Текст книги "После приказа"

Автор книги: Валерий Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Эй, паря, зубы жмут, что ли? Что как в воду опущенный?! – окликнул он Антонова и, как бы догадавшись о причине переживаний Глеба, всплеснул руками: – Ясно, головной убор посеял. Ой-ой-ой!.. Эх ты, чучело гороховое… Жалко тебя, старшина выпорет тики-так.

Антонов остановился. В тоне Мацая чувствовалось больше наигранности, чем сочувствия, сквозила какая-то нагловатая уверенность. Кого-то он напоминал Глебу, злорадно-липкого до неприятности. Постой, постой, вдруг осенило его, обычно так ростовская шпана успокаивает, которая сначала напакостит, а потом вроде бы выражает соболезнования по поводу случившегося, показывая тем самым, что к содеянному не имеет никакого отношения. Глеб встречался с такими, когда учился в техникуме, в автошколе… «А где Мацай сидел в кино? – лихорадочно застучало в непокрытой голове Глеба. – Слева в том же ряду, где и он, Глеб. Оттуда раздавались его шуточки. А выходили из зала в правую сторону. Значит, Мацай шел позади него!.. И грудь оттопырилась у него, как у девицы, что-то засунуто под шинель?! Он! Он!..» – окончательно догадался Антонов и резко шагнул к Мацаю:

– Отдай!..

– Не понял? – сплюнул окурок Мацай, скривив губы.

– Шапку отдай!

– Ты чего, шизик, где я тебе ее возьму? Хотя… – Мацай огляделся по сторонам и, увидев стоящего поблизости Ртищева и других молодых солдат, которые с напряженными лицами наблюдали за разыгрывающейся сценой, резким движением снял с Шуркиной головы шапку и протянул ее Глебу: – На, подойдет?..

Антонов не шелохнулся. Ртищев тоже не двинулся с места, только совсем побелело его лицо да потупился взгляд. Мацай покрутил его шапку, как бы прикидывая размер, сказал с хрипотцой Глебу:

– Нет, паря, маловата тебе она будет. Забирай назад, – бросил он ее в руки облегченно вздохнувшему Шурке и требовательно сказал тут же находившемуся Бокову: – Давай свою!

Боков с готовностью снял головной убор и покорно протянул его Антонову.

– Чужого не надо, – отмахнулся Глеб и вплотную шагнул к Мацаю. – Ты мне мою верни!

– Пожалста, бери эту, служивую, – приподнял со своей головы шапку Мацай. – Мне не жалко, все равно на «дембель»…

– Отдай ту, которую за пазухой греешь!

– Ну, козел, не в свой огород лезешь! – сверкнул глазами Мацай.

Они были одинакового роста, стояли нахохлившись, как два петуха, и казалось, что стычки между ними не миновать.

– Что здесь происходит? Или уговаривать вас надо строиться?! – прогремел бас прапорщика Березняка. – Кончай перекур!.. Антонов, почему без головного убора?

Глеб сразу поник, замялся.

– Да вот, товарищ прапорщик, посеял где-то шапчонку-то молодой. Я ему свою предлагаю – увольняюсь ведь, – покровительственно начал объяснять Мацай, светлея взглядом.

– Ой ли!.. М-да, – недоверчиво покачал головой Березняк, пощипывая ус и поглядывая то на Мацая, то на Антонова. – Так я и поверил… Разбираться сейчас не буду, значится. Знамо дело, что не утерял Антонов шапку, а кто-то спер ее у него…

– И вы думаете, я?! – искренне возмутился Мацай, перебивая старшину и отступая на шаг с намерением расстегнуть крючки шинели на груди, чтобы демонстративно показать, что у него там спрятано.

– Конечно, книга там, – усмехнулся Березняк, – можешь не доставать. Небось «Преступление и наказание» Федора Достоевского…

Слова старшины совпали с моментом, когда Мацай выдернул из-за пазухи толстую книгу в темном переплете и от растерянности, что Березняк, точно снайпер, попал в десятку, не знал, куда ее деть. Солдаты заулыбались. А Глеб стоял обескураженный: неужели он ошибся, напраслину возвел на человека?

