Текст книги "После приказа"

Автор книги: Валерий Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– А я не шучу, товарищ майор! И вполне официально заявляю, что с ним, – резко показал Глеб пальцем на отшатнувшегося от этого движения Мацая, – и с ним, – ткнул он в сидящего на валуне красного, как рак, Коновала, – ни за что в одну кабину не сяду. Делайте, что хотите!..

– Я тоже…

– Мой нэ будэт сидет…

– Пусть и меня цибулею боле не потчуют…

– И я…

– Ртищев? Вы же утверждали, что старослужащие вам помогают, заботятся? – переспросил последнего высказавшегося солдата опешивший Куцевалов.

– А-а?.. Нет, не так, – покачал головой Шурка.

И наступила жуткая тишина. Только корреспондент оживился, подходил то к одному, то к другому солдату, спрашивал вполголоса: «Как ваша фамилия? А ваша?» Солдаты молча отворачивались в сторону.

– Слухайте, товарищ дорогой, не знаю, как вас там… Товарищ полковник! Товарищ майор! – очухался первым от шокового состояния прапорщик Березняк. – Не надо сейчас пытать. Хлопцы после все сами скажут. А посему, знамо дело, надо нам побалакать. Без свидетелей, значится…

– Да, вы правы… Помешали мы вам, извините, – тихо сказал Ильин. Круто повернувшись, он быстро пошел вниз, к дороге. За ним поспешили Куцевалов и Ефим Альбертович. Куцевалов был обескуражен. Он увидел, что на реке из желтого молока выплывали бронетранспортеры, плавно подходя к берегу. Времени оставалось в обрез, а кто сядет за баранки загруженных грузовиков? Что он доложит Спивакову? Да и полковник Ильин, видно, по головке не погладит!

– Товарищ полковник, разрешите мне вернуться, – остановился майор в нерешительности. – Нам ведь задачу решать надо, а тут… – обреченно махнул он рукой.

– Не трогайте вы их. Пошли, пошли, – замедлил шаг Ильин. – У них сейчас такая ломка в психологии происходит – поважнее любого дела. А мы пока подумаем, посоветуемся. Кстати, доложите, что у вас произошло ночью?..

Куцевалов начал рассказывать. Однако читателю это уже известно. Неясно только, что вызвало такой поворот событий, почему «взбунтовались» солдаты-первогодки и даже слабохарактерный и запуганный Шурка Ртищев нашел в себе силы так заявить. Поэтому стоит нам вернуться к тому моменту, когда Глебу Антонову от обиды, одиночества, охвативших его безысходности и отчаяния померещилась его жена Наталия.

Он, видимо, замерз бы, по крайней мере, подхватил бы воспаление легких, если б не наткнулся на него прапорщик Березняк. Правда, сказать «наткнулся» было бы неверно. Старшина роты искал Глеба. Он, пожалуй, единственный, кто ни на грамм не поверил ни в россказни Коновала, ни в клятвенные заверения Ртищева, ни в то, что Антонов «пошутил». И это не давало ему покоя.

Березняк растормошил Глеба, поставил его на ноги:

– Негоже, хлопче, к своему здоровью так наплевательски относиться. Ну-ка пойдем, бельишко сменим. Чайку попьем…

Глеб сидел в сухом белье в жарко прогретой кабине, стуча зубами о кружку с кипятком, и с интересом слушал прапорщика, который взялся, кряхтя, за руль, сетуя словами гоголевского Чичикова из «Мертвых душ»:

– Давненько не брал я в руки шашек… – И добавил при этом: – А в свое время лучшим водителем округа считался. Думаешь, сбрехал? У меня где-то даже вырезка из окружной газеты хранится.

Березняк вспомнил свою юность, как начинал службу больше двадцати лет назад. Рос он без отца, который погиб за два месяца до его появления на свет. В самом конце войны. Кстати, он тоже был военным водителем. Отважным. Отпуск дали ему за боевые дела… А после отцу и еще одному шоферу было приказано доставить в небольшой немецкий городок, где стоял наш госпиталь, раненых (тяжелых) из медсанбата дивизии первого эшелона. Напарник отца – мальчишка еще, за два месяца, что был на фронте, в основном тыловые обозы подтягивал вслед быстро продвигающимся войскам. Когда победу отпраздновал, приехал он в родное село Березняка на Винничину, специально, чтобы поведать солдатской вдове о геройском поступке ее мужа. Да так и остался в Сокирянах. Стал маленькому Семену Березняку отчимом. Часто он рассказывал парнишке эту историю.

