Текст книги "Роман О Придурках"

Автор книги: Валерий Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Ох ты, господи! – отстранил от глаз бинокль. – Чегой-то мне непонятное. С виду посмотреть: баба-перестарок, а трусики самые молодежные, которые у их называются 'одно название', два шнурка связанные в три узелка. Ну-ка, подруга, повернись малость, рожицу свою покажи-ка?'

Бздительный Сева Глазырик перевел окуляры на фэйсину мадамы и ахнул: да она в парике, и намалевана густо, а под слоем шпаклевки – ха, молодая девка. Ой, неспроста она тут пасется, неспроста. Или выслеживает своего неверного, или…

А если правда 'или'?

Сева утроил внимание, даже руку из левой штанины достал и о рубашку вытер, вдруг пригодится резкость на бинокле наводить. И телефон подтянул поближе.

Битый час наблюдал, аж бинокль от прожигающего взгляда докрасна раскалился, пальцы ожег, два раза шкура поменялась, пока не догадался сварочные рукавицы из толстого брезента надеть, а с бабой ничего не приключалось. Сидит и в журналы свои нос беспрестанно сует. Но Севу не облапошишь. Он точно знает. Если здесь спрятано 'или', значит… его бдительность специально усыпляют. Он не такой. Его больше не заманишь ни кружевными, ни в кривую полосочку! Как там у Маяковского?

…Мы, о….нисты народ плечистый!

Нас не заманишь сиськой мясистой…

Первый раз в своей закатывающейся тоской и одиночеством жизни Сева решился позвонить в КГБ. Правда, теперь контору по-другому обзывают. Но в его голове другое не запоминается, места для него уже нет. Запомнилось раз и до смерти грозное на три привычные буквы. Есть еще и другие знакомые и привычные всем три буквы. Но они, относясь к разряду неприличных, будучи произнесенными вслух, вызывают меньше оторопи и кошмара, чем эти. Вроде, чего проще позвонить по телефону? Нажал на аппарате шесть кнопок и нате вам, дежурный слушает. Ан нет, не так все просто. Не верите? Попробуйте, позвоните. Номер-то и у вас теперь есть, дежурный мент всем, не скрывая как государственную тайну, рассказал.

23. Ничего страшного, у многих в Ленинском районе с таких цифр начинается. И у Севы с двадцати трех. Хоть дважды три, хоть два по три, все одно шесть выходит. А вот дальше… Дальше-то как раз и появляется дрожь в коленках. Вы думаете, ежели у Севы, скажем, ног нет, так и дрожи в коленях быть не может? Дудки! Дрожь, как и душа, провалившаяся в пятки, с отрезанными ногами не пропадают, они, оказывается, в башке корнями своими коренятся. И, чтобы их из башки выкорчевать, надо ее, волосатую, целиком с плеч снять, а это уже знаете чем попахивает…

66. Это как? Всех нас за шестерок держат? Или это от магических трех шестерок вступление? Вот, мол, откуда наши ноги растут! Без нечистой силы не обходится. Отсюда и провидение, отсюда и длинные руки.

А 12 в конце? Это как понимать? 6+6, или на тайном языке агентов 'ушел в никуда', 'пропал без вести' обозначает? Счас вот позвоню, а баба эта переодетая возьмет да их особо ценным законсервированным, как килька в томатном соусе, агентом окажется? И меня, в чужую государственную тайну запросто проникшего, заарестуют? А по чьему заданию следил, спросят? Признавайся! Ведь, правда, ноги выдернут. Нет их у меня? Для них разве проблема! Найдут мои родные, трамваем поперек отрезанные, из-под земли достанут, грязные, червями облепленные. Вставят их мне по самую по ж… А потом и выдернут вместе с сердцем. Они могут. Они, если им шибко приспичит, и трамвай тот найдут, и у него выпытают, – он им добровольно чистосердечно признается, по чьему заданию переехал меня, пьяного, в то морозное утро, и сколько ему за эту работу фуфты стерлинговой заплатили.

