Текст книги "После приказа"

Автор книги: Валерий Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Антонов тем временем постепенно приходил в себя. Боль отступала, а вместо нее в груди начали разгуливаться ветры злости разных скоростей и направлений: и на Коновала, и на себя от сознания своей беспомощности, что не может, как подобает мужчине, ответить обидчику. «Ведь я могу в баранку скрутить этого хлыста, – распалял себя Глеб. – Но почему тогда боязно встать и врезать ему, чтобы не повадно больше было? И другие молчат, не возмущаются… Страшно от его «законов», о которых он тут лепечет? Чушь! Плевать на них – мы в армию пришли, а не в тюрягу какую-то… Стоп! – осадил он себя. – Вот именно, что в армию. А в армии надо уметь подчиняться. Так учили меня военруки в школе, в техникуме. В военкомате майор напутствовал. Подчиняйся командирам! Но какой Коновал командир? – тут же вмешался другой голос в мысленную борьбу Глеба. – Он же временно назначен, покуда присягу не примем. Погоди, погоди, – вдруг осенило Глеба, – а ведь присягу не принял – в солдаты еще не зачислен по-настоящему. С такого еще взятки гладки, так говорили хлопцы, которые уже отслужили свое, провожая его, Глеба, в армию. И о таких гадах, как Коновал, они сказывали. Правда, их немного, они в худших ротах, где не коллектив, а так себе… И только раз уступи такому – всю службу будешь у него под пятой. Нет, я не уступлю, плюну в рожу этому надзирателю!» – убедил себя Глеб и решительно соскочил с нар. Он стоял босым на земле, от которой веяло прохладой, мурашки пробежали по телу. «Не трусь! – подталкивал себя Глеб вперед. – Он же моложе на два года, хотя уже в «старики» записался». Медленно ступая, Глеб двинулся к Коновалу, который развернулся в узком проходе и, увидев направляющегося к нему Антонова, встал как вкопанный, осекшись на полуслове. Его замешательство не ускользнуло от Глеба. Уверенность росла в нем с каждым шагом. Был он ниже Коновала на голову, но коренаст, широк в плечах.

– Т-ты чего?.. – попятился Коновал.

– Ничтоже сумняшеся – это не ничтожество, как ты понял. В нашей станице так пожилые люди над дурнями смеются, которые, ни о чем не задумываясь, прут напролом, где не надо. – Антонов остановился напротив ефрейтора, глядя на него в упор, решительно закончил: – Но ты, Коновал, самое что ни на есть ничтожество! И я плюю на тебя и на твою «дедовщину»!

Плевок получился смачный. Коновал растерянно растирал его ладонью по своему подбородку. Он было рванулся к Антонову, но тот, выставив угрожающе кулак, остановил его:

– На этот раз получишь…

Глеб, прихрамывая, пошел обратно, к своему лежаку. Обернулся и бросил через плечо обескураженному Коновалу:

– Гаси свет!

Тот подчинился, сказал при этом злобно, с ненавистью:

– Ну, погоди, Антонов, кровью харкать будешь!

Угроза прозвучала так, точно зашипела вползавшая в палатку гюрза, и каждый, кто был в ней, в том числе и Глеб, внутренне сжался.

АВТОР В РОЛИ РОДИТЕЛЯ

Если бы моего сына призвали в армию, а через неделю, максимум две, я получил от него вот такое письмо:

«…Помните, когда я учился в ПТУ, вы все удивлялись, расспрашивали меня, почему я ушел из общежития жить на частную квартиру? Теперь признаюсь: нас, новичков, называли «карасями» или «салагами», и мы были обязаны беспрекословно выполнять так называемые неписаные законы. Скажем, привез продукты из дома – большую часть должен отдать «королям» – это парням со старших курсов. Потребуют они деньги – тоже должен давать, не дашь – изобьют. Иногда будили ночью и заставляли идти в комнату, где развлекались «короли». А там такого насмотришься, что тошно становится. Тогда я выдержал только пять месяцев и ушел… А в армии нас называют «гусями» и «салабонами». Негласно. Чтобы командиры ни в коем случае не прознали! Есть еще «фазаны», те же «салаги» и «короли»… Сколько же времени я сумею выдержать здесь?!».