Старшина роты, чеканя слова, отрубил Мацаю:

– Всяко бывает, хлопче. Но Березняка не проведешь. И то, что я раскусил финт с книгой, подтверждает мою догадку. А посему, если до завтра Антонову шапка не возвернется, то вы, товарищ рядовой Мацай, нескоро получите предписание об увольнении из армии. Помашете своим «дембелям» ручкой, а сами еще покумекаете, что такое солдатская служба и дружба. Ясно?! А сейчас стройся!..

Утром Антонов нашел свою шапку, засунутую в рукав шинели. Улыбающийся во весь рот Мацай потом в парке, передавая ему торжественно свой автомобиль, будто бы невзначай, тихонько высказал, глядя ясными глазами:

– Ну вот, сговоримся так, золотце мое. Я тебе – «Урал», машина-зверь! А ты мне после принятия присяги отдашь свою чистоплюйскую парадку. С шинелькой, шапкой… Не шантрапой же дяде Мацаю на вокзал двигаться! Я бы мог не просить тебя, позаимствовать у другого «салаги». Но размеры у нас только с тобой одинаковые. Так что, сынок, уважь «старика». Походишь в моем…

– А булку с маслом не хочешь? – осадил напутственную речь Мацая Глеб.

– Не сделаешь, устрою тебе другую присягу, коз-зел. И запомни: я не Коновал, плевков никому не прощаю! – еще тише прохрипел Мацай, пристальные глаза которого сразу же из голубых превратились в болотистые, точно затягивали в трясину…

…Антонов смотрел, как Мацай опустился перед алым стягом на колено, поцеловал полотнище. «Что же он за человек? – думал о нем Глеб. – Если может подличать, обличье менять, значит, за душой у него пустота, нет ничего святого. Ишь, как рисуется, показывая волнение».

Их поздравляли. Говорили напутственные слова командир полка, отец одного из солдат, ветеран труда, который приехал из города мастеров Златоуста…

Выступал секретарь райкома партии, когда на плац вылетела черная «Волга» и, скрипнув тормозами, остановилась у трибуны. Из нее выскочил молодой человек в штатском, подбежал к секретарю райкома и что-то прошептал на ухо. Полк затих в тревожном ожидании.

– Товарищи! – прогремел в динамиках голос партийного руководителя района. – Случилась беда. Сели и обвалы обрушились на ряд наших горных селений. Бедствуют люди. Я должен срочно уехать. Возможно, понадобится и ваша помощь, товарищи!

Секретарь райкома спешно уселся в машину. Только сизый дымок, пыхнувший из выхлопной трубы, еще некоторое время стлался по плацу вслед «Волге» легким шлейфом. Люди заволновались, тихий ропот пронесся по полковому строю. К микрофону подошел подполковник Спиваков.

– Внимание! Командирам подразделений развести личный состав… Быть в готовности… Майору Доридзе организовать отправку увольняемых в запас на поезд. Все.

Подполковник быстро сбежал по лесенке с трибуны и направился к штабу. За ним заспешили его заместители.

– Товарищ подполковник, – подбежал к Спивакову сержант Мусатов. – Разрешите обратиться?!

– Слушаю…

– Мы решили, товарищ подполковник… Обстановка сложная. Молодежь еще, как говорится, не обстреляна, дороги в горах – эх, да что говорить! Мало ли что… Как мы можем уехать?! Разрешите нам остаться, товарищ подполковник? – сбивчиво выпалил Мусатов.

– Но приказ о вашем увольнении уже подписан, предписания вам розданы, – засомневался Спиваков.

– Разве нельзя остаться после приказа?

– Вы все так решили? – спросил командир полка убывающих из полка солдат, которые подошли вслед за Мусатовым. В выжидательной позе остались стоять на месте лишь Мацай и еще двое.

– Так точно, товарищ подполковник! – хором ответили солдаты.

– А те, что позади вас топчутся? Не хотят, что ли?..

По тому, как повернули головы в его сторону солдаты, Мацай понял, что речь зашла о нем и о тех, кого он успел удержать, как он выразился, от патриотического порыва.

– Мы, как все, товарищ подполковник! – поспешил ответить Мацай. Незаметно сплюнув с досады, он вразвалочку направился к группе увольняемых.

– Ну что, комиссар, как поступим? – спросил Спиваков своего заместителя по политчасти майора Куцевалова.

