана водки Александру Ивановичу? Знать, большой че-ловек? Или с возможностями? В авторитете? Язык засуну-ли в одно место и вопросов не задают. Потому как каждый, кому вопросы задавать вдруг захочется, непременно вспомнит пару-тройку случаев, когда при нем кто-то необ-думанно полюбопытствовал. Ему на ушко слова ласковые пошептали, стаканом водки дармовой, когда добровольно, когда по малому принуждению угостили, и нет человека – через три дня на четвертый уже закопан и помянут здесь же, за столиком на гнутых ножках.

Пару раз за год менты наскакивали, хватали всех под-ряд, и Батю заодно. Знать, кому-то не спится спокойно, на-стучал, сердобольный.

Как только не шмонали! Думали: не наркотой ли втиха-ря приторговывают? Обломалось ментам, не то что не со-лоно, а вообще пустышку похлебали. Все чисты, даже дра-ного ножичка, за который причепиться можно было бы, не надыбали. А когда к машине своей мусоросборной раздо-садованные шли, вообще ополоумели. Колеса им не про-ткнули, чтобы заклеил дырку и кати дальше. Колеса им какие-то неразумные детки на полоски порезали. И полог брезентовый. И дерьма свежего коровьего в салон набро-сали, намекая, что, мол, мусор с дерьмом завсегда рядом. Успокоились, перестали честной народ рожами своими пу-гать.

Вот такие порядки у нас. А еще говорят – тихий микро-район, мафами из "Кредо" контролируемый.

ПЕРВЫЙ ЗАХОД

Высокий худощавый мужчина в кожаной кепке с от-кидными клапанами, в серой поношенной ветровке, тол-стых роговых очках и с пышными усами, явно великова-тыми для его молодого возраста, долго стоял возле книж-ного киоска, приткнувшегося к центральной колонне. Он пытался просматривать атлас автомобильных дорог, бес-цельно открывал случайные страницы и нагибал голову, но глаза его изучающе блуждали по колоритным фигурам многочисленных тоськиных клиентов.

Время быстро приближалось к закрытию магазина.

– Мужчина в усах! Вы будете покупать, или вам тут в читальном зале? – специфический говор соответствовал специфичности профиля книготорговки второго пенсион-ного возраста.

Усатый попытался пропустить вопрос мимо ушей. Ему явно не хотелось привлекать к себе незаслуженного вни-мания. А о внимании заслуженном не только говорить, но и думать не хотелось. Но его молчаливое, а, следовательно, покорное вжимание послушной головы в костлявые плечи только раззадорило смелую киоскершу.

– Я вам, вам говорью, молодой человек, – втыкала скрю-ченным пальцем колючие слова бабуля. – Не делайте виды, что не понимаете, о чем я. Думаете, если у вас усы при-клеены и под кепкой женский парик, так вам тут и стоять бесплатно пускай? – Она оглянулась по прилавкам, подза-рядилась скандальной энергией, в избытке витающей по полупустому залу. – Если вам около меня надо, так купите чего-нибудь и стойте хоть с ногами, – голос торговки де-цибел за децибелом набирал обороты.

Еще чуть-чуть и на него начнут обращать внимание не только скучающие продавцы хлебного и колбасного отде-лов, но и те, которым он не собирался раньше времени све-титься.

Усатый протянул атлас крикливой бабке, нагнулся над ней, с усмешкой одержанного превосходства подавшейся к нему с протянутой рукой.

– Глохни, сука, – прошипел со свистом, – урою!

Рука, готовая принять книгу, замерла, словно на неви-димый кулак натолкнулась. До старой, получившей не-ожиданный отпор, дошел страшный смысл сказанного. Она густо покраснела и уронила до живота нижнюю че-люсть, набирая дармовую порцию общественного воздуха для последнего в своей жизни вздоха, и, казалось, навсегда лишилась дара речи. И тут молодой человек совершил ошибку, сказал то, чего ему, это он потом осознал, не стоило бы сегодня говорить.

– Я из КГБ. Поняла?

Бабка поняла.

Поняла, что ни убивать, ни грабить не будут: перед ней не опасный бандюга и не жадный рэкетир, а человек свой, безобидный, правильно-государственный. Челюсть верну-лась на свое законное место, но только на малое мгнове-ние, только чтобы достичь стартовой готовности немед-ленно отрапортовать о достигнутых на вверенном ей уча-стке успехах.

– А и что ж вы, ай не серчайте. Так бы и сказали сразу, что из кагэбэ! Я ж разве ж не понимаю! – децибел в голосе стало вдвое больше, чем было допреж.

