Текст книги "Прекрасный белый снег (СИ)"

Автор книги: Валерий Арефьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Два летних месяца в лагере на берегу Каменки быстро пролетели, Светка ещё немного выросла, научилась бегать с ускорением в гору по песку, делать солнышко на верхней жерди брусьев, танцевать вальс и танго в паре и жечь вовсю под рок-н-ролл. Недавно появившийся в Зените, чем-то почти неуловимо напоминавший девушку с сильными мускулистыми ногами, широкоплечий, довольно странного вида мужчина-хореограф по имени Марат вёл в лагере некое подобие школы танцев. И Светка, вместе с десятком других девочек и мальчишек, считавшихся в Зените перспективными, должна была посещать эти занятия в обязательном порядке.

Мальчишкам, конечно, танцы были совсем не интересны, а вот Светику неожиданно понравились. Да и сам Марат, словно почувствовав этот интерес, уделял ей на занятиях особое внимание. К прощальному лагерному костру Светка зажигала так, что все мальчишки смотрели только на неё. У неё, она сама это отлично чувствовала, получалось и правда здорово, и от этого становилось только легче и веселее: она как светлая маленькая фея раскрепощалась в танце окончательно и бесповоротно, и словно растворяясь в движении и музыке кружилась по площадке ничего вокруг себя не замечая.

Наконец подступил уже и август, уставших от лагеря мальчишек и девчёнок погрузили в большие туристические Икарусы и отвезли в город, на Аптекарский проспект.

А в августе, совершенно неожиданно даже для себя она попала на первые в своей жизни сборы. Неподалёку от жаркого, в раскидистых пальмах и каштанах южного города Сухуми, в тихом местечке под названием Гумиста на Чёрном море, Светка провела почти бесконечных три недели.

Огромный, на целый километр раскинувшийся вдоль узенького, в мелкую гальку пляжа гостинично-спортивный комплекс казалось повис неподвижно в жарком мареве августовского солнца. Отчётливо запомнила она тот солёный берег, кристально чистую, ровную как лист бумаги водную гладь у маленького пирса, пустынные тропинки между пальмами, тихий звон цикад в траве. Огромное, в ярких звёздах небо по ночам, раскалённый добела асфальт дорожек, вся эта звенящая под нещадно палящим южным солнцем роскошь казалась Светке каким-то нереальным миражом, ничего подобного в её короткой жизни пока что не случалось...

Особенно поразило её море, невероятным своим, каким-то завораживающим спокойствием по утрам, когда малюсенькие, с копеечную монетку, прозрачно-голубые выпуклыми линзочками медузьи детки, в надежде погреться под горячим солнцем подплывали к самому берегу словно говоря ей: "Привет, Светик, с добрым утром!", а она, присев на корточки зачерпывала ладошками горькую морскую воду вместе с этими медузками, и пропустив её между пальцев показывала их солнцу: "Привет, малышня, с добрым утром!" А днём, когда после первой тренировки они приходили искупатьтся и поваляться с часок под жарким солнцем, море хоть и было всё таким же голубым и совсем даже не злое, случалась и приличная волна. И уже к вечеру, если они опять выходили к морю, купаться ей разрешали не всегда – волна была такой что даже взрослые заходили в воду с некоторой опаской. И тогда море было серое и не доброе совсем. А к утру всё начиналось снова – полный штиль и малюсенькие медузки у самой кромки тихой, голубой воды.

В огромном, каких она никогда ещё не видела гимнастическом зале, с двумя коврами, двумя длиннющими акробатическими дорожками, пятью или шестью поролоновыми ямами и жарким, тоже будто иссушенным нещадным солнцем запахом магнезии, Светка немного растерялась. Рядом с ней занимались какие-то чемпионки: Советского Союза, ЦС «Зенит», спортобществ «Труд» и «Трудовые резервы», просто талантливые, это было видно сразу, девчёнки из других городов и республик Советского Союза. Они все друг друга знали, были как минимум знакомы, и только она здесь никого кроме своих не знала, была новенькой, и точно уж не самой способной и талантливой. К тому же и Михаил Юрьевич, не очень довольный выступлением своей большой надежды, Светы Богдановой на Спартакиаде, пребывал в какой-то нервной раздражённости, орал на девчёнок постоянно, и Светику теперь доставалось не меньше чем другим. «Кубок Волкова на носу, – шипел он вполголоса на них, – а вы еле шевелитесь, старые коровы! Что, девушки, на солнце перегрелись? Или замуж внезапно захотелось?»