Что бы я, отец, безусловно, испытавший чувство большой гордости, провожая сына в солдаты, сделал, получив от него это письмо? Наверное, подхватился б и помчался к нему, невзирая на расстояния и транспортные расходы. А если бы не представилось такой возможности (по разным причинам: болезнь, срочная работа да и мало ли какие-то другие обстоятельства), то бросился бы к телефону, дозвонился б, несмотря на все сложности, до сына, а главное – до его командиров. Еще бы забросал их предупредительными телеграммами, заодно отправил бы тревожное заявление лично министру обороны и начальнику Главного политуправления всей армии и флота, письма в редакции «Красной звезды», «Комсомолки» и обязательно «Литературной газеты» – эта мимо острого сигнала ни за что не пройдет. Еще… Да, обязательно съездил бы в ПТУ, в это гнилое общежитие – вот уж где устроил бы тарарам!.. Милицию бы проинформировал, а может, и в суд обратился б с исковым заявлением. Вот так!

Это, конечно, после первого прочтения раздирающего сердце на куски сыновнего послания, так сказать, в порыве срочного вмешательства – ведь сын!.. Потом прочтешь его еще с десяток раз, покажешь соседям, друзьям, сослуживцам, и если еще не оказался в самолете, не дозвонился до дальнего гарнизона и не разослал всю намеченную корреспонденцию по адресам, скажешь себе: «Стоп! Поостынь и подумай: а не навредишь ли тем самым сыну?! Ведь узнают командиры – а как это аукнется? Он же пишет: «Чтобы командиры ни в коем случае не прознали»! Значит, если прознают они, то примут надлежащие меры, которые коснутся в первую голову «королей». А те поймут, откуда ветер дует. Откликнуться могут по-разному. Могут и расправу над сыном учинить… А командиры не будут спать рядом, в казарме, чтобы вовремя вмешаться. Нет, тут горячку пороть не стоит. Надо все взвесить…»

И начнешь ломать голову, потянется длинная бессонная ночь, с острым запахом валокордина и валидола, после которой прибавится седых волос. Вспомнишь и свою службу в армии. Тогда три года была срочная, на флоте – пять. Первогодков называли в шутку «без вины виноватые» – неумехи, словом, и не по своей воле. Зато на следующий год – это уже «веселые ребята», не обремененные тяготами привыкания к строго расчерченной распорядком и сжатой уставами солдатской жизни, а о «дембеле» им думать было пока рановато и томить душу – тоже. О солдатах третьего года службы говорили уважительно и тихо, не травмируя их слух: «страдальцы». Правда, «страдания» их заключались в том, что все свободное время они пребывали в радужных мечтах об увольнении в запас (хотя многие оставались и на сверхсрочную), да еще способом «рекле» (резать-клеить) пыхтели с ножницами над фотоальбомами или формой, придавая галифе подобие гусарских рейтуз, обтягивающих их мощные ягодицы так, что сразу было видно, сколько служивый наел каши. И даже не верилось, что, когда «страдальцы» начинали срочную, эти отягощенные ныне места являли собой тощие, сухонькие кулачки, по которым прошелся «наставнический» ремень «пахана».

Вот так, хочешь не хочешь, а приходится с горечью констатировать, что уже в то время уголовная традиция гадюкой вползала в солдатскую среду, оставляя на ней ядовитые раны, гниющие с гангренозной быстротой. Я вспоминаю, как посмеивались вроде бы над безобидной шуткой некоторые офицеры, делясь между собой где-нибудь в курилке ротными новостями. Над так называемыми негласными судами: «пахан» назначал из числа «страдальцев» судью, прокурора, адвоката и… подсудимого из числа «сынков». «Без вины виноватого», опоздавшего в тот день встать в строй по команде «Подъем!» или худо замотавшего перед кроссом портянки на ногах, которые едва не стесали пятки и явились первопричиной выговора от взводного. Судили такого «лопуха» после отбоя в каптерке со всеми положенными атрибутами юриспруденции. Столько-то «банок»! – объявлялось решение, не подлежащее обжалованию. Такое количество раз мелькала медная бляха, отшлепывая по округлым бугоркам бедолаги постыдный приговор. Правда, после этого все, баста, – молодого больше пальцем не трогали. Но сегодня я, отец солдата и сам солдат, хлебнувший в свое время хинина из той гнусной чаши, вправе упрекнуть себя, своих однополчан и командиров: как же мы, братцы мои, в большинстве своем опытные люди, фронтовики, а проглядели, не вырвали змеиного жала, не пресекли гадину в ее зародыше! Ведь совсем не безобидно гаерствовала она, не на пользу службе, как легкомысленно считали некоторые из нас.

