Текст книги "После приказа"

Автор книги: Валерий Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Annotation

В повести ставятся острые нравственные проблемы неуставных отношений в воинских коллективах.

Для массового читателя.

После приказа

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

ПОСЛЕ ПРИКАЗА

АВТОР, ОСМЕЛИВШИЙСЯ ВЗЯТЬ НА СЕБЯ МНОЖЕСТВО РОЛЕЙ

«НЕ УСТУПЛЮ!»

НИЧТОЖЕ СУМНЯШЕСЯ

АВТОР В РОЛИ РОДИТЕЛЯ

«ПУСТЬ БУДЕТ, КАК БУДЕТ…»

СУДЫ-ПЕРЕСУДЫ

АВТОР В РОЛИ «РЕБЕНКА»

ЧЕГО НЕ СДЕЛАЕШЬ РАДИ…

АВТОР В РОЛИ ВОЕНКОМА

«СЕЛИ НА ШЕЮ СЕЛИ»

ОБЪЯСНЕНИЕ ПОЗИЦИЙ

АХИЛЛЕСОВА ПЯТА

АВТОР В РОЛИ «СТУКАЧА»

ПРЕДЧУВСТВИЕ

ПИЛЮЛЯ

АВТОР В РОЛИ ДЕВЧОНКИ, КОТОРАЯ ЖДЕТ…

НЕ ТОЛЬКО ГОРЫ ВЗБУНТОВАЛИСЬ

АВТОР В РОЛЯХ КОМАНДИРА И ЗАМПОЛИТА

ПРИШЛА БЕДА – ОТВОРЯЙ ВОРОТА

РАСКАЯНИЕ

АВТОРСКИЕ РОЛИ ПОД ЗАНАВЕС

notes

1

После приказа

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

В процессе перестройки, происходящей в нашей стране, все активнее звучат голоса писателей, смело поднимающих в своих произведениях острые, волнующие проблемы. К таким произведениям относится и повесть Валерия Волошина. В ней автор делает попытку раскрыть широкий круг проблем, связанных с подготовкой юношей к сознательному выполнению воинского долга, выработке у них психологической устойчивости, дисциплинированности, культуры общения между солдатами и сержантами различных призывных возрастов.

Для патриотического и нравственного становления гражданина нашей страны служба в Вооруженных Силах, ее престижность в общественном сознании молодежи – вопрос принципиальной важности. Через военную службу юноши соединяются с Отечеством, лично отвечают за его спокойствие и безопасность, учатся мыслить «взрослыми», масштабными категориями. Но не всегда, к сожалению, личная ответственность берет верх над личной пристрастностью. А личная пристрастность не всегда соответствует общественной потребности нравственного поступка. Отсюда у отдельных призывников, а следовательно, в солдатской и матросской среде появляются «увлечения» серьезнее, чем детские шалости. Чем их можно объяснить? Потерей социалистического идеала у ряда молодых людей под агрессивным напором потребительства и бездуховности, экспортируемых Западом через образчики массовой культуры? Или же их тягой к вещизму, делячеству, карьеризму, пример в чем подают некоторые родители, учителя, командиры? Или из-за доморощенного бюрократизма, пронизавшего в годы застоя все жизненные сферы? Или чем-то еще?..

Рассуждая обо всем этом, автор иногда бывает слишком категоричен в своих высказываниях, кое в чем субъективен, с ним можно спорить и не соглашаться. Однако при подготовке рукописи к печати издательство сознательно не стало сглаживать «острые углы», вносить стереотипные редакторские коррективы в трактовку писателя социальных и нравственных причин неуставных отношений в некоторых воинских коллективах.

Пусть читатель сам, прочтя повесть, попробует вместе с автором подумать над этими, отнюдь не простыми вопросами нашей жизни.

Ждем ваши отзывы.

ПОСЛЕ ПРИКАЗА

Повесть

Он знак подаст – и все хлопочут.

Он засмеется – все хохочут;

Нахмурит брови – все молчат… А. С. Пушкин

АВТОР, ОСМЕЛИВШИЙСЯ ВЗЯТЬ НА СЕБЯ МНОЖЕСТВО РОЛЕЙ

Два дня валяюсь в постели – срок не слишком велик для гриппующего больного, но и не мал, чтобы не затосковать. Одиночество… Люди, закрученные жизнью и уставшие от мирской суеты, порой мечтают о нем. Жаждут отключиться, расслабиться, отдохнуть один на один с собой. Однако я не припомню случая, чтобы кто-нибудь из моих знакомых, оказавшихся по тем или иным обстоятельствам в одиночестве, любил его.