– Думаю, есть резон уважить просьбу. Молодцы они, так поступают настоящие люди!

– Спасибо вам, товарищи! Спасибо! – крепко обнял Спиваков сержанта Мусатова. Потом он и другие офицеры поочередно пожали руки каждому солдату. – Начальник штаба, издать приказ, всех поставить на довольствие…

Вскоре колонна бронетранспортеров и грузовиков потянулась в горы. Выхлопные трубы выплевывали в черное от нависших туч небо коричневый дым, громадные задние колеса струями выбрасывали вверх гравий. Управляли машинами на коварной дороге опытные водители. Рядом с ними в напряженном ожидании своей очереди застыли молодые солдаты. Так и сидели в кабинах парами: Мусатов – Боков, Ольхин – Небейколода, Турчин – Магомедов, Коновал – Ртищев, Мацай – Антонов… За баранкой ЗИЛа, который чуть не занесло на узком повороте в пропасть, был рядовой Ртищев. Почему Коновал ему передал управление на сложном участке, он так толком и не объяснил. Ефрейтор оправдывался перед командирами: мол, надо же приучать молодых к трудностям, не все же время им нянькой быть. Когда груженый грузовик всем миром оттащили от опасной черты, облегченно вздохнули.

– Рекомендую свои эксперименты оставить для другого раза, действовать точно по приказу! – строго предупредил подполковник Спиваков и снова скомандовал:

– По маши-инам!

ОБЪЯСНЕНИЕ ПОЗИЦИЙ

А в Москве мерно кружил первый снежок, устилая пушистым хлопком крыши домов и автомобилей, припаркованных к тротуарам. На проезжей части улиц он тут же таял, превращаясь в жижу. К концу дня люди валили валом, торопясь по своим квартирам. Они ныряли под землю, в метро; один за другим от центра во все концы столицы их уносили голубые поезда.

Работник одного из политуправлений кандидат психологических наук полковник Игнат Иванович Ильин с модным кейсом в руке переминался с ноги на ногу у входа на станцию «Арбатская». По тому, как он вглядывался в проходящий мимо него людской поток, бросал нетерпеливые взгляды на электронные часы, мигающие зеленым неоном, можно было судить, что он поджидает кого-то. «Не иначе, свидание тут назначил, – думала о моложавом полковнике контролерша за стеклянной перегородкой у пропускных автоматов, которые напоминали щелкающих зубами голодных зверей в зоопарке, заглатывающих вместо лакомств пятикопеечную медь. – Небось женатый… А симпатичный… Ну и что, полковники разве не люди?..»

Ильин заметил, что за ним боковым зрением наблюдает полная блондинка в железнодорожном берете, и, смущаясь, отошел от нее подальше, к телефонным будкам. «Пусть не волнуется, – подумал в свою очередь он, – а то решит еще, что я выжидаю удобный момент, чтобы проскочить безбилетником, затесавшись в толпе пассажиров». Оттого, что такая абсурдная мысль может вообще у кого-то возникнуть, ему стало жарко, и он поднял ко лбу свободную руку, смахивая с него тыльной стороной ладони выступившие бисеринки. Этот его жест по-своему рассудил высокий, русоволосый молодой человек в дубленке и без шапки, появившийся под сводами здания метро.

– Я здесь, Игнат Иванович! – радостно крикнул он и помахал полковнику.

– Наконец-то, – облегченно вздохнул Ильин и пошел ему навстречу. – Здравствуйте, Ефим Альбертович, здравствуйте!

Они пристроились у большого овального окна, сверкающего цветным мозаичным стеклом. Ильин достал из «дипломата» объемную папку.

– Прочел я рукопись, как просили, – протянул он ее молодому человеку. – И отзыв написал, там он, внутри…

– Премного благодарен! Может быть, пройдем в Дом литераторов, обсудим? Тут рядом, на Воровского.

– Не могу, Ефим Альбертович, и так задержался. Завтра улетаю в командировку…

– Ну хотя бы в двух словах скажите свое мнение. Отзыв – одно, в нем мысли, так сказать, ученого. А читательские чувства – их же не вложишь в две странички машинописного текста, сами понимаете.

