Текст книги "После приказа"

Автор книги: Валерий Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Ишь, испужались! – осклабился он.

Генька твердо решил в Афганистане служить. Нас вызывали в военкомат на приписку, он с порога заявил; «Желаю духов колошматить!» Мы тоже были не прочь. Потом как-то поостыли: целый день прооколачивались в коридорах, а раздевалка закрыта, пальто не забрать, чтобы смыться. А без трусов до того неловко ежился на комиссии – три девчонки-медички и секретарша-машинистка посматривали… Меня ни о чем не спрашивали. Майор скептически бросил: «В ракетные… Следующий»…

…А Геньку-живодера вечером Напильник отмолотил – вожак пэтэушной кодлы. Пообещал еще вломить. За кота Катьки Императрицы. Мы втроем (с нами еще Валька Окорок был, толстый такой парень из соседнего подъезда, в спецшколу его папашка на «Волге» возит) возвращались из «комка», хотели кассеты «Сони» для мага по дешевке оторвать. Я у маман выклянчил по этому случаю червонец. У Окорока всегда копейка водится. А Генька увязался за компанию. Идем назад расстроенные, как говорится, из-под носа кассеты увели – шестирублевки. Ведь достались бы нам – сэкономили бы, еще бы в «Каскаде» за коктейлем покайфовали. А так жди у моря погоды, когда снова на прилавок дефицитик выбросят. Во дворе на скамейке Напильник папироску раскуривал. Уже стемнело, вокруг ни души.

– Вот кто мне нужон. Ну-ка, подь сюда! – окликнул он нас.

Мы топтались в нерешительности. «Убежать или подойти? – возникла у меня сначала мыслишка. – Лучше подойти, с Напильником шутки плохи», – сделал я первым шаг. Остальные за мной.

Напильник был сильно под «банкой». Раскачиваясь, он поднялся и пошел нам навстречу. Начал ругаться, зло сплевывая:

– Ну ты, мурло, знаешь сколько бабок за сиамского нынче платят? – наступал он на Геньку, у которого как-то сразу застыла в жилах кровушка. Ибо белым он стал как смерть. Хотя повыше Напильника ростом, а уж о силе и говорить не приходится – иногда грузчиком в овощной палатке подрабатывает, мешки и ящики таскает тики-так.

– К-котяра-т-то ведь И-императрицы, – стал заикаться Генька.

– Да хоть Мурлин Мурло! Я тебе счас кишки вспорю, – брызгал слюной Напильник. Он, оказывается, на кота давно глаз положил, намереваясь его слямзить и оттащить на Птичий рынок. – Пла-атите! Возмещайте бабки, балбесы великовозрастные, – потребовал он от всех нас троих.

Мы с Окороком начали было отпираться, мол, к кастрации кота никакого отношения не имеем. Но Напильник двинул Вальке по шее и сразу вразумил, что молчаливый свидетель зла такое же дерьмо, как и его вершитель. Валька тут же достал из кармана пухлой рукой портмоне и отстегнул Напильнику «чирик». Пришлось и мне расстаться с червонцем – ничего, матери скажу, что отдал за кассету, завтра, скажу, приятель принесет, а сейчас – жизнь дороже. У Геньки денег, естественно, не оказалось. Напильник бил его ребром ладони, как видавший виды десантник, который колет ею надвое кирпичи в телепередаче «Служу Советскому Союзу». Гнался он за Генькой до самого подъезда, но не догнал: все же был сильно под «банкой». А мы стояли истуканами. Вернувшись к нам, тяжело дыша и отхаркиваясь, Напильник грозно прорычал:

– Шоб завтра за Живодера по пятерке мне скинулись! А ему я кровь пущу…

…Я слоняюсь по квартире как неприкаянный. Что делать? Отец читает газеты, мать возится на кухне. Конечно, она не даст мне денег. Может, папашка раскошелится?..

– Тебе чего? – поднял он глаза, почувствовав, что я подошел к нему.

– Да так… поговорили бы…

– О чем?

