Текст книги "После приказа"

Автор книги: Валерий Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Не порть статистику, она делу венец, – ехидно захихикает второй голос, – и все равно один конец. – Трубка брошена, рация выключена…

– Авось проскочит?.. – заговорщицки шепчет третий голосок. – Семь бед…

– Но это порочно!..

Бог ты мой! Прямо заколдованный круг! Голова раскалывается. Ну кто, кто мне поможет из него выйти?!

ПРИШЛА БЕДА – ОТВОРЯЙ ВОРОТА

Машины шли одна за другой, черные тучи поднимались в небо, выплескиваемые из выхлопных труб. В сизом мареве жались друг к другу на берегу бурной коричнево-серой реки полуразрушенные селения. Они едва умещались вместе с узкой дорогой «на полочке», где среди рыжих отвесов и наваленных грудами камней вскипала пузырями селевая грязь.

Глеб Антонов посмотрел наверх, откуда шел поток: там торчали, накренившись, огромные валуны, обломки деревьев, покореженные высоковольтки, куски кровельного железа – точно пропахал эту полосу по меньшей мере Тунгусский метеорит.

Трое суток ребята откапывают дома, вернее то, что когда-то было жилищами, прокладывают сточные трубы, заделывают бреши в плотине, ставят столбы. Трое суток они вывозят пострадавших. Доставляют цемент, другие материалы и техническую оснастку для проведения спасательных работ – все на пределе своих возможностей. А конца-краю еще не видно.

– Товарищ прапорщик, «Карандаш», кажется, еще сильнее наклон дал. Прямо-таки Пизанская башня, – озабоченно высказался Глеб, включая на подъеме низшую передачу.

– Шоб тому «Карандашу» сквозь землю провалиться! – чертыхнулся с досады Березняк. Он, пригнувшись к ветровому стеклу, разглядывал нависший над дорогой камень размером с добрую ракету, словно выточенный мастером. – Знамо дело, закрепить его следует. Не то что-нибудь может натворить, поганец.

После каждого рейса, подъезжая к косогору, где открывался вид на плотину, перегородившую буйную реку, Березняк говорил то же самое. Он все это время сидел за старшего в машине, которую теперь доверили Глебу и которая двигалась последней в колонне. В прошлый раз солдаты взвода, вооруженные кувалдами и мотками проволоки, не долезли до вершины проклятой громадины, заставлявшей иных водителей вздрагивать и щурить глаза. Нужно было быть по меньшей мере хорошим альпинистом – тогда еще можно покорить гладкий утес.

Правда, юркий Женька Боков, утверждавший, что на «гражданке» чисто из спортивного интереса лазил по скалам, попробовал взобраться. Но его увидел подполковник Спиваков и запретил эти попытки напрочь, дабы кто не свернул себе шею. Командир полка вызвал по рации команду спортсменов-альпинистов, а старшему лейтенанту Ломакину приказал до их приезда продумать меры безопасности при движении на угрожаемом участке и проинструктировать водителей. Теперь у них выработана тактика: проходят это место поочередно, выдерживая дистанцию и стараясь держаться как можно ближе к вертикальной стене.

Вот и сейчас Глеб притормозил, давая возможность впереди идущему «Уралу», нагруженному тавровыми балками, уйти на значительное расстояние и проскочить участок, над которым накренилась глыба. Потом начинался спуск с виражным поворотом вправо, и дорога выбегала на площадку, где пыхтели бульдозеры, расчищая ее от грязи, оползневого грунта и камней. Тут же хлопали стенками на ветру несколько палаток для оказания первой медпомощи, приема пищи и короткого солдатского отдыха, которого, впрочем, практически не существовало. Нет, командиры даже настаивали, чтобы подчиненные отдыхали, пока идет разгрузка-погрузка. Какое там! Разве усидишь, когда все вокруг работают не покладая рук. Тут уж не до передышки.

