Текст книги "Ц-5 (СИ)"

Автор книги: Валерий Большаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Здравствуйте! – поклонился добрый молодец с длинными локонами цвета соломы, выбившимися из-под кепки. – Вы – мама Михаила Гарина?

– Да-а… – настороженно затянула Лидия, чувствуя ледяной укол страха. – С Мишей что-то…

– Нет-нет-нет! – всполошился длинноволосый, перебивая ее. – С Мишей все нормально! Просто он сейчас находится в… э-э… в одной из соцстран, и мы хотели установить небольшую приставку к вашему телефону, чтобы он мог вам позвонить.

Добрый молодец с короткой стрижкой посмотрел на него с укором, и белокурый виновато развел руками, словно оправдываясь: мама, все-таки, имеет право.

– Миша позвонит? – обрадовалась Лидия. – Ой, ну конечно, давайте! А когда ждать звонка?

– А сразу, как поставим!

– Ну, ставьте, ставьте…

Парни заняли всю прихожку. Достали какие-то сложные приборы, прозвонили линию, вскрыли телефон, припаивая маленькую черную коробочку. В их речи явственно звучал акцент, но довольно приятный.

«Прибалты, что ли?» – мелькнула мысль.

– Все, готово! – бодро доложил длинноволосый. Сняв трубку, он набрал длинный номер и негромко сказал что-то на немецком. Трубка ответила положительно. Парень кивнул, обронил короткое «Йа!», и положил трубку.

– Ну, все! – сказал он оживленно, натягивая кепку. – Вам позвонят через несколько минут. До свиданья!

– Подождите, – встрепенулась Лидия, – вы что, уходите? А чаю?

– Спасибо, – дружно заулыбались добры молодцы, – в другой раз! Работы много…

Откланявшись, оба скрылись за дверью. Клацнул замок, и тут же затрезвонил телефон. Родительница торопливо схватила трубку.

– Алло! Алло!

– Мамочка, привет! – ясно донесся Мишин голос. – Как ты там?

– Как я тут… – завздыхала мама, включая актрису. – Скучаю! Бросил меня одну…

– Мамулечка, я уже скоро! – заторопился Миша. – Правда, правда! Ну-у, надо было!

Лидия переключилась на следователя-дознавателя.

– Колись, давай! Ты в Берлине?

После секундного молчания трубка ответила:

– А ты откуда знаешь?

– Телефонисты по-немецки говорили!

– А-а… Ну, да. Только ты никому не говори пока! Ладно?

– Ладно, ладно, – довольно проворчала мама. – Привезешь нам что-нибудь с Настей, понял?

– Обязательно!

– О! Чуть не забыла! Папа письмо скинул – наш дом сдан, квартира отделана! Можно въезжать хоть завтра!

– Здорово… – выдохнули на том конце провода.

– А ты когда освободишься? Мы с Настей двадцать четвертого выезжаем! К папе!

– И я! – возликовала трубка. – Тут… хм… такой сервантик присмотрел…

– «Хельга»?!

– Она самая! Ой, ну все, мамулька, побежал я!

– Беги, беги… Целую!

– И я тебя!

Слушая короткие гудки, родительница гордо улыбалась. Ее Мишечка – в Берлине! Нет, нет, об этом она никому не скажет, раз обещала, но надо обязательно отослать сообщение Пете. Вся семеечка заявится, в полном составе! И все будет хорошо!

Шлепая тапками, Лидия заспешила к «Коминтерну».

[1] 4140 метров.

[2] Самолет дальней разведки и целеуказания.

[3] С сомалийского – «Большой рот». Прозвище Сиада Барре, данное за болтливость и жадность.

Глава 12

Четверг, 18 марта. Поздно утром

Восточный Берлин, Карл-Маркс-аллее

Обнадежил Маркус! Сказал, что «уболтали» генсека всем «малым Политбюро» и ждут меня с огромным нетерпением. Видать, сильно соскучились. Соберутся на брежневской даче и сыграют со мной в «Что? Где? Когда?» Уже в среду!

Значит, пора на вокзал Лихтенберг. Ну их, эти самолеты! Лучше поездом «Берлин – Москва». В понедельник выеду, во вторник буду на месте. И начнутся у меня настоящие каникулы!

Вдохновившись, побежал с утра отовариваться в магазин «Exquisit». Цены там, конечно, зубастые, зато все вещи или импортные, или местные, но «лакшери».

Затарив большую сумку, я поплелся «домой». Мысли крутились всякие. Радостное предвкушение, тревожное ожидание, опустошенность и неясные надежды сбивались в причудливый коктейль, полнивший мою бедную голову.