Замуж девчёнки пока не собирались, для них это было явно рановато, но и энтузиазма эти речи им отнюдь не добавляли. А Светику, привыкшему за два лагерных месяца к относительной свободе, такое обращение казалось совсем уж каким-то новым и неприятно неожиданным. Любимого своего маленького бревна она лишилась, Михалюрич упорно гнал девчёнок на большое. "Всё девушки, детство кончилось, – говорил он им, – попу вам здесь никто подтирать не собирается. Собрались, девушки, собрались! Нечего тут слёзы лить на зрителей! Работаем на высоких снарядах, привыкаем к настоящему помосту!"

От высокого, без ковровой обивки жёсткого бревна у Светки всё сильнее ныли отшибленные пятки и отбитые о твёрдое дерево кисти рук. К тому же ей казалось что и другие тренеры смотрят на неё с каким-то осуждением: загордилась мол, девочка, чемпионка Ленинграда, высокое бревно ей, видите ли, не нравится. И всё это, мало по малу, довело её до состояния какого-то отчаянного ужаса перед тренировками, в зал идти Светке больше не хотелось, но и пропускать здесь тренировки она тоже не могла: за такое вполне могли со сборов и отчислить. Даже сама мысль быть изгнанной с позором раньше срока казалась ей невыносимой, и Светка покорно тянула лямку в компании других, старших своих зенитовских подруг.

Наконец так здорово начинавшиеся и так невесело закончившиеся три недели сбора пролетели, их отвезли в аэропорт города Сухуми и посадили в самолёт. И вскоре, уже к вечеру, девчёнки были дома, в Ленинграде.

До приближавшихся неумолимо соревнований на кубок Волкова оставался всего месяц, а программа первого взрослого у Светки явно буксовала. И хотя сложных элементов в произвольной у неё ещё с весны вполне хватало, да и к тому же за пару месяцев самостоятельных тренировок в лагере прибавилось ещё, с обязательной всё обстояло совсем не так уж гладко. И всё это проклятое бревно. «Ну кто его вообще придумал, – думала иногда Светка. – Какому же гаду такое издевательство могло в голову прийти?»

Михалюрич нервничал, Светка тоже понемножку психовала, ничего у неё не получалось, и казалось уже не получится никогда, на кубок Волкова, чтобы опозориться там перед всем Зенитом ей ехать не хотелось. Время шло, проклятая обязательная на бревне у Светки всё никак не выходила, и вот однажды вечером, дней за десять до отъезда она не выдержала. Тренировка подходила уже к концу, девчёнки расходились по домам, и только Светик с Михалюричем всё никак не могли расстаться друг с другом и с бревном.

– Михаил Юрьевич, можно я в маленьком зале, над ямой, сама немножко поработаю? – вопросительно посмотрела на него Светка. – Видите, ничего не получается! – И собрав свой пакетик с накладками, чешками и маленьким, для чешек кусочком канифоли, направилась было в малый зал.

– Это что ещё за новости? – догнав, схватил её за плечо Михаил Юрьевич. – Что значит сама? Ты что, теперь одна будешь решать, где и с кем тебе работать? – Её неожиданной выходкой он был явно раздражён. – Вернись немедленно!

Но она его уже не слышала, ей нужно было в малый зал, на поролоновую яму. Поработать над ямой на бревне Светка, однако, так и не успела. Минут пять прошло, не больше, как в пустом зале появился её шеф, со сложенной вдвое скакалкой в трясущихся руках.

– Так, чешки одела и в большой зал! Немедленно! На высокое бревно! – прошипел он ей. – Ты меня хорошо слышишь? Немедленно, дрянь такая! – добавил он негромко.