Сержант Мусатов с Петром Турчиным в развалинах дома наткнулись на каменный мешок, из которого слышались стоны. Разбирали его осторожно, на помощь прибежали все, кто находился поблизости. Откопали еле дышащую девчушку, со слипшимися от запекшейся крови черными косичками. Она плакала от счастья, что ее нашли. Ноги ее были перебиты. Турчин на руках отнес девчушку в санитарный «пазик». Она никак не хотела отпускать от себя солдата, которого обхватила за шею тонкими ручонками, доверчиво прижалась к нему. Когда «пазик» умчался, увозя раненую в больницу, Петро зашел в палатку к медикам и сказал, закатывая рукав куртки:

– У меня первая группа… Подойдет любому. Берите!..

Глеб тоже сдал стакан крови. Да почти все стали добровольными донорами – Ольхин, Боков, Небейколода, Магомедов, Ртищев… Шурка вообще заметно преобразился, как-то посвежел на вид, хотя вкалывал не меньше любого. Но от сутулости, каким привыкли его видеть, не осталось и следа, а на лице чаще обычного играла улыбка, отчего оно совсем походило на лицо озорника-подростка. Иногда, правда, Шуркины большие глаза наполнялись печалью, но это и объяснимо: никто не мог равнодушно смотреть на людские страдания, вызванные обрушившейся бедой. Но еще он пока терялся, когда сталкивался лицом к лицу с Коновалом и Мацаем. Те в такие моменты язвили, иронически бросали Шурке словечки: «козел», «раскрыл хлебало», «шестерка»… Но рядом с Ртищевым всегда находились или Турчин, или Мусатов, или Антонов, которые не давали Шурку в обиду, одергивая зубоскалов: «Помолчали бы…», а Ртищева успокаивая: «Не обращай внимания…»

Мацай и Коновал держались особняком, с некоторой бравадой изображая обиженных. Глеба вообще не замечали. Лишь раз только прохрипел ему подошедший Мацай чуть ли не на ухо, когда они таскали мешки с цементом и Глеб наклонился, чтобы взвалить на плечи очередную ношу:

– Я тебе, шизик, все равно припомню. Сту-укач!

Глеб хотел было резко ответить, но Мацай быстро отвалил к другому краю кузова, подставляя свою спину солдату, подававшему мешки сверху, которому, рисуясь, крикнул:

– А ну, паря, брось-ка на «дедов» хребет что потяжельче! Не то «салаги» еще пупок надорвут…

Но чувствовалось, что Мацай психует. Да и Коновал, похоже, тоже был не в своей тарелке. Хотя парни общались с ними довольно ровно, не напоминая ни о чем, спокойно принимали их в свой круг – работали-то все одинаково. Мацай как-то, перекуривая, затеял спор с Турчиным: дескать, Коновала исключили из комсомола по делу – уличен в рукоприкладстве, но может, и чересчур строгое такое решение. Но его, Мацая-то, за что? Ведь мухи не обидел, пальцем никого не тронул!

– Гляди-ка, який ангел? – усмехнулся в ответ Турчин.

– Все равно полковой комитет вас не поддержит, – с вызовом заявил Мацай. – Я вкалываю тут, как папа Карло, что же, думаете, не зачтется? Да мне домой ехать!.. – швырнул раздраженно Мацай окурок и, круто повернувшись, пошел к своему «Уралу», поддав по-футбольному на ходу пустую консервную банку.

– Наверное, мы и вправду с ним погорячились, – заметил Боков, вздыхая. – Жалко…

– У пчелки, Женя, у пчелки, – не дал ему договорить Турчин. – Ты нам лучше стишата прочти.

Боков с чувством декламировал в коротких перерывах. И все про горы, трудные дороги:

…И снег стареет на вершинах.

А под высоким, звонким днем

Ревут военные машины,

Взбираясь на крутой подъем…

Ребятам нравилось его слушать. И он не ломался, шпарил Визбора по первому желанию. А когда частенько появлялись в их кругу майор Куцевалов, или полковник Ильин, или почерневший и осунувшийся корреспондент газеты, то Женька выступал без приглашения, по собственной инициативе:

А распахнутые ветра

Снова в наши края стучатся,

К синеглазым своим горам

Не пора ли нам возвращаться?

Ну, а что нас ждет впереди?