Сева не успел додумать до сильно страшного. Телефон помешал. Зазвонил, зараза, загнал и без того страхом сжавшуюся душонку в самую… ой, нет же ее, пятки-то.

СЛУЖУ СС!

– Алло. Это Сева у телефона? – характерным голосом Мойши Абрамовича спросили у него.

– Ага, – шепотом и сразу, чтобы чего плохого про него не подумали, чистосердечно признался он.

– Ну ты чего, папаша? – растягивая слова и вкладывая в них тембр панибратства и доброжелательности, задали очередной выпытывающий вопрос.

– А чего я? – сжался и заоглядывался инвалид.

– Так это! Телефон наш взял у ментов, а сам не звонишь, – во время раздавшийся в трубке смешок, всенародно-ласковое слово в адрес родной для самой себя милиции, малость успокоили Севу.

– Дык я… это… сейчас… как раз только вот собирался…

– Точно собирался?

– Ну это… честное пионерское! – выкрикнул единственную выученную в жизни клятву. – Уже и руку вытащил, и об штанину ее…

– Ладно ты, не волнуйся шибко, верю я, верю, – продолжали сыпаться на Севу ласковые слова. – Давай, звони, шалунишка, я жду.

'Да, – понял Сева, – всевидящее у них око. Только подумаешь им позвонить, а они уже все про всех знают'.

Сева так переср… испугался, что уже и забыл, что номер КГБ сам выпросил в ментовке.

Отступать было некуда. Впереди громадина стола и окно, сзади спинка стула, запертая дверь и больше никого.

И, смирившись с тем, что он теперь либо 66, либо уже окончательно и бесповоротно 12 для всех родных и не очень, выложил как на духу.

– В сквере напротив моего дома скамейка.

– С двумя синими планками, на одной справа сучок подломлен?

– Да. А откуда вы…

– Не отвлекайтесь, гражданин, на лишние вопросы, продолжайте.

– Там полтора часа назад молодая девушка…

– Да какая же она молодая? Лет сорок шесть!

– Я тоже сначала так думал. Но когда трусики…

– Трусики? А при чем тут трусики?

Сева, страшно краснея, объяснил ход своих сначала наблюдений, потом умозаключений и последовавших за ними скоропалительных выводов.

– Так, так… Трусики это того… на них мы как-то не обратили… Это меняет дело! Благодарим за бдительность, агент Глаз!

'Агент! Ни хрена себе, три лысых через дырявое коромысло! Он уже их! И в штате и на довольствии. Вот тебе и 66! Теперь попробуй кто сунься! Он, Сева Глазырик, агент! Спаситель отечества и своей драной задницы! Это вам не пуп грязными лапами… Это… это… Интересно, а звание ему дадут? Если он в яблочко с этой, которая там, в трусиках… Его же и наградить могут… к пенсии сколь-нибудь… и похоронят потом как своего… с салютом… или нет, они своих тихо хоронят, чтобы никто не знал'.

Сердце Севы увеличилось в размерах в два раза, моментально переполнило инвалида изнутри и, чтобы не взорваться и не запачкать выцветшие обои в своей давно не ремонтированной комнате, он радостно выпалил:

– Служу Советскому Союзу!

И тут же умер от переполнившего его счастья.

До следующего утра.

А утром, приняв дежурство, забыл про завтрак, обед и прочие естественные надобности, старательно наблюдал за своими новыми коллегами.

Кагэбэшникам нужно было незаметно для посторонних, тех, которые все замечают, потому как это им адресована закладка, прочитать ее и, по возможности, расшифровать, не нарушая тайности одних и секретности других. Они, в силу своей беспримерной подготовленности и крайне тонкой сообразительности, пригнали большой кран, переместили скамейку на грузовую платформу, где десять специалистов оперативно принялись за изучение закладки. А, чтобы оправдать свои неординарные действия, дружно заасфальтировали пятачок под скамейкой, заботливо рассудив: придет шпион для съема закладки, посмотрит – асфальт под скамьей. Обрадуется – следов его пребывания на асфальте не останется. Вот на траве да – наследил бы! Поблагодарит заботливых комитетчиков, потеряет бдительность, спокойно возьмет то, что ему предназначено, а его тут и того, на крючок, в смысле что сфотографируют и идентифицируют, а, может быть, и опознают сразу.