Сейчас «банки» – пройденный этап. Сейчас больше морального изуверства – куда более утонченного, унизительного и жестокого. Вроде и воспитываем мы своих детей, окружая любовью, заботой, всевозможными благами. Откуда же тогда в них злорадство, жестокость? А может, как раз из-за неограниченных порой благ, которые мы им создаем, изощряются наши дети в поиске для себя еще больших привилегий? А сами-то мы какие? Когда, с одной стороны, бичуем зло и болото, а вечером дома, в семье, увлекательным детективом выплескиваем из себя чуть ли не с гордостью, как сумели перехитрить начальника или коллегу, подсунув, как бы невзначай, ему работу, предназначавшуюся тебе. Не подозревая даже, что коллега живет этажом выше (ты, в лучшем случае, знаешь только соседей по площадке) и тоже изливает сейчас душу, витая в мечтах карьеризма, уповая на всесильную руку того же «короля», только в другом, солидном обличье. А из жены прет радость, что благодаря звонку Ивана Ивановича появилась в доме еще одна дефицитная тряпка, именно в твоем доме, а не в другом. И надо бы Ивана Ивановича пригласить в гости, он, правда, нудный и туповатый, тяготит общением, но очень нужный человек… И т. д. и т. п. – вот сколько «ценных» потребительских уроков можно дать детям, которые тут же, рядом, слушают нас, родителей… И схватывают все на лету…

В таких горьких думах проходит бессонная ночь. Но теперь я знаю, что сделаю, как отвечу сыну на его беспомощный крик. Никуда в инстанции я писать не буду и звонить тоже. Исповедуюсь только перед командиром сына как на духу. Пусть знает, как я воспитывал свое драгоценное чадо, которое доверил ему и за которое теперь он, бедняга, больше отвечает. Умный человек поможет.

И сыну напишу: «Держись! Будь честен и правдив, доверяй своему командиру, не скрывай от него ничего, как от отца. Он больше, чем отец!..» Еще решился бы я на открытое письмо солдатам роты, в которой служит сын. Может, напечатают его в многотиражной солдатской газете. О многом можно было бы порассуждать. Хотя бы о том, что им куда больше повезло, чем нашему поколению, – сознательную жизнь свою они начинают при свежем ветре перемен. «Не берите дурного примера, не делайте наших ошибок. Живите дружно, ребята!» – сказал бы я им.

Вот, пожалуй, что мог бы сделать я, будь в роли отца солдата, получившего от него такое вот письмо, какое написал Николай Колесов своим родителям, которое я прочел в газете. Помогло бы это? Как хотелось бы, чтобы помогло!..

«ПУСТЬ БУДЕТ, КАК БУДЕТ…»

Утро выдалось солнечным и теплым, будто совсем не было накануне зябко и дождливо. Птицы распелись вовсю; липли мухи, ползали по лицам солдат, неприятно щекоча досыпающих последние минуты перед подъемом. Но сон юношей был уже некрепок. Они нервно отмахивались от назойливых насекомых, засовывая головы под одеяла, под подушки. Ну еще, еще чуть-чуть поспать, побыть в забытьи – ведь еще так рано.

– Подъем, солдатушки-ребятушки! – заглянул в палатку старшина роты прапорщик Березняк. – Ой, как вставать нам не хочется! Ай-ай-ай, как не хочется вылезать на свет божий! – запричитал он, шутливо бася и расплываясь в улыбке, которую не могли скрыть его щетинистые усы.

Глеб, открыв глаза, заулыбался тоже. Что-то в облике старшины напоминало ему его деда Гавриила. Так и казалось, что прапорщик сейчас выставит перед собой два пальца и пойдет к нему, приседая и приговаривая: «Ко-оза, ко-оза…»

– А сколько секунд на подъем, товарищ прапорщик? – спросил задорно-звонким голоском Боков.