Не «подружился» с ним и я. А если еще в голове адская боль и тело ломит, к тому же за окном вьюжит и ноябрьское небо давит мраком, то одиночество становится совсем тяжелым. Начинаешь ждать чего-то: телефонного звонка, стука в дверь, голоса родного человека, друга, сослуживца, начальника в конце концов. Переносить одиночество – немалая трудность и большое искусство. «Обломовщина» давно себя изобличила как порок. А «радостное ожидание» есть не что иное, как предвосхищение долгожданной встречи.

Радость общения!.. Видно, не может без него существовать человек. Как без воздуха, воды, хлеба…

Подобные путаные умозаключения лениво копошатся в моем мозгу, пока я потягиваюсь на разложенном диване-«малютке», затерянный в одеялах, где-то с краю его аэродромной площади, просматривая от нечего делать уже вроде бы перечитанные газеты и кося одновременно глаз на водруженный тут же телефон.

Небольшая заметка, вернее солдатское письмо, напечатанное в «Красной звезде», неожиданно обрывает ход моих рассуждений, заставляет внимательно прочесть строчки и задуматься теперь уже как бы в обратном направлении. Бывает, оказывается, когда общение не приносит никакой радости. Вот пишут об «годковщине». Есть, есть она среди пацанов одного поколения, никуда пока от нее не денешься. Есть и панки, металлисты, рокеры и еще с черт-те какими названиями группы и течения в молодежной среде – голова от них кругом идет. А как вывести их на чистую воду, сокрушить гнилую психологию?.. И отделаешься ли махом от наносного?..

«Если бы я был… – раскручивались в моем воображении бессвязные мысли, навеянные отголосками популярной рубрики «Литературки», в которых я представлял себя в различных обличьях должностной и житейской иерархии. – Что бы я тогда сделал для искоренения зла?»

Они, мысли, метались у меня в голове, точно икринки в бурном потоке, то вознося к студеному стрежню, затягивая в ахающие водовороты, то путаясь в прибрежной траве, пытаясь их застопорить или выбросить в сточную канаву… «Был бы я в роли…»

Неожиданно передо мной встало скуластое лицо молодого парня с упрямым взглядом карих глаз. Очень знакомого мне парня. Он повторял жестко и с вызовом одно и то же слово, которое я уже слышал. Он отдалялся от меня и в то же время как бы приглашал за собой. И я пошел следом, меня звал его голос…

«НЕ УСТУПЛЮ!»

Всякая более или менее запутанная история может иметь сто или тысячу начал. А вот заканчивается она…

Эта, к примеру, завершалась уже зимой. К тому времени уволенные из армии солдаты, даже те, кого за «особые отличия» командиры выпроваживают из части за минуту до боя курантов, извещающих наступление Нового года, разъезжаются по домам или комсомольским стройкам. Другие, оставшиеся в строю, без устали месят снег и грязь на полигонах, танкодромах, отбивают на палубах кораблей и бетонных плитах стартовых площадок дробные очереди сапогами и ботинками, готовясь к стрельбам или к учебным ракетным пускам, ныркам на глубину или к дальним походам.

Поэтому непривычно было видеть шагающего по дороге в аэропорт широкоплечего, среднего роста паренька в шапке-ушанке, с черным чемоданчиком и ворсистой шинелью, перекинутой через руку. В этих краях зима – не зима. А когда еще темп держишь, хлюпая по жиже, расплывшейся по асфальту липким темно-коричневым шоколадом, то вообще жарко.

Лычки младшего сержанта на черных погонах идущего очень заметно поблескивали золотом на солнце, притягивала взгляд медаль на груди воина.

Мимо прорычал самосвал, обдав младшего сержанта мелкими брызгами, и вдруг через десяток метров заскользил колесами от резкого торможения. С шумом открылась дверца, и высунувшийся из кабины чернявый вихрастый шофер крикнул:

– Эй, служивый, если в аэропорт – подвезу!

Паренек рванулся к машине, прыгнул на подножку и плюхнулся на сиденье рядом с водителем:

– Спасибо, друг! Я ведь тоже баранку кручу.