ИНСТИНКТ

Разведчики в силу своей профессии, вынуждены уподобливаться кискам и собакам. Не в смысле, что где хотят, там и… А в смысле, что спят урывками, постоянно просыпаются и прислушиваются: не пришел ли курьер, не принес ли задержанную за полгода зарплату, запасные батарейки для плеера или новый пароль.

Среди ночи Юльку разбудил телефонный звонок.

– Алло, – не разлепляя глаз, прошептала она в трубку.

– Чё алло? Не слышишь, дура, это в дверь тебе звонят! – ритмично, как стихотворение, процитировали на том конце провода.

Продрав теперь уже лишенные сна глаза, она подошла к двери.

– Кто там? – спросила сердито.

– Ты чё, дурочка? Рехнулась? Это телефон звонит, – тот же голос из-за двери процитировал вторую строчку стихотворения.

Она поняла все.

Обложили.

Скоро брать придут.

Телефон уже их, телеграф наверняка взят. Вокзал, аэропорт и входная дверь квартиры заблокированы. Интересно, а канализация тоже занята? Может, еще успеет смыться, если бачок полный?

Попыталась – голова прошла, а остальное, которое шире, не лезет. Да, перекрыли все пути отхода.

Не включая света и даже газа под чайником, – все равно угощать некого, да и печенья вчера последний килограмм перед сном съела, – спряталась на кровать и притворилась мышкой.

В разведшколе ей говорили, что в минуты крайней опасности можно за короткие секунды увидеть всю свою жизнь как бы со стороны, оценить и даже что-то суметь исправить. Она попробовала и правда! получилось.

В одно мгновение перед глазами диафильмом на ускоренной перемотке промелькнули картинки прожженной беспощадным южным солнцем несчастной родины. Ее топчут сапогами и босыми лапами все, кому не лень болтаться без дела по горным развалам, где и посмотреть-то не на что, и пожевать-то некого.

Бедный кишлак приютился у подножия покрытых вечными снегами гор. Низкие хибарки из глины, соломы и навоза не выстроились улицами и переулками, а, подчиняясь воле случая, как зерна пшеницы, брошенные рукой дехканина в теплую землю – где густо, где пусто, образовали маленький мирок первобытнообщинного, но такого родного строя. Здесь Юлька, тогда еще Гюльшат, и еще бесконечно много других детей непонятно для чего родились, и даже, как ни старалась природа исправить собственную ошибку и поскорее прибрать их назад, некоторые сумели все-таки вырасти.

Больше всего в детстве им нравилось ковырять худеньким пальчиком стены тех лачуг, при постройке которых навоза не жалели, от души намешивали, – глина получалась намного сытнее и вкуснее.

Часто в видениях являлась ей старая сакля в центре аула. В любом другом ауле других стран и народов на центральной площади памятник какому-нибудь мужику ставят, когда пешему, когда на лошади, когда рядом с ослом. У них в кишлаке главный памятник – эта сакля. Высохшая от солнца и ветра, побелевшая от времени, она никогда не одевалась ни шершавой корой, ни веселой листвой. В праздник возрождения ее крючковатые ветви украшали цветными ленточками: – подвязывали и загадывали заранее несбыточные желания. Во все остальные дни она служила мостом по переходу из этой, плохой жизни, в ту, хорошую.

Любой каждый, кому есть было больше нечего, попросить не у кого, а своровать уже негде, мог спокойно и совершенно бесплатно стать плодом на огромном дереве. Повисит немного, поскучает: люди походят мимо, посмотрят, прикинут – а надобен ли в хозяйстве лишний работник, а за столом лишний рот? Хоть справа налево, хоть слева направо, выходит что сгодится. Тогда веревку обрежут, а недавний плод с дерева покормят. А который, бывает, никому не нужен, такой подольше повисит. Но все равно потом и его снимут, и ему веревку обрежут, и его в землю закопают. Нечего зря на дереве болтаться, нечего зря чужое место занимать. Дерево одно на всю округу, и очередь к нему никогда не иссякнет.