Ильин пожал плечами. Ему явно не хотелось высказываться. Чувствовал, что разговор тогда затянется, и он снова озабоченно глянул на часы. Однако собеседник проявлял настойчивость, и полковник сдался, сказал в надежде быстрее завершить встречу общие слова:

– На мой взгляд, повесть написана неплохо, хлестко. Видишь образы, характеры… Но судить о литературных ее достоинствах – не в моей компетенции.

– Значит, можно печатать? – поставил вопрос ребром литератор.

– Думаю, в таком виде ее публиковать нельзя! – с присущей ему прямотой сказал Ильин и, увидев замешательство на лице молодого человека, добавил: – Простите, но кривить душой не умею. Как специалист, изучающий психологические проблемы в воинских коллективах, считаю вашу повесть вредной для восприятия молодым читателем. – Спохватившись, смущенно закончил, тыча пальцем в папку: – Я там все обосновал. Так что извините, до свидания.

– Но постойте! Это же не разговор!

– Тороплюсь я, Ефим Альбертович…

– Где вы живете?

– На «Щелковской».

– Отсюда прямая ветка. Мне как раз в ту сторону. Я вас провожу.

Предъявляя «единый» толстухе на контроле, полковник с победным видом посмотрел ей в глаза. Та расценила этот взгляд чисто по-женски и расплылась в улыбке:

– Я-то решила, что вы дамочку поджидаете! Эх, не годятся молодые полковники нынче в ухажеры. Все дела, дела, – тряхнула задорно она кудряшками, кокетливо строя глазки.

Ильин прошел мимо нее по направлению к эскалатору озадаченный. Через несколько шагов вдруг рассмеялся, покачивая головой и восклицая: «Надо же!»

– Что это вам так весело? У меня работа над повестью столько крови и пота высосала. И чтобы пробить ее, сколько нервов требуется, – обиженно сказал нагнавший его Ефим Альбертович.

– Да вы успокойтесь. Я сам над собой смеюсь. Вот уж поистине загадка – человеческая психология! – хохотнул Ильин и рассказал, какие мыслишки зародились в его голове о контролерше, когда он заметил ее косые взгляды, ожидая литератора.

– Ее попросту любопытство разбирало! Женщины вообще народ любопытный, а я невесть что подумал, – улыбался Ильин. Неожиданно он перешел на серьезный тон и задал писателю вопрос: – А как вы считаете, почему она именно моей персоной заинтересовалась? Вокруг меня толпилось немало таких же, ожидающих кого-то людей. Но следила она за мной, другие ее не волновали?

– Понравились вы ей… Мужчина вы привлекательный, видный, – не задумываясь, шутливо ответил литератор.

– Нет, я серьезно, – не поддержал тона Ильин. – Дело в том, что в той компании я один был военный, офицер. Представитель особого рода профессии. И это лишний раз подтверждает истину: военные, как и армия наша, – всегда на виду!.. С этого, пожалуй, надо начать нам разговор и о вашей повести, друг мой. Простите за мое вольное обращение.

– Ничего, ничего… Зовите меня просто Ефимом.

– Но предупреждаю, Ефим, разговор будет сложным для вас. Вы, писатели, народ тщеславный, честолюбивый. С вами надо ох как востро ухо держать, – с долей иронии заметил Игнат Иванович, втискиваясь в вагон.

Пока колеса отстукивали километры, а в окнах через равные промежутки времени мелькали залитые ярким светом станции, Ильин и Ефим не смогли перекинуться и словом. Мешали грохот, давка, недовольные возгласы. Кто-то спешил выскользнуть из вагона, кто-то лез напролом, помогая себе локтями. Их оттеснили друг от друга. Натыкаясь в проходе на кейс Ильина, некоторые пассажиры бросали на полковника сердитые взгляды, отпуская в его адрес словечки, от которых ему было не по себе. Но что поделаешь, час пик!.. Когда их выплеснула толпа наверх, они облегченно вздохнули, появилась возможность продолжить беседу. Решили к дому Ильина идти пешком.

– Это рядом, – сказал полковник, – через две автобусные остановки.

Было тихо, под ногами хлюпал мокрый снег, а на небе вызвездило – к морозу.

– Я теперь понял, Игнат Иванович, почему вы отрицательно настроены, – усмехаясь, говорил Ефим Ильину. – Но в том-то и дело, что наша армия на виду – ее проблемы не могут быть на заднем плане! Раньше они вообще считались запретной зоной. Только сейчас, в условиях перестройки, гласности, мы можем открыто и смело говорить о таком уродливом явлении, как неуставные отношения, бытующие в солдатской среде.