…Они проехали немного от переднего края. Справа от дороги лесок на пригорок убегал, слева – полюшко-поле молодой травкой покрывалось, кое-где играло желто-рыжими лоскутами еще не тронутой землицы да голубым блюдцем распластавшегося посреди него озера, окаймленного редким чапыжником. Вот туда-то и свернул резко с наезженной колеи Березняк, когда неожиданно залаял миномет и впереди по ходу движения взметнулись темно-бурые копны, преграждая путь. Напарник хоть и растерялся поначалу, но маневр ведущей машины повторил в точности. А из леска цепью выбегали фашисты, строча по полуторкам из автоматов, человек двадцать – тридцать, а может, меньше.

Что было им делать? Их, мужиков с руками и ногами, двое. Еще фельдшерица-сержант трофейный пистолет из сумки выхватила, патроны начала изводить. Из кузовов – стоны, крики раненых. А ехать дальше нельзя: озеро гнилым оказалось, болотистая жижа кругом, травяной покров ходуном ходил. Мины с шипением теперь по нему чавкали, протыкали насквозь – только грязные ошметки разлетались по сторонам. Фашисты – уже вот они – по зеленому ковру бегут, впереди офицер орет. Но и так понятно: машины им были нужны, чтобы на них к своим из окружения пробиться.

Отец Березняка офицера этого сразу уложил. Из ППШ стрекнул – только фуражка от того блином отлетела. Крикнул напарнику: загоняй обе полуторки под вербы и иди на подмогу! Сам залег за кустик, строча меткими очередями. Напарник – Сан Санычем его звали – немедля исполнил то, что ему наказал старшой, схватил две лимонки (все, что у него было), автомат и тоже вступил в бой. Рядом с ним у дерева плюхнулась сержант-медичка, вгоняя в пистолет последнюю обойму. Сан Саныч стрелял не так метко, как старший товарищ, но и его яростные очереди кое-кому душу в пятки загнали: дрогнула вражеская цепь, которая находилась в трех десятках метров, приостановилась, а кое-кто из нее попятился назад или брыкнулся на землю в поисках спасительных бугорков.

В пылу молодой боец не заметил, что сбоку, к впадине, в которой он залег и прятал голову за пнями когда-то поваленных сосен, подползал фриц. Он был совсем близко, крался ловко, толкая тело вперед натренированными движениями. Отец Березняка увидел, какая опасность грозила Сан Санычу, кричал ему, выпустил пару очередей по гитлеровцу, но не достал того: мешало дерево, из-за которого стреляла девушка-сержант. Только щепа от него отлетела. А напарник – ноль внимания, шпарил по цепи из автомата, ничего вокруг себя не видя. Тогда отец, перекатываясь по земле, оставил свою позицию. Решали мгновения быть Сан Санычу жильцом на этом свете или не быть. Кинулся отчаянным броском Березняк наперерез гаду, закрыл собою Сан Саныча, строча из ППШ. Но и фашист успел нажать на гашетку: грудь отца вспучилась красными пузырями.

Горевал Сан Саныч, клял себя потом всю жизнь. Бой практически на этом кончился: подоспело наше воинское подразделение, двигавшееся по дороге в сторону фронта, бойцы которого в два счета разделались с недобитыми гитлеровцами. Сан Саныча орденом наградили – он все-таки довез раненых до места. И всегда, когда показывал Красную Звезду Березняку-младшему, Семену, подчеркивал: этот орден, парень, нам с твоим отцом на двоих дан…

Прапорщик Березняк замолчал, полез было в карман за папиросами, но вспомнив, что неделю как бросил курить, чертыхнулся, спросил у Антонова:

– Цигарки нема?

Глеб покачал головой:

– Не начинал даже баловаться… А дальше, товарищ прапорщик? – спросил он, находясь во власти рассказа старшины роты.