– Ишь ты, никак тренировались? – удивленно покачал головой Березняк и усмехнулся: – Портянки сперва научитесь наматывать. Тогда и секундомер не заставит вас ждать. А сейчас геть из палатки! Форма одежды номер два. – Пояснил, кашлянув: – Это, значится, торс голый…

Антонов и Ртищев выскочили на построение последними. Оба шкандыбали. Рота, отливая на солнце бронзовыми от загара спинами, уже стояла в две шеренги на дорожке, посыпанной золотистым песком. Старшина, тоже раздевшись по пояс, вышагивал перед строем и гремел басом:

– Проведем утреннюю физическую зарядку. Показательную, первую в вашей армейской жизни…

А солдаты во все глаза глядели на багровый шрам, располосовавший грудь Березняка. Кто-то из них вполголоса заметил:

– Душманская отметина…

По строю пронесся возбужденный ропоток.

– Тихо! – призвал к порядку прапорщик. Заметив Антонова и Ртищева, пытающихся с ходу втиснуться в ряды солдат, прапорщик позвал их: – Идите оба ко мне.

Строй расступился, и Антонов с Ртищевым понуро поплелись к старшине. Ртищев, правда, приложил руку к голове, хотел доложиться по всем правилам. Но лучше бы этого не делал. Раскаты хохота всколыхнули шеренги. Кто-то весело выкрикнул из строя:

– К пустой голове руку не прикладывают!

Ртищев только тогда вспомнил, что он без пилотки, и понял, каким посмешищем выступил. И еще больше смутился, ссутулился.

Прапорщик Березняк строгим взглядом окинул строй, тот сразу затих.

– Смешного мало, – сказал старшина. – Над товарищем насмехаться – худое дело. Сегодня он промашку совершил, а завтра?.. Всяко бывает, – Березняк значительно усмехнулся, пощипывая усы. Повернулся к Антонову и Ртищеву: – Ну что, солдатушки, почему хромаем? Никак, портянки злую шутку сыграли?

– Так точно! – кивнул головой Антонов.

– Э-э, с ними шутки плохи, – понимающе вздохнул старшина. Добавил для всех: – Посему такое понимание вопроса, – показал на Антонова и Ртищева, – во вред службе и зовется разгильдяйством. Кто еще стер пятки? Выйти из строя!

Никто не шелохнулся.

– Видали?.. Только вы ушами прохлопали, когда вчера учили, как надо ноги сберегать. Кто ваш командир отделения? – требовательно спросил у Антонова и Ртищева Березняк.

– Ефрейтор Коновал, – ответил за обоих Глеб.

– М-да, жалко, что его сейчас нет. Сам послал его чуть свет в гарнизон по заданию. Не то показал бы ему кузькину мать, – проворчал прапорщик. – На первый раз вам замечание! – Пронзая взглядом Антонова и Ртищева, сухо закончил: – От бега освобождаю. А физические упражнения будете делать вместе со всеми. Ясно?!

– Так точно! – хором ответили Глеб и Шурка…

Солдаты во главе с Березняком побежали к стадиону. Старшина громко считал:

– Р-раз, два-а, три-и!..

Антонов и Ртищев побрели следом. Шурка горестно вздыхал:

– Вот ведь не везет! Я хоть сам виноват, неумеха. А каково тебе, Антоныч? Из-за Коновала страдаешь, а?

– Ладно, Шурка, не береди душу. И так тошно.

– А ты здорово его вчера на место поставил, а? Я сначала испугался даже. Подумал, измордует он тебя, поганец.

– Кто-о? Коновал?! Да он трус, Шурка. Ставит из себя невесть кого. А ты ему слово поперек сказать боишься…

– Боюсь, Антоныч, – покраснел Ртищев. – И за тебя теперь боюсь, а?

– Думаешь, он доложит старшему лейтенанту?

– Нет, не так, Антоныч. Ты ведь слыхал его угрозу. Соберет своих «стариков»…

– Че-пу-ха! Не среди уголовников живем, а в армии служим. Это, брат, не хухры-мухры. А Коновал просто пугает, думает, что у нас коленки затрясутся, и будем мы, как ваньки-встаньки, под его дуду плясать. Только не выйдет это у него. Не все здесь такие. Видал, какой у нас старшина? Мировой мужик!

– Строгий, а? – уточнил Шурка и поежился, пупырышки появились на его теле.