Вон висят над чашей долины

Непролившиеся дожди,

Притаившиеся лавины…

Куцевалов сразу светлел. На него такая картина действовала, как бальзам на душу: в автороте обстановка нормализуется, считал он, моральный дух солдат высокий. И он не ошибался. Ильин сходился с ним в этом мнении, хотя уловку Бокова, что парень старается в их присутствии больше на показуху, раскусил. Полковник использовал передышки для многочисленных бесед с солдатами вроде бы о вещах обыденных. Беседы заводил непринужденно и вел их задушевно. Потом он что-то записывал в свой пухлый блокнот. Не упускал Ильин случая переговорить с Мацаем и Коновалом, к которым особо приглядывался. Иногда его видели с киркой или лопатой в той или иной группе работающих. С присутствием полковника все свыклись и считали его своим человеком.

С корреспондентом отношения складывались более официально. Того в основном интересовали, как он сам выражался, благородные поступки. Разговор с солдатами он начинал всегда с одних и тех же вопросов: «Кто отличился?.. Кто девчушку откопал?.. А кто еще стал донором?..» Солдаты не любили об этом распространяться, чувствовали себя от таких вопросов неловко. Но находились и среди них желающие похвастать своими делами. Мацай с Коновалом, к примеру, делились с ним всеми перипетиями своих рейсов без всякой застенчивости. Несколько раз корреспондент уезжал в районный центр. Сегодня вернулся с газетами, от которых все ахнули: на второй полосе рассказывалось о них, покоряющих сели и обвалы. Правда, репортаж в основном посвящался механикам-водителям плавающих бронетранспортеров, их мастерству. Но все равно приятно было читать и им, водителям автороты, о своих однополчанах. Тем более, что заканчивалась публикация тем, как Женька Боков на перекуре в кругу друзей читал стихи:

…Потому что дорога несчастий полна.

И бульдозеру нужно мужское плечо…

Мы еще не устали друзей выручать…

Ребята зауважали корреспондента. А Женька аккуратно вырвал материал из газеты и сунул в карман, пояснив, краснея:

– Надо будет предку своему отправить. А то вдруг он где-нибудь в командировке, пропустит ненароком…

И еще произошло событие, на первый взгляд, совершенно незначительное, но давшее повод для кривотолков. Перед рассветом забывшиеся в коротком сне водители, которые лежали одетыми вповалку на дощатом настиле остывающей палатки, были разбужены не зычной, как обычно, командой прапорщика Березняка, а воплем Коновала, ворвавшегося в нее с улицы и лязгающего зубами.

– Ты чаго?! – спросил у него Турчин, не понимая спросонья, в чем дело.

– Ша-ака-ал или кабан, – испуганно пробормотал Коновал. – По малой нужде я вышел, а там…

Ребята недовольно задвигались, зашумели. Сержант Мусатов зажег спичку и поднес ее к часам на руке:

– Еще полчаса верных можно кемарить. Ложись! – приказал он Коновалу…

Но Турчин не поленился, встал и вышел глянуть, что напугало ефрейтора. На востоке тянулась серая полоска, в свете которой отчетливо проглядывали кривые пирамиды белесых вершин. Рядом с палаткой тлел ярко-оранжевый огонек. Петр подошел к нему – курил Мацай.

– Эй?

– Что?

– Ты, что ль, напугал Коновала, аж вин маманю свою вспомнил?

– Нет. Показалося ему, во-он тот камень за образину принял, – кивнул в сторону черного валуна Мацай.

– Ну-ну… А чаго не спишь? – спросил Турчин.

– А ты спрашиваешь? – сплюнул окурок Мацай и зло выругался.

– Кроме себя некого тебе винить. И не дури, глядишь, поймут, робя…

Поутру слух о ложном испуге Коновала, который вызвал лишь шутки да прибаутки водителей, еще не отправившихся в трудный рейс, каким-то образом дошел до полковника Ильина. Узнал он и о том, что Коновал выходил из палатки вместе с Мацаем. Игнат Иванович не на шутку встревожился, подозвал к себе старшего лейтенанта Ломакина и прапорщика Березняка. О чем они поначалу совещались, солдаты не поняли, но когда разговор перешел на высокие ноты, ветер донес до них кое-какие обрывки фраз:

– Нельзя их вместе… Все равно, что кошка с собакой, – говорил Ильин.

– Товарищ полковник, не могу я самовольно… оставить… – робко отнекивался Ломакин.