– Вижу по эмблемам, – понимающе кивнул шофер. – Из Афгана, что ль?

– Нет. Тут служу… В отпуск сейчас.

– Не за горами день, когда совсем на «гражданку»?

– Мне еще, как медному котелку… Я ведь только пятый месяц в солдатах, – расплылся в довольной улыбке младший сержант.

Шофер недоверчиво смерил взглядом попутчика, еще раз оценивающе посмотрел на его медаль «За боевые заслуги» и как-то непонятно – то ли с одобрением, то ли с долей зависти – пробормотал:

– Ничего себе… «салага»!

– Что-что? – недовольно поморщился младший сержант, как бы не расслышав фразу.

– Говорю, что здорово тебе подфартило! Я сам год как из армии пришел, в ракетных войсках служил. Не припомню, чтобы за такой короткий срок кто-то мог лычки и медаль тебе повесить, да еще отпуск получить в придачу. Небось, хорошо сапоги командирам драишь и старикам «хэбэ» стираешь? – шутливо спросил шофер.

Младший сержант тона не поддержал, на его скулах вздулись желваки, а глаза потемнели и вонзились в парня за рулем. Он с усмешкой ответил на вопрос вопросом:

– А ты что, привык в армии на чужом горбу в рай ездить?

– С чего взял?! Скажешь тоже…

– Рассуждаешь, как заправский «дед». Только я никогда ни за кого лямку не тянул. И вообще этого не люблю.

Шофер фыркнул, качая головой:

– Палец разогни! Пионерам, когда в родной школе выступать будешь, лапшу на уши вешай, а не мне.

– Ну-ка, стой! Тормози, тебе говорю!

Парень недоуменно вытаращил глаза и нажал на педаль, останавливая машину. Увидев, что младший сержант собирается покинуть кабину, придержал его за локоть:

– Ты чего, обиделся? Я же ничего…

– Чего, ничего – заладил ерунду, – отдернул руку младший сержант, открывая дверцу. – Думать надо!

– А ты как с луны свалился. Будто в твоей роте нет ни «сынков», ни «дембелей» – все одинаково пашут. У нас, на «гражданке», и то… Если молодой – завгар тебя на старый «захарий» садит, а покрутился в гараже, прошел огни, воды и медные трубы – получай новенький ЗИЛ. А в армии – тем более, я на своей шкуре испытал…

– Вот и продолжай в том же духе, если тебе так нравится, – поставил ноги на подножку младший сержант. – Езжай-ка, братец, своей дорогой, не по пути нам! – соскочил он на землю и с силой захлопнул дверь.

– Ну, дела, – развел руками шофер, – прямо чокнутый какой-то. Ты чего, впрямь обиделся?! – высунулся он из окна. – Кончай, лезь обратно, до аэропорта добрых пять кэмэ будет!

Младший сержант, не оглядываясь, шел по обочине. Шофер, посигналив несколько раз и поняв, что напрасно старается, махнул рукой и газанул так, что, не отскочи парень вовремя в сторону, самосвал обдал бы его грязью с ног до головы. Младший сержант помахал вслед грузовику кулаком и крикнул:

– Все равно не уступлю!..

Эта привычка – говорить «не уступлю!», когда надо выдержать соблазн и отстоять свой принцип, появилась у Глеба Антонова на втором курсе техникума, после смерти отца, которая его очень потрясла. Отец был еще совсем молодым, жизнерадостным. Готовясь к своему сорокалетию, шутливо говорил Глебу: «Отметим, сын, мой день на твоей дискотеке. Думаешь, не найду там себе пары? Еще как, почище твоей Натальи будет!..» Он заразительно хохотал, и Глеб тоже смеялся, зная, что ни на какую дискотеку отец не поедет, тем более в город, хоть это и недалеко. А о женщинах вообще не могло быть речи – одну он только любил, маму.

Но мамы Глеб не помнил. Он часто вглядывался в ее портрет, висевший над письменным столом в комнате отца, пытаясь разгадать в облике улыбающейся ему чернобровой девчонки со вздернутым носиком и короткой стрижкой ее характер.