Знала Гюльшат, какая судьба ей уготована была. Лет в тринадцать, если раньше не умрет, повесили бы и ее на отдельную, на невестину ветвь дерева. Возьмет кто в жены, позарится на дохлятину да бесприданницу – нарожает она тому штук двадцать или, если сдюжит, тридцать маленьких очередников к волшебному дереву. Не возьмет никто… Некоторые по три года висели, пока не высыхали, как мухи в паутине…

Благодаря счастливой случайности, впрочем, если вы не верите в счастливые случайности, то я вас вынужден разочаровать. Придется вам изменить собственным принципам и в одну просто взять и, не веря, поверить. Так вот, хотите верьте, не хотите, тем более верьте, если бы не эта самая случайность, Гюльшат бы не смогла перешагнуть через тринадцатилетний возраст, и не попала бы тогда в поле нашего зрения, а, следовательно, и героиней романа она бы не стала. А стала бы другая, в которую вы, которые не верите, все равно бы не поверили. Это как Фрося Бурлакова из кино про 'Приходите завтра' лотерейные дела критиковала: 'Ни за что не выиграть. Мы купили один билет и не выиграли'. Мол, раз мы не выиграли, и никто не выигрывает. Мол, раз мы не верим в счастливые случайности, их и не бывает. Ни в кино, ни в книгах. А уж в жизни так вообще неоткуда взяться.

Но вернемся к Гульшат. В их прожженной солнцем пустыне взрослеют рано и на войну, равно как и в КГБ, ну это я сразу перевел их органы на наши, чтобы понятно было, – правильного названия у их органов все равно нет, каждый отряд пуштунов, талибов или душманов на свой лад их кличет, попадают с сопливого детства.

Так вот, в тринадцать лет призвали девочку от невестиной ветви к израненному телу геройского папаньки. Прижал он ее к сочащейся острыми пулями и целиком неразорвавшимися гранатами груди, и наказал. Не ремнем, не палкой. Наказал, в смысле, что наказ дал, последнее, так сказать, желание, которое все равно никто не выполняет, только делает вид, что слушает как приказ.

– Я, – говорит, – всю свою жизнь убогую по горам скакал, как горный козел, у которого в одно место шило вставлено. Воевал со всеми, кто на пути попадался, а на хрена воевал, до сих пор не знаю. Потому как неграмотный я, марксизьму-ленинизьму с анахренизьмами не обучен. Политически, значит, и со всех остальных сторон стерилизованный. Хочу я, – говорит, – доченька, передать тебе все свое богатство. На вот, возьми. Эта палка не просто палка, – это ружье твоего пра-пра– и еще раз прадедушки. Береги его. Оно уже лет сто как не стреляет, патронов к нему нет, кремень братья-душманы в зажигалку сперли, а курок я вместо крючка дома приспособил, хотел мамку твою повесить, да пожалел крючок, вдруг сломается. Но воевать и с этим ружьем можно. Надо только во время выстрела громко крикнуть: 'Ба-бах' и камень кидать. Лучше мимо, а то попадешь ненароком, разозлишь хорошего человека, догонит, чего-нибудь надерет.

А еще вот пистолет тебе, я его сам в горах нашел. У всех спрашивал: и у наших, и у чужих, – никто не сознался, что его штука. Пользуйся им, но если хозяина найдешь, отдай ему и скажи, что мы его не обижали, гвозди им не забивали, орехи не кололи. Жил он всегда в тепле – у меня за пазухой, не скучал, я ему всю свою жизнь рассказал, и про вас он знает.

А еще, – папанька перешел на еле различимый шепот, видать какая-то одна из неразорвавшихся гранат близко к сердцу подошла и взрываться приготовилась, – плюнь ты на всех своих родственников, доченька. Если о них думать будешь, зачахнешь тут, как сакля наша. Притворись, что ты, как и отец твой, от безысходности наипоследний идиотский патриот, карабкайся вверх, выучись на кого-нибудь и мотай подальше от этих гор. Мне больше радости будет знать там, на небесах, что хоть один мной понапрасну заделанный ребенок ест нормальную человеческую пищу три раза на дню, одевается в красивые одежды, моется иногда горячей водой и спит не на холодных камнях, укрывшись звездным небом, а в удобной кровати, под пуховым одеялом, на чьей-то заботливой руке. Даешь слово послушаться меня?