Полторы недели за компом пошли на пользу – забитые прогами дискеты я увезу с собой. Программки сыроваты, их еще вылизывать и вылизывать, но это вторично.

Пожалуй, лишь сейчас инерция сознания сошла на нет, и мое положение предстало во всей целокупности. Попался.

Еще в будущем, флиртуя с попаданками, я четко сознавал, что бегать от КГБ смогу года два, от силы. Чекисты знают свое дело, они будут методично обкладывать меня, подбираясь все ближе, и однажды предъявят свои документы. «Пройдемте, гражданин…»

Минуло полтора года, а я уже раскрыт. У-у, какие только варианты я не прокручивал, гадая о своей судьбе! И камеру во внутренней тюрьме КГБ, и уютный коттеджик за высоким забором сверхсекретного объекта. Гостили мысли о ликвидации, о побеге за границу, но все мои думки всегда крутились вокруг одного и того же: как мою «изоляцию со всеми удобствами» переживет мама? И как я сам переживу полный слом собственных задумок и хотелок?

Понятно, что желать бытия, как у всех, смешно. Разве обычные – нормальные! – люди бегают от киллеров и держиморд? Но пусть сохранится хотя бы видимость обычной жизни!

Я прихожу со школы. Мама стряпает на кухне или зубрит химию. Настька ворчит за пыль на мониторе. Папа скидывает длинное письмо, суть которого сводится к одному слову: «Скучаю». Рита… Марина… Близняшки… Ромуальдыч…

Это мой мир, моя планета! Только, в отличие от маленького принца, я не одинок на ней. Вот, пусть так и останется!

Переезд в Зеленоград? Да я только рад! Москва под боком – и мне, и маме полегче будет с учебой. И Настьку пропихну куда-нибудь в ГИТИС. Пущай пленяет.

Вернусь с занятий – мама сочиняет пирог или строчит уравнения реакций. Настька таскает по квартире пылесос, как слоненка за хобот, а папа подлизывается к маме на предмет поскорей затеряться на просторах спальни…

– Миша!

Голос прозвучал до того обыденно, что сознание мое слегка «поплыло», не в силах совместить УССР и ГДР.

– Ромуальдыч?..

На меня смотрел Вайткус, смешливо щуря глаза – надо полагать, мой растерянный вид немало его забавлял. В своей шикарной дубленке из кенгуру директор Центра «Искра» выглядел пришельцем из далеких бананово-лимонных краев.

– Мишка, успокойся! – захохотал он. – А то глаза по пять копеек! Ты что, думал, один такой хитрый – по соцстранам шастать?

– Да неожиданно просто… – промямлил я.

– Ладно, – ухмыльнулся Арсений Ромуальдович, – открою тебе всю тайну целиком! Тебе такой персонаж – Дитрих Цимссен – знаком?

– Ну-у… да, – я не стал отпираться, сразу вспомнив белокурую бестию, передавшую мне пароль и адрес «геноссе Штиглица».

– Во-от! – щурясь, как довольный кот, протянул Ромуальдыч. – А я еттого оболтуса нянчил в его сопливые годы. Потом Дитер[1] пошел в школу и частенько к нам забегал, а Марта его подкармливала – то пирожок сунет, то конфету… Разбаловала ребенка, к армии он прилично… хм… округлился. Ты на квартиру? – спохватился Вайткус. – Пошли тогда. А то сумка тебя перевесит!

– Да она легкая! – отмахнулся я. – Так что там этот… истинный ариец?

Ромуальдыч весело осклабился.

– Что, что… Иду я по Шевченко – и он навстречу! Прямо из ресторана – видать, натура неизменна. Подкрепиться – етто у Дитера всегда было на первом месте! Ну, я его за три минуты расколол, опыт есть… Говорит, Маркус послал – проверить, не на прослушке ли твой домашний телефон…

Наверное, у меня на лице все было написано и нарисовано, потому как директор положил мне ладонь на плечо в жесте успокоения.

– Не волнуйся, Миша, своих не выдаю. И не мучайся зря – мне всё про тебя рассказали.

– Кто? – выдавил я с натугой.

– Юрий Владимирович, – усмехнулся Вайткус. – Знаешь такого?

– Знаю, – вздохнул я, и мои губы поползли вкривь. – Теперь поняли, откуда сверхпроводники взялись?

– Оттуда, – понятливо кивнул Ромуальдыч. – А ты не кривись, Миша. Не для себя одного стараешься, для страны. Для народа. Я без тени пафоса, как есть.