– Под мою ответственность… Задержите! – настаивал полковник.

Вскоре Ильин ушел на поиски командира полка и его заместителя по политчасти. Те находились на плотине, где солдаты устанавливали опоры для высоковольтной линии. Вот тут-то водители и начали шептаться: колонна была готова тронуться в путь, а Ломакин тянул почему-то резину, не давал команду, нетерпеливо прохаживаясь возле машин и нервно поглядывая на часы. Неожиданно примчался «уазик», разбрызгивая грязь, остановился. Из него выпрыгнул подполковник Спиваков, который с ходу выговорил Ломакину:

– Почему спите, не отправляете транспорт?! Я вас, товарищ старший лейтенант, предостерегаю…

– Мне полковник Ильин приказал, – стал оправдываться Ломакин.

– Что-о?! Немедленно марш!.. – возмутился Спиваков.

Так солдаты и не узнали, в чем была причина задержки колонны, отчего забеспокоился Ильин. Предполагали, что причиной явились опять-таки Мацай с Коновалом, которые якобы что-то откололи ночью. А может, и не они? А может, вообще никто никаких номеров не откалывал?.. Вскоре водители и думать об этом забыли, поглощенные длинным и каверзным спуском в глубину ущелья, к реке. Не услышали они и как полковник Ильин, подбежав к командиру полка, лишь только последняя машина скрылась за поворотом, горячо доказывал Спивакову, что надо догнать колонну, высадить Коновала или Мацая и оставить кого-то здесь. Словом, развести их, чтобы не находились они вместе.

– Не пойму я вас, товарищ полковник, то вы мне рекомендуете отправить Коновала и Мацая совсем, чуть ли не под конвоем. А теперь предостерегаете… Да что – На них свет клином сошелся? – с долей раздражения спросил Спиваков. – Объясните, что, собственно говоря, произошло?

– То, что они уже выясняют отношения между собой… – Ильин рассказал Спивакову об испуге Коновала.

– Но это только ваши предположения! – не сдавался Спиваков. – Почему не могло Коновалу в самом деле померещиться в темноте черт знает что? Зачем категорично утверждать, что его напугал Мацай и между ними произошла стычка?

– Потому что все это время я наблюдал за ними. И знаю: спорят они, обсуждают, кто больше повинен в том, что оказались оба в опале, которая неизвестно чем для них кончится. Ведь дело с Ртищевым не закрыто, надо полагать. А теперь, видно, их разногласия далеко зашли.

– Допускаю, могут они что-то доказывать друг другу, спорить. Ибо, сам вижу, переживают, стараются… Меня и Куцевалов об этом информировал. Но не повод же это для того, чтобы мчаться сейчас за колонной и панику наводить, – не менее пылко отстаивал свою точку зрения Спиваков. – Там есть офицер, прапорщик…

Тогда Ильин, как ему казалось, привел самый решающий довод:

– Они же в одной машине, психологически несовместимые на данный момент люди. Да мало ли что? Ведь береженого бог бережет!

– Ничего, я верю в свой народ, нутром чувствую подчиненных. И оно меня никогда не подводило, – закончил разговор Спиваков.

Но на сей раз чутье Спивакова не сработало. Ильин был прав: отношения между Мацаем и Коновалом зашли в тупик. Мацай злился на Коновала, не мог ему простить того, что ефрейтор плохо «обработал» Ртищева, и тот, в конце концов, «раскололся».

– Убить тебя мало, коз-зел, – шипел Мацай на Коновала. – Под статью меня подвел, сука, – он замахивал рукой, отрывая ее от баранки, якобы намереваясь двинуть Коновалу по шее. Коновал вжимался в угол кабины, вбирая голову в узкие плечи, и жалостно брюзжал:

– Ты, ты меня подставил! Придумал химеру, умник. А я, дурак, послушался, сам в петлю полез. Тебе-то что будет? Ты Ртищеву зубы не считал.

