Текст книги "После приказа"

Автор книги: Валерий Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Антонов показал ему знаками, что поднимется в темпе к скальному выступу. Увидев, что прапорщик его жестов не понимает, он крикнул:

– Надо позвать ребят, замешкались они там!..

Когда он вскарабкался к «зубу», за которым они с Турчиным посадили деревце, ветерок отчетливо донес до Глеба разговор, от смысла которого он невольно остолбенел.

– …Ты что же, говорю, хрен моржовый, убить меня хотел, специально к пропасти рулил?! У него и так душа в пятках, а тут, видно, вообще выскочила. Стоит он ни жив, ни мертв, – хвастал взахлеб тенор Коновала. – Я ему хлясть! На колени, кричу, гнида тамбовская! Ну, он брык…

– А что, Ртищев взаправду хотел и себя, и тебя угрохать? – с хрипотцой отозвался Мацай. – Коз-зел, до чего довел «салабона».

– Нет, Коля, зачухался он просто на повороте, не учел габариты… А я его на испуг. Да он теперь носом землю рыть будет для меня!

– Ну и сука ты, Коновал, хи-хи-хи… Гляди, паря, доиграешься, отмочит он номерок со страху.

– Не боись, он у меня во-о где… Ты лучше об этом хмыре, Антонове, гоношись. Гляжу, не хочет он тягать твою совковую?

– Есть кому тягать, Витенька, не твоя печаль. Сам-то зубки на казаке обломил? У меня чугунок варит, не то что твой чурбан. Не узнав, где ахиллесова пята у казака, его не возьмешь.

– Чего, чего?..

– Уязвимое местечко надо искать, по-умному, тогда и вожжи можно натягивать…

Из-за скалы вышел Антонов и жестко оборвал Мацая:

– Только напрасный труд… Ну и скоты же вы!

Всего секунду был в замешательстве Мацай. Его глаза зазеленели, сощурились, а сам он, мягко ступая, медленно пошел на Глеба, цедя сквозь зубы:

– Вот ты каков, подслушивать для казака не гоже.

– Ошибаешься, никогда в «стукачах» не ходил, в шептунах – тоже. Я правду-матку в открытую рублю. Оставьте Ртищева в покое! Не то… – Глеб запнулся, подбирая слова.

– Что же «не то»? – усмехнулся Мацай, остановившись в полушаге от Глеба, набычившись, как борец, вот-вот готовый вступить в схватку.

Антонов сразу же оценил, что находится в невыгодной для себя позиции. Мацай стоял на возвышении, сбоку приближался к Глебу Коновал, оскалив зубы. И Глеб невольно отступил, удобнее ставя ногу на каменистую твердь.

– Ну, не шепчи, не шепчи, ты же «в открытую рубишь»… – бесцветно произнес Мацай, не спуская с Антонова тяжелого взгляда. Он уже хотел излюбленным приемом схватить Глеба за шею и пригнуть его к земле. Но вдруг, словно осенило его что-то, он странно хмыкнул и жестом остановил Коновала, готового кинуться на подмогу: – Погоди-ка… Значит, ты, паря, утверждаешь, что не доносчик? – с хитрецой спросил он Глеба, ухмыльнувшись.

– Никогда не был и не буду!

– Вот и хорошо, живи тогда пока. Посмотрим, заложишь ты Коновала или нет. И если…

– А я не боюсь! И Ртищева тоже в обиду больше не дам. Знайте! – Антонов резко развернулся и бросил им через плечо: – Пошли, Березняк вас ищет. А кувалду свою, Коновал, у моей машины подберешь.

Глеб быстрым шагом направился к колонне, успокоив прапорщика, выжидательно стоявшего на дороге и посматривавшего на каменистый горб, возгласом «Идут они!»

Мацай и Коновал не спеша топали следом. Коновал зло нашептывал:

– Что же мы ему зубки не посчитали?! Та-акая возможность упущена, никого поблизости не было, э-эх, Коля, Коля…

– Заткнись, бревно, – оборвал того Мацай, – прапорщика видишь?.. Ты, думаешь, я тупой, думаешь, Антонов сам к нам полез на гору подслушивать? Фигу! Я сразу допер, что послал его кто-то. Вот и влипли бы. Зато теперь, паря, он у нас на крючке. Нащупал я его ахиллесову пяту.