Они подходили к стадиону, окаймленному плотным декоративным кустарником, откуда неслись окрест зычные команды прапорщика Березняка и топот сапог. Разминка подходила к концу. Шурка хмыкнул и пробурчал с долей иронии:

– Сейчас жарко нам станет, по-летнему…

Они и не предполагали, что настоящая «парилка» им будет устроена после зарядки. Когда довольные и разгоряченные солдаты, гогоча, рванули к умывальнику, старшина задержал Антонова и Ртищева:

– Ну-ка, сынки, показывайте свои болячки. Разувайтесь, – тепло и озабоченно сказал он.

Шурка первым стащил сапог. Березняк внимательно осмотрел его пятку. Сочувственно пробасил:

– Ух ты, когда успел такой мозолище набить? И дня ведь не проходил в солдатской обувке…

– Кросс на три кэмэ вчера бежали, – пояснил Ртищев.

– Рановато… По первости надо бы дать сапогам малость обноситься. Ну, ничего, заживет до свадьбы. Значится, в медпункт пойдешь… А ты чего разлегся на травке и прохлаждаешься? – обратился прапорщик к Антонову. – Скидывай…

– Н-не могу, – стиснув зубы, прохрипел Глеб, пытаясь стащить сапог. – Видно, распухла нога-то…

– Посему поможем, – нагнулся к нему прапорщик.

После мучительных вздохов и стонов наконец общими усилиями они высвободили ногу Глеба. Его ступня вспухла, переливалась синевой, а на выпирающей лодыжке багрился кровоподтек.

– Кто тебя ударил? – сразу же спросил Глеба Березняк, испытующе глядя ему в глаза.

– Н-никто, – замотал головой Глеб. – Сам стукнулся.

– Всяко бывает, хлопче. Только не похоже. Не крути, рассказывай…

– Товарищ прапорщик, я сам… В темноте, в палатке, о лежак, когда спать укладывался, с разлета, – врал Глеб. Его лицо покрылось пунцовыми пятнами. Он видел, что старшина не верит ни одному его слову, усмехается, пощипывая ус. В отчаянной попытке убедить прапорщика Глеб привел, как ему казалось, решающий довод: – Вот у Ртищева спросите, он все видел, может подтвердить.

Но лучше бы Глеб этого не говорил. Под острым, как шило, взглядом Березняка Шурка начал, заикаясь, плести такую ересь, от которой и несмышленышу стало бы ясно, что парень завирает, юлит. А тут – Березняк, разве его на мякине проведешь?

И началась «банька». От отеческого, добродушного тона прапорщика не осталось и следа. Голос его наполнился металлом, лицо посуровели, глаза сузились. И Глеб, и Шурка не знали, куда деваться от его прямых вопросов, а больше – от стыда. Но не сознались.

– Добре, – отрубил Березняк, – не хотите говорить правду – не надо. Я ее все одно узнаю. В армии такие штучки не проходят. Посему расследование будет. А значится, за вашу брехню ответите по всей строгости.

Прапорщик в подтверждение сказанного рубанул рукой воздух, круто повернулся и зашагал в сторону выстроившихся по линейке палаток.

– Что же теперь делать, Антоныч, а?

– Не знаю.

– Эх, и заварили же мы с тобой кашу…

– Надо было твердо стоять на своем. А ты задергался. То видел, как я вроде ударился, то не видел… И зачем только я с тобой связался? – в сердцах бросил Глеб.

– Нет, не так, – нахмурился Шурка. Скулы его сжались, а лоб испещрили морщины, отчего его худое лицо стало похожим на сморщенный кулачок. Тень досады и обиды отразилась на нем. Отвернувшись от Глеба, он тихо сказал: – Потянулся я к тебе – это да. Отец мне так наказывал: в армии все передюжит. Он, кстати, друга своего в армии нашел, по сей день – не разлей вода. Думал я, и мы с тобой подружимся… Ну, да ладно, видно, не судьба…

Ртищев отошел на несколько шагов от Глеба, направляясь в ту же сторону, куда только что ушел прапорщик Березняк, но, вспомнив о чем-то, остановился.