– Ну, мне тоже кой-чего перепадет, – усмехнулся я.

– Мишка! – рассмеялся Вайткус. – Ну, а как же еще? Знаешь, терпеть не могу бессребреников – они, как правило, бездельники. Пойдем, погуляем? Я давненько хотел в Берлине побывать, а тут Дитер этот… Марте моей рассказал, а она мне: «Езжай, и не думай! Вдруг мальчику помощь нужна?» Етто она не о Дитере – о тебе… Тем более, сейчас етто проще – ОВИР не нужен, если в страну СЭВ. Я – сюда… На Маркуса вышел, так он не отпирался, обрадовался даже…

– Ромуальдыч, – улыбнулся я, – а, вообще, есть люди, с которыми ты не знаком? Наверное, эти незнакомцы прячутся где-то в джунглях Экваториальной Африки? М-м?

– Кроме Конго! – расхохотался Вайткус. – Есть там у меня пара дружков!

Мы не спеша зашагали в зыбкой тени деревьев. Они выстроились в два ряда – летом тут не тротуар, а настоящая парковая аллея.

– Вы жили в Берлине? – бросил я наугад.

– Служил здесь, – усмехнулся Ромуальдыч. – С тридцать восьмого.

– Как штандартенфюрер Штирлиц? – ляпнул я.

– Как оберштурмбанфюрер Войтке.

– Арсений Ромуальдович… – забормотал я потрясенно. – И вы молчали?

– С тобой на пару, Миша! – беглая улыбка скользнула по губам Вайткуса. – С моих подвигов пока не снята секретность. А с твоих… хм… думаю, гриф «Особая папка»[2]и не снимут никогда. Миша… – он посерьезнел. – Тебе было плохо там, в будущем?

– Да как вам сказать… – не хотелось, чтобы Ромуальдыч зачислил меня в отряд тех, кто с жиру бесится. – Материально я не нуждался, хотя миллионов не нажил. В магазинах всего полно, но натуральных продуктов фиг найдешь, сплошь эрзацы. Да и не в этом дело. Угнетала антисоветчина. Коммунисты плохие, пионеры и комсомольцы – придурки, совок – отстой… А то, что кучка воротил разграбила народное хозяйство – это ничего, это нормально! Знаете, читал в школе Ефремова и не понимал, что такое инфернальность. А как пожил при «воровском капитализме» – сразу осознал! Но большинство привыкло. Освоилось. Да нет, в России-то еще жить можно, и президент нормальный…

Я рассказывал, Вайткус мрачнел, а когда мой рассказ угас, он болезненно сморщился.

– Жаль, что мне скоро шестьдесят шесть брякнет! Хотя… Мозги варят пока, и сила в руках есть, и глаз зорок. А то ведь… – он вздохнул. – Рано я, выходит, на пенсию подался. Работы – море! Не дай бог, опять в такое же будущее вляпаемся!

– Все течет, все изменяется, – хмыкнул я, пародируя Гераклита. – В одно и то же дерьмо не ступишь дважды. Правда, перемены заметны лишь одному мне, вам просто не с чем сравнивать. Вопрос: успеют ли они набрать инерцию, чтобы стать необратимыми? Ну-у… Тут уж… – я неуклюже махнул сумкой. – Вы мне лучше о своих секретных подвигах расскажите! А то мне эта «реал политик» надоела хуже горькой редьки!