– Скучно что-то…

– Иди лучше английским займись. Об институте думать надо! А то в армию заберут…

Он снова углубился в международную информацию ТАСС, а я побрел в свою комнату, натянул наушники и включил кассетник. Зазвучавший в ушах рок ворвался глубоко вовнутрь, задвигал моими конечностями и зашевелил клетки в моем мозгу: «А-а, продам чего-нибудь. Ту же кассету с записью Джо Дассена. Он уже не в моде. Но за пятерку-то возьмут! А предки?.. Да что они, пленки, что ли, мои считают…»

ЧЕГО НЕ СДЕЛАЕШЬ РАДИ…

Виктор Коновал, крутя баранку, трясся в грузовике. И ни выбоины каменистой горной дороги, ни серая клубящаяся пыль, похожая на цемент, оседающая на стеклах кабины, не могли вытеснить, застлать навязчиво прыгающее в его сознании узкоглазое, скуластое лицо чернобрового крепыша – Глеба Антонова. Он думал, как, в каком углу прижать строптивого «гуся» и поставить на нем крест. Злоба и отчаяние все сильнее охватывали Коновала, а грузовик, который он гнал, со стоном взвывал от натуги.

Было от чего беситься. Коновал сразу же после инцидента с Антоновым прибежал к Березняку. Уговорить добряка-прапорщика, чтобы тот разрешил ему, Коновалу, вместо другого водителя везти приготовленные к сдаче на склад нехитрые пожитки призывников, не составило труда. Он хорошо изучил старшину за полтора года службы. Достаточно было сыграть на его отцовских чувствах – все знали, что у Березняка два сына, тоже прапорщики, служат у черта на куличках, а старшина всегда переживал, когда от них долго не было вестей. В этих случаях Березняк чаще обычного интересовался у солдат, пишут ли они домой письма, помнят ли батьков и матерей. И сразу тогда список увольняемых в город рос. Ибо написать письмо – хорошо, а вот на почту сбегать, позвонить родителям да услышать в трубке их голос – это ли не большая радость! И Березняк отпускал по возможности многих желающих, умиленно выдавая увольнительные записки.

Коновал свою просьбу изложил более чем убедительно: мол, закрутился с «молодыми», забыл телеграммой мать поздравить с днем рождения. Каково ей будет? Теперь спасти положение может лишь телефон. Надо ехать в гарнизон. И Березняк не смог ему отказать.

Однако истинная причина его желания вырваться из учебного центра состояла в другом. Коновал растерялся после стычки с Антоновым. Он понял, что Глеб – твердый для него орешек. Не возьмешь его на испуг, да и на вид парень не из хлюпиков, сумеет постоять за себя. Чувствовались в нем спокойная уверенность, твердость. Коновал всегда завидовал таким волевым людям. Он знал себя, знал, что как раз ему-то и недостает этой закваски. Хоть он и хорохорился, но сидел в нем глубоко спрятанный зайчишка – малодушный и пугливый. А как хотелось быть сильным и независимым! И он тянулся к таким. Тянулся и в то же время ненавидел их. Как жгуче ненавидит Мацая, под которым ужом крутился все полтора года службы. Ведь Мацая боялись, кто испробовал на себе его кулак. Побаивались и Коновала – знали, что Мацай его «кореш». И пользовался Коновал этим, ходил гоголем, чувствовал себя личностью. Никто ему не перечил в открытую.

И вот – на тебе, нашелся смельчак! Кто бы мог подумать – ведь «салага» еще, в службе ни бум-бум. «Гордый Антонов чересчур, надо на место его ставить сразу, – решил Коновал. – А это лучше Мацая никто не сделает. «Король» может устроить суд. Судилище!» И помчался чуть свет Коновал в гарнизон на совет к дружку.

Ох, уж этот Мацай! Роста среднего, лобастая голова вросла в широченные плечи, а всем видом своим он походил на обрубок кряжистого дуба, по которому лишь вчерне прошелся топор мастера, решившего выстругать красивую фигуру, да так и бросившего затею. Но лицом он вышел. Тонкие губы, прямой нос, волевой подбородок с ямочкой посередине и глаза – большие и светлые.

Ходил Мацай валко, точно служил всю жизнь на флоте, а не в автомобильной роте два года. Но там, где требовались сноровка, резвость, – Мацай был первым. Его реакции мог позавидовать любой. Хоть и увалень, но мастерски водил машину, хорошо боролся, боксировал. Одним рывком с низкого старта оставлял многих позади себя на стометровке. Двухпудовками играл, как заправский жонглер. Ни в одной секции не занимался, не любил, как он выражался, «насильничать себя».