– Ты, Антоныч, не держи обиду, а? – пробормотал он. – Я понимаю… Не вступился бы ты за меня – не случилось бы стычки с Коновалом. Но я сам все и улажу. Пойду сейчас к старшине и расскажу…

– Дурак ты, Шурка, – прервал его Глеб уже миролюбиво. Теперь он пожалел, что остановил тогда Ртищева! Не понимал, к чему все может привести, да и жалко стало этого наивного, как он считал, деревенского парня. «Ну что Шурка видел в своих Пушкарях? – думал о нем Глеб. – Говорил, как в школу бегал за четыре километра, а после восьмилетки сел за баранку колхозной машины. И все… К тому же силой обделен, вон худющий какой, стебельком стоит, подрагивает на ветерке»…

– Знаешь, что я тебе скажу, Шурик, – продолжил Глеб. – Доносчиков и ябед никогда и нигде не уважали. И то, что ты ничтоже сумняшеся собираешься предпринять, чтобы уладить, как ты думаешь, мою неприятность, чести тебе не сделает. Прилипнет к тебе кличка «стукач». Слышал, поди, как это слово Коновал смакует? У нас в техникуме оно тоже бытовало и положительных эмоций ни у кого не вызывало. Так что не советую…

– Но что делать? Ведь расследование будет, Антоныч!

– Знаешь, как говорил в таких случаях бравый солдат Швейк?

– Не-а…

– Дословно не помню, но говорил он примерно так. Пусть будет, как будет. Ведь что-то все же будет. Ведь никогда так не было, чтоб никак не было. Понял? – весело выпалил Глеб, улыбнулся и дружески хлопнул Шурку по плечу: – Айда умываться. Не то в строй к завтраку опоздаем – вот тогда будут нашими все наряды вне очереди.

– Да-а, старшина теперь с нас глаз не спустит, – засмеялся Шурка, и его лицо из старческого, сморщенного сразу преобразилось в лицо счастливого шалуна.

СУДЫ-ПЕРЕСУДЫ

Их было шестеро в палатке. Седьмой, Ртищев, находился «в разведке» у КПП, поджидая Коновала. Он должен был его предупредить, когда тот будет возвращаться из гарнизона, о начатом прапорщиком Березняком «расследовании» – так решили все они.

Прапорщик тоже ждал ефрейтора. Он переговорил с каждым из семерки в отдельности, но в ответ слышал одно: спали, ничего не видели, ничего не слышали. Только Ильхам Магомедов обронил вскользь: «Мой нэ скажет. Командыр спросы». И Березняк не сомневался, что Коновал внесет ясность.

Полдня новобранцы без передыху занимались под руководством взводного старшего лейтенанта Ломакина. Изучали уставы. Потом прибежал посыльный из штаба лагерного сбора и передал командиру взвода приказание майора Доридзе немедленно явиться к нему.

Старший лейтенант суетливо выскочил из-за стола, за которым восседал, застегнул китель на все пуговицы, опоясал свою полнеющую фигуру портупеей. Был он коротконогим, сапоги голенищами налезали на бугристые икры только наполовину и оттого морщились гармошкой настолько, насколько это вообще было возможным. Оставив за себя замкомвзвода сержанта Мусатова, Ломакин спешно вышел из большой палатки, заменяющей учебный класс.

Вскоре старший лейтенант снова появился. На его полнощеком лице играл румянец, от висков струились ручейки пота.

– Встать! Смирно! – громко скомандовал сержант.

Но Ломакин прервал его доклад и напустился с разлета на новобранцев, учиняя допрос:

– Кто жаловался майору?! Кому это, видите ли, вчерашний кросс поперек горла встал! Мозоли, видите ли, натерли… Кто такие хлюпики? Я вас спрашиваю?!

Все помалкивали. Антонов и Ртищев не знали, куда деться от стыда. Им казалось, что гнев старшего лейтенанта обращен к ним. Да и к кому же еще – только они во взводе в «покалеченных» числились.

К счастью, Ломакин до конца допытываться не стал. Пошумел, пошумел и вывел взвод на строевую подготовку. Для Глеба и Шурки это было мукой.

– Надо, наверное, доложить взводному, какие мы, к черту, строевики, – буркнул Глебу Ртищев.

– Терпи, казак, атаманом будешь, – процедил сквозь зубы Глеб, становясь во вторую шеренгу. Тут же услышал веселый голосок Бокова, который, как всегда, влез со своим резюме:

– Это уж точно! Лучше взводному вида не показывать. Хорошо, что не выясняет, кто причина его «накачки». А узнает – спуску не даст. Это уж точно!

– Молчал бы… – вырвалось в ответ у Глеба.