– А я ведь предупреждал, бревно, не можешь брать силой – не берись…

На обратном пути Мацай понемногу успокоился, передал руль незадачливому напарнику, а сам, привалившись к спинке сиденья, вздремнул. Коновал бросал на него ненавистные взгляды. Двигатель гудел натужно, но ровно, а огромные колеса тяжелого грузовика монотонно шуршали по гравию, убаюкивая. Колонна потянулась на косогор. После него машинам надо было красться поочередно, держась ближе к бугристой грязно-серой стене. В ту секунду, когда подошел к опасному участку грузовик, ведомый Коновалом, в горах раздался грохот, быстро разрастающийся от грома падающих сверху камней. «Карандаш», висевший над дорогой, дрогнул, вниз посыпались обломки породы. Коновал замер, на его лице застыл ужас. Зрачки глаз расширились. Вместо того чтобы остановить машину и не соваться под надвигающийся камнепад, Коновал с силой нажал на акселератор. Рев мотора перешел в визг, машина задергалась. Очнулся Мацай, ничего сначала не соображающий спросонья, но быстро пришел в себя.

– Что-о?! Куда ру-улишь! – заорал Мацай не своим голосом и потянулся к Коновалу, чтобы перехватить у того управление и выключить передачу.

Коновал теперь и сам понял, что дал маху: впереди разгоняющегося по начавшемуся спуску тяжелого грузовика градом сыпались камни. Если бы Мацай не сунулся к нему, возможно, он бы затормозил или как-то постарался объехать падающий поток. Но, испугавшись, что тот врежет ему по шее, он ничего не придумал лучше, как открыть дверцу и выпрыгнуть на ходу из кабины. И тут же ящерицей заполз в расщелину в стене.

– Гаденыш! – только и успел прохрипеть Мацай. По крыше замолотили комья, отскакивая рассыпчатым веером; горбатый валун пробил ее насквозь и грохнулся всей тяжестью на Мацая. Острая боль пронзила голову, шею, плечи, и навалился на него мрак, унося в немое беспамятство.

Березняк и Антонов, следующие позади, все видели. Не заметили только, когда бросил «Урал» Коновал. В этот момент они оба смотрели на накренившийся «Карандаш», с замиранием гадая, кувыркнется каменюка на дорогу от оползневого напора или устоит?.. Устоял, перевели они дух, и тут увидели, что машина Коновала и Мацая, хлопая левой дверцей, несется на полном ходу по косой дуге к обрыву, нагоняя впереди идущий ЗИЛ. «Урал» был явно неуправляем, а в ЗИЛе, видимо, не оглядывались назад. У Березняка и Антонова похолодело внутри.

– Гони! – приказал прапорщик.

Но Антонов уже сам рванул машину вперед, тревожно подавая звуковые сигналы. В ЗИЛе Турчин и Ртищев услышали длинные гудки, но поняли их по-своему. Турчин, увидев в боковое зеркало, что нагоняющий его машину «Урал» заносит к краю дороги, подумал, что у него отказали тормоза. Вместо того чтобы прибавить скорость и уйти от столкновения, резко остановился. Тут же включив заднюю передачу, он попятил свой ЗИЛ назад, стараясь подставить «Уралу» борт, в надежде, что это послужит препятствием и остановит разогнавшийся грузовик. Петр еще крикнул Шурке:

– Держись!

Удар пришелся посередине кузова ЗИЛа, только щепа и ветровое стекло «Урала» разлетелись мелкими брызгами. С грохотом обе машины опрокинулись под откос и ухнули в реку, поднимая пенные столбы.

Через секунду, ошалевшие от такой развязки, подкатили к месту происшествия Березняк и Антонов. Прапорщик выскочил из кабины и, ни на миг не раздумывая, бросился в бурлящий водоворот. Глеб сиганул в него следом. Его тут же закружило, окатило жутким леденящим ознобом. Мускулы натянулись, точно провода.

ЗИЛ лежал на боку в нескольких метрах от берега, практически полностью погруженный в воду. Лишь торчали поверх разбитые доски кузова, а очертания машины угадывались по раздвоению потока. Там уже боролся с напором Березняк. Вынырнула из кабины всклокоченная голова Турчина, который отплевываясь, тащил на поверхность захлебнувшегося Ртищева.

– Добре, сынку, я счас! – услышал Глеб прерывающийся бас прапорщика, кинувшегося к Турчину на помощь.