В семье их было трое мужчин, и все – казаки, как любил подчеркивать дед Гавриил, некогда глава большого рода, высохший от невосполнимых утрат: горевал он порой о том, что хозяйку свою пережил, а больше – о четырех сыновьях и дочке, положивших свои головы на лютой войне. Сам он живым остался и даже раненым не был, хотя врагов приходилось шашкой рубать. Только младший его сын, отец Глеба, родившийся уже после демобилизации старшины Гавриила Антонова, утешал старого вояку… А из мамы вот казачки не получилось: бросила она и отца, и Глеба, и деда, уехала из станицы в столицу с каким-то заезжим художником. Глебу и трех лет не было тогда.

Однажды в классе шестом Глеб высказал отцу все, что он думал об изменнице-матери. Отец выслушал его истерику спокойно и отрезал жестко: «Не смей осуждать мать. Никогда! Подрастешь – поймешь…» Но Глеб еще долго удивлялся, как можно часами сидеть перед портретом женщины, предавшей тебя, советоваться с ней, радоваться ее редкому письму или открытке. Кое-что начал понимать, когда познакомился с Наталией Чичко из параллельного курса и влюбился в нее по уши…

В тот вечер отец пришел домой сам не свой. Молча, как был в пальто и фуражке, прошел в свою комнату, не обращая внимания на хлопочущих на кухне деда и сына. Глеб торопился на электричку, чтобы поспеть на свидание с Наташкой. Они собрались на концерт популярной «Машины времени», нежданно осчастливившей их захолустный донской городок.

– Батя, что стряслось? – обеспокоенно заглянул он в комнату отца, увидев его за письменным столом в отрешенной позе. Отец повернулся, посмотрел на Глеба пустым взглядом:

– Ничего, сын, оставь меня.

Уходя из дому, Глеб слышал, как отец что-то бубнил за своей дверью. «Пусть побеседует, успокоится», – легкомысленно подумал он. А когда поздно вечером веселый и довольный Глеб возвратился, отца уже не было в живых. Обширный инфаркт. Причиной его, как потом выяснилось, явилась крупная неприятность у отца на работе. Он был агрономом, земля и хлеб – выше ценностей для него не существовало. А директор совхоза настаивал, требовал сдать в счет плана семенное зерно. К весне обещал восполнить закрома. Каким образом? Это тебя, агроном, мол, не должно волновать. И батя, человек по сути своей мягкий и доверчивый, в конце концов сдался, уступил. Однако пришла весна, а сеять было нечем. Поднялся шум-тарарам, вмешался в дело райком. Директор сумел выкрутиться, а агронома исключили из партии.

Глеб возненавидел совхозное начальство, райкомовских, как он считал, бездушных чинуш, косо глядел на своих преподавателей, наставников, сокурсников – весь свет ему в те дни был не мил. Тогда и начал он твердить: «Не уступлю!» И матери так сказал, когда та, приехав на отцовы похороны, умоляла его уступить ее просьбе, переехать к ней в Москву. И еще вырисовалась в его характере черта, о которой он раньше и сам не подозревал. Всех и вся он обличал, не прощал никому ошибок и просчетов. В техникуме его стали считать если не «трудным», то, по крайней мере, неудобным учащимся.

– Твоя правда-матка похожа на старческую болезнь, – упрекнула его и Наталия после комсомольского собрания, на котором Глеб в пух и прах раскритиковал работу комитета комсомола, в составе которого числилась и она.

– Почему? – искренне удивился Глеб.

– А сам не догадываешься? Ворчишь, ворчишь, соломинки подмечаешь, а в своем глазу…

– Что ты хочешь этим сказать? – вспыхнул Глеб.

– Только то, что самокритика больше характеризует интеллект, культуру и, следовательно, воспитанность человека. А быть эдаким чистюлей-прокурором, клеймящим и требующим расправы над злом, не видя собственных прегрешений и не прикладывая своих рук для борьбы с ним, – нет ничего проще…

После этого разговора Глеб замкнулся, ушел в себя. С Наталией встречался все реже и реже. Вскоре он вообще перешел на вечернее отделение техникума – надо было зарабатывать на жизнь. Много времени отнимали и занятия в досаафовском автоклубе. Пока не закончил учебу, ему давали отсрочку от призыва в армию. А когда получил повестку, нагрянул к Наталии, которую не видел больше года, и выпалил с порога:

– Давай, Наталия, распишемся…

Посидели поле загса скромно с дедом Гавриилом, родителями Наташи и друзьями. А утром молодая жена проводила Глеба на сборный пункт. Смеялась, а в глазах стояли слезы. Поправляя ремни рюкзака на его плечах, пошутила:

– Держитесь теперь, милитаристы, солдат Антонов на часах стоять будет!