– А если он заложит? Мне ведь тогда крышка!

– Не скули, не заложит он, да и не доказать ему, если что. «Гусенка» своего по пути обработай, чтобы рот на замок и ни гу-гу… Но Антонов никому не пикнет, будь спок, чересчур честь ему дорога, чтобы прослыть ябедой. А мы сами его «стукачом» сделаем! Вдарим ему не по зубкам, они у него, видно, крепкие, а по этой уязвимой пяточке – чести. Куда больней будет. Закрутится тогда «сынок», в ножки упадет перед дядей Мацаем. В общем, слушай, на следующем привале сделаем так…

Антонов, успевший уже сесть за руль автомашины, видел, что Мацай с Коновалом о чем-то договариваются. У ефрейтора плоское лицо до того вытянулось, а брови изогнулись дугой, что и сомневаться не приходилось: он весь – внимание, и то, о чем ему с наигранной веселостью ведал Мацай, поглотило его целиком. «Наверняка обо мне треплются, – решил Глеб, – что-то замышляют». Он еще чувствовал внутреннее напряжение после инцидента. Только сейчас осознал, что случись потасовка там, за камнем-зубом, вряд ли он бы вышел из нее победителем. Мацай с Коновалом отдубасили бы его за милую душу. Но почему отказались они от этого? Почему Мацай так легко отпустил его? «Нет, это неспроста, – думал Глеб, – надо быть внимательным… Но Коновал, мерзавец, что же он над Шуркой вытворяет? Ясно теперь, почему Ртищев ходит точно в воду опущенный. Руки в ход пустил Коновал, да еще такое обвинение на него повесил, сволочь! Нет, нужно что-то предпринимать, срочно. Но что?»

Глеб увидел, как Мацай хлопнул Коновала по плечу, тот довольно рассмеялся и побежал в сторону своей машины. Поравнявшись с «Уралом» Антонова, он и глазом не моргнув подхватил кувалду, которая мокла в коричневой жиже, и поспешил дальше. Мацай вразвалочку приблизился к кабине, легко запрыгнул на подножку и, открыв дверцу, спокойно прохрипел:

– Уступи-ка руль, подвигайся…

– Но ведь моя очередь вести!

– В другой раз. Ты, паря, ясно, шизик. Я не знаю, что тебе в голову взбредет…

– Да ты что!.. – Глеб чуть не задохнулся от негодования. – Ты говори, да не заговаривайся! Хочешь и мне приписать то, что Коновал Ртищеву в вину поставил? Не выйдет!

– Тихо, тихо, «сынок». Дядя Мацай пока старший машины. Или мне прапорщика позвать?.. Распустились «салабоны», никакой дисциплины, понимаешь… Березки у них на уме… У меня на первых месяцах службы только Березняк в башке сидел! А тут, понимаешь…

Мацай еще долго недовольно бурчал, пока усаживался за баранку, запускал движок, газовал, опробуя режимы его работы. Глеб забился в угол кабины. От нахлынувшей обиды ему было тоскливо и одиноко. «Ну почему так? – думал он. – Все парни как парни, уже и сдружились, понимают друг друга, поддерживают, доверяют. Только нашлись два недоумка, крутят, вертят, нервы портят и кровь сосут. Все видят и молчат, не хотят связываться. А кто-то страдает. Но чего бояться-то?! Ну, ладно – Мацай. Этого еще можно опасаться, силенка есть… Но один он что сделает? Попал бы в бригаду к Гыкале, тот бы живо с него спесь сбил. А подпевала Коновал? С тем вообще делать нечего. Только пыль в глаза пускает, ухарь двуличный. Перед Ломакиным и Березняком свечкой стоит, подбородком бодается, а в сторонку отойдет – давай права качать. Вывести его на чистую воду – закукарекал бы… Но почему все делают вид, что так и надо? Думают, что Мацай за Коновала горой стоит? Дудки, он же первым от «кореша» и отбоярится, когда жареным запахнет. Кому охота на рожон лезть, если предписание в кармане, домой ехать надо… Стоп! – осенило Глеба. – Мацай наверняка поэтому и в драку сегодня не полез. И руль у меня отобрал, идиот. А все почему? Чтобы не рисковать лишний раз. «Дембель» от него отодвинулся только по случайности, из-за обстоятельств. А уж он себя бережет, лопату в руки лишний раз не возьмет. И ничего он мне не сделает, – наивно думал Глеб, – только на психологию давит. А Коновала надо брать в оборот. Тогда и Ртищева выручим, выпутаем его из паутины. Все, на первом же привале переговорю с Турчиным, – решил Глеб. – Проведем собрание, выложу все, что думаю».