– Да что там рассказывать… – Ромуальдыч поправил шарфик. – Знаешь, я поначалу думал, что наибольший героизм – етто прожить целый год во вражеском стане, в самом логове! Ничего… Дотянул до самой Победы. Помню, мечтал в июне сорок первого, как всажу всю обойму в Гитлера, или хотя бы в Геринга! А потом понял, что подвиг не в том, чтобы шлепнуть гада – и сдохнуть. Не-ет… Вот, когда ты еттому гаду улыбаешься, а сам норовишь вызнать все его гадские секреты, вот тогда… Нет-нет, и тогда етто не подвиг, а работа! Тяжелая, опасная, грязная… Или есть еще такое, порядком затасканное слово – долг. Слышишь, как люди визжат под пытками – улыбайся! Шути над чьими-то муками! Вот такое паскудство… М-да. Смотришь иногда наши фильмы «про войну», а там гитлеровцы сплошняком – мразь распоследняя! Простые, незамысловатые враги – так и тянет уничтожить. А если враг интеллигентен и культурен? Тонко разбирается в живописи, в пятый раз перечитывает Плутарха… Был у меня такой вражинка, – усмехнулся он. – Прямой потомок крестоносцев, барон Рихард фон Экк! Мы с ним пили мозельское, да не покупное, а из баронских погребов, спорили о пейзажах старых фламандцев… Я в те дни сообщил, кому надо, о поезде с евреями из Будапешта – их отправляли в Дахау. Партизаны из Сопротивления остановили состав, перестреляли охрану… В общем, зря культурные немцы растапливали крематорий. А потомок крестоносцев что-то пронюхал! Ну, и махнул в город – доложить. Я за ним. Он на легковом «Хорьхе», я на грузовом «Опеле». Еле догнал! Смачное ДТП получилось… – задумавшись, Вайткус усмехнулся. – Причудливые следы судьбы… Сперва я терпеть не мог Германию, Берлин, вообще немцев. Всё воспринималось через призму войны. А когда поневоле вжился, стал различать полутона. Не бывает плохих народов, бывают плохие люди. Вот, ты рассказывал про Украину, про тамошних фашистов… Разве можно представить себе подобное сейчас, сегодня? Да, там хватает бандеровцев-недобитков, но общий-то настрой нашенский! Видишь, как… Хватило жизни одного поколения, чтобы извратить, искривить детские души! Как в «Гитлерюгенде». А уж компрачикосы всегда в избытке… М-да. На еттом мы и с Мартой сошлись. В сорок четвертом ей едва восемнадцать исполнилось, она как раз вступила в Союз немецких девушек. Активисточка такая была, пламенела энтузиазмом. Глупенькая, но хорошенькая и… не испорченная, что ли. Я тогда пошел на серьезный проступок – свозил девчонку на экскурсию в «образцовый» концлагерь. В Заксенхаузен. Провел ее везде, показал, объяснил любезно – вот тут, в этом складе, фройляйн, хранятся волосы, состриженные с узников. Немецкая бережливость, фройляйн! Будет чем матрасы набивать. А во-он там, видите, труба коптит? Это печи – их топят евреями, цыганами и прочими несовершенными. Разумеется, мы не сжигаем их заживо! Что вы? Как можно? Мы же цивилизованные. Загоняем сперва в душевые, только пускаем не воду, а газ «Циклон»… Или вон, видите? Чистенькое такое зданьице? Там медики управляются – выкачивают из малолетних унтерменшей кровь, чтобы спасать наших доблестных воинов. А еще опыты ставят. Удалят узнику пару важных органов – и смотрят. Исследуют, как именно он загибается… М-да. После той экскурсии Марта с неделю не показывалась. Я уж думал – всё, расстались, ан нет! Пришла. Бледная такая, решительная. Обозвала меня «нацистской сволочью», да как выхватит «парабеллум»! Чуть не пристрелила. А я так обрадовался… Вылечилась, думаю, «Мартышечка» моя! Хватаю ее, уворачиваюсь от ноготков, чтоб щеки не располосовала, объясняю… И правду сказать нельзя, и таиться неохота! Ну, помирились, с грехом пополам, а потом… А потом я маху дал. Не заметил за собой хвоста! Короче, выследила меня Марта. Я как раз с подпольщиками встречался, передал им целый тюк рейхсмарок, чистые бланки, то, сё… Возвращаюсь домой, а там эта негодница. Сияе-ет… Ох… У всех девушки, как девушки, то «котиком» назовут, то «солнышком», а я слышал в свой адрес ласковое «мой миленький шпиончик»… Осенью сорок пятого мы сыграли свадьбу. Меня тогда оставили при коменданте Берлина… да я уже и не рвался домой особо. Мой дом был тут…

Вайткус смолк. Я тоже молчал. Перед глазами плыли полустертые образы прошлого: валятся на крыло «Юнкерсы»… устало бредут пленные… танки утюжат переспелую пшеницу…

– А мне в понедельник уезжать, – вздохнул я.

– На поезде? – уточнил Ромуальдыч.

– Ага.

– Годится, – кивнул Вайткус. – Хоть выспимся в купе.

– А как же… – радость я припрятал за деланным огорчением. – «По местам боевой и трудовой славы»?

– Так, етта… Времени еще – вагон и маленькая тележка! Пошли, оттащим твой чувал…

…А Восточный Берлин жил-поживал по-прежнему, не гадая, какие петли завьет след его судьбы.

По проспекту мельтешили «Икарусы», «Вартбурги», «Трабанты», «Волги». Прохожих было мало – все на работе, лишь кое-где выстаивались очереди.