Уже не только скучающие продавщицы хлебного и мо-лочного отделов прислушивались. Из подсобки повылази-ли техничка со шваброй, готовая ежеминутно прийти на помощь вместе с неразлучным ведром, пьяный грузчик, для равновесия придерживающий телегу о четырех коле-сах.

– Тихо вы, – попросил молодой человек, чем выказал самые слабые познания в области психологии воспитан-ных в духе развитого социализма людей.

– Да ладно скромничать! Кагэбэ мы завсегда! Стойте, сколь вам угодно, раз у вас работа такая. Я вас могу и к себе за прилавок пустить, и стульчик вот вам, пожалуйста. На стульчике не устанете. А вы за кем, за Тоськой следите, или за кем-то из этих? – красноречивый кивок в сторону столиков. – А вы знаете, у меня ведь тоже ж родственник служил в кагэбэ. Зина! – крикнула через весь магазин. – Ты помнишь Семена Марковича? Он же у них, – ткнула коря-вым пальцем в молодого человека, – в кагэбэ работал. Только тогда они ОГПУ назывались. Ой, скажу я вам, сколько он врагов разоблачил. Опасная у вас работа, а вы еще такой молодой, прямо жалко всего. Женатый? Нет? Так давайте я вас за Софочку сосватаю. Софочка у нас де-вушка на все сто. Вы завтра так же вечером приходите сю-да следить, я вас за ширмочкой спрячу, я вот здесь в уголке для вас специально ширмочку повешу. А Софочку при-глашу, вы и познакомитесь.

Глаза молодого человека устали бесполезно сверкать и посылать громы и молнии. Весь выпущенный боезапас ри-кошетил, отлетал в никуда от крепкого панциря бабкиной тупоголовости.

– Вы своей болтовней сорвали важную государственную операцию, – попытался утихомирить он старуху. – Я подо-жду вас в машине. Через пять минут с вещами на выход, – бросил он жестко и быстро убежал из магазина.

Митинг, посвященный предстоящему аресту бывшей связной Семена Марковича, начался прямо у книжного прилавка. Первой покаянное слово взяла сама героиня сти-хийной сходки.

– А я чего? Я ж вам завсегда помогать хочу, – неслось вслед удаляющейся спине. – Я ж у Семен Марковича бес-корыстно на связи, пока он еще был. И вам пожалуйста. Вы только скажите. Зачем эти не по-нашему пять минут? Пять минут! Молодой человек, который из ка-гэ-бэ! А за вещами домой надо, я ж не знала, с собой не взяла. Я ста-рая женщина, я бегать никак не умею теперь…

Еще не иссякло красноречие старой торговки, а пыш-ные усы скомкано пылились в кармане, придавленные сверху кепкой и женским париком. В искусственных воло-сах бездарно запутались очки в роговой оправе.

ВТОРАЯ ПОПЫТКА

Из-за уснувшего киоска мороженщика вышел, припры-гивая, спортсмен в вязаной голубой шапочке с белыми бу-квами «ADIDAS». Вместо ветровки на нем свитер нежной верблюжьей шерсти, варежки из ангорского кролика и коньки-снегурки через плечо.

В магазине книжная работорговка продолжала расска-зывать всем участникам несанкционированного лично ди-ректором митинга про героического Семена Марковича и свои забытые дома теплые вещи.

Парень с коньками и без пышных усов купил для мас-кировки булку хлеба и попросил взвесить по сто грамм разных дешевых конфет к чаю. Зеркало витрины давало хороший обзор Тоськиного закутка. Все алкаши на своих законных местах, но, что отрадно, на месте и тот, которого он так старательно пас.

– Ай как хорошо, товарищ из кагэбэ! – разнеслось по всему магазину. – Вы вернулись успокоить бедную неви-новатую старуху! Да не прячьтесь вы! Я вас сразу узнала! Вы ж парик сняли, усы отклеили, зачем вам они? Вы ж вон какие видные, просто красавец с лица без этих маскиро-вочных причиндалов. И шапочку поменяли, от сё правиль-но, та кепка совсем вам нейшла. А ботиночки-то вы оста-вили, поленились поменять, ботиночки ваши я сразу при-знала. У меня глаз! Ваши коллеги ценили. Вы бы меня спросили, я бы вам помогла переодеться, ни одна свинья не узнала бы! Так вы меня уже простили? Мне уже не со-бираться? А то скажите, я мигом, могу и без вещей, позво-ню только, Софочка и принесет. Зараз я вас с ней и позна-комлю.

Уже не только два продавца, техничка и грузчик изуча-ли живого работника внутренних обезопасенных органов. Все местные алкаши дружно занимались демаскировкой и провалом важной операции.

Первая часть задания была бездарно загублена. Спасти свою репутацию честного человека, никак не связанного с тем органом, которым его поминали мужики всуе, можно было только совершенно неординарным шагом.