– Думаете, что я отстаиваю честь мундира, потому и против публикации? Ошибаетесь. Факт существования неуставных отношений как негативного явления в армии признан официально – об этом пишут и в военной, и в гражданской печати. Поэтому скрывать здесь нечего. Другое дело, как о них пишут?..

– Хотите сказать, что я перегнул палку, нарисовал более мрачную картину, чем есть на самом деле?

– И это не совсем так. Вы ведь описали жизнь только одного взвода. Поэтому можно допустить, что в одном из тысяч взводов, насчитывающихся в армии, могли иметь место случаи, о которых вы рассказываете читателю. К тому же психологически они выписаны, на мой взгляд, точно. Чувствуется, что автор многое видел сам. Вы, наверное, служили в этом взводе, не так ли?

– Служил один год, после окончания литинститута…

– Простите за возможно нескромный вопрос, а спали вы на койке, которая стояла во втором ярусе? – живо спросил Ильин, и в его глазах заискрилась хитреца.

Молодой человек почувствовал какой-то подвох, он приостановился и недоуменно развел руками:

– Какая разница, где я спал, на первом или на втором ярусе. Разве это имеет отношение к моей повести?

– Конечно, не имеет, – усмехнулся Ильин. – Только мне подумалось, что писали вы ее все-таки, находясь на втором ярусе, этак свысока поглядывали на то, что происходило внизу, и палец о палец не ударили, чтобы как-то положительно повлиять на искоренение зла.

– Хм-м, интересно, интересно…

– Командиры у вас, извините, крикуны-болванчики, политработники – ваньки-встаньки, – как бы не замечая обескураженности литератора, продолжал высказываться Ильин, – а солдаты прямо-таки уголовники – никакой культуры общения. Поэтому и сошлось в вашем одном взводе чуть ли не все негативное, что можно встретить во всей армии. А вот такого, друг мой, в нашей жизни как раз и не бывает. Это факт! Достаточно только малейшему случаю нездоровых отношений проявиться в коллективе, как сразу забьют тревогу. Или вы думаете, что мы, военные, сидим сложа руки, на втором ярусе?

– Но в том-то и суть «дедовщины», что она глубоко спрятана под личину видимого благополучия, ее процессы и развитие внешне не заметны, – возразил писатель, – она тонет в круговой поруке!

– Согласен. Но вы не учитываете диалектику. Я всегда подчеркивал, когда работал преподавателем в академии и читал лекции по педагогике и психологии, что в жизни, как и в природе, все взаимосвязано, происходят постоянные скачки, изменения, как количественные, так и качественные, возникают противоречия… Мы вот сейчас ехали в метро, и вы, наверное, обратили внимание: какой-то увалень в толкотне женщине на ногу наступил. Та аж зашлась в ярости. Он тоже, что не делает ему чести, в ответ не извинился и не промолчал, послал ее к чертям собачьим. Они разругались, а на остановке вышли и разбежались в разные стороны – через пять минут, уверен, забыли друг друга. А во взводе куда от обидчика денешься? Когда и ешь, и спишь, и строем ходишь вместе с ним. Тут замазывай, не замазывай, а все равно конфликт вскроется. Вокруг люди молодые, каждый со своим характером, со своей психологией, самолюбием в конце концов. У молодежи это чувство особенно обострено. Чем сильнее юношу пытаются задеть, оскорбить, тем большее противодействие исходит от него в ответ. Очень сложный процесс. Он порой приводит к нежелательным последствиям, если не принять вовремя соответствующих мер…

– Не убедили вы меня, Игнат Иванович. К нам в редакцию письма приходят от солдат и их родителей, и в каждом из них просьба: помогите, защитите! А звонишь командиру, откуда адресат, чтобы выяснить, в чем там дело, – в ответ он молчит, как рыба. Или доказывает обратное, мол, в его хозяйстве все в норме. Выходит, не знает он обстановки! А почему? Потому, что солдат рот боится раскрыть против «деда»…