– Дальше обычное дело, – пробасил Березняк. – Подрос я, призвали в армию. Попросился направить в автомобилисты, чтобы, как отец, баранку крутить. Направили. Так по сей день, значится, служу. Но отцов урок братства солдатского на всю жизнь у меня тут, – хлопнул себя в грудь прапорщик. – Много раз он меня выручал…

– А в Афганистане как вас ранило? Ребята все время на ваш шрам на груди смотрят, когда на зарядку бегаем, – взволнованно спросил Березняка Глеб.

– Было дело. Я ведь в числе первых входил в Афганистан. Душманы в основном из-за угла да из засад норовили в спину ударить. Впрочем, тактику они свою не изменили. Ну, а в меня прямо в грудь целил, сволочь, из пулемета. Вовремя солдат один увидел, да успел меня оттолкнуть в сторону. Очередь вскользь прошла… Спас меня боец. Век его буду помнить. – Всего какую-то секунду помолчал прапорщик. И к Глебу: – Но ты вот лучше что скажи, хлопче. Шо у тебя творится в душе?

Глеб нахмурился, снова больно кольнуло его самолюбие от того, что Березняк напомнил ему о положении, в котором он оказался не по своей воле.

– Ты не молчи, не молчи, хлопец, я, знамо дело, не слепец, у меня таких, как ты, – ого-о сколько было! Сынов своих вырастил, значится.

– Хорошо, товарищ прапорщик, – вроде решился Глеб, – только ответьте мне еще на один вопрос. Вот вы, опытный человек, всю жизнь с солдатами, сами рядовым были, с душманами воевали. Скажите, мы все должны одинаково уставы выполнять, работать, служить или же у кого-то из нас могут быть привилегии, скидки?

– Ясен твой вопрос, – вздохнул Березняк. – Только поставлен он не точно. Уставы да – закон для всех. Но люди разве бывают одинаковые? Я не встречал. Одинаково работать, служить и все такое прочее могут одни оловянные солдатики. А живые люди?.. Один лучше схватывает, другой похуже, но силен в ином, а третий вовсе слабак. Оно, конечно, у меня грамотешки маловато. В вечернюю школу бегал и в колхозе працював. По-ученому растолковать тебе, может, и не сумею. Хотя как-то Дарвина взялся читать, ученого, значится. Разумом понял, наукой, знамо дело, доказано, что все мы от обезьян, словом. А вот сердце мое – ну никак такое понимание не воспринимает! Это как же: есть черные, есть рыжие, горластые и тихони, есть поэты в душе, а есть – деревяка деревякой… Будто каждому по зернышку всыпано в кровушку – горькому, сладкому, соленому, совсем без вкуса и запаха – и оно прорастает, плодоносит. Посему, при чем тут обезьяна, скажи мне?! Да в наш-то век прогресса можно было бы ого каких одуванчиков из этих самых обезьян наклепать – ни пьяниц тебе, ни воров, ни прогульщиков, ни лодырей – все ангелы! Живи и радуйся!.. Только со скуки тогда сдохнешь. В жизни все сложнее…

Глеб слушал Березняка и не мог сдержать улыбки. Прямолинейность прапорщика в оценке учения Дарвина немного смешила. Но что-то в ней все же притягивало, заставляло внимать и соглашаться. А Березняк хлопнул себя по карману, сожалея, что нет курева, и продолжал:

– Ты, хлопец, не смейся. Думаешь, я спятил? Ан нет. В дебри научные я полез, шоб растолковать больную часть твоего вопроса о привилегиях и скидках. А он для тебя больной, я это понял. Тут, друже, нельзя тоже все под одну гребенку грести. Вон Мацай, на кого ты глаз косишь, или тот же Коновал – случись что с машиной – они враз скумекают, хитрюгу-поломку найдут и тут же исправят все в лучшем виде. Посему поднаторели они, вояками стали…

– Они в другом поднаторели, – буркнул Антонов.

– Не сомневайся, как специалисты они гарни, – не дал сбить себя с мысли Березняк, – а были цыплятами поначалу. Или скажешь, что ты все знаешь, все можешь?