«Счастье для всех, только не даром! – подумал я. – От дармовщины до халявы – один шажок…»

Тот же день, позже

Рим, площадь Читта Леонина

В полосатой тени колоннады Бернини «новые крестоносцы» расстались – Альбино отправился на аудиенцию, а Томаш – в гости к кардиналу Полу Марцинкусу.

К чему дожидаться одобрения Апостольского дворца? Не важно, какой будет воля понтифика! Чтобы Церковь и впредь оставалась Святой, она должна быть очищена от нечестивцев.

Кардиналы прописались в огромном доме на площади Читта-Леонина, примыкавшей к условной границе Ватикана. Платек улыбнулся уголком рта – не так уж давно он побывал здесь вместе с Аглауко.

«Надеюсь, тебе попались трудолюбивые черти, – мелькнуло у него, – и они усердно подбрасывают дровишек под твой котел…»

Мимолетно оглядев себя, Томаш неторопливо зашагал к парадному. Могучую фигуру поляка затягивала строгая черная сутана, опоясанная алым кушаком, а черные усики скобкой и очки в роговой оправе придавали ему сходство с одним из епископов в далекой Мексике. Сильные пальцы медленно перебирали бусины четок.

– Постойте!

Сердце пропустило удар – и гулко забилось, учащая пульс. К Томашу, взвеивая на ходу сутану, подходил священник с грубоватым и простым лицом крестьянина, и лишь внимательный, чуть печальный взгляд выдавал быстрый ум.

– Ведь вы – Томаззо? То-омаш? – заговорил он, задыхаясь от волнения и слегка затягивая гласные, что случается у заик. – Мне было ве-елено встретиться с вами. Признаюсь, это было непросто! Но, как только я увидел ва-ас вместе с его высокопреосвященством…

– Кто вы? – перебил его поляк. – И кто велел вам искать встречи со мной?

– Меня зовут Ойген Бра-аммерц, я из Восточной Германии, – чуть поклонился священник. – А насчет второго вопроса… – по его губам скользнула лукавая улыбочка. – Приказал тот, кто… Передаю дословно: «Тот, кто хорошо знаком с Ми-ихой и в курсе связей Кароля Войтылы с ЦРУ». Добавлю от себя, что лично я не зна-аю никакого Михи, чем не слишком огорчен – у меня и своих тайн предостаточно. Хотя… – Ойген задумался. – Только сейчас вспомнил… Сам Войтыла упомянул имя Михи в разговоре с Марцинкусом. Пра-авда, оба кардинала остались в неведении, что их подслушивают…

– Давайте, пройдемся, – Томаш повел рукой, словно указывая направление.

– Дава-айте, – легко согласился Браммерц. – Так вы действительно Томаш Платек, бывший нумерарий?

– Действительно, – поляк с прищуром глянул на немца. – Не спрашиваю, работаете ли вы на Штази, но все же… Вы немного приоткрылись мне, что опасно, а чего для? Зачем особе духовного звания вся эта шпионская маета?

– Зачем? – механически повторил Ойген. – А вам не кажется, что ответ на этот вопрос одинаков у нас с ва-ами? Наивные и чистые времена первых христиан давно ми-инули, братство во Христе унесено Летой. Мне стыдно за нынешних иерархов, погрязших во грехах, замаравших Церковь мирскими нечистотами. Но я сла-аб, чтобы судить и карать. Я копаюсь в местном куриальном навозе, отыскивая зерна истины – факты и улики для того, кто возымел силу и право наказывать отступников. Человек, пославший меня и сообщивший о вас, хочет уберечь и ГДР, и вашу Польшу от злобы и грязи, коих за стенами Апостольского дворца вы-ыше всякой меры. Это его долг, и мне с ним по пути. А если ваша вера крепка, и вы готовы взять в руку меч палача… Я помогу вам.

Платек задумчиво глянул на Браммерца. Слабый, тщедушный… Однако сколько в нем решимости! Такой и на крест пойдет.

– Если вы предадите меня, Ойген, то умрете, – спокойно проговорил Томаш.

Священник кивнул, не выразив ни тени обиды.

– Я не люблю убивать, но я должен защитить веру, – сказал Платек по-прежнему спокойно. – До Жана Вийо мне пока не добраться, это сатанинское отродье прячется в Апостольском дворце, двумя этажами ниже понтифика. А вот Пол Марцинкус досягаем… – Он кивнул на кардинальскую резиденцию.

– Нет-нет, Томаш, – мотнул головой Браммерц, – это исчадье проживает в двадцати минутах езды от Ватикана, на виа делла Ночетта. Там стоит его вилла «Стритч».

Платек кивнул на «Альфа-ромео»:

– Вон моя машина. Покажете дорогу.