Дед Гавриил вырядился в красные революционные шаровары, которые получил еще в гражданскую из рук самого Буденного, на голову натянул казацкую фуражку с малиновым околышем, а на пиджак нацепил все свои награды – от Георгия IV степени до ордена Славы.

– Служи, казак, как в нашем роду заведено, – сказал он. – Живота своего не жалей, а за женку не бойся… Даст бог, не помру, дождуся тебя, – прижался он сухонькой грудью к Глебу…

…Обрадуется дед, подумал Антонов уже у здания аэропорта. И Наталия рада-радешенька будет. Сама хотела приехать, а тут – такой сюрприз!

– Эй, служивый! – увидел Глеб бегущего к нему от стоянки автомобилей шофера, с которым он не нашел общего языка. – Чего скажу… Тебе куда лететь-то?

– Не все ли равно, – отмахнулся Глеб.

– Да погоди, я же по-хорошему, помочь хочу! С билетами туго, я узнал, сезон местной элиты. Прут фрукты ящиками, за каждое место в самолет на «лапу» отваливают будь здоров сколько!

– И в Ростов? – обеспокоенно воскликнул Глеб.

– А ты думал? Если не ошибаюсь, один рейс туда. Пошли, у меня кассиром чувиха моя работает, быстро все устроит.

Уже подходя к кассам, у которых толпился народ, Глеб в нерешительности остановился:

– Послушай, получится, что билет мы сейчас вроде как по блату возьмем? – сказал он парню, поморщившись.

– А ты думал… – ухмыльнулся тот, вклиниваясь в очередь и увлекая за собой Глеба. – Пропустите, товарищи, орденоносца…

Глеб оторопел от такого нахальства. Как ошпаренный отскочил в сторону и, краснея и смущаясь, встал в хвост очереди, которая неодобрительно загудела. К нему подлетел шофер:

– Нет, ты точно ненормальный! Давай проездные документы…

– Слушай, двигай-ка ты отсюда подобру-поздорову! – резко оборвал его Глеб. – Брехло!

– Чего, чего?!

– Что слышал, – демонстративно отвернулся от парня Антонов.

Уже в самолете, откинувшись в уютном кресле, Глеб размышлял с досадой: нет, все-таки неправильно он поступил с этим шофером и в первом, и во втором случае, грубо отбрив его. Ну хорошо, проявил характер, устоял перед ухарем. Нет ничего проще, как сказала бы Наталия. Но ведь сам-то парень ни черта не понял, ушел разобиженный, уверенный в своей правоте. Да еще, наверное, подумал о нем, Глебе, как о злюке-задаваке, из которого прет правильность. Будет с дружками перемывать его косточки, гогоча над его принципиальностью. А как надо было бы Глебу поступить?.. Встать в нравоучительную позу и продекламировать стихами Маяковского, что такое хорошо и что такое плохо? На смех поднял бы парень-шофер Глеба в ответ. Да и читали ему наверняка в детстве эту книжку. Дома, в детском саду, в школе… А может, надо было схватить его за шиворот и тряхнуть как следует, выставить напоказ: мол, смотрите, люди, на ловчилу! А он бы в ответ начал брыкаться, еще завязалась бы потасовка. И вряд ли из очереди кто-либо пришел на помощь, одобрил такое действо Глеба. Почему-то в последнее время не очень-то любят заступаться. Иной норовит не заметить, пройти стороной свару, если она его не касается. В лучшем случае позовет милиционера навести порядок. Да к тому же «тряхнуть» – не метод воспитания, Глеб уже убедился на своем опыте.

Вот в школе у них завуч была, историчка. Холодная и величавая, как воды Дона. На всех смотрела свысока, побаивалась ее ребятня. А что она делала? Подарки брала, не стесняясь, все знали об этом. Находились родители, которые задаривали ее, заискивали перед ней, чтобы после восьмого класса их чада остались в школе и тянули кое-как до аттестата зрелости, а не направлялись в СПТУ. Были ученики, которые благоговейно юлили и ловчили как могли под ее строгим взглядом. А Глеб со своей «правдой-маткой» выше тройки по истории не получал, хотя знал предмет получше любого соклассника. И вылетел из школы со справкой. Правда, оно и к лучшему – в техникум поступил, о чем не жалеет. Но мог бы и в институте сейчас учиться, как отец в свое время…

А как же он, Глеб, намучился с трудоустройством, когда после смерти отца пришлось перейти на вечернее отделение техникума. В совхоз идти работать не хотел из принципа: директор его звал, но он его видеть не мог. А в райисполкоме в направлении на завод отказали – возраст не тот. Еще мал. «Мы разрешение на работу даем, если ты состоишь на учете в детской комнате милиции», – равнодушно сказал ему председатель комиссии по делам несовершеннолетних, постукивая карандашом по столу. «Так что – мне стать хулиганом, токсикоманом или вором?» – с вызовом воскликнул Глеб. «Много разговариваешь…» – был ответ.