– Даю, – прошептала Гюльшат.

Тогда папанька подозвал другого бородатого душмана и сказал ему:

– Дочь моя встает на тропу войны с неверными. Отправь ее учиться в хорошую школу языкам, манерам, подрывному делу и прочей разной чебурде. Помнишь, у тебя Абдулла просил пару смышленышей?

– Все сделаю, отец.

– Проследи, чтобы выучилась как положено. И зашли к врагам нашим. Там думают, что мы дикие, все еще женщину за человека не считаем. И не ждут от нас солдат женского рода. Она одна сотни бойцов стоить будет. А я с неба прослежу. И за тобой. И за ней.

ДУЭЛЬ

Сквер проспекта всех Металлургов вечерами превращался в прогулочную площадку. Правда, народ нонешний, телевизорным мылом намыленный и рекламой пива разбавленный, сновал не так густо, как, скажем, в годы застойные, а уж тем более во времена космических взлетов Гагарина в небо, а Хрущева в экономику. Однако Юлька, имея свои цели в вечернем променаже, хотела бы, чтобы вокруг вообще никого рядом и близко не было.

Она прошла от университетской площади до памятника у Чапая раз, другой, проверилась и приседаниями под кустики, и в зеркальца, вмонтированные как на автомобиле в дужки секретных очков, наконец, высмотрела свободную скамейку. Расположилась так, что, если кто-то и возжелает присоседиться, сможет пристроиться только с дальнего уголка и малины не испортит.

Теперь она работала не одна. Терпение. Ее верная подруга и палочка-выручалочка. Чего-чего, а терпения в ней не то что на троих, на тридцать трех богатырей хватит, даже еще останется. Горное детство – оно, того, к другой размеренности жизни приучило.

* * *

На 'Малом Арбате' Юлька устроилась торговать морожеными колготками. Это не новый сверхприбыльный товар. Просто на ларьке написано, что он 'Мороженное', а продают в нем, для конспирации, колготки, натянутые на папьемашевые обрубки ног.

На одну неделю устроилась.

Так было надо.

Любимой партии и правительству.

И лично ей. Потому как приснился ей ночью этот нехороший сон.

А сны, особенно когда они такие нехорошие, лишними не бывают.

Поняла она, что папанька ее предупреждает с неба: 'Берегись, дочка'!

И она берегется.

Уже который час.

Мужика с биноклей по отсветам стекол засекла, рассмотрела, попробовала на зубок и пополам раскусила.

'Посмотрим, кто кого перехитрит', – промолчала она и глазки хитрые в ухмылке до ушей расползлись.

* * *

Весь личный расчет городского отдела КГБ – будем, для простоты, именовать эту организацию по старому, во-первых, так привычней, во-вторых, для подстраховки: захотят нынешние контрики – фээсбэшники, привлечь нас за клевету на их органы, а мы им скажем, что это не про вас, это про те органы, которые уже и не органы, а так, анахренизм один, а про вас мы ничего! плохого сказать не можем, потому как и вообще видеть вас на страницах нашего романа не хотим. Имеем право. Авторское. И хорошего говорить не будем. Так, на всякий случай. Повторюсь, весь личный расчет городского отдела КГБ встал.

На оперативное дежурство.

На поимку шпиона.

Для усиления местных из областного центра по безналичному расчету перечислили еще полбатальона.

Сухим пайком.

В противогазах.

Одинакового роста.

Одинакового веса, в одинаковых пиджаках и тапочках. Почти близнецы. Для обеспечения скрытного вездесущего и круговосуточного наблюдения во все четыре стороны от запеленгованной безногим, но глазастым агентом скамьи.