– Да нет…

– Так кого я, командир, буду больше к технике приваживать, к службе приучать – того, кто уже вояка, или того, из кого его еще лепить надо? Конечно, молодого, значится. А он возьмет и посему, не разобравшись, упрекнет: дескать, им, умекам, привилегии создаете, а меня гоняете без передыху. Прав он будет? Не прав. Посему у них, опытных, своя учеба идет – предела тут нет. И еще они мне, командиру, должны помочь быстрее из молодого настоящего солдата-специалиста сотворить.

– Смотря как помогать и творить, – опять вставил Глеб, не сдержавшись.

– Ну и как? Может, примеры приведешь? – неожиданно спросил его Березняк, глянув на Антонова цепким взглядом.

Глеб ничего не ответил, только подумал: «Вот, оказывается, к чему он меня опять подводит. Начал издалека, с Дарвина, а свою линию гнет, хочет, чтобы я ему взял все и выложил. Только дудки, я уже раз сказал, прямо заявил, что Коновал над Ртищем издевается, – никто не поверил, и он, Березняк, тоже. Теперь я – «стукач», а лицемеры – «вояки» грудь колесом держат…»

– А вы сами, товарищ прапорщик, уже привели достойные примеры, – ответил Глеб, не моргнув глазом, – когда об отце своем и о бойце, который вас спас, мне поведали.

Березняк кашлянул, вроде как поперхнувшись, понял свою ошибку. С досады он готов был хлопнуть дверцей и уйти в поисках папиросы. Казалось, расположил к себе хлопца, довел, как говорится, до кондиции, но, видно, поторопился. Нет, не такой этот Антонов, чтобы, крутя вокруг да около, добиться от него откровенности.

– Ладно, Глеб, твоя взяла, – усмехнулся Березняк. – Посему побалакаем о примерах недостойных. Я сразу понял, куда ты клонишь, говоря о привилегиях. Хотел тебя подзавести, ну, схитрить, чтобы сам ты рассказал о них конкретно, значится. Ведь не расскажешь? – спросил Березняк.

– А вы мои сказы примете за чистую монету?

– Вот что, хлопец, ты не упрекай. Сказал «а», надо говорить «б». А то сам же – на попятную, и попытки не сделал, чтобы доказать, что Коновал над Ртищевым глумится. Шуточку изобразил. Как это понять? Куда тогда твое самолюбие подевалось, а?.. – припер Березняк вопросами Антонова. – Молчишь, нечем, значится, крыть?

– Нечем, – согласился Глеб. – А что теперь делать? Парни что обо мне думают? Бойкот объявили. Взводный свои выводы строит.

– Посему как не объяснил ты свою «шутку». Она, знамо дело, взвод, роту опозорила. Обидно хлопцам, да и взводного понять можно. И я тебя не одобряю, честно скажу. А балакаю тут с тобою битый час, чтобы помочь тебе из этой «шутки» достойно выйти. Рассказывай как на духу! – потребовал Березняк.

– Нет, я так не могу! – горячо воскликнул Глеб. – Хотя бы Турчина позовите. А лучше – всех ребят. Пусть или судят меня, или милуют.

– Добре, будь по-твоему…

Теперь понятно читателю, почему собрались водители на каменистом склоне у дороги.

– Правильно, – санкционировал собрание старший лейтенант Ломакин, когда ему доложили Березняк и Турчин, – я сам хотел это предложить. Надо Антонову мозги прочистить. Быстро, по-деловому. А то, видите ли, шутковать вздумал…

Глеб, когда ему предоставили слово, разволновался, не знал, с чего начать. Встретился глазами с Березняком. Тот явно подбадривал, мол, не робей, хлопец. И Глеб, набрав в легкие побольше воздуха, выдохнул:

– Мне сегодня прапорщик Березняк рассказал, как погиб его отец на войне. Грудью он закрыл молодого солдата и спас ему жизнь. А в Афганистане нашего старшину тоже боевой товарищ от верной смерти уберег. Шрам видели?.. Так? – обратился Антонов для подтверждения своих слов к Березняку.

– Знамо дело, – пробасил со своего валуна прапорщик, – точно так.

– И у нас многие парни второго года службы бескорыстно помогают нам, молодым. Мусатов, Турчин, Ольхин… Но есть типы, и вы их знаете, которые только ездят верхом, да еще гоняют.