– Ну Михалюрич, мне здесь нужно, соскок ещё немного отработать, – чуть не со слезами посмотрела на него Светка. – Ну не выходит ведь! Вы же сами видите!

– Ну что ж, – оглянувшись на дверь проговорил Михаил Юрьевич. – Похоже девочка не понимает. Сама напросилась... – И со словами: – Ты будешь работать, маленькая дрянь? – коротко размахнувшись, с оттяжкой ударил её скакалкой по ногам, чуть выше попы. – Бегом в зал, сучка малолетняя!

Такого унижения Светка не испытывала никогда. Ах, как это было больно! "Если бы вы знали, – думала потом маленькая Светка, – если бы вы только знали! Больно и обидно, до горьких слёз, горячим вдруг ставших в горле, почти до немого крика детской её души: "За что?!! За что он так её? Совсем ведь недавно дочкой называл!!!"

Светка судорожно вздохнула, тихо всхлипнула, и глотая на ходу предательские слёзы с опущенной головой побежала в раздевалку.

Дома она проплакала полночи, ей было ужасно обидно, жалко двух потраченных напрасно лет, она вспоминала эти бесконечные прыжки, брусья и бревно, девчёнок из своей команды, кровавые мозоли на руках, разбитые на брёвнах пятки, звонкое «Стой!» с трибун, когда она закончила последнее своё, то выступление, пьедестал почёта, счастливые лица родителей, опять своих девчёнок, и так снова и снова, и опять по кругу. Словно почувствовав неладное, а может услышав её тихие рыдания к ней пришёл отец, она запомнила как он гладил свою доченьку по светлой, любименькой головке, целовал мокрое от слёз лицо, говорил ей что-то, что всё пройдёт и всё как-нибудь наладится, а когда она наконец рассказала ему ЭТО, поднялся решительно, и со словами: «Я этой сволочи так просто не прощу! Он у меня за всё ответит! Завтра же в партком!» весь трясясь ушёл курить на кухню. И тогда уже она, почти с мольбой: «Не надо, папа! Пусть живёт! Ему же хуже будет!» побежала за ним, утешать уже его. И они молча сидели вдвоём на кухне, он усадил свою дочьку на колени, и обнявшись, они ещё долго и горестно раскачивались на маленьком кухонном диванчике. И Светка всё яснее и яснее понимала: в зал она больше не придёт...

Глава шестая

Увы, это известно всем и давно: детские наши воспоминаниния с возрастом стремительно тают в синеве летящих всё быстрее год от года лет, чем дальше удаляемся мы от детского того, беззаботного как отчего-то принято считать времени, тем тусклее и туманней становятся промелькнувшие давно наши счастливые минуты, и только горечь обид и разочарований, совсем казалось бы даже, неосмысленных и детских, остаётся с нами навсегда.

Полгода, всю осень, зиму, и болъшую часть весны, почти до следующего лета, Светка просидела дома. Нет, конечно, в школу как и все она ходила, училась, делала уроки, теперь правда, уже не на переменках – спешить ей было некуда, там она улыбалась, пыталась шутить и выглядеть как все, нормальным человеком. Что у неё получалось из этого грустного спектакля сказать довольно сложно, подруги, хотя наверное и понимали: что-то с ней не так, ни о чём её не спрашивали А самой ей, никому и ничего рассказывать и вовсе не хотелось. Иногда, бывало, подходил к ней и Коля с рынка, заглядывал вопросительного в глаза, но и ему Светка рассказать хоть что-то просто не могла.