– Больная? – спросил он как можно задушевнее у моло-денькой продавщицы хлебного отдела, отчего ее сердце, слегка присыпанное сухарями, вздрогнуло. – Как вы за це-лый день устаете, наверное, – сочувствующая улыбка и многообещающий кивок головы.

– Ой, и не говорите, – заалели мозолистые пятки. – Она когда тихая, а когда не уймется. А вы не слушайте. Завтра приходите. И не стесняйтесь, что из кагэбэ. У меня соседка проституткой каждый день работает и ничего, не стесняет-ся. Даже больше моего зарабатывает. Аж завидно, порой, бывает.

– Так пошли бы с ней на пару.

– Ой, вы что такое говорите? – надулась продавщица, отводя в сторону погрустневшие от обиды глаза. – С мои-ми габаритами? – она погладила себя по неохватным бед-рам руками, более похожими на вареную колбасу в нату-ральной кожно-волосистой оболочке.

– Очень даже на любителя, – обнадежил он.

– Я ж в машине не повернусь как надо, – раскрыла Зина истинную причину своего искреннего погруснения.

– У вас будет своя специализация – автобусы и самосва-лы, – подсказал он, живо представив ее легко умещающей-ся в общественном транспорте, особенно в кузове самосва-ла на горе щебня или песка с бутылкой в одной руке и с батоном в другой. А вокруг веселые алкаши из отстойника.

И тут его осенило.

Операция, которую он считал бездарно проваленной, нашла достойное гениальнейшее продолжение.

Под прицелом тридцати пяти нацеленных на него глаз (тридцать шестой и еще четыре в разных частях зала были закрыты по причине наличия на их месте фиолетово-сине-грязного фуфла у кого в полщеки, у кого и более), он по-дошел к прилавку Тоськи и громко заказал.

– Три бутылки сногсшибающего "Казака" и пачку му-хобойной "Примы".

Это был пароль, произнесенный для того, кто его дол-жен услышать. Но это были и вполне оправданные в мага-зине слова, для непосвященного слуха совсем безобидные. И, тем не менее, каждое сердце обитателя отстойника, ус-лышав их, сладостно вздрогнуло, а каждое горло перехва-тило, отчего двое истерически закашлялись, а третий, са-мый слабый, поперхнувшись собственной слюной, мгно-венно умер на месте.

Спрятав заветные бутылки в разом оттопырившиеся карманы, молодой человек из кагэбэ подошел к притихше-му столику номер один, состроил физию затюканного все-ми на свете человечка, и сказал на ухо тому, которого все именовали Батей, а он так долго пас.

– Душа выпить просит, праздник пришел, а дома теща грозная, – доверительно сообщил, громким полушепотом, как лучшему другу.

В головах близстоящих и даже близлежащих, отяже-левших и затуманенных, быстро выстроились логические цепочки дальнейшего развития событий. Три бутылки по поллитра на нос – это когда делится на три носа. Если по полному граненому стакану – выйдет на шесть паек. Если по сто грамм, то вполне можно сесть на хвоста, прикинув-шись другом того друга, который друг хозяина фатеры, к которому набивается на хату этот фраер.

Не прошло и пяти минут упорных размышлений, как в нужном пересохшем горле раскатисто пробулькало.

– Пойдем ко мне.

Фраза эта контрольная, паролем обусловленная, легла бальзамом на отчаявшуюся было душу.

Прежде чем молодой человек из кагэбэ успел сделать полуоборот к двери, чужие цепкие руки помогли ему об-легчить карманы, заботливо перепрятав "казака" поближе к своим возбужденно перестукивающимся в танцевальном ритме сердцам.

В хвост дружно решил встать весь отстойник. Больше всего это не понравилось тем, кто честно выполнял функ-ции особо доверенных пузыреносов.

После нескольких краткосрочных остановок и еще бо-лее краткосрочных переговоров на местами не совсем по-нятном, а где-то и приятном языке, до блат хаты добрались три кента и два уцелевших в их цепких пальцах флакона. Третий флакон оторвали от сердца с кровью: в уплату членских взносов за выбитый во время переговоров зуб и пару расквашенных носопырок.

Стол был сервирован в шесть секунд. Из посуды на столе стояло: мутный граненый стакан, чайная чашка с от-ломанной ручкой, банка из-под майонеза и лабораторная мензурка; из закусок: поллитровая банка с солью, высо-хшая прошлой зимой луковица, кожура от копченой кол-басы и недоеденный тараканами сухарь. На десерт подали полторы конфеты без обертки и, следовательно, без назва-ния, но щедро посыпанных крошками табака.