– А конкретно, кто? – послышался насмешливый голос.

– Могу и конкретно…

И Антонов рассказал все не тая: о разговоре между Мацаем и Коновалом за скалой, когда они осквернили только что посаженную березку, невольным свидетелем чего он, Глеб, оказался. О своей стычке с ними, которая чуть не закончилась потасовкой.

– И вы поверили? – выкрикнул Мацай. – Пусть докажет…

– Не перебивай! – резко оборвал Мацая Турчин. – Нехай Антонов выскажется.

– А сейчас послушайте об их подлом замысле, чтобы меня на посмешище выставить, – перешел Глеб к последним событиям и горячо закончил: – Разве любой из вас, зная, какое дикое обвинение выставил против Ртищева Коновал, и, услышав намек Мацая на то, что с Шуркой случится самое худшее, ибо в горах все может быть, не бросился бы к командиру, чтобы это предотвратить?!

Наступило гробовое молчание. Солдаты, Березняк, Ломакин – все сидели ошарашенные.

– Ха, это же надо такое придумать! – артистически всплеснул руками заерзавший Коновал.

– Спросите теперь Ртищева. То, что я вам рассказал, подтвердить может только он сам, – тихо сказал Глеб и обратился уже к Шурке, совсем сникшему, закрывшему чумазыми ладонями свое лицо: – Может быть, сейчас, Ртищев, дойдет до тебя, наконец, какие пакости над тобой вытворялись и кто тебе настоящий друг? Или я соврал? Или ты снова захочешь мне «подставить ножку»? Да есть у тебя гордость, в конце концов?!

– Чего пристал к человеку! – прохрипел Мацай.

– Молчи, ты!.. Придет твоя очередь, – вскочил Турчин.

Он подошел к Ртищеву, присел рядом на корточки, как когда-то у завала возле распсиховавшегося Бокова, и спросил:

– Скажи, Шура, це правда? Бив тебя Коновал? Говорив, що ты специально рулил в ямищу?

Шурка утвердительно кивнул.

– А отстали вы як от колонны? Свечку меняли?

– Н-нет, не так, – буркнул Шурка, открыв красное, сморщенное лицо и шмыгнув носом. – Отдохнуть ему захотелось. Меня учил, как потом врать, чтобы не влетело…

И тогда разбушевалась среди ребят буря… Каждый хотел заклеймить позором Коновала и Мацая. В этот момент и появились гости в сопровождении замполита полка. Ломакин вскочил, начал успокаивать солдат:

– Все, тихо, погорячились и хватит! Потом разберемся…

Но лишь полковник Ильин, корреспондент из газеты и расстроенный майор Куцевалов покинули их, Турчин, как бы продолжая неоконченный разговор, заявил:

– Предлагаю Коновала и Мацая из комсомола исключить!

Голосовали они единогласно.

– Ну, наворотили дел! Пора бы двигаться, мост наведен… Что решили? – подлетел подполковник Спиваков к головной машине автороты, у которой стояли озабоченные Куцевалов и Ломакин.

– Полковник Ильин, корреспондент и прапорщик Березняк еще беседуют с людьми, да и мы вроде успокоили их, – сумрачно ответил майор. – Картина ясная. Ефрейтора Коновала и рядового Мацая необходимо отправлять под конвоем в гарнизон. Ильин считает, что надо возбуждать уголовное дело. По крайней мере, против Коновала достаточно улик.

– То, что Ильин рекомендует, мне еще надо доказать. И пока еще я командир полка! Ты сам-то что думаешь, комиссар?

– Целиком поддерживаю мнение полковника, – твердо сказал Куцевалов.

– Конечно, не мое, – усмехнулся Спиваков.

– Не на пикник отправляемся, – постарался убедить Куцевалов командира. – За рекой настоящие испытания начнутся. Лучше, как говорится, подальше от греха Коновала и Мацая спровадить.

– А кто поведет две машины с продовольствием и медикаментами, которые тоже ждут за рекой?! Да и лишние руки там не помешают, – вспыхнул Спиваков. – Ну-ка, приведите ко мне разгильдяев! – прикрикнул подполковник на Ломакина.