Антонов, поняв, что у ЗИЛа он будет лишним, широкими взмахами поплыл к «Уралу», опрокинутому вверх колесами, чуть торчащими из воды, еще вращающимися по инерции. Глеб когда-то считался лучшим пловцом на Дону среди ребятни станицы, но справлялся сейчас с необузданным норовом реки с большим трудом. Ухватившись за какую-то железяку, рассекающую поверхность воды точно перископ, он глубоко вдохнул и нырнул под воду, хватаясь руками за части машины, на ощупь отыскивая кабину. Дверца открылась легко. Но дальше продвинуться он не смог, пришлось выныривать, чтобы вновь заглотнуть в легкие кислорода. Вторая попытка оказалась удачной. Он нащупал куртку, вцепившись в нее мертвой хваткой, потянул наверх и понял, что тащит тело.

Он выплыл с Мацаем. Его лицо было в кровоподтеках, никаких признаков жизни нельзя было прочесть на нем. Под спутавшимися на голове волосами кровоточила глубокая рана. Глеб подтаскивал тело к берегу осторожно, обхватив Мацая сзади и стараясь удержать на поверхности его лицо. Вскоре почувствовал, что ему помогает Турчин. Они выволокли Мацая на гравий. Березняк хлопал по спине Шурку Ртищева. Тот зашелся кашлем, выхлебывая из себя воду.

– Будешь жить, хлопец! – добродушно гудел Березняк. Бросился к Мацаю, над которым хлопотали Антонов и Турчин, но тут же встал как вкопанный: – А где Коновал?!

– Его в «Урале», кажется, нет, товарищ прапорщик! – растерянно ответил Глеб. Но Березняк уже решительно вбежал в реку, преодолевая течение, погреб к перевернутому грузовику. Антонов немедля рванул за ним, оставив с Мацаем Турчина, продолжающего делать ему искусственное дыхание. Сердце Мацая уже ровно начало биться…

Глеб не успел опередить прапорщика. Березняк нырнул в поисках Коновала первым. Антонов подплыл, снова ухватился за «перископ», поджидая, когда появится на поверхности прапорщик. Но того долго не было. Заподозрив неладное, Глеб погрузился на дно, борясь с течением, хватаясь за что попало руками, добрался до кабины, обшарил ее – пусто. Вынырнул и снова нырнул. И так несколько раз – никаких следов. Он не слышал, что ему кричали с берега Турчин и прибежавшие на помощь ребята во главе со старшим лейтенантом Ломакиным, что Коновал нашелся, жив-здоров.

Наконец и там поняли: беда с Березняком. Турчин, Мусатов и еще несколько человек сразу же поплыли к «Уралу». Они ныряли, пока не подъехали взволнованные подполковник Спиваков с майором Куцеваловым на УАЗе и санитарный «пазик», из которого выскочили полковник Ильин, узкоглазый старший лейтенант медслужбы и корреспондент газеты. От них узнали, что тело Березняка прибило к плотине, где его вытащили солдаты. Прапорщика, видно, ударил в мутном бурном потоке камень. Березняк оказался мертв. Печальное известие буквально ошарашило всех. Еле дышащего Мацая погрузили в «санитарку», и та, пахнув сизым дымком, умчалась. Пришедший в себя Шурка Ртищев плакал в открытую, ревел взахлеб, как малое дитя. У Глеба и остальных парней по щекам тоже текли слезы вперемешку с каплями воды.

РАСКАЯНИЕ

Самолет, пройдя третий разворот, выпустил шасси: Глеб почувствовал ощутимый толчок. Стюардесса объявила, что рейс завершается, в аэропорту Ростова-на-Дону пассажиров ждут всевозможные услуги, температура воздуха минус восемь градусов… В иллюминатор проглядывала белая степь, расчерченная черными линиями на квадраты, кое-где торчали копьями верхушки заиндевелых тополей.

– Ну, здравствуй, зима! – как-то само по себе восторженно вырвалось у Глеба. Его мрачный сосед по креслу не преминул в ответ скептически заметить:

– Да разве тут зима?! Вот у нас, на Таймыре, – это да!.. Поскорее бы добраться, а то изголодался по свежему воздуху.