Ходил слух, что сидел он до армии за изнасилование девчонки на последнем курсе ПТУ. Сам же на эту тему не распространялся. Лишь Коновалу однажды проговорился, что не будь он в то время «малолеткой» – несовершеннолетним, то загремел бы на полную катушку.

Говорил Мацай тихо, голос его с хрипотцой располагал к себе, привораживал. Гитару возьмет в руки – мимо не пройдешь, заслушаешься его песнями о ласках южных морей, несчастной безответной любви и тихой гавани, где успокоит разбитую душу нежная чернобровая турчанка.

Но дрожь пробирала, когда голос Мацая что-то требовал, оставаясь таким же ровным, а голубые глаза его темнели, наливались изумрудом и буравили насквозь.

– Сука ты, Коновал, «черпак» собачий. На что меня, «дембеля», толкаешь? – сказал совершенно бесцветно Мацай и метнул недобрый взгляд, когда Виктор рассказал ему о своей стычке с Антоновым. – Ты что же, думаешь, что я сейчас кинусь твою харю от плевков обтирать, а тем, кто ее обслюнявил, зубы считать? У меня ведь чемоданчик уложен, сынок. Дядя Мацай одной ногой уже в гражданскую брючину влез, а ты его в дисбатовский комбинезон норовишь сунуть!

– Что ты, Коля, и в мыслях такого не держу!

– Брось, брось трепаться. Или не слыхал, что в соседнем полку такие «полторашки», как ты, двоих «дембелей» под трибунал подвели? Не слышал?.. По три годика отвесили им. А за что? Позаимствовали у «гусей» парадные новые тужурки. И только. Ну, пару раз для острастки двинули по молодым зубкам. Кто же в старой обмундировке хочет к невестам на глаза заявиться?.. А должны были это сделать для них «черпаки», вроде тебя. Чему мы вас учили? Где ваша благодарность? – Мацай сплюнул окурок и придавил его каблуком, всем видом показывая, что разговор с Коновалом окончен. Раскинув широко руки, так, что затрещала по швам куртка, и запрокинув голову, он глубоко вздохнул:

– Эх, домой скоро. Заждалася маманя сыночка. Слава богу, не влип тут, отслужил…

Вдруг резко перегнулся, схватил левой рукой Коновала за ремень и с силой притянул к себе. Одновременно правой рукой обхватил, словно клещами, худую шею ефрейтора и нагнул его голову к своему лбу, будто намереваясь боднуть. У Коновала согнулись коленки, предательски засосало под ложечкой. А Мацай улыбался, глаза его зеленели. Со стороны могло показаться, что солдаты шутливо встали в борцовскую стойку.

Мацай совсем тихо и хрипло прошептал:

– А ты, козел, подумал, в каком виде твой «кореш» перед маманей своей предстанет? Смотри, времени остается в обрез. Не то переломлю пополам – будет два Коновала, – придавил он ефрейтора еще ниже к земле, отчего у того хрустнули позвонки и побелело лицо.

– Пу-усти, больно… Я же обещал тебе скоро новую форму. Только выдадут «молодым» – сразу привезу!

Мацай тонко захихикал, освобождая ефрейтора из цепких объятий. Оттолкнул его от себя и процедил:

– Кашу, паря, которую ты заварил, расхлебывай… Не сможешь заставить уважать себя силой – бери умом. Только плевок этот не прощай! Иначе будешь сам на себя пахать…

Таков был сказ Мацая – ничего путного. Только унижение стерпеть пришлось. И злился теперь Коновал на весь белый свет. Вон, за поворотом, уже забелел шлагбаум контрольно-пропускного пункта, а ефрейтор ведь так и не придумал, каков будет его ответ строптивому Антонову. Он с силой нажал на педаль тормоза; ЗИЛ застонал покрышками, остановился, окутав себя белесым облаком. Коновал высунулся из окна кабины и крикнул дневальному:

– Отворяй калитку, «зема»!

Тут он в кустах за будкой заметил Ртищева, который подавал ему рукой незамысловатые знаки. «С чего бы это?» – подумал обеспокоенно Коновал. Дневальный, перед тем как поднять шлагбаум, прокричал Виктору:

– Тебя прапорщик Березняк ждет. Велел сразу прибыть к нему.