Старший лейтенант трусцой побежал выполнять приказание. Вскоре он подвел к Спивакову понурых Коновала и Мацая. Следом подошел Ильин, остановился, наблюдая, в сторонке.

– Доигрались, «деды» хреновы! – возмущенно начал отчитывать солдат Спиваков. – Я ведь предостерегал, что эти игры серьезные!.. Как прикажете теперь кашу расхлебывать, которую вы заварили? Рекомендуют вас под суд отдать! Что скажете на это?..

– Товарищ подполковник! Я про-ошу… простите! – хрипло заголосил Мацай. – Черт попутал, служба почти кончила-ася… Искуплю вину, буду пахать за пятерых!

– Искуплю, искуплю! – вторил Мацаю Коновал. – Вот увидите, товарищ подполковник!

– Ладно, идите. О моем решении вам объявит старший лейтенант Ломакин. Предостерегаю, чтобы без глупостей! Понятно?!

– Так точно! – хором ответили солдаты, четко, по-уставному развернулись и потопали строевым.

– А вы ответите мне по всей строгости! – налетел Спиваков уже на Ломакина. – Развели, понимаешь, анархию. Наведите порядок! Немедленно! Или вы не чувствуете ответственности?!

Ломакин стоял ни жив, ни мертв. Только шевелил посиневшими пухлыми губами:

– Понял… Я все понял… Есть!

– Но с Мацаем и Коновалом никто из молодых в машины не сядет. Да и вообще никто! – вмешался Куцевалов.

– А это меня не касается, – отрезал Спиваков. – Рассаживайте людей, как хотите. Но чтобы задача была выполнена. А вам, товарищ майор, рекомендую впредь не ставить меня перед фактом, когда уже и времени нет, и обстоятельства не позволяют что-то предпринимать кардинальное. Раньше надо было докладывать, – уколол Спиваков замполита. – Все, вперед!

– Одну минуточку, Павел Павлович! – нагнал Спивакова Ильин. Взяв его под руку, как бы провожая к БТР, полковник вполголоса, но настойчиво сказал командиру полка: – Вы делаете ошибку, Павел Павлович, которая может обернуться для вас плачевно. Я вник в обстановку, она не настолько проста, как вы думаете… И потом, не случайно в нашем обществе преступников или замешанных в неблаговидных деяниях изолируют, даже если идет следствие.

– В моем полку нет преступников, товарищ полковник, – сухо ответил Спиваков, высвобождая локоть, – Извините, – отдал он честь…

АВТОР В РОЛЯХ КОМАНДИРА И ЗАМПОЛИТА

Будь я на месте Спивакова, прислушался бы к совету полковника Ильина? Или на месте Куцевалова – смог бы убедить командира полка, что он делает ошибку? Конечно, зная, чем окончится эта история, я мог бы бить кулаком себя в грудь и утверждать, что обязательно прислушался бы, во что бы то ни стало убедил бы!

Ну, а если честно… Окажись вот так, как они, в положении, где острый дефицит времени для размышлений, а горы гремят, люди бедствуют, солдаты конфликтуют, – не знаю, как бы я поступил. Может, так же или по-другому. Во всяком случае, и я, и подчиненные мои были бы глубоко убеждены в моей правоте.

В чем тут дело? Видимо, в сложившемся стереотипе: командир – непогрешим, замполит – заступник и опора командирской непогрешимости. Отсюда возникает некий должностной феномен; если сказал я, командир, что это – черное, то так и есть, черное. Хотя оно совсем белое… Но командир сказал: «Люминь», значит, «люминь», и баста! И я, уже в роли замполита, если не сумел вовремя растолковать командиру о действительном содержании данного вещества, буду первым гнать из «люминя» чистую монету. И внешне она заблестит, отливая серебром. А в микроскоп на нее глянешь – нет, не тот материал, дурим, сами не зная кого, а главное, для чего?