* * *

Хозяин виллы находился дома – молчаливые слуги в черном так и бегали, демонстрируя отменное трудолюбие.

«Чудеса дрессировки!» – усмехнулся Томаш, опуская бинокль.

Машину он загнал в тень деревьев, с краю обширного парка. Отсюда хорошо просматривались окна второго этажа виллы «Стритч» и двор за решетчатой оградой.

Щелкнула дверца, и на заднее сиденье юркнул Ойген.

– Окна кабинета Ма-арцинкуса выходят на за-адний двор, – доложил он, отпыхиваясь. – Третье и четвертое окно, если слева считать. Второй этаж. Высокий каменный забор, а на другой стороне переулка – большой дом с чердаком. И с чердачными окнами…

– Ясно, – кивнул Платек. – Побудь здесь, я быстро.

Чехол с разобранной винтовкой он обмотал парчой, не вынимая из багажника, и понес с собой, держа под мышкой, как священную утварь.

Навстречу ему попалась дебелая матрона в платье-чехле. Она шла, переваливаясь утицей, и поклонилась, не выпуская из рук тяжелые сумки. Томаш на ходу осенил ее крестным знамением.

«Иосиф, Мария, Иисус! Вам ведомы мои помышления! Пусть ляжет на меня грех, но, пролив кровь негодяя, я спасу добрых и чистых. И да простится мне…»

Гулкий подъезд давил нежилой тишиной, угнетая запущенностью. Массивная дверь на чердак, похоже, никогда не закрывалась. В целой роще столбов, удерживавших балки черепичной крыши, сквозил тусклый свет, пробивавшийся в грязные оконца. На провисшей веревке вяло трепетало пересохшее белье, волнуемое сквозняками. Пахло птичьим пометом и пылью.

Томаш выглянул в полукруглое окошко, и тихонько отворил скрипнувшую створку. Идеальная позиция.

Собрав винтовку, он глянул в оптику. Окна кабинета Марцинкуса приблизились рывком. А вот и сам хозяин! Кардинал, плохо узнаваемый в домашней одежде, сидел в кресле, развалясь, и потягивал винцо из горлышка. Лицо его то застывало маской, то целая череда выражений пробегала по нему, словно рябь по воде – досада, раздражение, злость, усталое отупение, равнодушная покорность судьбе.

«Перебираешь грехи, аки бусины четок?» – усмехнулся Томаш.

Быстро накрутив на ствол увесистый глушитель, он поймал мишень в перекрестье. Мишень усердно напивалась.

Винтовка дрогнула, отдавая в плечо. Оставив за собою кругленькую дырочку в стекле, пуля разбила бутылку в пухлой руке Марцинкуса и вошла в мозг. Вино и кровь смешались, заливая обрюзгшее лицо кардинала.

Почудилось Платеку или на самом деле черная тень воспарила над мертвым телом? Недостойная света, она слилась с тьмой.

Понедельник, 22 марта. День

Польша, скорый поезд «Берлин – Москва»

– Дзенькуе, – строгий польский пограничник вернул паспорта и бросил два пальца к фуражке. – Щченсливэй подружы!

Мы с Ромуальдычем мило ему поулыбались, покивали, и устроились повольнее. Хоть и ослабели строгости на границе, однако встреча с поляками в форме малость напрягала.

– Ох, ё-ёжики… – в купе заглянул улыбчивый мужичок в синем спортивном костюме – своеобразной «спецовке» советских командированных. – Слышу, вроде по-нашему балакают! А то утомили меня все эти «ахтунги», да «орднунги». Привет, я Саша, – его губы разошлись еще шире, пропуская белый блеск крепких зубов. – Саша с «Ростсельмаша»!

– Дайте, угадаю, – проявил я коммуникабельность. – Вы ездили в Нойштадт.

– Точно! – возликовал наш новый знакомец. – Дюже хорошие комбайны у немцев. Наши-то тяжелые, как танки, трамбуют пашню. Прям, катки! А зерно из них так и сыпется, во все щели, сусликам на радость! Вот такая петрушка-зелепушка… Да нет, вы не подумайте чего, – он присел на край дивана, – инженеров толковых у нас хватает. Так это ж, пока мараковать будешь над новой техникой, пока соберешь на пробу… Кучу времени угрохаешь! Ну, мы так покумекали, и решили для начала гэдээровские «Фортшриты» выпускать. Они и легкие и… Да всё как-то по уму сделано! Ага… А потом мы их так намастрячим… Никто и не поймет, что наши комбайны – немецких кровей!