– Не преувеличивайте, пожалуйста, – недовольно сдвинул брови Ильин. – Письма пачками? Одно, два, ну, десяток может прийти, поверю. Мы тоже их получаем. Солдаты и командиры молчат? Смотря какие солдаты, какие офицеры, еще сержанты и прапорщики, актив… Тут можно до утра дискутировать. Но мы ведем речь о вашей повести. И в ней, кстати, вы не высказываете своей позиции, как бороться с этим «дедом», что надо делать, чтобы не бояться его и не молчать. Прочитав ее, призывник только еще больше испугается, да еще дружки ему кое-что подскажут… И придет он служить подавленным. А надо, чтобы он шел в армию настроенным на открытое противоборство злу. Зато для «дедов» ваша повесть – наглядное пособие. Разве не так?

– Нет, Игнат Иванович, я цели другие ставлю. Посмотрит со стороны на все безобразия такой жук, и ему самому противно станет…

– Ага, исправится он тут же, вырастет его культура общения?! Нет, друг мой, тут борьба нужна, самая беспощадная. И воспитание. Вы, безусловно, способный литератор. И смелый, надо отдать вам должное, не каждый решится взяться за разработку такой сложной темы. Но только акцент, мне думается, вам надо ставить на добре. Злу может противостоять добро. Добро с большой буквы, если хотите!

– Банальней истории, чем о добре, пожалуй, и не придумаешь, – скептически усмехнулся молодой человек. – Только те, кто вершит реальное зло, да еще, может быть, дети всегда умиляются счастливым исходом. Но, как правило, в историях о добре хороший исход нас не устраивает. Читатель ждет обязательно чего-то другого, зачастую не понимая чего.

– А в реальной жизни? Себе-то мы, естественно, желаем как можно больше добра и счастья. Это факт! – рассмеялся Ильин.

Они подошли к четырнадцатиэтажной коробке, светящиеся окна которой были похожи на разбросанные по стене открытки разных цветов и оттенков. Полковник остановился:

– Пришли. Спасибо, что проводили.

– Но позиции свои мы до конца не выяснили, Игнат Иванович, – с вызовом сказал литератор.

– По крайней мере, объяснили их друг другу, и то хорошо, – протянул на прощание руку Ильин. Вдруг, вспомнив о чем-то, воскликнул: – Да! Я же вам хотел телеграмму показать. Сегодня получил, – достал он из кармана бланк, – прочтите. Здесь, правда, темновато…

Молодой человек пробежал глазами текст, протянул телеграмму обратно:

– Ничего удивительного, Игнат Иванович. Уволенные в запас солдаты не разъехались по домам, а остались, чтобы помочь бедствующим от стихии людям… Я недавно читал в «Красной звезде» о таком же благородном поступке солдат в Афганистане, которые отказались следовать на аэродром, чтобы лететь домой, так как утром предстояла сложная боевая операция. Что можно сказать: так поступают советские воины! – развел руками с многозначительной улыбкой Ефим.

– Вот именно, только так наши воины поступают, – серьезно подчеркнул Ильин фразу интонацией. – Но они остались еще и потому, что рядом с ними – молодые солдаты, которых надо пока страховать. Вот вам и доброе начало проблемы «стариков» и молодых. И его корни уходят глубоко в историю нашей армии. Опытный боец всегда учил молодого, помогал ему быстрее стать солдатом, делился смекалкой, глотком воды, куском хлеба, а бывало, ради него и жертвовал собой. Вспомните подвиг Александра Матросова. А фильм «В бой идут одни старики» – вот где здорово это показано! – Полковник сунул телеграмму в карман, сказав при этом: – Завтра лечу туда как представитель политуправления. Посмотрю на этих ребят своими глазами…

…Каково же было удивление Ильина, когда утром при регистрации билета на самолет он столкнулся с Ефимом Альбертовичем.

– Вы куда? – спросил его полковник.

– В далекие горы… Газета командировала. Знаете, какие там события разворачиваются? Принимайте в попутчики! – весело ответил литератор.

– Ну… Ваша газета солидная, – только и сказал в ответ Ильин, качая головой и недоуменно пожимая плечами.

АХИЛЛЕСОВА ПЯТА

Антонов с размаху бросил лопату в кузов высокого «Урала», вытер рукавом испарину на лице. Мимо гурьбой шли к своим машинам ребята, скользя сапогами по сплошному месиву дороги, с лопатами и ломами, на которые они нет-нет да и опирались, чтобы не шлепнуться в коричневую жижу.