Не подозревал только Антонов, какая злая хитрость затевается против него. Может быть, тогда не ждал бы он вынужденного привала, а потребовал бы немедленно остановиться и встал бы смело перед следом идущими машинами, созывая ребят, командира взвода Ломакина и прапорщика Березняка. И изменилось бы уже тогда в его сознании понятие коробящего нутро слова «стукач», которое для него, как и для многих честных людей, было созвучно с омерзительными по сути своей словами «ябеда», «фискал», «предатель»… А есть ли другое, понятие?..

АВТОР В РОЛИ «СТУКАЧА»

Ну и роль себе выбрал, скажет кто-то, скривившись. Да на Руси издревле «стукачи» не в почете. Это те же анонимщики, только с той разницей, что начальники или командиры знают их в лицо. (Хотя часто бывает, они знают и автора анонимного послания.) Но остальная масса лишь может судить да рядить, кто же такой нашелся «отважный»? Как бы схватить за руку доносчика? Пусть даже факты, о которых «настучал», имели место, того, кто о них нашептал, снаушничал (если о нем узнают), окружают презрением. И стараются от него держаться подальше.

Но позвольте, попытаюсь я возразить, а если вы вдруг узнаете о предстоящем покушении на вашу или чью-нибудь другую жизнь, ограблении квартиры или еще о каком-либо преступлении, разве не побежите «стучать» об этом в милицию? Уверен, что бегом поспешите. Ибо ваша человеческая суть не сможет смириться с социальным злом. А убийство, ограбление и т. д. – тягчайшее социальное зло. Предупредив его, вы своим поступком будете довольны, будете с гордостью рассказывать о нем друзьям, знакомым, на работу пойдет благодарственное письмо, и весь коллектив зарукоплещет в вашу честь. Виват благородству! И лишь те, кого вы разоблачите, будут плеваться, задыхаться от ярости и горевать, что влипли из-за какого-то «стукача». А если узнают его имя, то, наверное, поклянутся отомстить. Правда, тут возникает вопрос: пойдет ли заявлять в милицию о преступниках тот благородный «стукач», если будет знать, что неизбежно последует мщение? Не каждый решится… Но не сомневаюсь, против зла грудью встанет абсолютное большинство честных и смелых людей.

Однако я – «стукач». Хотя в школе меня не дразнили «ябедой-корябедой». В старших классах не обзывали «доносчиком». Теперь же я стучу в любую дверь, даже к жене в спальню предупредительно. А в кабинет начальника или его зама – просто скребусь, легонько, легонько так, чтобы их слух ненароком не потревожить. Думаете, шучу? Люблю шутить. Но в каждой шутке есть, как говорится, доля правды. А правду я люблю больше, чем себя. Особенно сейчас, когда она значительно подпрыгнула в цене, стала всего дороже и ее уроки штудируют и взрослые, и дети (если бы ее меньше мусолили на собраниях и пионерских сборах, а чаще утверждали в своих поступках).

Скажете, иронизирую? Абсолютно верно! Ироник я, хронический, горький и запойный. И все потому, что с утра до вечера стучу, стучу, до хрипоты в горле стучу, стучу – очень трудно пробить устои! Горечь остается, которую надо запивать. Но спиртного я в рот не беру из принципа. Вот и приходится «упиваться» собственной ипохондрией.

Смех смехом, но завел я этот разговор по серьезному поводу. Вы никогда не задумывались о том, что такое добровольная подлость? Нет, имеется в виду не та, что лежит открыто на поверхности, засасывающая человека в омерзительную грязь ради обогащения, карьеры, утверждения низменного «я»… А другая, зарытая глубоко-глубоко и не приносящая подлецу каких-либо личных выгод: отчего не оговорена и не преследуется законом. Иногда она порождается завистью, жаждой похотливого развлечения, нежеланием работать и необходимостью пустить пыль в глаза… Но больше она жалит исподтишка, просто так, от нечего делать, удовлетворяя злорадство, злопыхательство и злословие.