– Ладно, – рванул Коновал машину с места. Проехав метров десять, остановился, приоткрыл кабину и поманил к себе Ртищева: – Чего прячешься? Садись…

Пока ехали к автопарку, Шурка выпалил ефрейтору о происшедших событиях. Коновал поначалу разволновался, заерзал на сиденье, но потом, поняв, что никто не проговорился о том, что он ударил Антонова, воспрянул духом.

– Молодец, предупредил меня, – дружески стукнул он по плечу Ртищева. – И все вы молодцы, начинаете соображать, что к чему. Ну, а Антонов переживает? Небось, трясется от страха мне в очи посмотреть? – злорадно спросил он.

Шурка замялся, промямлил что-то невнятное, пожимая плечами. Они вышли из машины, Коновал испытующе посмотрел на Ртищева сверху вниз, как удав на кролика. Он видел, что тщедушному Шурке от этого не по себе: во всем его облике сквозили виноватость, стеснительность и покорность. И вдруг Коновала осенило: «Э-э, да из него только веревки вить! Ишь, дрожит как осиновый лист… И «гусю» Антонову через него крепко можно подсуропить. Будет знать, за кого заступаться».

– Не-хо-ро-шо, – покачал головой Коновал, напуская на себя строгую озабоченность, отчего Шурка еще больше съежился. – Как же ты на друга своего воздействуешь? Ты хоть понимаешь, что из-за тебя весь сыр-бор разгорелся?!

– П-понимаю… А ч-что делать, а? Я могу, если надо… А?..

– «Что делать»? «Могу», – передразнил Шурку Коновал и перешел на деловой тон, чеканя слова: – Значит, так. Помоешь сейчас мою машину. Чтоб блестела! Я пока к прапорщику сбегаю. Если он меня начнет к стенке припирать, то скажу, что ты Антонову ножку подставил. Шутили, словом, вы. А он с разбега ногой о лежак и саданулся. Вник?!

– А-а… – у Ртищева округлились глаза. – А Антоныч как же? Вдруг не согласится, а?

– Разакался. Не твоя об этом забота. Твой Антоныч рта не раскроет. Еще радешенек будет, что легко выкрутился… Но после, – Коновал с угрозой погрозил пальцем, – зададим ему феферу. Ясно тебе?!

– А-а…

– По уставу надо отвечать!

– Так точно, товарищ ефрейтор!..

Ртищев остался тереть запыленный ЗИЛ, поливая его из шланга. На душе у него было муторно. Он, правда, еще не понимал, что с легкостью согласился свернуть не на ту дорожку, вступая в сговор против друга. Наоборот, думал он, ради Антоныча чего не сделаешь, возьму на себя грех. А машину помыть за Коновала – плевое дело. К труду он, Шурка, с детства привычный… Но почему же тогда так тошно, почему кошки скребут на сердце?..

АВТОР В РОЛИ ВОЕНКОМА

Представим себе небольшой район в средней полосе России. Один центральный поселок, а вокруг – села да деревеньки. И до областного города – рукой подать. Народ тут добряцкий, старых привычек многие: как завечерело, уже храпака выдают на все лады. Когда по пустынной улице я, военком, иду с работы – все равно что по сонной казарме между солдатских коек. Но вскакивают здесь тоже как в армии – до петухов. Словом, труженики, в основном землепашцы. Мне сегодня с часик или два придется попотеть в лучах настольной лампы. Я беру из стопки личные дела призывников, внимательно просматриваю их, составляю списочек. Чтобы все было чин по чину. С утра снова отправляю команду на областной сборный пункт. Ох, и хлопотно это все. Призыв!..