Дома, придя из школы, она доставала из огромного книжного шкафа неожиданно ставших ей близкими и понятными Чехова или Лескова, или Куприна, подложив повыше под голову подушку ложилась на диванчик в кухне – родители в это время обычно были на работе, и она знала: никто её не потревожит, и погружалась в мир иной, тревожный и счастливый, полный теней давно ушедших лет, надежд и разочарований. Временами, сама того не желая, она начинала вдруг плакать без причины. И уже не понимая ничего, Светка глядела в помутневшие вдруг строки, и слёзы одна за другой выкатывались из её глаз, и оставляя за собой горькие дорожки катились неспешно по щекам, и наконец, маленькими солёными каплями падали ей на рубашку, и так продолжалось до тех пор, пока не появлялась пара мокрых пятен с обеих сторон её почти уже оформившейся маленькой девичьей груди. Тогда она поднималась и шла к окну, и долго стояла там, молча, и всё глядела и глядела сквозь оконное стекло, как сверху, из серого зимнего неба, посланный, казалось ей, прямо от Спасителя, танцуя и кружась летел на город прекрасный белый снег.

Потом она шла в ванную комнату, включала посильнее воду и сложив руки на коленях с закрытыми глазами сидела ещё долго у раковины на краю ванны, опустив голову и прислушиваясь как бежит вода, и ей чудилось, что с этой водой утекают и все её больные мысли. И расслышав наконец, казалось ей, то чего ждала, хотя она и сама теперь уже не знала, чего же ей всё-таки ждать и ждать ли хоть чего-то, умывала сухое уже лицо, медленно и тщательно вытиралась, а потом снова шла на кухню, опять ложилась на диван и открывала книгу. Она листала эти потёртые, сто раз перечитанные кем-то другим страницы и понимала, что несчастные людские судьбы случались и до неё, что и теперь таких немало, и такие ещё будут, и не раз, и не два, и не двадцать два, и от всего этого ей становилось немного легче, и она уже не чувствовала себя такой одинокой и несчастной в этом жестоком, страшном мире.

Родителей своими капризами Светка старалась не тревожить, отец после той ужасной ночи долго ещё ходил сам не свой, глотал пачками валидол, и запершись один на кухне всё курил и курил в настежь открытое окно, одну сигарету за другой без перерыва. Вечерами она уходила в свою комнату, садилась за тетрадки и учебники, брала в руки линейку, ручку или карандаш, она и сама порой того не замечала, и сидела так подолгу, молча глядя в раскрытые тетради. И так продолжалось до весны, слёзы её постепенно становились всё тише и тише, тише и светлее, а с появлением первых листьев на клёнах в маленьком скверике у дома, и вовсе исчезли как-то незаметно. И когда однажды, в начале мая, возвращаясь из школы Светка услышала вдруг забытые с прошлого года и казалось навсегда запахи: молодой травы, распустившихся только, клейких ещё, маленьких листочков на липах во дворе, мокрый прохладный дух речной воды принесённый ветерком с Невы – все эти дуновения пришедшей вновь весны, ей снова неожиданно вдруг захотелось, как и когда-то в детстве, окунуться в это чудо с головой. Дома она бросила портфель не разбирая, быстро переоделась, и даже не перекусив выбежала на улицу. Она пошла в парк, на Горьковскую, долго бродила между клёнов, акаций и тополей, глядела сквозь пальцы на солнце, и шла всё вперёд, дальше и дальше, дошла уже и до мечети и повернула наконец обратно, вернулась в парк и задумавшись, присела на скамейку. Светка сидела молча, смотрела вслед уходящему солнцу и тихо улыбалась. И прохожие, прогуливающиеся парами вокруг, глядя на неё видели уже не девчушку-третьеклассницу, а стройную худенькую девушку, с прекрасным, почти по-детски открытым лицом и печальными светлыми глазами...