О, это страшная бестия, сидящая в недрах людской плоти! Однажды (я тогда был солдатом-первогодком) произошел в нашей роте из ряда вон выходящий случай. Валико Гогобаридзе получил от родителей довольно крупную для того времени сумму: парень готовился к окончанию службы и к свадьбе на полковой медсестре Настеньке. Вся рота знала об этом, сочувствовала Валико, когда он в очередной раз с пустыми руками возвращался из увольнения в город – ни себе костюма не взял из-за великанского роста, ни подарка невесте, потому что глаза в магазинах разбегались от всякой всячины, на которой невозможно было остановить свой выбор. Горевал жених, темпераментно цокал языком, рассказывал о своих мытарствах, вздыхая, доставал из кармана гимнастерки деньги, пересчитывал их на виду у всех и бросал широким жестом в верхний ящик тумбочки (а зачем их было прятать – одной семьей жили).

И был у нас «любимец публики» Сережка Мохов, классный гранатометчик, заводила, каких свет не видывал, шутник и балагур. В атаке – он впереди, на походном привале – первым откалывал коленца, да так, что остальные, уставшие и не уставшие, срывались в гопак. Мог он со скуки и в самоволку смыться. Правда, тут я на него «стучал», в основном на собраниях, когда Серега горячо выступал, бил себя кулаком в грудь, призывая к крепкой дисциплине. Я вставал тогда и припирал оратора к стенке: мол, красивые слова глаголишь, а сам вчера через забор прыгал.

Но Мохов не обижался на меня. Его повсюду окружала солдатская братия (та меня честила вовсю за «стукачество»). Особо он благоволил к Вадьке Батону, своему земляку-увальню. Тот вечно после обеда забегал в солдатскую чайную и покупал вместо «Примы» горячий батон, который, ломая, поедал махом, не запивая ни соком, ни молоком. Словом, дружками они были не разлей вода. Но мне казалось, что Батона Сережкины подвиги в боевой и политической подготовке радовали меньше, чем «шалости». Потому что он никогда не кричал «Ура!», когда Мохов разметеливал в щепу первой гранатой мишень, но всегда с восхищением рассказывал о его похождениях и обязательно в моем присутствии: дескать, слушай, «стукач», мотай на ус.

Как-то поутру, когда мы, уже надраенные до блеска, наодеколоненные, благоухающие резким запахом гуталина, забивающим все другие нежные ароматы на свете, ожидали зычную команду старшины на построение, вместо нее вдруг услышали душераздирающий вопль Валико. Многие сразу и не поняли, что у него пропали деньги. Но после того, как дошло, зашумела, загалдела казарма в возмущении.

Кто служил в армии, тот знает, что представляет из себя ситуация, когда у солдата начинает колебаться вера в того, кто стоит с тобой рядом. Не до решительной атаки в настоящем бою, если разуверился в товарище, бегущем тут же, в цепи. Будешь косить глаза: а не отстал ли он, не оказался позади? И сам не вырвешься вперед, чтобы от греха подальше, не подставить спину… Так и протопчешься в неуверенности, пока пуля врага не сразит в грудь и тебя, и того, кто так же, с опаской, притоптывает рядом. Вот какое у нас появилось гадкое чувство, когда Валико с возмущением потребовал найти вора.

– Надо проверить каждого, никого не выпускать!

– Хе-е, какой дурак при себе чужие деньги держать будет. В тумбочках, постелях надо рыться, – предложил Батон.

– Правильно! – поддержал друга Мохов.

– Нет, неправильно, – настала очередь высказаться и мне, «стукачу», так как поглядывали парни в мою сторону. – Не к чему всех подвергать унизительной процедуре. Деньги под подушкой у Мохова, а подложил их ему негодник – Батон!

Будто бомба, начиненная атомным зарядом, рванула. Если бы не присутствие офицеров, то для Батона, наверное, конец бы наступил. Он, правда, попытался отбояриться, верещал, брызжа слюной:

– Кто докажет! Может, это «стукач» сам все обстряпал, потому что на меня зуб точит?