По «Маяку» тихо плясовую выдают на тему «Эх, вы сени…» Я в такт бурчу: «Луки, муки-перелуки, перемуки вы мои…» Ерунду, в общем. А в голове списочек, так сказать, с человеческим материалом. В папках – тоже люди-человеки, их куда больше, чем в списочке, будь он неладен. Но попробуй упусти хоть кого из списка, по звонкам составленного. Из областных, районных инстанций… От товарищей авторитетных. Вот тогда будет тебе на орехи, майор. И на приличную работу, когда уволишься, не примут. К ним же придется обращаться, кланяться…

А вчера в область ездил, вернее, меня вызывали по инциденту одному, так там, в облвоенкомате, «звоночный» список – ого какой, на нескольких страницах. Я начальнику отдела говорю: «Не боишься? По лезвию ножа ходим». А тот посмеивается: «Думаешь, в Москве такого нет? Ха-ха-ха…»

В Москве, я знаю, есть. Только там все официально, список утвержден самым высоким нашим штабом. Ведь сколько есть москвичей, особенно среди артистов-футболистов, которым столицу никак нельзя покидать ради пользы защиты Отечества. Вот и составляют специальную директиву, чтобы приказ министра, гласящий не оставлять служить там, откуда человек призывается, «объехать» чин по чину. Почему же заодно в нее, эту директиву, «позвонков» не всунуть? Плевое дело. А тут…

Мы, правда, из своих списков на службу вблизи родительского дома не зачисляем – приказ есть приказ, через него не перепрыгнешь. Только команды, формируемые нами, разные. Одни недалече едут, под перестук колес, в ту же Москву. Другие лайнером летят туда, где Макар телят не пас. Ох, и не любят самолеты «позвонки», еще на земле их укачивает от предстоящей болтанки. Зато любят отсрочки от призыва, все увильнуть от повестки норовят… Ну да бог с ними, на то они «ископаемые». Плохо только, что некоторые папаши и мамаши на них ориентируются, обивают пороги военкомата, да еще всякую хурду-мурду с собой несут. Только мне лично эта хурда-мурда ни к чему. Честь мундира дороже. Я ее за более чем двадцатипятилетнюю службу, которую, кстати, с самолета начинал, не запятнал.

А вообще по призывнику можно сразу определить, в какой он семье вырос, какие у него родители, да кто и как на него влиял. Сироты, конечно, тоже есть. Но после войны их в четыре-пять раз больше было. А беспорядка в голове куда меньше. Хотя, как глянешь сегодня на все аттестаты, дипломы, удостоверения, справки об окончании учебных, производственных, досаафовских, «дворцовокультурных» и других заведений, школ, курсов, кружков, то почешешь в восхищении макушку: во размах образовательный! Но спрашивает парень: «Когда забираете?» – или того хуже – «забриваете», – и все, никаких вопросов можно больше ему не задавать, ясно, что за фрукт и где вырос. Я терпеть не могу этих слов, кипит от них нутро. Но сдерживаюсь, поправляю сухо: «Не забираем, а призываем». И что вы думаете? Хлопает парень глазами, не понимает, в чем разница. Ну, думаю, еще потреплют с тобой нервы командиры и политработники, да и сам ты, дружок, помаешься, пока дойдет до тебя.

Нет, надо правильно кумекать слово «призыв». Тогда дойдут до сердца и другие очень важные для солдата слова: долг, честь, совесть, дружба, защитник… Мы, конечно, в военкомате тоже в этом плане хлопаем ушами. Мало и нас, видно, к ответу призывают за этот самый человеческий фактор для армии и флота.

Кстати, о вчерашнем инциденте. Звонит мой начальник: что же ты, такой-разэтакий, в команду… судимых посылаешь? У меня глаза на лоб: не может быть? Понимаю, о какой команде речь. Не мог я не с той биографией туда кандидата затесать. А начальник возражает, сомневается: мол, по документам у тебя все шито-крыто, но кандидат слух распускает, дескать, сидел. Приезжай, разберись. Ясно, думаю, «не слух распускает», а карточный домик, шалашик для мнимого авторитета собирает.

Еду на сборный пункт. Приводят губошлепа, из «ископаемых» значит. Я же его знаю, как свою ладонь, С третьего курса политехинститута выпроводили за двойки, и папаша не помог. Говорю ему: что же ты, друг ситный, напраслину на себя возводишь? Мнется он в ответ. Но крути не крути, а объясняться надо. В конце концов он признался: болтал так, чтобы парни вокруг побаивались. Не то, мол, в часть приеду, «старики» козни начнут строить…

Вот тебе и психология, думаю! Кто же ему такое втемяшил? Ну, в газетах сейчас много пишут о «дедковщине». Кто-то чрезмерно передергивает. Но чтобы вот так напугать человека – это же какую надо «разъяснительную» работу проводить! Да он с такой психологией сам «старикам» пятки целовать начнет и заставлять его не надо будет. Вместо того чтобы противостоять хамству. В общем, пришлось парня из поезда в самолет пересаживать. Ничего, узнает настоящее солдатское братство и спасибо потом скажет.