В порядке шефской помощи и для усиленного материального обеспечения, в смысле пожрать, в тесную комнатку агента Глаза запихали восемь служебных собак и три сторожевых козы, при них на поводках собаководы и с собственным стогом душистого сена козлодои.

Всех вон сколько, а Юлька одна.

В своем ларьке.

Торгует колготками. И фотографирует. И планы строит. Кажись, всех вычислила. Даже тех, которые сухим пайком, одинаковые, из областного центра. Уже повторяться стали. И машин у них не так уж много. И рожи специфические. И рации все на одну волну настроены. На ее волну. Юлька слушает их. А они ее не слушают. Потому как они обеспечивают и все время друг перед дружкой отчитываются. Это они нарочно так делают, чтобы потом, когда вдруг сорвется или провалится, был кто-то, кому все наперегонки докладывали, а он неумело оперативной информацией распорядился и вовремя нужную команду другим не отдал, или пожадничал, мол, одному мало, или… словом себя, свою… не обезопасил. И ему за это по самые по… короче, приказ на несоответствие, выход без пособия, минус одна звездочка. И путевка на курорт одним женским органом накрылась.

А Юлька никому не докладывает. С собой можно и без докладов общаться. Только фотоаппарат, замаскированный под муляж мороженного в шоколаде тихо пощелкивает, да видеокамера, спрятанная в большой палец папьемашовой ноги в ажурном чулке отмеривает метры сверхтонкой особочувствительной к врагам нации пленки.

У оперативников наступило время оперативного успокоения – трое суток пустышку тянут, аж губы опухли и горелой резиной провоняли, а на языке от докладов мозоли в кулак величиной.

У Юльки же наоборот, наступило время активных действий.

Заняв с самого со с ранья рабочее место в арендованном по липовым документам ларьке, она первым делом закрыла плотными плюшевыми шторами окна, вторым делом обрядилась в обшитые брезентом ватные штаны и фуфайку, и третьим делом открыла дверь потайного холодильника с двойным наваром.

Рыженький песик известной в России породы 'двортерьер' выглядел совсем не сильно обиженным за долгое пребывание на холоде. И то сказать – всего часть вечера, короткая летняя ночь и уже тебе утро. Юлька вон на 'холоде' пять плюс два? Ага, седьмой век, и ничего, не кусается. Вот и песик облизал хозяйке ласковые руки, сказал: – 'Ну чего ты! Жарко же, раздевайся давай'. Получил устные наставления, выслушал последние инструкции и был выпущен на свободу.

Не поддающимися просчетам и заблаговременной пеленгации собачьими кругами двинулся по скверику. Поднял, где отмечено, лапу, понюхал, где положено другими, нырнул под скамейку с двумя синими планками и от той, в которой сучок, а в сучке закладка, оторвал чего-то. И, обремененный добычей, рванул наутек, через кусты, огороды, проходные дворы.

Весь кодлан оперов и не только, оторопел. Они ждали кого угодно, но на двух ногах. А тут. Надо же, ежли им уже и собаки верно служат, это ж какую такую сеть они у нас в стране разработали? Это ж конец всем устоям! Это ж надо всю страну им в штат, а бюджет однозначно на нужды спецслужб переориентировать!

И, только собрав два совещания, доложив генералу в область и еще большему генералу в столицу, получили разрешение на корректировку плана, – кинулись преследовать собачку. А собачка того, убегла. Хорошо, догадались ее сфотографировать. Тут же напечатали в газете, пообещали премию в рублях.

Двортерьер узнал, сколько за его голову дают, перевел в мясокилометры, даже если в магазине покупать, где костей больше, а цена выше, получилось – до конца жизни, и наследникам кой-чего перепадет, – пришел и сдался добровольно. А на допросе признался, что спер он из-под скамейки приклеенный на жвачку кусок протухшей колбасы, а закладку с запиской не тронул, она лежит, где лежала.

Взяли у барбоса вовремя подоспевший анализ на колбасу, проверили показания – все в цвет. Поняли, что малость лопухнулись, порядочно перед хитрым врагом шпионской национальности раскрылись. И еще больше ослабили бдительность.