Но мы и это предусмотрели. Мы – ротный актив. Чувствовали подлую душонку и приглядывались к ней. В общем, свидетели оказались, Батону крыть было нечем, пал на колени, умоляя простить, ибо знал, чем тогда дело кончится…

Теперь ясно, откуда тянутся нити добровольной подлости? Мы, когда встречаемся с Сергеем Петровичем Моховым (а дружны с ним и по сей день), частенько задаемся этим вопросом. Он, кстати, тоже «стукач» наипервейший. И вообще после того случая в нашей роте резко изменилось отношение к этому слову. Сергей Петрович, порой вспоминая о том времени, не удерживается, треплет меня по плечу: «Спасибо, друже, что глаза мне раскрыл. Ведь если б не ты, как бы я оправдывался, что невиновен. Руки б на себя наложил!» И я не сомневаюсь, так бы и случилось, не будь в нашем коллективе крепкого ядра «стукачей». И еще думаю, насколько ханжеское лицемерие глубоко в крови подлецов и как оно может перекрутить честного человека.

Ханжество. Вот где собака зарыта. Оно не всегда заметно, а если и проявляется в незначительной степени, то мы не всегда обращаем на него внимание, не бьем тревогу. Распетушился сын-подросток перед отцом, радует его, обличая вред курения, клянется: в жизни папироску в рот не возьму! Сам за порог – задымил, рисуясь перед пацанами. Еще грозит им: не вздумайте языком трепать, чтобы батя узнал, не то… А папаша тем временем наедине с женой распекает соседа-гуляку, мол, смотри, милая, я ведь не такой, люблю тебя вечно. Но представился ему случай, и нырнул «верный» супруг, не задумываясь, в омут прелюбодеяния…

А где-то комбат мораль читает подчиненным офицерам: дескать, любите солдата, дорожите им. Кто-то после совещания еще задержится в его кабинете, не преминет застенчиво шепнуть: ах, какой вы добрый, какой благородный… Не то что вот такой-то командир. Ладно, снисходительно кивнет моралист, разберемся с ним. А сейчас выделите из своей роты пару хлопцев, да понадежнее – надо на даче погребок вырыть… И «надежные» хлопцы, вернувшись в казарму из благоухающего пригородного цветника, валятся с ног от кислородного опьянения на койку, подзывают солдатика, пробегавшего день-деньской с полной выкладкой по полигону, и требуют: сними-ка, «салага», сапоги, утомились мы у командира…

Попробуй «настучать» обо всем этом. Кто-то поморщится, вообще отмахнется – вроде дел важнее нет… Другие осудят, привесят ярлык: «стукач». Некоторые вообще промолчат, не тронет их информация за сердце, в лучшем случае кивнут головой непонятно как, глядя пустым взглядом в сторону. «Но ведь все это ростки ханжества! – воскликнет такой «стукач», как я. – Оно же вырастает в разветвленное дерево, на ветвях которого пируют воры, карьеристы, хулиганы, предатели, холуи, равнодушные сутяги… И не с нашего ли молчаливого согласия это древо еще плодоносит социальное зло?! Значит, и ханжество – зло социальное! С ним не может смириться все наше человеческое существо, как не может оно смириться с убийствами, ограблениями, любыми другими преступлениями».

Нет, я буду «стучать», пробуждать совесть. Буду тревожно бить в колокола, кричать до хрипоты, до последнего вздоха, борясь с ханжеством. А вы?..

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Дождь лил как из ведра, и «дворники» не справлялись с потоками воды, падающими на ветровое стекло. Слепящие лучи фар в двух метрах от носа машины размывались, превращаясь в мутное свечение. Подполковник Спиваков, как ни старался различить впереди по ходу движения все изгибы узкой колеи, вьющейся вниз от перевала, не мог заранее узреть среди проступающей горной массы опасные повороты, чтобы подсказать о них водителю «уазика». Предвидя возможную опасность, он лишь вскрикивал время от времени: «Тише ход!.. Осторожнее!..» Но и это, как считал командир, могло помочь солдату за рулем, искушающему провидение на развинченных зигзагах трудного пути. Колонна двигалась следом, ориентируясь на габаритные огни командирской машины, и тоже испытывала судьбу.