А вообще не ценит молодежь свою жизнь. Ой, как не ценит! (Кроме, конечно, «позвонков» – те четко уяснили, что почем.) Может, поэтому вершатся глупости по молодости лет, иногда и непоправимые. Но что мне в них, молодых, нравится пуще всего – это их боевой порыв, тяга к романтике, к испытаниям… Ко мне толпами идут, в Афганистан просятся. А это, что ни говори, показатель. И какие ребята оттуда потом приходят! Сильные, честные, скромные и смелые – за правду и друг за друга горой стоят, никакими посулами не сдвинешь. Что значит познали они цену жизни. Не хотят ее впустую разменивать. И многие парни из армии такими возвращаются, уж я-то знаю.

Расскажу об одном только, Петре Возовикове – свежий пример. Танкист, сержант, красавец-богатырь, а потерял кисти обеих рук и ступни ног и глаз осколком повредило – на душманскую мину нарвался. Уже когда служба к концу подходила и орден на груди сиял. Вот беда… Девчонка, которая его в невестах ждала, сразу ушла, дескать, не нужен калека. Родители ко мне чуть ли не с кулаками: мы, мол, тебе какого парня отдали, а кого ты нам вернул?! Но Петр сам сразу все страсти утихомирил. «Если бы снова в армию призывался, то только туда, где был, пошел бы служить! – заявил он. – А я не пропаду, у меня теперь друзья – по всей стране».

И точно: что ни день – письмо или посылка ему. Что ни месяц – друг прикатывает. Из каких только республик, краев и областей не приезжают к нему! Но главное – сам он (вот уж характерец!) никому покоя не давал. Хочу работать и баста! Мы с районным начальством и так и сяк головы ломаем. «Запорожца» ему выхлопотали – пришлось с бюрократами повоевать. Они возражали: мол, как он машиной управлять будет? А посему – не положено. Но мы поднажали: жена его на «Запорожце» возить будет. А Возовиков, между прочим, женился. Нашлась дивчина заботливая и верная, и девочку ее он удочерил.

Устроили мы его экскурсоводом в музей трудовой славы силикатного завода. По сути дела, это поселковый музей, для всех открыт. Между прочим, некоторые тоже сомнения высказывали: Петр, мол, без помощи других по малой нужде сходить не может, где уж тут экскурсоводом? Но Возовиков сам все проблемы разрешил, приезжает на работу с дочей. Если кто на это усмехнется или улыбнется с сарказмом, я так ему скажу: мыслишь, друг, в меру своей испорченности, не будь пошляком. Ну и что, что девочка отцу-инвалиду помогает. Зато, я уверен, вырастет из нее заботливая дочь, мать и замечательная жена солдата. А экскурсии, которые Петр Возовиков проводит, нельзя без волнения посещать. Они очень здоровые зерна сеют в сердца молодых. Приезжайте, если хотите в этом убедиться.

…Вспомнив Петра Возовикова, я откладываю свое никчемное занятие. Грустно стало. И музыка в приемнике не играет. Диктор передает последние новости. Вслушиваюсь: «В результате сильного ливня чрезвычайная обстановка сложилась в ряде горных районов… Оползни и селевые потоки повредили посевы, десятки домов… Вышли из строя линии электропередачи, пострадали ирригационные сооружения – разрушены четыре дюкера, три моста… Имеются человеческие жертвы: пятеро погибли, трое доставлены в больницу в тяжелом состоянии. Ведутся поиски еще нескольких человек… Принимаются меры по ликвидации последствий стихии…»

Я подумал: «Да-а, и без солдат там тоже сейчас не обойтись. Они всегда бросаются на помощь первыми. Это не Афганистан, конечно, не Чернобыль, но тоже очень там трудно и тоже испытание. И вообще армия – это хорошая проба на прочность».