– Наводили мосты, значит? – тонко улыбнулся Вайткус.

– Не-е! – тряхнул Саша головой. – Мосты – это вон, директора пусть наводят. А мы по работе. Три бригады уже в Нойштадте, опытом обмениваются, смотрят, что да как. Ага… Скоро еще две выедут. Директор наш грозится к новому году первый «Прогресс» на колеса поставить! Ну, это по-нашему если, то «Прогресс», а по-ихнему, по-немецки – «Фортшрит». Вот такая петрушка-зелепушка… – глянув на свои «Командирские», он вскочил, едва не треснувшись головой о верхнюю полку. – Ох, ё-ёжики… Всё, бегу, бегу, бегу!

Проводив глазами Сашу с «Ростсельмаша», я улыбнулся:

– Вот вам еще одна перемена – «Восточный Общий рынок». Пошла конкретика!

Ромуальдыч хмуро покачал головой.

– Етто ж сколько мы времени потеряли… Глупо, бездарно… Ведь еще в тридцать седьмом Сталин предлагал освободить хозяйственников от назойливой опеки партии! Не дали! – он хлопнул ладонью по столику. – Сорок лет впустую…

– Если бы повсюду в мире принимали только умные и эффективные решения, мы бы уже при коммунизме жили! – пофыркал я.

Тут поезд тронулся и покатил, удаляясь от границы с ГДР.

За окном потянулись черные, оттаявшие пашни, скопища голых деревьев, сквозивших на солнце чересполосицей ветвей. Вдали, по ходу поезда, завиднелось сельцо – над россыпью приземистых домишек шпилил небо двуглавый костёл.

– Миша! – оживился Вайткус. – А не пообедать ли нам?

Я горячо поддержал и одобрил мудрое решение старшего товарища. Тревоги улеглись, оставляя в душе лишь смутное эхо пережитых беспокойств. Скованная вера раскрепостилась.

«Всё будет хорошо, – заклинал я судьбу, – всё будет хорошо и даже лучше!»

Ближе к вечеру того же дня

Первомайск, улица Шевченко

Дом Советов встретил Марину гулкой тишиной, торжественной, как в храме. По всей видимости, большинство служащих уже оставило свои рабочие места, переключаясь на домашние заботы. Задержались лишь те, кого не пускал избыток трудолюбия или долг.

Поднявшись на второй этаж, Исаева удивилась – внушительный стол у входа в горуправление КГБ пустовал, высвеченный тусклым бра, зато дверь стояла распахнутой настежь, пропуская веселые голоса.

Загодя улыбнувшись, девушка прибавила шагу, но лишь переступив порог огромной комнаты, уяснила причину веселья – полковник Олейник, капитан Славин и генерал-лейтенант Иванов окружили взъерошенного смуглого парня в потертом джинсовом костюме.

Хлопая глазами, Марина не сразу узнала Вальцева.

– Максим! – воскликнула она. – Вот это ничего себе!

– Привет! – осклабился «Майкл Зор». – Еле долетел! Из Гаваны в Касабланку, оттуда в Лондон, а там погода нелетная! Сели в Париже. Пришлось там и заночевать, нашли дешевый отельчик… Утром только вылетели в Союз, да и то с пересадкой в Вене!

– А ну, поворотись-ка, сынку, – подбоченился Олейник. – Экий ты загорелый стал!

– Тропики! – развел руками Вальцев. – Февраль на улице, а в Гаване плюс двадцать семь! Море – плюс двадцать пять!

– Накупался? – улыбнулась Марина.

– Еще как! Местные ежатся – холодно им, а нам – самое то!

В раскрытую дверь заглянул дежурный сержант с набитой авоськой, и встал по стойке «смирно»:

– Товарищ полковник, только «три звездочки»! А пирожки с капустой и с мясом. Горячие!

– Благодарю за службу, товарищ старший сержант! – зарокотал Василий Филиппович.

Если бы бравый дежурный грянул: «Служу Советскому Союзу!», Исаева не удивилась бы, но сержанту хватило ума смолчать и тихонько прикрыть дверь за собой.

– Приступим! – потер ладони Олейник.

На большом столе для заседаний стоял подносик под Хохлому – с непременным графином и набором стаканов. Славин живо расставил четыре граненых, глянул на Марину, ухмыльнулся, и добавил пятый. Откупорил бутылочку армянского, плеснул на полтора пальца, выложил пирожки…

– Ну, за возвращение! – поднял свой сосуд Иванов.

Стаканы сошлись с глухим стеклянным перестуком. Пригубив коньячок, девушка вцепилась зубами в теплый бок пирожка.