Спиваков иногда оборачивался: сзади, уперев руки в спинки кресел водителя и командира, сидел майор Куцевалов, который тоже неотступно вглядывался сквозь заливаемое дождем стекло в дорогу. Спиваков спрашивал его: «Ну, как там позади, идут?» Куцевалов тогда оглядывался и чуть ли не прислонялся лбом к небольшому заднему окну, через которое смутно высвечивалось множество фар, усыпавших склон, похожих на ползущих светлячков. Он несколько самоуверенно отвечал подполковнику: «А что с ними сделается, прут за нами»… Про себя же замполит думал: «Машинам и то трудно, ревут на пределе возможностей. А каково бойцам…»

Более чем за сутки колонна несколько раз останавливалась. Но отдыха не получалось. Дорога была закупорена огромными валунами, оползневым грунтом. Солдаты выскакивали из машин с лопатами и ломами в руках и бросались разгребать завалы. Каждая минута была на счету. Они понимали, что впереди еще встретятся каверзы куда сложнее, и люди там, где взбесились селевые потоки, сметая все на своем пути, очень ждут их тяжелые машины, их надежные руки, руки помощи. Надо скорее прорываться туда! Поэтому о большом привале не могло быть и речи, спали урывками.

Спиваков вызвал по рации старшего замыкающей машины:

– Доложите обстановку!

В эфире трескало, гудело от помех. Сквозь них еле прорвались глухие слова старшего лейтенанта Ломакина:

– Отставших нет… Без происшествий…

– Молодцом! – одобрительно выдал ответную «квитанцию» командир, словно только от старшего лейтенанта Ломакина в первую очередь зависели исправность техники на марше и мастерство водителей. – Так держать!..

– Закончим с этой катавасией, буду рекомендовать Ломакина на командира автороты, – сказал спустя некоторое время как бы для самого себя Спиваков. – Третий месяц она бесхозная, все подбираем кандидата. А чего его искать? Ломакин потянет, вон как действует…

– Я буду против, – неожиданно вставил свое мнение замполит.

– Интересно, почему же?!

– Людей он не любит, чурается их…

– Зато технику знает как свои пять пальцев! Да и с чего ты взял, что он с людьми так? Сам без году неделя в полку. И еще ни разу не поддержал меня, все мне возражаешь, – раздраженно бросил через плечо Спиваков и снова уставился в лобовое стекло.

Куцевалов смолчал на упрек командира. Не время было спорить, что-то доказывать… Действительно, у него со Спиваковым складывались не такие отношения, как хотелось бы. Хотя общались они между собой вроде дружески, с обоюдной симпатией, с первого дня на «ты», как только политработник прибыл в полк после окончания академии. Да и есть за что уважать Спивакова – боевой командир, отмахал вдоль и поперек Афганистан, орденоносец… Ему обычно не сиделось на месте. В штабе будто кто шилом его доставал. Мотался по подразделениям, мчался на полигон или на стрельбище, словам, туда, где шла боевая подготовка. Неугомонный по натуре, он во все влезал, всюду слышался его требовательный голос, который приказывал, иногда дружески советовал, иногда громко распекал и наказывал нерасторопных и лодырей, но больше рекомендовал и предостерегал. Его обращения: «Я вам рекомендую» или «На будущее предостерегаю» среди офицеров полка уже стали притчей во языцех.

Однажды Куцевалов случайно услышал разговор двух комбатов. У одного на занятиях только что побывал Спиваков. Другой сразу же прибежал на полевой КП к коллеге:

– Ну как? – спросил он.

Первый комбат в ответ неопределенно махнул рукой.

– Значит, порекомендовал подполковник? – глубокомысленно протянул второй.

– Нет, на этот раз предостерег, – был ответ. И оба комбата рассмеялись.

«А почему? – задумался тогда Куцевалов. – Ведь командир если рекомендовал что-то сделать другим, то обязательно дельное. И предостерегал кого-то тоже не без оснований, были на то причины».

Потом, присмотревшись к Спивакову, замполит понял, отчего рекомендации и предостережения командира так воспринимаются. Подполковник из-за своей чрезмерной спешки, желания охватить все и вся, везде поспеть редко задерживался рядом с подчиненным, чтобы толково разъяснить ему, как лучше то, что он рекомендует, сделать и что на будущее надо предусмотреть, чтобы остеречься от его дальнейших предостережений. Вот тогда Куцевалов не промолчал, постарался высказать Спивакову свои наблюдения потактичней, во множественном числе:

– Поверхностно мы с офицерами работаем, Пал Палыч, наскоком, – сказал он ему.