Когда он вышел из кабинета, в сердцах грохнув дверью, кто-то из посетителей, ожидающих своей очереди, едко посоветовал Глебу:

– А ты, пацан, три звездочки дяденьке принеси в кулечке, враз он все устроит… хи-хи-хи…

– И не стыдно вам, взрослый человек? – пристыдил в ответ Глеб. И уже выходя, услышал брошенное ему вслед с явным презрением:

– Гляди-ка, какой правильный!..

Ему хотелось тогда топать ногами, кричать до хрипоты, доказывать: «Да не правильный я! Просто такой вот уродился!»

Дед Гавриил его успокаивал:

– Чижало, внучек, казакам с таким норовом. Но жить можа… Все же лучше, чем так, как батяня твой, изнутри себя жечь, а мерзавцам не перечить.

На работу Глеб все-таки устроился. Помог случай. При очередном посещении дискотеки, куда его затащила Наталия, завязалась драка между двумя группами музыкальных направлений. Глеб бросился разнимать патлатых, и сам был схвачен за руку подоспевшими дружинниками. Когда разобрались, командир отряда – бригадир комсомольско-молодежной бригады Виктор Гыкало подвел итог:

– Ладно, чудо в перьях. Приходи завтра в «Сельхозтехнику», меня найдешь…

И всеми правдами и неправдами Гыкало пробил Антонову назначение в бригаду. Виктор Гыкало – вот кто понимал Глеба, вот кого по-настоящему Глеб уважал, к мнению кого всегда прислушивался и кому подчинялся беспрекословно.

Плотный, мощный бригадир был безмерно добр и сентиментален. Рассказывали, что он еще в первом классе влюбился в свою будущую жену и с тех пор если смотрел на других женщин, то только для того, чтобы лишний раз убедиться, что его жена лучше. Очень он любил сына. Беспокоился, чтобы вырос из него добрый хлопец, а не подонок, которых истово ненавидел. Ради этого вечерами после смены отправлялся дежурить в штаб народной дружины…

Мерно гудели двигатели самолета. За иллюминаторами – безбрежное белое поле.

«Нет, в жизни, видно, не только надо не уступать дурному, – думал Глеб, – но и не молчать, говорить о нем прямо и открыто, воевать против него». Теперь он это понял. А если бы чуть раньше? Смог бы помочь рядовому Шурке Ртищеву?.. Ведь сам же он, Глеб, его уговорил не идти к прапорщику Березняку, чтобы не посчитали Шурку ябедой! И могло тогда все быть иначе…

«Эх, Шурка, Шурка, дорогой же ценой познали мы, что есть настоящее солдатское братство…» – вздыхал младший сержант Глеб Антонов, и память его невольно понесла, окунула в недавнее прошлое, словно закружила его на стремнине горная река.

НИЧТОЖЕ СУМНЯШЕСЯ

– Тяжелая штука быть солдатом, – проговорил Шура Ртищев. Глубокий вздох вырвался из недр байкового одеяла.

– Тяжелая, – отозвался Антонов.

В палатке стояла жуткая темень; прямо над Глебом мерно лупили по брезенту как будто в одну и ту же точку крупные капли. «Продырявят его и начнут бить по темечку, – подумал он, припоминая, в какой стране – в Китае или в Японии – практиковалась такая пытка: провинившегося привязывали к столбу, и на его голову методично капала вода до тех пор, пока тот не сходил с ума. – А-а, не все ли равно, в какой стране», – отмахнулся от назойливой мысли и натянул одеяло на голову.