«Каждого в свой дом тянет, – подумал Глеб, – и он самый дорогой и лучший. Даже воздух в нем роднее…»

Антонов вдруг почувствовал необъяснимую тоску, совершенно непонятную и ноющую. То ли от навеянных воспоминаний, то ли еще отчего… Но его остро потянуло обратно, за тысячу километров, туда, где только снежные шапки вершин напоминают о зиме. Нет, он безмерно рад предстоящей скорой встрече с Наташей, дедом Гавриилом, бригадиром Гыкалой, друзьями, совсем не ожидающими его, и об этом думал всю дорогу. Однако именно сейчас, когда самолет вот-вот коснется колесами бетонки и до родного дома останется неделя отпуска, у Глеба возникло щемящее желание хоть раз глянуть на ребят из роты, пообщаться с ними, на минутку оказаться в казарме. «Неужели я так прикипел к ней, что и дня теперь не могу без нее? – стучало, бухало в его голове, отдаваясь где-то у горла. – Почему тянет меня назад?.. Ну, конечно, – осенило его, – там ведь тоже дом, и роднее не придумаешь! А по дому всегда сердце ноет. И нечего удивляться», – успокоился он.

Глеб представил, как в этот там уже вечерний час парни степенно расселись у телевизора, перебрасываясь словечками, в ожидании программы «Время». Потом начнется передача с комментариями ефрейтора Бокова – ведущего ротного обозревателя-международника. Ох и спорщиком Женька стал в вопросах внешней политики! Наверняка заведет Артема Небейколоду – основного своего оппонента, с которым у него расходятся взгляды по проблемам Ближнего Востока, Индокитая, Южной Африки, Латинской Америки, Афганистана и еще ряда регионов – горячих точек «шарика» и не горячих тоже. Откуда только Женька материалы черпает – цифрами и фактами может сразить наповал. Но Небейколоду не прошибешь, прямолинеен тот, как гладко оштукатуренная стена: никаких ему компромиссов с империалистами, милитаристами, расистами, а тем более фашистами и прочими с приставкой «нео», какой бы «цибулею они не потчували». И точка!

Особенно жарко от их дискуссий приходится старшему лейтенанту Ломакину, когда взводный проводит политзанятия. Пыхтел порой, не зная, как их рассудить. Но, видно, его терпение лопнуло, и он подписался, наверное, на все газеты и журналы, какие только имелись в каталоге. (Глеб слышал, как хвалил его за это майор Куцевалов.) Теперь Ломакин сам частенько припирает Бокова и Небейколоду аргументами из «Аргументов, и фактов». Еще назначил он обоих, в порядке исключения, своими помощниками и агитаторами во взводе. Хотя принято, что у руководителя группы политзанятий один помощник и агитатор во взводе – один. У парней опасения возникли, думали, власть Боков и Небейколода не поделят. Но удивительное дело, сработались они, на самоподготовке или в перекур не отбиться от них. Однако когда идет программа «Время» и после нее, хлебом их не корми, – любят выступить каждый со своей концепцией. Вероятно, и Ломакин сейчас с ними, у телевизора.

Взводный вообще здорово изменился. Раньше он тоже нередко вечерами находился в казарме, сидел, как говорится, для порядка в канцелярии, присутствовал на вечерней поверке… Теперь больше с солдатами судачит о том о сем, не подозревая, что поначалу те про себя добродушно посмеивались: уж больно Ломакин полковника Ильина старался копировать, хотел таким же казаться, своим в доску. Но у Ильина это как-то само собой выходило, без наигранности, и ребята сами к нему тянулись. Шурка Ртищев теперь переписывается с полковником, строчит ему чаще, чем девчонке своей, Алене. И ответы получает практически на каждое свое послание. Парням их зачитывает и важничает, когда произносит первые строки, всегда одинаковые: «Друг мой». Может, кто-то и усмехался в этот момент, но потом, слушая содержание письма, начинал действительно верить, что полковник настоящий друг Шурке. Да и не только ему, а всем им, солдатам автороты. Потому что писал Игнат Иванович хотя и скупо, но доверительно, делясь своими каждодневными заботами и новостями, откровенно радуясь Шуркиным удачам и огорчаясь его неудачам. Обязательно передавал всем привет и никогда не поучал: дескать, делай только так или так никогда не делай… Иногда, конечно, что-то советовал, по-братски, на правах старшего.