– Не стоит записывать операцию «Интеграл» в неудачи, – энергично высказался Борис Семенович, хватая закуску. – Пару месяцев президент Штатов все равно следовал рекомендациям Михи, да и сейчас, когда раскручивается предвыборная кампания, вряд ли он откажется от них. Иначе собьется с темпа! Хотя… Нам, в принципе, не важно, кто въедет в Белый дом – Форд или Картер. Лишь бы не Рейган!

– Да нет, я понимаю… – затянул Вальцев. – Жалко, просто. Нам бы годик продержаться…

– Да пятилетку простоять! – хохотнул Олейник. – Ничего, Максим, мы свое возьмем!

Отворилась дверь, и в комнату боязливо заглянул дежурный.

– Товарищ полковник… – воззвал он с запинкой. – Тут одна гражданочка… Заявляет, что… э-э… шпионка.

– О, как! – удивился Олейник. – Ну, давай ее сюда.

– Есть!

Сержант скрылся, и тут же порог переступила молодая женщина, чуть за тридцать, не красавица, но стройная и миловидная. В ее быстрых и четких движениях угадывалась давняя дружба со спортом, а в простой с виду одежде чувствовался хороший вкус.

Оглядев присутствующих, «шпионка» обратилась к Василию Филипповичу – он единственный щеголял в мундире:

– Здравствуйте. Я хочу сделать заявление.

Марина потерла щеку, чтобы скрыть усмешку – неожиданная гостья блестяще имитировала спокойствие, но вот голос ее просто звенел от волнения.

– Мы вас внимательно слушаем, – прогудел Олейник, взглянув на стакан в своей руке с легким недоумением – дескать, а это откуда?

– Я – гражданка Соединенных Штатов Америки, – продолжила «шпионка». – Родилась и выросла в Нью-Йорке. Окончила колледж в Уэллсли. Добровольно записалась в «зеленые береты» и прошла обучение в Форт-Брэгг. Служила в 10-й группе специального назначения в Западной Германии. Там на меня и вышла сотрудница ЦРУ. С прошлого года я в разведке. Операция в Первомайске – мое первое задание, как полевого агента. Но я разобралась в ситуации, и решила сдаться.

– Не хреново девки пляшут по четыре сразу в ряд… – пробормотал Иванов, будучи несколько ошеломлен. – А имя у вас есть, гражданка Штатов?

– О, простите, – смутилась гражданка, – меня зовут Елена Ливен. Мой отец – русский.

– Барон фон Ливен, я полагаю? – поправил очки генерал-лейтенант.

– Нет, светлейший князь! – вздернула голову Елена. – Владимир Генрихович фон Ливен, штабс-ротмистр Кавалергардского полка! Служил ли в Белой гвардии? Служил!

– Успокойтесь, Елена Владимировна, – поднял руки Борис Семенович. – Ваше… м-м… не совсем пролетарское происхождение никак не влияет на то, как мы относимся к вам. Насколько я понимаю, вы должны были присоединиться к агентурно-оперативной группе Саймона Грина и Питера Смита?

– Не совсем так, – вытолкнула Ливен, унимая нервы. – Я должна была возглавить опергруппу и выйти на аналитика местной команды чекистов.

– Но вы не приняли бразды правления и не пошли на контакт. Почему?

Елена пожала плечами.

– Саймона и Пита я знаю по Форт-Брэггу. Они годятся для диверсий и прочих «прямых действий». Оба простодушны, как ковбои, и так же недалеки. Я постоянно откладывала встречу, хотя в СССР нахожусь уже второй месяц. Поначалу из-за того, что не доверяла этой парочке, а затем… – она прерывисто вздохнула. – А затем мне стало противно. Я жила здесь, гуляла по улицам, ходила в магазины, в кино… И та раздвоенность, что мешала мне в Штатах, стала убывать здесь, в Союзе. Бывало, я гордилась тем, что из России, но в то же время изо всех сил старалась выбиться в стопроцентные американки. Жизнь какая-то… Импульсами. Вверх-вниз… То я оправдывала торгашескую суть англосаксов, то брезговала всей тамошней куплей-продажей. Отец… Он очень не любил большевиков. Но когда Гитлер напал на СССР, папа собрал все свои деньги и отнес в советское посольство. На те доллары построили два танка. Мама сердилась на папу, да и я не могла понять его поступка. Но вот теперь, кажется, до меня стало доходить… Не сказать, что я… есть у вас такое слово… перековалась, но я не хочу быть врагом советским людям. Это подобно предательству.