А потом пришло лето, и Светочка уехала в деревню, далеко-далеко, за триста километров и тридевять земель, туда, где много лет назад, девчёнкой подрастала её бабушка. Там, почти за околицей, на краю глубокого оврага стоял их старый дом из тёмного от времени, но прочного ещё кругляка, сразу за домом, спускаясь вниз к ледяному узкому ручью, шумел одичавший за долгие годы яблоневый сад, большая русская печь за зиму покрылась паутиной, а в сенях грустно пахло плесенью. Весь год в доме никто не жил, только летом бабушка приезжала проведать свою родню в деревне, навести порядок в саду и в доме, немного отдохнуть от города и вспомнить молодые годы. Вот и теперь, они туда вернулись, всей семьёй, бабушка с дедом, родители и Светик. Через неделю мама с папой сели в проходивший два раза в день мимо деревни маленький автобус, и он отвёз их на станцию в город Остров, а Светик с бабушкой и дедушкой остались. Лето в тот год стояло жаркое, Светка купалась в речке почти до посинения, помогала бабушке в саду, с дедом они ходили в лес и возвращались все измазанные малиной и черникой, а в конце июля прошли дожди и появились первые гриб. И дед учил Светку как распознать хороший, правильный как он выражался гриб и не набрать в корзину ложных, и они приносили в дом полные корзины подосиновиков и развешивали их с дедом на суровой нитке над горячей печкой, и она опять купалась до упаду и они вновь ходили в лес, и скоро Светка выздоровела окончательно.

Время шло, история с несложившимся олимпийским чемпионством Светкой почти уже забылась, она как-то рано повзрослела и превратилась в худенькую и стройную молодую девушку, со словно выбеленным солнцем светло-пшеничным волосом и голубовато-серыми, с туманной поволокой, немного грустными, внимательными глазами. Друг её по школе, Коля, бывший когда-то давным-давно Колей с рынка, первый и тайный её поклонник, классе в седьмом исчез со Светкиного горизонта, родители Коли переехали и его перевели в другую школу, жили они теперь на далёкой южной окраине в новостройках, иногда правда он всё-таки звонил, но всё реже и реже, а потом и вовсе исчез куда-то.

Поначалу, после той истории, Светка просто отдыхала, наслаждалась нежданно-негаданно свалившейся свободой, гуляла с подружками, а случалось и с Колей в парке, однажды они даже пробовали целоваться, вечером на скамейке в тихом уголочке рядом с зоопарком, но вышло как-то нелепо и смешно, и ничего толком у них тогда не получилось, и он, показалось ей, даже обиделся немного. А вскоре Коля переехал, она же как и все ходила в кино по выходным, танцевала до упаду на школьных вечеринках, потом вдруг, нежданно-негаданно попала в конный спорт, правда ненадолго, играла в шахматы в клубе на Петроградской, и только к Зениту старалась не приближаться. Аптекарский проспект Светка не любила.

А однажды, уже под конец восьмого класса, у Горьковской, Светка встретила Марата, того самого хореографа из Зенита, человека без возраста с немного странной на вид причёской, чем-то почти неуловимо напоминавшего девушку с мужской фигурой.

Судя по всему он то ли вышел из метро, то ли только собирался туда спускаться, а может ждал кого-то, или ему просто было некуда спешить, он закурил сигарету и присел на скамеечке у входа в парк, Светка видела его, она ехала куда-то по своим делам, и ей тоже было в общем-то не к спеху. Марата она узнала сразу: несмотря на совсем недолгое их общение, пару месяцев все-то в лагере, его как ни странно, она запомнила прекрасно.

За то лето, точнее за те два месяца пока он занимался с ней танцами и хореографией у них сложились неплохие в общем отношения: он тогда как-то выделил Светика из группы и уделял ей больше внимания чем остальным. Гораздо больше, это ей запомнилось прекрасно. Да и самой Светке Марат тогда понравился, несвойственным каким-то для обычных тренеров юмором на грани фола и совсем даже не формальным отношением к своим занятиям. У него всегда было интересно, хоть зачастую и нелегко: хореографом он был отличным, а педагогом очень требовательным, хотя и считался при этом совершенным раздолбаем.

О Марате ходили загадочные истории, Светка слышала их от старших девочек, полушёпотом рассказывали что когда-то он был настоящей звездой балета, что даже на первый взгляд, судя по его фигуре очень походило на правду: мощные, длинными тонкими узлами бёдра под лосинами, костистые широкие плечи и вызывающие странное немного ощущение тонкие, но очевидно сильные руки – всё это безошибочно выдавало в нём балетного танцора.