Спиваков недоуменно покрутил крепко посаженной головой, помял рукой короткие кудри с проседью и спросил:

– Отчего такие выводы делаешь? Показатели с планом по боевой вроде неплохие, осеннюю проверку как пить дать не ниже чем на хорошо выдержим… Я бы, комиссар, тебе порекомендовал…

– Мы только и делаем, что рекомендуем, – не дал до конца договорить Спивакову Куцевалов. – А черновой работы как-то чураемся, от случая к случаю берем ее на себя. А можно было бы и на отлично потянуть на проверке.

– Ну, это ты загнул. Да и не нужно нам отличной оценки. Случись что, а от этого никто не застрахован, с людьми все-таки работаем, – тогда с отличниками цацкаться не будут: спросят за милую душу!

– Шаблонно думаешь, командир, – присвистнул Куцевалов, – такая концепция себя уже отжила. Вроде бы знаешь, что перестройка трактует другое мышление.

– Только не козыряй словом «перестройка»! – заерзал на стуле Спиваков и вскочил. Ему вообще трудно сиделось за столом, а тут – такой оборот принял разговор с замполитом. Он прошелся быстрым шагом по кабинету взад-вперед, что-то недовольно бормоча себе под нос. Остановился перед Куцеваловым и с обидой в голосе сказал: – Эх ты, упрекнул… Я-то подумал, когда встретил тебя, горы с таким мужиком сверну! Молодой, энергичный, с академией… Тут до тебя комиссарил один – лежал на должности, сплошную говорильню развел. Я его раз предостерег, другой… Лежит, ни черта не делает! Только речи красивые с трибуны глаголит. О перестройке, кстати, в основном. А сам втихаря не прочь был и рюмку запрокинуть. А мужики-то вокруг все видят, одни за животы от такого юмора хватаются, другие – зубы на него точат. В общем, пришлось мне ему порекомендовать… Распрощались, слава богу, по-хорошему. А теперь ты…

Куцевалов смутился:

– А что я, собственно говоря…

– Нет, ты скажи, что ты имеешь в виду под черновой работой? – в упор спросил его Спиваков.

– Работу с людьми: учить их, воспитывать, жить их заботами…

– А я что, по-твоему, делаю? С утра до ночи, как белка в колесе, а общаюсь с кем? С личным составом. Жену и детей вижу, только когда они спят. Мало?!

– Конкретности нам не хватает, Пал Палыч, неглубоко мы еще пашем, – стоял на своем Куцевалов и рассказал Спивакову о разговоре двух комбатов, невольным слушателем которого оказался. – Что же думают о наших рекомендациях и предостережениях ротные, взводные, не говоря уже о сержантах?..

– Не согласен! – отрубил Спиваков. – Каждый должен свое дело вершить. Если я буду еще с сержантами рассусоливать да командирам подразделений разжевывать и с ложки их кормить – что им-то делать прикажешь? Да меня просто на всех и не хватит! И тебя, комиссар, хочу предостеречь…

Так они в тот раз ни о чем не договорились. Правда, надо отдать подполковнику должное: Спиваков реже стал пользоваться своими излюбленными фразами, больше выслушивал подчиненных, обстоятельнее с ними беседовал. Но все равно ему не терпелось быстрее покончить с «разглагольствованиями» на одной учебной точке и бежать к другой. Видно, в крови его сидел бес подхлестывающий.

Только однажды командир полка развел канитель, волынку, словно сонная муха его укусила. Не так давно это было, когда в полку шла итоговая проверка. Куцевалову активисты доложили: в шестой мотострелковой роте два солдата дали волю рукам. Майор – сразу туда, взял еще с собой общественного дознавателя, врача, секретаря комитета ВЛКСМ. Рота только вернулась с учения с боевой стрельбой, на котором отличилась, и вот на тебе – случай, перечеркивающий все ее старания. Как ни крутили офицеры роты, сержанты, сами виновники происшедшего, драка подтвердилась. Возникла она из-за пустяка, незначительной размолвки между солдатом-первогодком и «бывалым», как он себя сам считал. Многие о ней знали, но не придали этому значения. А конфликт рос, дошло дело до взаимных оскорблений. И вот теперь факт налицо. Вернее, на лицах солдат: у одного губа распухла, у другого под глазом фонарь. В один голос оба твердили, что стукнулись о броню, когда в БМП покоряли полигонное бездорожье. А остальные поддакивали явному вранью, пока не приперли к стенке доказательствами.