Я ненавистно посмотрел на список с выведенными красным карандашом фамилиями и изорвал его в клочья. Потом взял отложенные личные дела и перемешал их с папками призывников. Так-то оно по-нашему будет, по совести.

«СЕЛИ НА ШЕЮ СЕЛИ»

Любят солдаты каламбуры и шутки. В любой, казалось бы, сложнейшей обстановке, когда жизнь на волоске или тяжесть неимоверная взвалена на плечи, обязательно найдется ротный Теркин и выкинет коленце, от которого хоть стой, хоть падай – обхохочешься. И вроде как не бывало усталости, соленого пота, безвыходной ситуации.

Вот и сейчас дождь хлещет, солдаты промокли до нитки, руки саднят, сапоги от налипшей грязи – что гири на ногах, и ЗИЛ узкую дорогу колонне перегородил, одним колесом над пропастью завис, а им хоть бы хны – схватились за животы и хохочут, будто на клоунаде в цирке. А что, собственно, сказал смешного рыжий и юркий с лицом в конопушках солдатик? Нет, сначала кто-то чертыхнулся с досады на разыгравшиеся в горах сели и обвалы. Мол, если бы не они, сидели бы сейчас уволенные в запас в поезде, чаек на здоровье попивали. А этот, с веснушками, возьми и ляпни: «Сели, чтоб их… на шею сели». Каламбурчик вышел. Смех грянул, эхом понесся, будоража горы. И он, вроде бы зрелый человек, командир полка, тоже не сдержался, вытирает слезы, выступившие на глазах, смеется вместе со всеми, не остановится.

Подполковник Спиваков вдохнул в себя побольше воздуха, задержал его, как делают обычно, пытаясь унять икоту, и выдохнул:

– Уморили вы меня… Хватит! Веселого-то мало. Надо машину выручать.

– Да это мы мигом! Навались, ребята!

Солдаты дружно облепили ЗИЛ со всех сторон, взревел мотор.

– Раз, два-а, взяли!.. Еще р-раз…

– Осторожней, осторожней! – осаживал наиболее прытких подполковник, упираясь одной рукой в борт и тоже толкая машину. Ноги скользили, из-под колес разлетались каменистые комья, а позади зияла бездна…

Несколько часов назад никто и не предполагал, что так неожиданно перевернется их жизнь, особенно судьба тех, кто навострился с чемоданами на вокзал. Был праздничный день. Молодые солдаты принимали военную присягу. Разноцветье букетов, пионерские галстуки, улыбки, ордена и медали… Нет, никогда еще новобранцы не видели такого множества наград! И тучи, спрятавшие солнце, окутавшие все окрест мраком, не могли затмить их блеска. Искрились радостью и счастьем сотни глаз.

Солдаты, принимавшие присягу, стояли отдельной шеренгой на правом фланге. Пока не началась торжественная церемония, они перешептывались: «Гляди-ка, а у прапорщика Березняка медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды. За Афганистан получил». – «А вот дед с белыми усами, видишь? Герой Советского Союза!» – «Это дедушка Артема Небейколоды приехал». – «Боков, а твой отец воевал? Больно молодой, а вся грудь увешана наградами». – «Нет, за честную службу ему все дали и звание полковника досрочно присвоили». – «Да-а, есть тебе, Рыжик, с кого пример брать». – «Смотрите, смотрите, у нашего командира полка-то орден Красного Знамени! Во-о мужик!» – «Он, как и Березняк, в Афганистане был»…

– Под Знамя, сми-ирно! Равнение – на-ле-ево!

Замер полк. Оркестр грянул марш. Алое полотнище медленно проплывало перед строем, притягивая к себе завороженные взгляды… Вот она – долгожданная минута! Они клялись перед Боевым Знаменем. Клялись в верности долгу, Родине.

Потом к Знамени, печатая шаг, вышли солдаты, увольняемые в запас, – парни ладные, плечистые. Быстро же пролетели для них два года службы! Что возьмут они с собой? Сказать «многое», значит, ничего не сказать. Да и вряд ли передашь словами все то, что получили эти солдаты здесь за короткое время возмужания. И слова не нужны. Достаточно вглядеться в их напряженные, гордые лица, посмотреть в глаза, наполненные от волнения слезами. Может, пока что они до конца и не осознают всего того, что дала им армия. Это проявится после, у кого раньше, у кого позже, но проявится обязательно, ярко и весомо. И не забыть им до седых волос свой полк, товарищей и друзей, с которыми съели не один пуд соли.