Хотя, в принципе, знаем и кого, и для чего. Ибо существует еще один стереотип, от которого в лексиконе командира наряду с его зачастую врожденным грубоватым фольклором довольно часто звучит слово «запрещается». А в патетической речи замполита – крылатые выражения: «проявим инициативу в дозволенных рамках», «в обязательном порядке исполним предписанное», «установку приведем в действие»… Этот консервант строго регламентирован приказами, директивами, указаниями, рекомендациями и т. д. от самых верхних командных и политических ярусов до низших. Ничего, конечно, в нем плохого нет, ибо в каждом документе есть опыт прошлого, иа котором создается настоящее и будущее – армия испокон веков сильна установленным порядком, где все расписано по полочкам, и дисциплиной. Но так как, с одной стороны, у командира и политработника существует догма непогрешимости, с другой – предписанные законы, а с третьей – реальная жизнь, бурлящая, кипящая и не влезающая порой в рамки директив, то получается, что в одном командире как бы собраны воедино трое: безгрешник, закованный установками педант-перестраховщик (бюрократ) и лавирующий между реальностью и чужим повелением отчаянный канатоходец или горнолыжник. И в одном замполите тоже трое; щит для безгрешника, цепь для бюрократа-перестраховщика, шест и шлем для канатоходца – горнолыжника. Вес они, как лебедь, рак и щука. И надо быть очень искусным наездником, чтобы хоть сносно доехать на них до следующей должностной остановки, где прикручивают на погон очередную звезду.

Я специально столь подробно и поэтому, возможно, сложно построил это повествование. Думаю, что так читателю легче понять, насколько трудны, тернисты и опасны выбранные мною эти совсем не завидные роли.

Итак, я командир. Во мне еще от природы азарт сидит, что-то задорное, желание пробовать и рисковать. С детства улица заставляла меня драться, кататься на коньках по тонкому, прогибающемуся льду только замерзшей реки и частенько проваливаться. В половодье выплывать в лодке и нестись по мутной воде вместе с льдинами. Ездить на крыше вагона пригородного поезда и, проезжая под мостом, на спор поднимать голову так, чтобы его балки легонько касались моих трепещущих на ветру волос, или прыгать между его пролетами, ныряя в тихую гладь, как заправский каскадер…

Случись в моем хозяйстве такое или подобное, что произошло в полку у подполковника Спивакова, а именно во взводе старшего лейтенанта Ломакина, несколько лет назад, до той знаменательной вехи, от которой мы сейчас танцуем и подбиваем бабки, оценивая свою жизнь по-новому, я бы и глазом не моргнул. Нет, конечно, «врезал» бы для порядка Ломакину, на ротного его кандидатуру отставил бы, ну а если бы и назначили его без учета моего мнения (в то время могло и так быть, тем более, я ведь не стал бы трезвонить в колокола о «чепе»), то задержал бы на полгодика присвоение ему очередного воинского звания.

С Мацаем, Коновалом и Ртищевым разговор был бы совсем коротким. Первых двух «выстегал» (хотя, уверен, Ломакин сам всыпал бы им как следует). Ну а последнего перевел бы из автороты в другое подразделение, куда-нибудь подальше, с глаз долой.

С Антоновым, правда, посложнее. Тут мне уже опора понадобилась бы. И тогда, уже в роли замполита, я побеседовал бы с ним по душам, стараясь убедить солдата, чтобы бросил он «права качать» и людей баламутить. В актив комсомольский порекомендовал… И еще, если бы командир реагировал слишком резко (для вида или из-за свойства своего характера): кричал на людей, топал ногами, ругался, я бы как замполит все это смягчал. Говорил бы с личным составом спокойно, с пониманием, душевно…

Теперь все в значительной степени изменилось, осложнилось, ибо практика, приведенная выше, официально признана порочной. Потому шутки шутками, а на тему о неуставных отношениях сейчас и шутить неприлично.

Прежде всего, пришлось бы новым мышлением решать основной, фундаментальный вопрос, от которого затем начнешь дальше плясать: скрыть «чэпэ» или доложить о нем по команде? Конечно, бывают случаи, когда такой вопрос вовсе не стоит, как говорится, некуда уже деваться – докладываешь и немедленно. Но в данном случае зачем спешить: все живы-здоровы, задачу можно выполнять… Нет, здесь есть возможность поразмыслить. Вот тогда и начинает крыловская троица вожжи рвать каждый в свою сторону.