Прямо из горла.

Теперь уже с горя.

А Юлька опять молчит и новую подлянку готовит.

Помните веселую детскую считалочку из пионерлагерного счастливого детства?

Маленький мальчик нашел пулемет,

Больше в деревне никто не живет…

Вот и у нас есть свой маленький мальчик. Послушайте про него.

Маленький мальчик, 'случайно играя рядом', нашел закладку, попробовал на зуб – несъедобная. Поиграл, поиграл, и бросил ее в урну.

А урна на газоне стоит.

А газон в пятидесяти метрах от заветной скамейки.

Все внимание внутренних, совершенно безопасных своей бесполезностью органов переместилось через дорогу. Половину суток и еще полчаса шла передислокация позиций. Пока сами переместились, пока всю технику с фото и видео барахлом из прошлого тысячелетия настроили на новые короткой длины волны, солнце не дождалось и село. Нет, не на нары, это же Солнце! за горизонт село, до следующего утра.

Первым высказал интерес к интересующему всех объекту грязный бомж. Ввечеру, проходя мимо, он безжалостно пнул стоптанным лаптем по урне.

Все засадошные, это не которым засадили, а которые в засаде сами сидят, враз оживились, мысленно произнесли в особо нечувствительные к эмоциям и нецензурным выражениям микрофоны специально разученную фразу: 'Есть контакт'. Чем мгновенно пробудили от сонного бдения не меньше сотни разновеликих начальников в погонах и, поскольку час уже поздний, в большинстве своем без штанов и в чужих, назовем их конспиративными, кроватях.

Бомж был из бичей. Урна своим недовольным гудением сказала ученому бомжу, что из алюминия сделана и стоит… короче, на пару бутылок хватит. А где работают без перерыва на обед и сон скупщики цветнины, даже собаки знают, не в пример ментам.

И поволок.

Урну.

И длинный хвост, состоящий из множества двуногих и четвероногих, а так же три козы и стог сена, уводя их с уютного зеленого газона в промышленный левобережный закуток. Замыкали процессию два грузовика с аппаратурой и автобус 'Икарус' с родственниками оперов и горячим обедом на ужин.

Вышла тут из ларька Юлька, страшно одинокая, всеми соглядатаями враз покинутая, подняла с газона закладку и, никем не преследуемая, никому на фиг ненужная, пришла домой и расшифровала адресованное ей ответное сообщение.

Урна, которую спер бомж, была с хитрым дном. А точнее, с дыркой в дне. Когда это выяснилось, некоторые, которых ловили, уже сладко спали.

НУ, ПРЯМ, КИНО!

Утром Юлька проявила во-первых недюжинный аппетит, во-вторых микропленки, в-третьих татуировку с другой половинки, потому как день был нечетный. И написала подробное сообщение. А потом привычным путем, через многочисленных верных родному революционному движению базарных торговцев, все фото и видео документы Юлька переправила в Центр. Пусть знают, в каких условиях работает их агент и гордятся им, пока он еще живой.

Сообщение из Центра она получила быстрее, чем ожидала. Получила новым, совершенно неожиданным, заранее не оговоренным маршрутом доставки.

Вездесующие телевизионщики надыбали клевый материал о провале русских спецслужб. Любят журналюги нелюбимых кагэбэшников с любовью по любимым местам попинать, ну хлебом их не корми! А уж комментарии какие! А заголовки! И про пощечину, и про обделанные штаны, и про морду, которой в… да во все подряд! Обозвали материал эксклюзивным, забыв сказать доверчивым телезрителям, что его, материал этот, крутят по всем мировым каналам сутками так же громко, как когда-то про две взорванные башни крутили. И еще называют самым рейтинговым мировым фильмом!

А в материале том говорится и показывается, как крупнейший и сверхвсякомеры засекреченный агент талибской разведки один, без помощи воюющего промежду собой государства, водит за нос пачками сконцентрированную в одном месте русскую контрразведку. И не просто водит, а нате, смотрите, как он это делает в конкретной стране, в конкретном городе, и даже на конкретной до квадратного метра обозначенной территории.