У Ломакина пока так, по-простому, не все выходит. Но сдвиги произошли значительные – это не только Глеб приметил, а и другие ребята. Как-то заявился взводный в роту с огромной сумкой в одной руке, другой за руку сына, бутуза Димку, ведет. А позади жена его, розовощекая и чернобровая смуглянка Лариса Павловна шествует.

– А ну-ка налетайте, товарищи солдаты, угощайтесь, – открыл он сумку, доставая румяные пироги да коржики. – Жена пекла…

– Кушайте, братики, отведайте… Я старалась, – хлопотала Лариса Павловна, вторя мужу.

– Чем же мы заслужили такой пир? – удивлялись парни.

– Так у моего сегодня день рождения! – доверчиво засмеялась жена Ломакина. – Двадцать пять стукнуло…

Неловко стало водителям, забыли ведь, что у взводного юбилей. Турчин все сгладил, поздравил старшего лейтенанта, даже чересчур торжественно. Хором крикнули «Ура!», аж своды казармы дрогнули, а трехгодовалый Димка заревел от испуга. Но быстро успокоился: кто-то сунул ему солдатскую шапку со звездой. Он сразу ее нахлобучил на голову и давай вышагивать по казарме, прикладывая ручонку, как бы отдавая честь.

– Ты гляди, солдат! Какой бравый! – подмигивали друг другу, улыбаясь, парни и по всем правилам вытягивались по струнке, приветствуя малыша. Восторгу того не было границ.

После устроили импровизированный концерт. В общем, славно выходной прошел… Старшина Мусатов на вечерней поверке сожалел, что его не было вместе с ними; устраивал в тот день домашние дела, готовился к приезду невесты. Правда, удивился он, что отмечали двадцатипятилетие старшего лейтенанта:

– Странно, у него, как я знаю, два месяца назад такое событие состоялось, – почесал затылок старшина. – Хотя понятно, мы ведь тогда в горах грязь ложками черпали…

Не уволился Мусатов, остался на сверхсрочную. Заменил Березняка, гибель которого перевернула, по-видимому, каждого и с болью отдается до сих пор. И никуда от нее не деться, ибо и на их совести она лежит черным камнем. Глеб часто задается вопросом: ну почему так бывает в жизни – крутимся, навыдумываем трудностей в общении между собой, не придаем значения ошибкам, принимая их за безобидные шалости, хотя и сознавая, что так делать плохо, нельзя! И все это тянется, тянется до тех пор, пока не случится что-то непоправимое, не обернется твоя беспечность бедой. И захочешь потом время повернуть вспять, да поздно… Так и смерть Березняка. Но разве ему нужно было обязательно погибнуть, чтобы после остальным жить, как живут нормальные люди? Чтобы потом мучила совесть, всего тебя перетряхнуло, выбросило изнутри наносное и никчемное? Но почему сразу не подумали об этом?! И он, Глеб, тоже повинен в случившемся.

Существует в армии порядок: навечно зачисленного в списки личного состава героя мысленно ставят на правый фланг строя и свято чтут о нем память. Березняка не зачислили, посчитали где-то наверху, что не тот случай. Может, оно и так. И порядок есть порядок. Но комсомольцы решили, что прапорщик должен все же остаться незримо в роте, хотя бы на своем привычном, старшинском месте – замыкающим. После переклички на вечерней поверке комсорг Петр Турчин называет фамилию Березняка. И на минуту казарма замирает. Нет, это не минута молчания, как принято ее обычно понимать. За эту минуту каждый просто оценивает прожитый день, вспоминает, не натворил ли худого, не переступил ли законы солдатского братства и настоящей дружбы? И пусть судьей в эту минуту будет память о прапорщике, который высоко ценил эти законы и жил по ним. Командование поддержало такую инициативу комсомольцев.

…В аэропорту встречающих было мало, они толпились небольшой кучкой у прохода с летного поля в полыхающее неоновым светом здание. Глеб не задержался, никого он о своем прилете не извещал. Поэтому, когда его окликнули, поначалу и не понял, что обращаются именно к нему. Остановился. Подошла маленького роста, худощавая женщина с изможденным морщинистым лицом, в легком пальтишке и пуховом платке, повязанном на голову.