Накануне увольняемые передавали молодым свое оружие и закрепленную за ними технику. Сержант Мусатов, всегда строгий и немногословный, с тонко очерченными и сжатыми губами, вдруг разоткровенничался:

– У нас в автороте, конечно, грузовики. Это не боевые машины пехоты или танки. Но без наших трудяг им тоже никак не обойтись! Так что, Боков, береги «зилок». Он меня ни разу не подвел, – нежно гладил рукой Мусатов крыло машины.

Антонову переходил «Урал» рядового Мацая. Честно признаться, его не очень радовало это обстоятельство: с Мацаем их стежки-дорожки пересеклись сразу же после прибытия молодых на зимние квартиры. Глеб чувствовал на себе его пристальные взгляды, слышал насмешки типа «чучело гороховое», «шизик», «тюха-матюха», которые тот отпускал в его адрес, как бы невзначай и с неизменной ухмылочкой. Антонов не мог ума приложить, с чего бы это? Но увидев как-то шепчущихся в курилке Мацая и Коновала, понял, откуда ветер дует.

С ефрейтором у Глеба после того памятного случая, можно сказать, вообще никаких отношений не было, кроме сугубо официальных: «Есть!», «Так точно!», «Выполняйте!». Вот и все. Антонов вроде бы выпал из общего ритма подготовки молодого бойца: когда взвод уходил на занятия, Глеб топал в наряд на кухню, блаженствуя без окриков Коновала и выговоров Ломакина, без строевых, физзарядки. Возвращался в палатку затемно, а утром его назначали на разгрузку и погрузку или подметать территорию, или в автопарк драить боксы, или снова дежурить. Его такая жизнь вполне устраивала, все же лучше, думал он, чем общаться с «недоумком» – так Глеб про себя называл Коновала. Знал, что благодаря стараниям ефрейтора торчал в нарядах.

С Ртищевым у Глеба дружба расстроилась, И не потому, что тот вину за разбитую лодыжку на ноге Антонова взял на себя. Не мог Глеб простить ему холуйства перед Коновалом: стал Шурка уже подворотнички ефрейтору подшивать. Глеб, правда, пытался с ним поговорить начистоту. Но Шурка дерзил, отговаривался: мол, нечего его наставлять на ум. Не холуйство вовсе то, что он делает, а солдатская наука, которую он, Ртищев, таким образом быстрее освоит, чем Антонов, из нарядов не вылезающий…

А когда переехали из палаток в казарму, то они и в разные отделения попали. Ртищев остался при Коновале – назначили-таки ефрейтора командиром отделения. Антонова – подвалило же счастье! – поставили под начало младшего сержанта Ольхина, подчеркнуто официального и всегда наодеколоненного. Мацай тоже числился в этом отделении. Ольхин был с ним до невозможности вежлив. Но надо отдать младшему сержанту должное: вежлив и осмотрителен он был со всеми, говорил каждому только «вы».

Схлестнулся Антонов с Мацаем вечером, после кино. Выходили из клуба гурьбой, обсуждая «Солдат Иван Бровкин» – фильм с бородой, который сошел с экрана, наверное, когда Глеба и на свете не было, а солдатам его все еще крутят. Вдруг кто-то сзади сдернул с головы Антонова новенькую шапку, только утром полученную у прапорщика Березняка. Глеб встал как вкопанный на проходе, растерянно озираясь. Мимо шли солдаты, его толкали, чертыхаясь: дескать, чего дорогу загородил? Поняв, что тот, кто стащил шапку, наверняка проскочил вперед. Глеб отчаянно заработал локтями.

На улице стемнело. Площадку перед клубом желтым пятном освещали фонари. Народу – море. Разносились команды сержантов и старшин: «Первый батальон, становись!», «Второй батальон, становись!»… Кого искать? Да и найдешь ли вора в этой толчее?.. Расстроенный Глеб поплелся к своей роте, которая тоже строилась. Чуть в сторонке стоял Мацай с сигаретой в зубах, в окружении наскоро перекуривающих солдат.