Чтобы не рассекретить своего агента, Цент пошел на некоторые хитрости. Якобы, материал снимал русский оператор, который продал его, гад, за сто миллионов чего-то, но имени его они не скажут, потому как опасаются за его гадскую жизнь. Ну и день позора назвали другой, в который Юлька имела стопроцентное алиби. А то, что по экрану беспрерывно шастает строка с датой и временем съемки, так это ж думать надо и гадать, а что там за цифирки? Может быть они стоимость пленки в переводе на национальную валюту отсчитывают? Да когда думать, когда гадать, если воевать надо? Вон другие талибы прознали про нашу славу и хотят ее себе забрать, – уже агенту нашему звание трижды героя и восемь разных орденов пообещали, если признается на допросе, что она их агент, и назовет русским имя их полевого командира Бешара, а то его никто не знает, никто не боится. И 'Дядя Сэм' денег на борьбу против американцев ему не дает совсем. Обидно, да! Доллары самим рисовать приходится. На обрывках газет. Плохо получается, да. За такие доллары на базаре только прошлогоднюю солому от подгнившего гороха и купишь. А больше ничего. Говорят, почему на ваших долларах вместо президента ишак нарисован? Здрасте вам! Самолично слышали, как Усама говорил Бен Ладену: 'Америкой правит длинноухий ишак! И мы надерем ему уши!'

Дух мятежного народа после просмотра фильмы сильно так начал укрепляться. Когда успели, одному ихнему аллаху известно, но сняли семнадцать мгновенных серий документального кино про Юльку, ну то есть про Гюльшат. И кишлак их показали – вот она девочкой кривоногой бегает, стену пальчиком ковыряет. И саклю, на которой до сих пор некоторые годами висят, сушатся. И даже куклу, сделанную из ослиного хвоста нашли и на весь мир как ноу-хау продемонстрировали, пообещали ею немедленно с рынка худосочную Барби вытеснить и миллиарды долларов для страны заработать. И все это на Юльку списать. Вот, мол, откуда Гюльшат родом, с самых простых нижних низов, а как взлетела!

И на патриотизм давай давить!

И на идею национального возрождения!

'Да мы, если все как один, смело и под руководством, еще не туда забрести можем! Вот посмотрите! Как ни велика Россия, а нет у нее идеи, нет бога в голове, а царя в государстве, и чахнет, бедненькая, день ото дня. И еще сильнее зачахнет, и запросится в состав великого государства Афганистан. А все почему? А потому, что, если верить их журналюгам, так нет в стране ни единого героя, и равняться им, бедным русским, не на кого, пример брать не с кого, куда идти – неведомо. А мы! Да у нас каждый, который пока еще не мы, наигеморойный герой. Вот и выходит, если мы с идеей, то впереди всех, а они без идеи и в хвосте у нашего ишака!'

Утром вместо завтрака, в полдень вместо обеда, вечером вместо ужина по всем каналам национального телевидения показывали фильм о героической девочке Гюльшат, ее счастливом и трудном детстве, о непримиримой борьбе. А документальные кадры, переданные Юлькой, наполняли сердце каждого земляка гордостью – одна девушка, если она любит родину, может сотню врагов оставить с носом.

Фильма, конечно, хорошо подняла национальный кишлачный дух, сыграла заметную роль в деле перевоспитания отступившейся и окончательно отупившейся молодежи. Но только глупому не удалось бы вычислить последствия для действующего агента. Ведь ясно же, в каком городе, в какой стране России велась съемка, из какого киоска фотографировали русских контрразведчиков. И, если в Центре Юлькином имели свои планы, показывая кино, самой Юльке пришлось ломать их планы, спасая скоропалительно свою… с татуировками… чтобы не попасть вместе с ней в лапы, которые она же и оставила с носом.

Она быстренько придумала, потом осуществила три громких дела.

Сначала вымыла весь киоск внутри и снаружи с хлоркой, чтобы запахи всякие собаки взять не могли. Перчиком посыпала. Стекла и все, что умеет отпечатки пальцев хранить, протерла с хорошим стеклоочистителем.