– Порадок, ще одному завалу каюк, – довольно гудел басом белорус Турчин. – Не унывай, робя! – подбадривал он, а Глеб почему-то с завистью подумал: «Вот ведь парень двужильный. Все уже от усталости готовы свалиться куда попало, наверное, и говорить не хочется, дышат только, как паровозы, да глаза от бессонницы трут, отчего они похожи на влажные ягоды рябины. А этому хоть бы хны, еще и балагурит. По должности, что ли, своей?»

Турчин был комсомольским секретарем роты. На год раньше призвался. Постоянно тормошил всех: то историю из солдатского фольклора выдаст смешную до невозможности, то песню затянет типа «Распрягайте, хлопцы, коней» или «Эх, дубинушка…» Да еще толкнет Глеба в бок, мол, давай, донской казак, подпевай! И Глеб – это же надо! – подтягивал. Боков, правда, на сей счет отпускал, как обычно, идиотскую реплику: «Этот стон у нас песней зовется». Но Турчин сумел и его завести.

…Боков тогда вместе с Антоновым и Турчиным подсунул лом под глыбу в свой рост, но вдруг с обессиленной злостью отбросил его и плюхнулся на землю, нервно запричитав: «Не могу! Не могу я больше!..» Турчин присел на корточки рядом с ним:

– Не психуй, Евгений, все равно сдвинем мы ее, брухатую, – начал он успокаивать Бокова. – Счас Ильхама Магомедова позовем на подмогу, он сам як скала.

Боков сидел мрачный, готовый расплакаться, и Антонов видел, что Турчину искренне жаль парня, он даже поглаживал своей широченной ладонью Женькину худую спину. Глеб еще с осуждением подумал про себя: «Тоже мне, телячьи нежности, вместо того чтобы подстегнуть крепким словом истерика, он его уговаривает». А Турчин, поглядывая искоса на мрачного Глеба, как ни в чем не бывало спросил на полном серьезе Бокова:

– Слухай, а у вас в Москве корова была?

– Телка у меня была: губки алые, грудастая, а талия тонюсенькая – что надо баба! – зло сострил Боков, шмыгая носом.

– А-ага-а, – протянул Турчин, – значит, ты парного молока не пивал. Ясно тапер, в чем дело. Шо в магазинах продают – чихня. От парное – да-а… Давай споем, друже, легче будет, – предложил он Женьке.

– Отстань, Петро, я из музыки только хеви-металл признаю…

– Как это понять?

– Тя-же-лый рок – вот как!

– Ух ты, – покачал головой Турчин, – тады стихи читай.

Боков опять шмыгнул, как-то передернул плечами и вдруг, поднявшись, на удивление Глебу стал декламировать:

В горах дожди, в горах седое небо,

В горах грохочут горы по горам,

Гремит поток, вчера лишь бывший снегом,

Грохочут глины, твердые вчера…

Ребята, работающие поблизости, тоже встали, разинув рты, прислушались.

А нам легко! Над нами солнца желоб

И облаков веселые стога.

И лишь река с известием тяжелым,

Как скороход, бежит издалека…

И если я надолго умолкаю,

А вроде солнце светит впереди,

Не говори: «С чего река такая?»,

А просто знай – в горах идут дожди…

Боков закончил читать, поднял лом и опять подошел к глыбе, которая, казалось, теперь уменьшилась в размерах. Антонов и Турчин, не медля, вслед за Боковым подсунули под нее свои рычаги и одним махом дружно сдвинули громадину, покатили ее к краю пропасти. Потом Глеб спросил Женьку, мол, что, сам стихи сочиняешь? Боков покраснел, засопел и в своей манере брякнул:

– Темнота ты, а еще казак донской. Юрий Визбор это, певец гор, знать надо!