Ломакину, безусловно, легче. Я обратил внимание, что взводные, да и ротные проступки солдат зачастую не замазывают, выкладывают все без тени сомнения, А чего им, собственно говоря, бояться: меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют. У командиров и политработников выше моего ранга от этой мыслишки тоже, видно, голова не болит. Нет, им по сердцу, когда в подчиненных частях тишь и благодать. Но и нечего им особо паниковать, если что-то внизу случается – как говорится, за это поругать поругают, а много не дадут. Надо, чтобы случилось что-то сверх невероятное – тогда только затрещит служебная лестница, на которую они взобрались. А это все равно, что «Волгу» выиграть по лотерейному билету. Ибо в армии, куда ни глянь, все же порядок, и о нем пекутся. Поэтому начальники без конца напоминают, требуют, чтобы мы, относящиеся к звену батальон – полк, ничего такого не скрывали, не втирали очки. И когда они частенько, наезжают к нам «проверить и оказать помощь», то дотошно выискивают именно эту «тайну», хранимую за семью печатями. А уж если вскроют ее – не приведи господь – тогда держитесь, командир и замполит.

Поразмыслив таким образом, я в обеих ролях, оптимист но натуре, решаю твердо: не скрывать «чэпэ», а там будь что будет. Беру телефонную трубку или по рации называю позывной вышестоящего начальства, и пока телефонисты-радисты связываются по линии с промежуточными звеньями сложной и запутанной (для врага, разумеется) связи, отыскивают абонента, второе мое «я» начинает пятиться. Статистика, будь она неладна! Появится черная палочка в очень неприглядной графе, точно шлагбаум, перекрывающая движение в правильном направлении.

О, со статистикой шутки плохи. С нею – только на «вы» и никак не запанибрата. Из-за этой жирной черточки, обведенной красным кружочком, жди неприятностей ничуть не меньше, чем если бы ты оставил все в тайне и ее бы ненароком распечатали. Взыскания посыпятся всем, начиная с головы. Мне, командиру, «воздадут должное» за то, что не научил Ломакина смотреть вглубь. Его ведь ошибка в чем: техника в порядке, коечки, как доски, одеялами затянуты, полы в казарме блестят, словом, внешне – ажур. А чьими руками порядок наведен, какими средствами и кто за ними стоял – старшего лейтенанта мало волновало. И то, что Мацай с Коновалом верховодили, молодых в страхе держали, до него дошло, когда жареным запахло. Но вина-то чья, напомнят: твоя, командир, не подсказал вовремя младшему офицеру, не раскрыл глаза. И сержанты у тебя никудышные, плохо ты с ними работаешь, не воспитываешь их… В общем, получай, командир, «леща» по заслугам и скажи спасибо, что еще легко отделался.

Я, уже в роли замполита, получу своего «вяленого» за то, что из того же старшего лейтенанта Ломакина с дипломом инженера не вылепил инженера человеческих душ, не поставил его на близкую дистанцию к людям. И сам, вместе с командиром, от них – на расстояния вытянутой руки, а надо быть ближе. Еще я не наладил среди актива… Начнется многочисленное перечисление всего того, что я не наладил, не обеспечил, не довел, не провел и т. д. и т. п.

Но позвольте, воскликну я, то есть воскликнем мы: только этим всем ежедневно и занимались, и еще многим другим… Значит, недостаточно, будет ответ, и минимум год моя, то есть наша, фамилия станет притчей во языцех на устах начальства.

Ну нет, не торопись под холодный душ, заговорит во мне третий «я» и спешно даст отбой. У тебя, братец, наряду с лебедем и раком еще щука-хищница в тройке-колеснице. «Леща» заглотит тики-так. Правда, она норовит в омут затащить. Но ты – мужик рисковый, почему бы не попробовать? Авось, проскочит все без шума? Авось, не хватятся проверяющие этой палочки-невыручалочки, очерняющей статистику? Ведь ты пока на хорошем счету, трудишься в поте лица, остался какой-то шаг, может, и полшага до следующей должностной ступеньки (начальство уже намекало). Будь смелее! Ну а вскроется, в конце концов, семь бед – один ответ. Значит, действуешь так…

– Но эта практика официально признана порочной! – завопит протестующе первый голос. – Такой подход повлечет еще большие беды, и ты тогда покрутишься! – заставляет он меня снова выйти на связь, выкрикивая позывные.