Говорили, что он танцевал то ли в Большом, то ли в Мариинке, объехал со спектаклями полмира, рассказывали что-то таинственное о его несчастной любви и неудавшемся самоубийстве, было это правдой или нет толком никто сказать не мог, но звучало очень романтично. Хотя, казалось бы, какая тут романтика: несчастная любовь и как итог самоубийство? Автору вот кажется, что ничего романтичного тут нет. Это даже не смешно...

В результате из театра Марат то ли сам ушёл, то ли его ушли, об этом история умалчивает, потом, по слухам, он пил неделями по чёрному, и после одного из очередных запоев очнулся в дурке с самой настоящей белкой, белочкой, Delirium tremens, как сказал один известный персонаж из старого советского кино – белой горячкой. Белый-белый, совсем горячий...

В дурке белого, совсем горячего Марата немного подлечили, и вышел он оттуда всего через полгода, совсем уже белый, как снег, в буквальном смысле – весь седой, зато здоровый, абсолютно. То есть, он уже не пил, не собирался вешаться в сортире, но самое главное: этого ему почти уже и не хотелось... Вернуться в театр после такого, пусть и на вторые роли Марат уже не мог, там его никто не ждал, да и сам он наверное не захотел бы, а если бы даже и захотел то вряд ли теперь такое было бы возможно. Но поскольку кушать всё же хочется, а устроиться грузчиком на мясокомбинат Марат отчего-то не догадался, бывшие друзья-товарищи пристроили Марата в гимнастическую секцию, и он оказался в школе гимнастики Динамо, на должности тренера по хореографии с окладом 120 рублей в месяц, что с учётом возможности работать на полторы ставки составляло 180 ре, неплохую, в общем, для советского человека зарплату. Конечно, не Большой и не Мариинка, но на портвейн и на дешёвую закуску Марату этого вполне хватало.

Во избежание лишних вопросов Марат носил теперь парик, и по балетной привычке, на работу, иногда подкрашиал глаза и губы, совсем чуть-чуть, в общем-то практически и незаметно. Обитал он в коммуналке, на Финляндском, в большой, с длинным тёмным коридором квартире на несколько семей, там, ещё в бытность в театре, ему выделили средних размеров комнату, в которой он, естественно, не жил в те годы. И как-то постепенно, даже для самого Марата незаметно, в этой его комнате всё чаще вдруг стали появляться его относительно молодые тренеры-коллеги, из Динамо, и как правило, с полными сумками портвейна.

Закончилось всё это вызовом к директору, который мягко но вполне конкретно предложил Марату написать заявление по собственному, что тот и сделал незамедлительно. После этого он ещё с недельку побухал, и в итоге, по совету недавних своих товарищей-друзей, пошёл на Аптекарский, в Зенит, где те же самые товарищи, через своих знакомых по гимнастике, отрекомендовали его самым наилучшим образом. Так наш Маратик и оказался в Светкином Зените.

Светку Марат, конечно, не узнал, что в общем и понятно: видел он её в последний раз почти шесть лет назад, совсем ещё девчёнкой, а теперь перед ним стояла молодая девушка, красивая и стройная, каким обычно хочется дарить цветы и всевозможные романтические приключения.

– Марат... – Светка замешкалась немного, отчество его она вспомнить не могла, в её воспоминаниях о прошлой жизни – не так чтобы уж очень часто, но иногда такие и случались, он был просто Маратом, хореографом, научившим её когда-то давным-давно танцевать вальс и настоящее латинос танго.

Марат поднял глаза на Светку:

– Да, девушка, чем могу...? Мы знакомы?

– Вы меня не узнаете? – улыбнулась ему Светка.

– Пардон, мадам, сказать по правде, я не очень-то уверен..., – поднимаясь ей навстречу пробормотал он удивлённо и даже как-то растерянно немного, – в моей жизни чего только не случалось..., да..., но думаю, уж вас-то, – он как-то немного театрально, словно конферансье приглашающий зрителей к аплодисментам в цирке развёл руками, – уж такую девушку как вы я бы, конечно, как-нибудь запомнил... Так что боюсь, не имею чести... К сожалению... – тут он запнулся на секунду, будто что-то вспоминая, – Только, гран пардон, мадмуазель, откуда же тогда вам известно моё имя?