Глеб не обиделся. Да и что обижаться – не может же человек охватить необъятное, все знать. Он всего «Евгения Онегина» шпарит наизусть, увлекался в свое время Высоцким, Окуджавой, мифами древней Греции, потом с головой, окунулся в Маяковского, Куприна и Достоевского… Булгакова пробовал… Теперь военные мемуары заглатывает, хотя времени на это в обрез. Некогда даже Наталии письма в срок писать. От нее регулярно, раз в неделю, получает спокойные, рассудительные. А сам…

Нет, совсем не хочется сейчас думать об этом. Антонов увидел еле плетущегося под тяжестью двух кувалд, взваленных на плечи, Шурку Ртищева, и мысли его тут же переключились на другое. Надо помочь парню. Глеб порывисто шагнул навстречу Ртищеву, умаялся Шурка вконец. Но тут же внутренний голос остановил Глеба: ведь он тащит на себе и орудие труда Коновала! Ефрейтор сейчас где-то цигарку раскуривает, лясы, небось, точит с тем же Мацаем, используя короткую передышку, а Шурка надрывается. По своей воле! И пусть надрывается… Антонов отвернулся от Ртищева, сделав вид, что осматривает задние колеса машины.

Однако Глебу спокойнее не стало. Почему-то сразу вспомнился ему эпизод, буквально недавно взбудораживший всех ребят. Эпизод, в котором опять – Турчин. Обычно грубоватый, он на этот раз раскопал среди валунов и комьев глины хилое деревце и жалобно запричитал:

– Бяроза, бяроза, моя дорогуша!.. Каменюки треклятые, надругались над тобой, красавкой… Як же тоби помочь?

Он носился с ней, словно это был больной младенец. Не знал, куда ее приткнуть, кому еще показать надломленные корешки и ветки с редкими увядшими листиками, облепленными грязью.

– Надось в землицу ее, в землицу, авось оклемается, – твердил Петр.

– Бесполезно… – кто-то обреченно махнул рукой.

– Прекратите миндальничать! Выбросьте этот хлам и продолжайте работать! – вмешался старший лейтенант Ломакин, руководивший разбором оползневого схода, застопорившего дорогу.

– Какой же це хлам?! Бя-ро-зка… Як людына вона!

– Добре Турчин мыслит, – пробасил прапорщик Березняк. Ребята одобрительно зашумели.

– Делайте с ней, что хотите. Только проезд быстро освободите. Впереди-то люди помощи ждут, – бросил Ломакин.

Лопаты и ломы сразу же замелькали в бешеном темпе. А когда делу был виден конец, Турчин, взяв с собой Антонова, бережно поднял березку и полез на склон, к выступающему огромному камню, похожему на зуб. «За ним она и убережется от бродяги ветра, – рассудил Турчин, – а дождь даст влагу». Глеб помогал Петру: рыл воронку, потом утрамбовал грунт. Они нашли поблизости сухую палку и привязали ее к стебельковому стволу деревца.

– Порадок, – довольно прогудел Турчин и неожиданно сказал, как бы делая вывод для себя: – От и Ртищев наш, вовсе не «волк тамбовский», а як ця бярозка. Из глиняки вытащим, отрахнем и посадим в живу почву. Надось защитную скалу только ему подыскать… Кумекай, казак, кумекай…

…Глеба аж передернуло от нахлынувшей злости на себя из-за того, что отвернулся от Шурки и не разделил пополам его тяжелую ношу. Но не стоять же так, склонившись над колесом, слыша позади неуверенные Шуркины шарканья, и делать вид, что занят.

– Постой, – решительно обернулся он к Ртищеву, – бросай кувалды! Вернее, одну скинь, ту, что Коновала.

– А-а?.. Да ничего, Антоныч, оттащу, а?..

– Слушай, что я говорю, – нетерпеливо шагнул к Шурке Глеб и сдернул с его плеча чугунную болванку с длинной ручкой, шмякнул ее оземь. Шурка пошатнулся, чуть завалился назад, но Глеб тут же придержал его за плечо, потом легонько подтолкнул вперед: – А теперь иди, за железяку не волнуйся, не пропадет. Кстати, где Коновал?

– А-а… они наверх с Мацаем полезли, на березку вашу… – пробормотал смущенно Шурка, еще топчась в нерешительности у валяющейся в грязи кувалды. Но увидев, как потемнели глаза Глеба, а лицо его точно схватило морозом, Ртищев растерянно отступил на шаг, два… Неуклюже развернувшись, он обреченно поплелся в хвост колонны. Оттуда уже шел, заглядывая в кабины, прапорщик Березняк, проверяя, все ли на месте.