– Да вы тут погрязли в ручательствах, друг другу руки моете, мозги компостируете! – распекал Куцевалов командира роты и его заместителя по политчасти. – Пишите объяснительные, оба. А завтра коммунистов соберем и комсомольское собрание…

Когда он доложил о случившемся Спивакову, тот забегал по кабинету, восклицая:

– Не может быть!.. Нет, я рекомендую внимательно разобраться. Ну, чего только в жизни не бывает – молодые парни, энергия, как у бугаев… А мы сразу – бац! – о «неуставняке» разглагольствуем. Хочу предостеречь…

– В штаб дивизии надо докладывать и в политотдел. Прокурору звонить, – как бы между прочим заметил Куцевалов.

Спиваков сразу успокоился, напустил на себя хмурый вид и сказал:

– Повременим. Спешка нужна только, когда щи вдвоем хлебаешь из одного котелка, да при смене позиции в афганских горах, чтобы душманская пуля не шибанула.

– Но есть приказ!.. – попытался возразить командиру полка Куцевалов.

– Я подумаю. О своем решении вас проинформирую. А вы пока проводите в роте то, что наметили. В коллективе нарушению дисциплины должны дать принципиальную оценку, – сухо и официально подвел черту разговору Спиваков.

Однако прошел день, другой, неделя пролетела, а о докладе в вышестоящий штаб командир полка помалкивал. Куцевалов напомнил ему об этом, Спиваков сухо отвечал: «Нет, решения пока не принял… Проверка идет!..» Когда замполит понял, что время безвозвратно упущено, и теперь запоздалое донесение будет расценено как желание руководства полка, в том числе и его, Куцевалова, скрыть проступок, а это все равно, что самому совать голову в петлю, он, как говорится, хлопнул дверью, высказал Спивакову все, что о нем думал. Резко, без обиняков. Тот спокойно выслушал Куцевалова и одобрительно сказал:

– С характером ты мужик, комиссар, молодцом… Считай, что тянул резину я специально. Проверку-то скинули… Норма! Что, незаслуженную оценку, скажешь, получили, мало с нас пота сошло?! А начали бы трезвонить о «неуставняке» во все концы, как ты хотел, все бы пошло насмарку. Нагрянули бы комиссии, следователи – потрепали б нервы и нам, и людям. Думаешь, нас с тобой по головке погладили бы за это? Черта с два! Тут пой не пой лазаря, а на орехи получай. А так мы сами меры приняли. Да и победителей не судят.

– Сами с усами, – пробурчал Куцевалов. – Это не партийный подход.

– Ты еще словом «перестройка» кольни, – набычился Спиваков и заерзал на стуле. Но на сей раз не вскочил, не забегал по кабинету. Навалившись всей своей массой на стол, который затрещал под его тяжестью, он с жаром выпалил Куцевалову, глядя на него в упор:

– Но если ты такой умный и принципиальный, то объясни мне, пожалуйста, почему меру ответственности командира подняли во как, – провел ребром ладони у горла Спиваков, – дальше некуда. А критерии оценки его работы как были дремучими, так на первобытном уровне и остаются. Если тишь да гладь в твоем хозяйстве, хотя изнутри его уже ржа разъела, ибо лежит человек на должности, то порядок! Почет тебе, награды, поощрения, выдвижения, поступай в академию – словом, и дальше подремывай. А будоражишь все и вся, душу выворачиваешь каждому наизнанку, чтобы эту ржавчину отскрести, сам же захудалые места вскрываешь, трубишь о них на всю Европу, чтобы не утонуть в застое, а в результате что?! В лучшем случае выговорешников навешают и на каждом совещании кузнечиком-попрыгунчиком сделают: мол, смотрите на него, отстающего. А то могут и под зад коленом… Примеры тебе нужны?..