Светка вытащила резинку из кармана джинс, собрала свои распущенные волосы в длинный белый хвост, покрутила немного головой:

– А так? Ничего не припоминаете? – и приподнявшись на носочек сделала балетный пируэт на левой, согнув в коленке правую с оттянутым носком – Вы называли меня Свееетиком, – пропела она улыбаясь, нашим маленьким Свееетиком...

– Светик... Маленький Светик! – Марат сделал шаг назад, словно желая рассмотреть её получше, целиком, всю с головы до пяток. – Неужели это ты? Светик! Я не сплю случайно? А ты повзрослела... Однако... Похорошела как... Кто бы мог подумать, – добавил он, уже как бы сам себе. – Ну дела... Кто бы мог подумать...

Потом они сидели в небольшом кафе, напротив парка, ели мороженое и пили кофе, они вспоминали этот лагерь и смеялись вместе, и отчего-то всё, о чём ей так мучительно было думать совсем недавно, теперь казалось каким-то светлым и далёким, и вспоминать с ним всё это Светке было совсем не тяжело.

– А помнишь, как ты стихи читала, – спрашивал её Марат, – Ромео и Джульетту? "Не надо, верю. Как ты мне ни мил, мне страшно, как мы скоро сговорились." – продекламировал он ей. – Помнишь? Светик?!

"Надо же, – подумала она. – Значит это было во втором. Он помнит, а я нет." Конечно, она помнила. Глупое хихиканье мальчишек на галёрке, себя, как она боялась ошибиться, грохот аплодисментов, всё это в её памяти осталось, а вот Марата она почему-то там вспомнить не могла. Наверное, думала она, слишком волновалась, было не до зрителей.

– А ты, вы, вы тоже были? Тоже слышали?

– Конечно! Конечно был! Ты бы знала, как я тобой гордился! Такая умничка, и у меня в группе!

Они помолчали немного, Светка, украдкой поглядывая на него тихо улыбалась, и выискивая орехи и изюм в мороженом, ковырялась потихонечьку в креманке. А он, глядя в окно, маленькими глотками прихлёбывал горячий кофе.

– Знаешь, – как-то грустно и мечтательно улыбнулся он, – а я ведь когда-то тоже был Ромео. И каким... Каким я был Ромео! Зал плакал, когда я танцевал его на сцене... Эх, годы, годы. А годы летят, наши годы летят..., – вздохнул он задумчиво. – Ну ладно, давай не будем! Чего было не вернёшь, а чему быть того не миновать! Правда?

– Правда. – кивнула головой Светка. – Не миновать. А ты, вы, вы как сейчас? – Светка всё никак не могла определиться, как к Марату обращаться. На "ты" – казалось ей, – вроде неудобно, – всё же этот странный парень был раза в два её постарше. Если не больше. Но и на "Вы" у неё не очень получалось, вёл он себя так, будто они старые друзья а не преподаватель с ученицей, пусть даже и бывшие.

– А вы, – всё-таки выкнула опять Светка. – Вы где? Всё там же?

Нет, Марат уже достаточно давно был совершенно не «всё там же». Из Зенита он ушёл, года три назад, всё по той же причине что и из Динамо, с тем разве что отличием, что на ковёр его здесь никто не вызывал и заявление по собственному ему писать уже не предлагали.

– Может, – совершенно как-то по взрослому, делился он со Светкой, – бесперспективность достала? Вот ты как думаешь, легко работать не имея перспективы?

– Нет, что вы! – отвечала ему Светка. Как же можно? У человека обязательно должна быть перспектива! Хоть какая-то мечта! Иначе, зачем жить?

– Вот именно, Светик! Мечта, мечта... Конечно, ты права! Как же без мечты? Без мечты человек засыхает преждевременно, как дерево без воды. Высыхает до корней и стареет молодым...