Вспомнилось утро, когда их с пыльной железнодорожной станции на открытых грузовиках привезли в учебный центр. Стояла золотая пора осени, яркое солнце играло лучами на листьях деревьев, на пожелтевшей траве. Каким родным привиделся ему кривой, разлапистый тополек у одной из палаток! Нижняя его ветвь протянулась к откинутому пологу. Глеб вошел в палатку и, не задумываясь, бросил на лежак матрац и сам уселся на него с радостным возгласом: «Это ж надо – вроде бы высокогорье, как у нас, на Дону!..»

А вечером налетели тучи и хлынул ливень. Вскоре он перестал. Но теперь монотонно капает с ветки, бухает по брезенту, отдаваясь в голове.

– Антоныч, никак уснул? – услышал он снова голос Ртищева. – А мне не спится что-то. Нога горит, натер, поди, портянкой. Не заметил, как.

Кто-то в темноте хихикнул:

– Слыхали, парни, «тамбовский волк» поранен! Ртищ, ты же хвастал, что по Черноземью баранку крутил, где земля что масло. Иль ты босичком грязь месил? К портянкам не привыкший?

– Нет, не так, – буркнул Ртищев, но вдруг завелся: – А ты, Боков, не скаль зубы. Ходишь в героях и ходи себе. Не все могут, как ты, грудь перед начальством выпячивать, во всем ефрейтору угождать.

– Это я-то? – возмутился звонкий голосок, и Антонов сразу вспомнил, кто такой Боков – невысокий, юркий, острый на язык парнишка с рассыпанной по всему лицу гречкой. Что-то в нем раздражало Глеба. Хотя парень как парень, из Москвы. Да и не узнаешь человека за короткое время, что прошло на сборном пункте и здесь, в палаточном городке. Может, не нравилось, что Боков встревал в любой разговор: все он якобы знает, все видел. Или ухмылочки его действуют на нервы? Суетится, суетится: куда ни глянь, везде его короткий рыжий бобрик торчит, со всеми он запанибрата. Словом – вроде бы рубаха парень. Но что-то есть в нем притворное, настораживающее: глазки шныряют по сторонам, как у шкодливого кота.

Думал о нем Глеб равнодушно, прислушиваясь к начавшейся перепалке между Боковым и Ртищевым.

– Да если хочешь знать, ефрейтор – мой земляк! Зе-ме-ля, понимаешь, ты, чучело из черноземной полосы?

– Осторожней на поворотах! – откинул одеяло Ртищев и сел. Но тут же миролюбиво сказал: – Давай без этого… без личностей. А если ты, Боков, такой уж прыткий, то скажи честно: что делал, когда мы все топали на дистанции, пыль сплевывали и задыхались, мокрые от пота? Ты ведь со своим «земелей» на финише ленточку натягивал, а?!

– Не моя вина! Меня сам взводный назначил помогать Коновалу. Мог и тебя выбрать, любого! Узнал, что я второразрядник, говорит, давай, спортсмен, становись к финишу.

– Нет, ты скажи, что внутри у тебя творилось? Злорадствовал? Я ведь видел, как ты щерился…

– Вай-вай, будто шакалы сцепилыс. Джигыты вы или старухы базарные? Спат надо, командыр слышит – наказыват будэт, – донесся из угла недовольный голос Ильхама Магомедова. Ильхам родом из горного Буйнакска, вспыхнуть мог по любому пустяку.

– Правильно, – вырвалось и у Антонова, – все сегодня устали. – Вполголоса сказал Ртищеву: – Нервы побереги, Шурка, еще пригодятся. Вставать-то ни свет ни заря…

Но Бокова, кажется, задели за живое. Он распалился:

– Это я-то злорадствовал?! Слыхали, парни?!

Тут полог палатки откинулся и на фоне звездного неба у входа вырисовалась худосочная, длинная фигура ефрейтора Коновала.

– Что та-ко-е! – угрожающе протянул он. – Почему «салажня» не спит? Или не поняли команду «Отбой»?!

Под потолком загорелась тусклая лампочка, разливая фиолетовый свет по палатке. Солдаты разом притихли, притворяясь спящими. Только Ртищев как сидел на нарах, так и остался. Мертвецкие блики, падающие на угловатые плечи и остриженную голову, искажали его застывшую фигуру, и он походил на мальчика-подростка, каких Антонов видел в кино о войне: усохших, болезненных от голода. Коновал прошел по узкому проходу между рядами табуреток, придвинутых к нарам, остановился около Ртищева и негромко, но требовательно скомандовал ему:

– Подъем! Время – тридцать секунд.