– Антонов! Вы ведь не балерина, на носках ходите, – выкрикнул Ломакин после того, как подал команду «Шагом марш!» – Р-раз!.. Р-раз!.. Ле-ввой!.. Рядовой Ртищев, не тяните ногу!.. Р-раз!..

Выполнять одиночные строевые приемы на месте – куда ни шло. Антонов скрипел зубами. Про себя он думал: «Ну почему не сказать взводному, не признаться о больной ноге? Отчего предательская дрожь в коленках? Стыжусь ребят, что засмеют или осудят? Или боюсь гнева командира взвода? Но отчего тот должен обязательно гневаться?.. Нет, я сейчас выйду из строя, будь что будет», – подмывало Глеба.

И он вышел. За ним понуро потащился из строя Ртищев. Ломакин разбираться с ним не стал – это не Березняк. Только скорчил в недовольной гримасе свое красное лицо и приказал взять им метлы и «растить мозоли теперь на руках». «Слабаки!» – бросил он им вслед, и строй гоготнул в насмешке… Так и промахали Антонов и Ртищев метлами всю строевую подготовку, пыля на другой половине плаца.

После, на политзанятии, старший лейтенант не раз называл их фамилии, когда ему надо было привести пример «нерадивого отношения к службе». Глеб с Шуркой при этом поднимались (они сидели за одним столом), а Ломакин назидательно говорил остальным: дескать, смотрите на горе-солдат, из-за таких, недисциплинированных, страдает боевая готовность и бдительность. А случись война, которую могут развязать империалисты, то именно они, Антонов и Ртищев, из-за своего легкомыслия и безответственности к службе подведут весь взвод, роту, полк, а может, и все наши Вооруженные Силы. Потому что нет ничего страшнее на поле боя, чем слабые и недисциплинированные солдаты…

В общем, настроение у Глеба и Шурки вконец испортилось. В столовой они сидели понурые – кусок хлеба в горло не шел. Ну а прапорщик Березняк тут как тут. «И что вы, хлопцы, головы повесили? Кто вас обижает?..» Снова начались расспросы…

А после обеда их косточки перемывали свои ребята, из отделения. Только приковыляли к своей палатке, как услышали доносящийся из нее трескучий голосок боков а:

– Нет, парни, это к хорошему не приведет. Отцы-командиры из-за них и нам спуску не дадут. Это точно! А «старички»?.. Те, думаете, простят Антонову его плевок?! Фигушки! Почему Коновал в гарнизон уехал так срочно? Это неспроста. Точно! Донскому казаку теперь они козни состроят как пить дать. Я уж знаю. Мне мой предок рассказывал о таких случаях. Каких смельчаков только «дембеля» не обламывали! Да и нам несладко придется…

– Мы-то при чем?

– А при том. Из-за Антонова, если его будем поддерживать, и нам по соплям обломится. Это точно! Со «стариками» шутки плохи. Им лучше уступить. С ними лучше дружбу водить. И вообще, парни, в армии, особенно на первых порах, надо похитрее быть. А донской казак…

Антонов распахнул полог, полусогнувшись вошел в палатку. За ним – Ртищев. Боков осекся.

– Продолжай, чего замолк? Знаю, что обо мне речь ведешь, – с вызовом сказал ему Глеб.

– А ты не гонорись, – вступился за Бокова еще один парень в их отделении, родом из Киева, высокий и спортивный, с белесыми бровями, со смешной фамилией Небейколода. – Рыжик дело балакает. Из-за твоих выходок прапорщик нас цибулею потчуе. А шо нам казать? – требовательно спросил он Антонова.

Глеб несколько растерялся от такого поворота. Не думал, что у Бокова найдутся единомышленники. Ведь хотел его прижать за то, что он судит за глаза. Пожал плечами и буркнул:

– Шо, шо… Расскажи старшине все, как было.

– Не дурень. Ты-то ведь не рассказал ему. И дружок твой промолчал в тряпочку, – кивнул Небейколода в сторону Ртищева. – Хотя при всем при том виноватым будэ ефрейтор – он ведь тебя первым бацнул. Конечно, и тебе всыпят за нетактичность. Но ему больше достанется. А шо тоди будэ?..

– Да нет, парни, ни в коем случае нельзя до этого допускать. Это точно! – опять взял слово Боков. – Нам надо присмотреться, пообтереться тут – ведь второй день служим! Иначе КМБ^[1] превратится для нас в каторгу. А тебе, донской казак, надо спесь поунять. Коновала необходимо предупредить, что его прапорщик дожидается, справки наводить будет. А мы не наябедничали. Я побегу сейчас на КПП и буду его ждать.