"Пьянки эти бесконечные, – вспоминал Марат, – Светику, думалось ему, – такие подробности, пожалуй, ни к чему. Вечные эти бухие посиделки в тренерской, вечером после тренировок, с финалом как правило, в его комнатушке на Финбане. Все люди, как люди, у каждого своя группа, какие-то надежды. И разговоры-то, все только об этом. У кого какая девчёнка... Да какая талантливая... Да вот мы с ней сейчас... Постоянно об одном и том же! И всё по кругу! А он один, ни пришей, ни пристегни, как хрен на блюде, в гордом одиночестве. Ни воспитанниц тебе талантливых, ни перспектив хоть каких-нибудь на будущее. Занятие провёл, "Спасибо, до свидания!" И опять, в лавку за портвейном. Достало!"

Нет, Светке он, конечно, ничего этого рассказывать не стал. Сказал только, что уволился сам, надоело с чужими девчёнками возиться. Тем более, знакомые позвали в другое место, в спортивную танцевально-хореографическую студию, проще говоря, школу спортивных бальных танцев, такие в начале перестройки только-только начали появляться в СССР.

Вёл там Марат, как обычно, хореографию, для всех, но и свои девчёнки и ребята у него здесь тоже появились. Отдельная, лично его группа, с которой он занимался, и сам в процессе тренировок осваивая эту новую, непривычную для него и даже не совсем обычную в его понимании школу танца, собиралась, как говорят танцоры, на паркете, в студии, состоящей собственно из не очень большого зала с зеркальной стенкой и так называемым балетным станком, представляющим собой всего лишь длинную металлическую трубу наподобие перил, у зеркала. К залу, отдельным бонусом, руководство ДК выделило и раздевалочку, без душа правда, зато с двумя широкими металлическими раковинами-умывальниками, где вода, казалось, гремела на весь огромный комплекс. Происходило всё это в ДК имени Ленсовета, на Петроградской, по вечерам – три раза в неделю, после восьми.

Школа-студия являлась хозрасчётным учреждением, платили там совсем неплохо, и по сравнению с Зенитом или предыдущим Динамо это казалось просто раем. Даже в театре, на главных ролях, Марат зарабатывал поменьше. Занятия в школе были платными, не слишком дорогими – десять рублей в месяц, всего, деньги вполне подъемные для советского трудящегося. И хотя, со своей группы Марат по договору оставлял себе ровно половину, с некоторых, казавшихся ему особенно перспективными юных танцевщиц или танцоров плату он не брал: от уроков хореографии, которые он вёл всё остальное время, Марат тоже имел долю, и неплохую: на приличную жизнь ему вполне хватало.

Они ещё долго разговаривали о чём-то, Марат глядел на эту девушку, и понимал: расставаться он с ней не хочет. Она просто заворожила его девичьей своей чистой красотой, неподдельной искренностью в как-будто голубых, но в то же время грустно-серых, с нежной поволокою глазах.

И тут, то ли ангелы спустились с небес и разверзли его рот, то ли демоны взошли из подземелья, трудно сказать, что это было, но только Марата вдруг словно кольнуло что-то в левый бок, тихонечко, прямо под ребро. И тут же чей-то тихий, странно знакомый голос прошептал ему прямо в ухо: "Возьми её к себе, Марат! Возьми! Не пожалеешь..."

– А что, Светик, ко мне не хочешь? – неожиданно даже для себя спросил он Светку. – Ко мне, в студию? Танцами будем заниматься! С тебя денег не возьму, торжественно обещаю. Клянусь на..., – он поискал глазами хоть что-нибудь, на чём можно было бы поклясться, и не найдя ничего более подходящего, неожиданно обнажив свою стриженную коротким ёжиком седую голову, снял с себя парик: – Вот на этой фантастической причёске! Идёт? – и тут же водрузил свои волосы обратно. – Пойдёшь ко мне? Будем танцевать? Ты как? Чемпионку из тебя делать будем! Как на это смотришь?

От неожиданности Светка даже поперхнулась, она закашлялась, густо покраснела, и слёзы потекли у неё из глаз. Про чемпионку она уже слышала когда-то...