Ртищев отбросил одеяло, быстро соскочил с лежака, подхватил с табуретки уложенную форму, суетливо начал натягивать брюки. Антонов краем глаза наблюдал за ним, сочувствуя. Их днем уже тренировали таким образом, все отделение: «Подъем!», «Отбой!» Только и слышались выкрики Коновала. Правда, сорок пять секунд отводилось на выполнение команд. Не успевали. Кто портянки не мог намотать и засовывал босые ноги в сапоги, кто становился в строй без ремня, а это не полагалось. Снова надо было раздеваться, аккуратно укладывать обмундирование и залезать в постель. Потом снова вскакивать и соревноваться с секундами, которые никак не хотели приостановить свой бег… Вымотались новобранцы окончательно, так и не сладив со временем.

– Ничего, вечером еще попробуем, – пообещал ефрейтор и многозначительно добавил: – С этого начинается боеготовность.

Перед отбоем после кросса снова тренировались. Раз семь вскакивали с нар, пока Коновал не угомонился, сказал им, совершенно обессиленным, на прощанье:

– Ладно, «салажня», на сегодня с вас хватит. Утром начнем по новой…

Шурка Ртищев утра не дождался, влип. Конечно, ему не хватило тридцати секунд, чтобы одеться. Раздевался он медленно, морщась, стащил сапоги. Тяжело заполз на нары. Потом еще раз вскочил, спешно натягивая форму. Неудача. Еще раз лег.

– Подъем! – снова послышался равнодушно-елейный голос Коновала. Ефрейтор уселся на табурет напротив лежака Ртищева, закинув ногу на ногу, и даже не смотрел на часы.

– Не могу больше, товарищ ефрейтор, – простонал Ртищев и всхлипнул.

– Что-о?! – Коновал медленно поднялся. – В армии нет слова «не могу»! А ну-ка…

Глебу стало не по себе. Он не выдержал, сказал:

– Может, действительно, хватит. Спать-то всем не даете.

– Что за адвокат объявился?! – присвистнул Коновал, вглядываясь в сторону Антонова. – Это кого так сильно в дремоту потянуло? А-а?.. Встать! – резко гаркнул он.

Антонов молчал и не двигался. «Будь что будет, – решил он, – а не поднимусь!»

– Эй, «гусенок», к тебе обращаются старшие, – Коновал нагнулся, нащупал рукой через одеяло ногу Глеба и, крепко вцепившись за голень у стопы, потянул ее к себе. – Я кому сказал, встать!

– Не подумаю, – уперся Глеб. – Отпусти! Брось ничтоже сумняшеся свои приказы! – Откинул он другой ногой одеяло, согнув ее в колене с явным намерением отпихнуть ею Коновала. Тот отпрянул. И вдруг развернулся, как футболист, и со всего маху ударил Антонова сапогом:

– Я тебе покажу, кто из нас ничтожество!

Глеб вскрикнул от боли. В глазах заискрилось. Услышал недовольные возгласы ребят. В палатке уже никто не притворялся спящим: новобранцы глядели во все глаза на происходящую сцену. Может, это и остановило Коновала, который уже изготовился, чтобы пнуть Антонова снова. Он зло выкрикнул, обращаясь к солдатам:

– Ну что уставились?! Не я бы его – он бы меня звезданул. И своего командира ничтожеством обозвал. Да за такое, если доложу по команде, – Коновал показал на корчившегося на нарах Антонова, – он сразу под суд пойдет! Но я не «стукач», не с такими «гусями» справлялся. И запомните, «салажата», есть правило: кто «старика» ослушается и, не дай бог, посягнет на его личность с угрозами или офицерам на него «капать» будет, тому, считайте, крышка!

Коновал вышагивал по проходу взад-вперед, продолжая нравоучительно глаголить притихшим «молодым», какое на первые полгода им отведено место в общей иерархии служивых. И это-де не оговорено никакими уставами, никакими приказами. Такой, мол, путь проходят все, в том числе и он, Коновал, который также «бесправно» начинал свою «лямку тянуть». И не возмущался. Ибо существует закон неписаный: не тот среди их «братвы» старше, у кого лычек на погонах больше, а кто раньше призвался в армию, а значит, и больше испытал на своих плечах «тягот и лишений». И им-де, «молодым», надо безропотно терпеть и ждать своего часа. Терпеть и ждать.