– А построение объявят, кинутся, где Боков?

Боков сморщил узкий лобик, суетливо почесал затылок:

– Да-а, как-то не подумал… Тогда сделаем так: Ртищева пошлем в «разведку». Если о нем спросят, скажем, что он снова ушел в медпункт. Пусть у сержанта Мусатова отпросится…

– А почему Ртищеву встречать Коновала? Лучше я скажу замкомвзвода, что пойду в медпункт. Или вместе мы с Шуркой пойдем, – сказал Глеб.

– Нет, нет. Тебе с Коновалом сейчас встречаться не нужно, – категорично отклонил его предложение Боков. – Сам понимаешь. Ты с ним в конфликте. Пусть страсти улягутся…

На том и порешили. Ртищев ушел. А они еще минут двадцать, пока не раздалась команда «Строиться на занятия», судили-рядили о своем житье-бытье. Поступок Глеба никто из них не одобрял. Если и неправ ефрейтор был, то нельзя было и Глебу так поступать. Даже Ильхам Магомедов, который угрюмо молчал, вообще не проронил ни слова, и то, как казалось Глебу, осуждал его. Поддерживали идею Бокова: чтобы выдержать на первых порах сложности службы, «старикам» лучше не перечить. Они, наоборот, помогут в тяжкую минуту – ведь опыта им не занимать. А если и ущемят в чем-то – с них, «молодых», от этого не убудет. Стерпится – слюбится…

Глеб слушал. В душе он себя корил, что вчера не сдержался и дал повод для этого разговора. Наверное, надо было ему поступить иначе, по-другому. Но как?.. Что-то ему мешало и согласиться с Боковым. Нутром он чувствовал, что его рассуждения однобоки, чересчур просты. В жизни все намного сложнее. Ведь не сможет мало-мальски уважающий себя человек ничтоже сумняшеся сносить незаслуженные обиды, а тем более оскорбления. Как нанес ему Коновал.

Вспомнив Коновала, его долгоносое, зло ощерившееся лицо после того как тот пнул его, Глеба, сапогом, Антонов почувствовал, что задыхается. Ему показалось, что полумрак палатки давит на него неимоверной тяжестью и сердце вот-вот выскочит из груди.

– Ох, и духота же здесь, – прохрипел он, вытирая ладонью взмокший лоб. В это время с улицы прозвучала команда, и Антонов с облегчением выскочил вон.

АВТОР В РОЛИ «РЕБЕНКА»

Сколько же мне лет?.. Ну, допустим, пятнадцать. Хотя иной скажет: ничего себе ребенок. Да я в пятнадцать лет… И начнет мозги пудрить. Даже если и все было на самом деле: и вкалывал он по три смены, и покорял синие дали, и партизанил, и на фронт удирал, «сыном полка» ходил в разведку, и юнгой давал курс кораблю, и… – мне лично от этого ни холодно, ни жарко. У меня свои пятнадцать. И я – ребенок! Так, по крайней мере, думают мои предки, педагоги, участковый, когда выговаривает билетерше за то, что она впустила меня в кинозал на фильм, на который до шестнадцати не допускаются…

Я вчера с дружком у Верки Ласкиной из 9-го «Б», пока ее мама с отчимом в Суздаль укатили древним зодчеством любоваться, по видику смотрел – во-о шик! После еще одна пришла, соседка Веркина, и мы цирк устроили!.. А то кино… Дети до шестнадцати… Умора!..

Геня из шестого подъезда отчебучил: кокнул любимца-кота Катьки Императрицы – нашей школьной директрисы. На сиамского красавца, совершающего свой моцион среди мелких кустиков около детской площадки, где Императрица с важным видом сеяла зерна «ума-разума» мамашам (хотя сама никогда деток не имела), Геня набросил рваный мешок, который раскопал где-то на мусорке. Тот и пискнуть не успел, как оказался в «темном царстве», только задними лапами эдак брык-брык, норовя впиться в «тигролова» коготками. Генька его скальпелем вжик меж ног. «Живодер!» – орала Императрица, держась за сердце. Мамаши похватали своих «грызунов» и глазки им закрыли ладошками. А Геньке хоть бы хны: