Текст книги "Чернильный ангел повесть"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Отдавать деньги нам Оча даже не помышлял (это еще зачем, раз мы терпим и улыбаемся). Цель у него, оказывается, была прямо противоположная: взять деньги у нас, чтобы заплатитьза нашу квартиру Хасану! Кстати, именно Хасан это ему дружески и присоветовал. Таких восточных тонкостей даже я, считающий себя мастером парадокса, не мог предположить. То есть мы были безумно уже близки к тому, чтобы, сдавая нашу квартиру, самим же платить за ее аренду – причем не либеральную сумму в триста долларов, как мы вяло назначили, а настоящую крутую цену – пятьсот! И только лишь добродушие Очи спасло нас от этой чумы! Но Очу не спасло. “По-дружески” выждав три месяца (не то что мы), Хасан со товарищи приехал к Оче, нарушившему слово горца, чтобы его убить

– прямо на квартире, за которую он подло не платил (Хасану, разумеется, а не нам).

Тут-то я как раз бестактно влез в окошко и Очу спас. Так что он мне теперь как сын! Квартиры из-за жестоких соплеменников лишился, не знает, где жить! Классический случай для

“Чернильного ангела”, жаль, что он улетел. И пока он летает с

Кузей на спине, вряд ли высоко заберется. Но эти мои страдания не всем интересны, и вообще я человек стеснительный и скрытный, стараюсь все переварить сам. И за эту свою хитрость и изворотливость Кузей уже осужден. А вот Оча – завидую ему! – выложил все горячо, страстно, открыто, как на духу. Теперь делай с ним что хошь, предлагай ему выход – а он посмотрит… и вряд ли одобрит. Ему что-то красивое нужно – и чтобы было благородно!

Ему не угодишь! Он тут пыталсячестно, – Оча, говоря это, снова разгорячился, – пыталсячестнозаработать денег, чтобы вернуть долг! (Хасану, разумеется, а не нам.) Так ведь мы же не дали ему!

Подчестным он, видимо, подразумевал намерение простодушно забирать все деньги за ремонт машин, под которыми ползал Битте…

Так мы же не дали Оче сделать это! Он жевидел: все мы были

против! Что теперь делать ему? Предлагайте: вот он весь перед нами, всю душу открыл!.. Надо подумать.

Но все это мы узнали потом – а пока, под чудесное пение Тела, мы домчались до дома. Нас встретил Савва – гордый, все еще разгоряченный:

– Вот думаю я: что бы вы, лохматые, – (действительно, волосы растрепались), – без нас, гололобых, делали? – Савва провел пятерней по своему короткому ежику.

Действительно, если бы не Савва, гости после Очи вполне бы могли приняться за нас! Да, за нас, слишком мягких, потом приходится доделывать другим, слишком жестким… а мы потом еще морщимся!

Вон Кузя, совесть интеллигенции, презрительно смотрит на нас со своей вершины: да, дошел ты (я), с сатрапом побратался!

Отдыхай!

И мы наконец вошли на нашу кухню. И только хотели расслабиться – как на нас коршуном кинулся батя:

– Вы где вообще гуляете столько? Обедать мы будем сегодня или нет?

Все, что тут было, прошло, видимо, мимо него. Главное – поесть и снова – работать. Молодец!

Мы с Настей переглянулись и засмеялись.

…И вот разнесся по дому пленительный запах щей. И мы сошлись на этот запах. И созвали всех соучастников сегодняшнего дня.

Наливайте, мама, щов, я привел товари-щов!

Потом мы улеглись спать. Настя постелила себе в моей комнате, на раскладушке.

– На материнском диване пружины выскочили, как на капкане, – только она одна могла спать на таком! – возмутилась Настя.

Да, мать неприхотлива. Или просто – ленива? Как ей счас спится там?

Я уже погружался в сон, а дочь все читала в углу, при маленькой тусклой лампочке.

– Ну все! – вспылил наконец я… Во всем она так – не чувствует меры. – Хватит читать… тем более в темноте! Глаза спортишь! Спи!

– Сейчас! – недовольно проговорила она и читала, наверное, еще час.

Ну до чего же упрямая! Я вскочил, выключил ее лампочку.

– Все!

– Тебе все равно, что я хочу, – тебе главное, что ты хочешь! – обидевшись, громко захлопнула книгу, гневно заворочалась на раскладушке, пружины натужно заскрипели.

– Ну все! Спим! – миролюбиво проговорил я и закрыл очи.

Я лежал с закрытыми глазами, но не спал… Что-то беспокоило меня… Что-то не так!

Я поднял голову… Так и есть! С заката, между деревьев, шел темно-бордовый свет, и она, повернув книжку, читала. До меня донеслось ее хихиканье.

– Ну все! Хватит! – снова пришлось подняться. – Закат тоже вырубаем!

– Папа! – пробасила она.

– Все! – Я задвинул занавеску. Тьма! Пружины раскладушки протяжно скрипели. – Ну все! Успокойся.

Обидно, что мне, мягкому человеку, приходится все время быть жестким, но иначе, увы, нельзя – иначе все рассыпется!

Я старался ворочаться поменьше, чтобы все вокруг успокоилось.

Спи!.. Но нет! Наверное, надо записать эту безобразную сцену, которая только что произошла у нас с дочуркой? К утру забудешь!.. Да не забуду! (Не хотелось вылезать из-под одеяла и из накрывающего сознание сна.) Забудешь! Прекрасно же знаешь, что забудешь! Не впервой. Сколько уже забыл, вот так вот заспал.

Поднимайся!

Я тихо поднялся, слегка покачиваясь, разлепляя очи, но не до конца, привычно уже нашарил стол в темноте, бумагу, ручку… и стал писать. Дело привычное. По ночам всегда пишу в темноте…

Только утром не все разберешь.

Донеслось хихиканье дочурки.

– А ты зрение не испортишь? – ехидно проговорила она.

Я повернулся к ней, пытаясь поймать в темноте ее взгляд.

– Да, вот так вот! – ответил я. – Читать вредно в темноте, а писать – полезно!

Мы улыбались в темноте, не видя друг друга.

– Что вы там бузите среди ночи? – вдруг донесся сквозь фанерную перегородку голос бати.

– Да так. Полемизируем. Спи! – сказал я.

– Я вспомнил вдруг, – глухо заговорил отец, – как в детстве…

Бывало, выгонят меня с книжкой… мол, хватит керосин жечь! А я выйду тогда наружу, приложу книжку к беленой стене хаты – все видно! И читаю, пока совсем не станет темно.

– О! Сейчас пойду попробую! – оживленно приподнялась дочурка.

– Лежи!

Потом мы вроде бы уже засыпали. В мозгу проплывали кадрики дня.

Да, может быть, со святым Мефодием ему не сравняться – но денек тоже вышел ядрен!

Снаружи раздался уже знакомый, привычный грохот. Я высунулся.

Так и есть: снова Битте ссыпался с лестницы.

– А сегодня у нас что? – поинтересовался я.

– Магнитная буря, – сухо пояснил он.

СВЯТАЯ АГРАФЕНА

В это утро я проснулся от бряканья на кухне. Батя лютует?

Намекает, что хочет есть? Похоже, все не так, я прислушался к продолженью – тут было какое-то другое, веселое бряканье, журчащее непрерывно, словно ручеек. А, это Настя переставляет посуду! Живет у нас уже третий день – и как хорошо! С ней и я впервые по-настоящему почувствовал лето. И гуляли, и к Нонне ездили в больницу, а вечером даже поймали на удочку рыбку, которую тут же отпустили: посмотрим, как эта рыбка себя покажет!

С таким бодрым настроем я встал и даже дважды присел, изображая зарядку. Не только же одному бате прыгать и приседать. У меня сил на гимнастику почему-то нет, а он прыгает каждое утро – стекла дребезжат! Здорово вообще живет! Ни за что на свете по-настоящему не волнуется. Гимнастика, еда, труд. И не представляю, что может его заставить отказаться от обязательной ежедневной прогулки. И лютует он только тогда, когда путают его планы. А так он – сама выдержка. Наверное, и надо жить так аккуратно? Я точно уже знаю: если из батиной каморки доносятся глубокие вздохи, значит, делает зарядку. Другие причины глубоких вздохов он отметает. Только зарядка!

Я тоже буду так жить!

Я бодро присел еще раз, напялил перед зеркалом улыбку и пошел.

Глянул на церковный календарь у двери. Так… Сегодня шестое июля… “Святая Аграфена, канун Ивана Купалы. Положено утром париться в бане, купаться до позднего вечера с песнями и играми.

Заготавливать веники”.

Точно. Вот так и буду жить, только прелестями. Почему нет?

“На Аграфену хорошо сажать репу. Репа, посаженная на Аграфену, особенно крепка”.

И я буду крепок, как репа!

Сияя, я вышел на кухню.

Настя была веселая, румяная, совсем не такая, как приехала сюда, абсолютно измученная. Жизнь на воздухе, несмотря на все здешние ужасы, ей к лицу. Батя был уже за столом, не брякал, но сидел мрачный… Да, видимо, насчет вздохов только во время зарядки я не прав.

Настя ставила в стеклянную банку вымытые, пускающие зайчики

(давно их такими не видел) ножи и вилки. Молодец!

– Всем привет! – Я, сияя, уселся.

Батя не ответил. Решил повредничать? Ну что ж – схлестнемся, батя! Могу!

Настя положила каши… Вот это каша! Отец ел молча, глядя куда-то в неизведанное. Пока, к счастью, настроение Насте не испортил… но испортит, если будет такой!

– Сегодня рано утром… – медленно проговорил он.

Долгая пауза. Интересно, жевать нам можно – или лучше подождать?

Ладно, подождем. Хотя, в общем, мысль его понятна: он встал рано, как и положено труженику, а мы позорно спали. Что дальше?

– Я встал – вы еще спите…

Ну, это мы уже поняли.

– Решил на рынок сходить…

Это похвально! Но что-то не видно, чтобы он что-то купил… ни луковицы, ни морковки! Ходил, видимо, с целью научного изучения, как всегда.

– Так вот! – заметив мою ухмылку, припечатал гневным взглядом. -

Посмотрел!

Тоже дело.

– И что я увидел?

…Лекция, видимо, на час. Каша остынет. Зачерпнул, медленно, вежливо поднес ложку ко рту. Так можно?

– Продают уже картошку. Свежую… Хорошую! Гладкую, розовую…

– Ну вот – а ты не верил в фермерство! – бодро произнес я. Надо перехватывать инициативу – не то завтрак затянется до ужина, а хотелось бы еще заняться кое-чем.

– …И почти на всех лотках табличка – специально пишут, чтобы покупали: сорт “Невский”!

Тут уже была настоящая пауза. Как-то он никогда об этом не говорил. Казалось, уже и забыл… “Невский” – сорт картошки, очень удачный, выведенный его покойной женой Лизой, погибшей прошлым летом под автомобилем. С тех пор он никогда об этом не говорил, и вдруг – сегодня. Годовщина? Да нет, она в августе погибла.

– Вот так! – проговорил он в полной тишине (даже птички умолкли).– Лизы нет уже на свете – а сорт ее всюду продают!

Я подумал сперва сказать что-нибудь вроде: “Но это же хорошо, когда после человека остаются его творения – тем более такие наглядные!”… Но не сказал. Все это пустой звук! Умершему от этого навряд ли легче.

Мы с Настей долго молчали, потом осторожно начали есть.

– Я вот думал сегодня ночью…

Ложки снова застыли в неподвижности.

– …Мозг после смерти сколько живет?

– Не знаю… несколько минут, наверное, – пролепетал я.

– О чем я все время думаю… и простить себе не могу, – проговорил он. – Когда я прибежал… а она на асфальте лежала…

Может, она могла еще меня слышать? А я – ничего ей не сказал!..

Пауза. Да-а… Выступил батя! Разбередил всех нас – у Насти даже ложка задрожала, а сам он, похоже, уже успокоился. Спокойным движением, уверенно вытянул руку, пощупал бок чайника – горячий ли? – как это он, собственно, делает всегда.

Потом он, низко пригнувшись, словно принюхиваясь, стал что-то разыскивать на столе.

– Ч-черт знает что! При Нонне был порядок, все стояло на месте, а теперь ни ч-черта не найдешь!

– Слушай! – Я быстро, с улыбкой повернулся к Насте… Срочно надо что-то сказать, чем-то отвлечь, пока не поздно…

Поздно! Она глубоко вдохнула, удерживая слезы, но слеза уже покатилась по ее круглой щеке. Она выскочила, задребезжав стулом. Надо за ней.

– Слушай, ну извини его, а? Старый человек, загрустил!

– Грустить можно никого не обижая! – резко задрала голову, но слеза уже выкатилась и из другого глаза.

Я заглянул на кухню: отец задумчиво пьет чай. Как же мне сделать тут нормальную жизнь? Невозможно. Хоть я пытаюсь. Но окромя меня

– никто! Я почему-то должен все терпеть и улыбаться – а больше никто даже и не пытается что-то улучшить, наоборот – все норовят сделать как можно хуже! Неужели так надо?

– Ну, понимаешь, – заговорил я, – пришли к нему тяжелые мысли…

– А у меня, – она резко повернула ко мне заплаканное лицо, – у меня, думаешь, нет тяжелых мыслей? Может, только такие и есть! И все равно я приехала к вам, улыбалась, как дура, все делала – перемыла вековую вашу грязь… А он… руку не может протянуть за кружкой… сразу обвиняет!

– Ну… он не нарочно!

– И я не нарочно!

– Ну ладно… пошли помиримся! – Я обнял ее за плечи.

Когда-то и моя выносливость кончится!

Настя вывернулась из-под руки:

– Нет! Все! Сейчас схожу на озеро, немного успокоюсь – и уезжаю!

Ушла. Я заглянул в кухню. Батя тоже ушел.

Я заглянул к нему – раскорячась над столом, увлеченно пишет и даже чему-то улыбается. Забыл, видимо, все, о чем только что говорилось. Молодец! Мне бы так выучиться! Но – не выйдет…

Да-а… А мы еще обвиняем во всех наших бедах кавказцев! А мы сами себе кавказцы! Впрочем, я вспомнил недавний бой в гараже… и кавказцы “сами себе кавказцы”!

Заглянула Настя, уже аккуратно причесанная, с рюкзачком на спине.

– Уезжаешь все-таки?

Она весело кивнула: вся уже в предвкушении.

– А… – Я показал глазами в сторону бати.

Она отрицательно мотнула головой.

И действительно, ее можно понять – он пишет себе, ничего не слышит, – ничего не помнит, что только что было. Захочешь напомнить ему– он удивленно сморщится: “А чего было?”

– Ладно… – Я вышел с ней на крыльцо.

Неужто действительно – “нет в жизни счастья”? И правы те, кто пишет это у себя на груди? Неужели же нельзя ничего сделать.

– Слушай, не уезжай! Зайди к нему… он все уже забыл, уверяю тебя! Нормально поговорите! И все пройдет.

– Нет. Я когда ехала, действительно думала, что все будет хорошо. Аон…

– Ну, слушай… Хватит уже! – не выдержал я.

– Это тебе хватит! – выкрикнула она. – Все!

Она сошла с крыльца на дорожку.

– Но пойми… мать же в больнице! – кинул я последний аргумент.

– Кматери я заеду, – с достоинством произнесла она, нажимая на слово “матерь”, как бы желая подчеркнуть, что “матерь”-то она не забудет– а вот такого отца!.. про него что-то определенное сказать сложно.

Ну и ладно! Моя выносливость тоже не бесконечна!

– Ну хорошо. Пока, – сказал я по возможности сухо.

Она мрачно кивнула и пошла.

Да, с ее крутым характером нелегко. Ей и самой с ним нелегко!

Хотя, может, для дел – такой лучше?

Я смотрел, как она поднимается по песчаному нашему переулку.

Вернется ли сюда еще? Это очень важно. Это очень многое в ней покажет! А пока… я смотрел ей вслед. Она поднялась до поворота на шоссе. Обернется ли перед тем, как исчезнуть? Обернулась, улыбнулась, помахала рукой… Ну слава богу!

В блаженстве, вытянув ноги, я посидел на скамейке, погрелся на солнышке. Заслуженный отдых. Но надо вставать и идти! Устал?

Ведь день только начался! Ждет уже следующий объект. А ждет ли?

Я встал, огляделся… Хоть бы пейзаж запомнить, а то потом и не докажешь себе, что было лето! Во всех садах шикарные цветы – кроме, разумеется, нашего.

Так. Я отпечатал картину в мозгу… Это я как бы отдыхаю на даче.

Батя писал не поднимая головы. Не реагирует. Никакой реакции! Но постепенно я додул, что это отсутствие всяких реакций и есть реакция, причем довольно резкая. Мол, вам на меня плевать – и мне на вас тоже!

Неслабо. Остается и мне уйти в себя. Но не стоит. Все равно за обедом (который, видимо, мне предстоит готовить) мы помиримся. В крайнем случае – за ужином. Поэтому не стоит занимать мрачностью день. Помиримся с ходу.

Я с громким дребезжаньем подвинул к его круглому столу второй стул, уселся. И положил руку на рукопись. Он испуганно вскинул глаза.

Похоже, я все сочинил про него: он действительно ни о чем постороннем не думал, все забыл. И сейчас удивился: чего это я?

Постепенно в его глазах проявилось узнавание: а… вот это кто?

И что же?.. Минута близости отца и сына?.. Ну давай. Только недолго! – не удержавшись, он кинул взгляд на часы. Да, крепок батя – ничем его не собьешь!

– Что… уехала Настя? – проговорил он.

Мол, раз хочешь о душевном – давай.

– Уехала.

Мы вздохнули. И у меня мелькнула мысль о работе: надо бы прощание с Настей записать!

Нет уж! Сиди! Общайся! Должны мы хоть когда-нибудь с ним по-человечески общаться? Или нет? Батя нетерпеливо заерзал.

Слегка шутливо я вытянул ручку из его пальцев… ну и ручка, все пальцы его в чернилах!

Мы, улыбаясь, смотрели друг на друга… И что?

– Может, на лодке покатаемся? – брякнул я.

И тут же чертыхнулся про себя: на лодке? в рабочее время? Ну и чушь! Ничего глупее не мог придумать? Кроме того, пора бы понять из последних событий, что катание на лодке, как правило, ни к чему хорошему не приводит.

Точно такую же мысль я прочел и в глазах у бати: ничего глупее не мог?!

…Глупо, но надо!

– Вставай! – скомандовал я.

Отец греб мощно, размеренно, но – я почти уверен – не знал, где он находится и что делает. Да, трудно перебить привычный поток мыслей даже резкой сменой обстановки. Он думал о своем, научном.

Я – о своем. Точней, о своем я пытался не думать. И, вольготно развалясь на корме, на берег даже не оглядывался: а ну его! На дальнем, песчаном, крутом берегу резвились, шлепали по воде, визжали. Справляли святую Аграфену, как положено: купание с играми. Хорошо бы туда уплыть, оставив задумчивого отца в лодке.

Но боюсь, он куда-нибудь врежется – вперед должен смотреть я.

Проплыли мимо первого острова. Какие чудесные на нашем озере острова – песчаные, с соснами. Когда мы сюда вселялись, я ликовал. Думал, что на этих островах буду проводить все дни! Ни разу не высадился!

Я оглянулся на берег. Пока все спокойно. На мосту Ужасов через

Чернильный ручей ни души: ни гостей с Кавказа, ни словоохотливой почтальонши. Ура.

– Это не тебя там ищут? – проскрипел вдруг батя, указывая мощным своим перстом в берег.

– …Где?! – Я затравленно обернулся.

На мостках, от которых недавно мы отчалили, стояла женщина, удивительно как-то не гармонирующая ни с летом, ни с озером… А с чем? Втемном деловом костюме, в строгих очках она резко выделялась среди окружающей ее дачной расслабухи – ярких шортов, мелькающих полотенец. Из города явилась? За мной? Откуда же? – сердце заколотилось. Из мэрии? Из Управления культуры? Судя по ее облику, что-то в этом духе. Зовут? Понадобился, значит!

Отец подгреб к мосткам удивительно быстро – мог бы более тщательно изобразить упоение природой, но он на такие вещи не тратит сил. Стукнулись о доски. Придерживаясь о борт, я выпрыгнул. Отражая очками озеро, веселый летний разгул на водной глади, она неподвижно смотрела на меня.

– …Попов? – строго проговорила дама.

Вот она, слава!

– …Да.

– …Вы что – совсем уже обнаглели?

– …Пач-чему?

– Всем даете наш телефон!

– Чей?

– Звонят прямо к нам в ДРСУ, в приемную директора, требуют вас!

– …И кто же?

– Понятия не имею!.. Говорят, чтобы вы срочно в больницу приехали– там что-то стряслось!

Автобус катил мимо песчаного косогора. Там, за розовыми соснами, уютнейшее Сестрорецкое кладбище – сухое, песчаное. Там лежит

Зощенко – помню, я даже завидовал ему: хоть после смерти в хорошем месте! Потом появился замечательный памятник, и вот недавно – кто-то его разгромил. Зачем? Зощенко-то перед кем виноват? Да, и после смерти, оказывается, нет покоя!

Проехали!

Я ворвался в больницу, легко сдвинув загораживающего двери дюжего омоновца… здесь-то что охранять?

В палате ее койка в углу была пуста и аккуратно застелена. Я кинулся в ординаторскую. Отпахнул дверь – и обомлел. Рядом с

Сашкой Бурштейном сидела Настя – обиженно надувшись, смотрела в окно. Сашка звонил куда-то по телефону.

– А… это ты. – Я посмотрела на Настю и повернулся к Сашке: -

Ну что? – спросил я.

– Вот, Настя говорит, – кивнул Сашка, – что Нонну надо отсюда забирать!

– А что такое? – пробормотал я.

Сашка развел руками: я пас. И снова стал озабоченно набирать номер.

– Да? – Настя впилась в него взглядом. – А вы не хотите сказать, что у вас вчера двое рыбой отравились, один – насмерть?

– А я знаю, где у нас теперь… берут рыбу? – пробормотал Сашка.

– Но она же не ест! – Он посмотрел на меня.

– Не ест?

– Нет. Абсолютно! – сказал Сашка.

– Дома вроде она ела… – проговорил я… Но точно ли?

– Исследование в основном проведено. Язва пока небольшая.

Лечение назначено медикаментозное.

– …В смысле?! – не понял я.

– В смысле, – вскипел Сашка, – если будет нормальное лекарство – я тебе записал, – давать его! Можно и дома… Если Настя настаивает.

Ей-то настаивать легко!

Только что вроде как-то устаканилось, какое-то настало равновесие – жена вроде при деле, мы тоже…

– Ты, я вижу, не понял! – напористо заговорила Настя. – Здесь невозможно! В палате у нее половина с температурой, форточка не открывается. Мать сказала мне, что ни одной ночи не спала!

– А где она? – спросил я.

– На обследовании. Сейчас явится, – проговорил Бурштейн и окончательно занялся телефоном.

Мы вышли. И вот в слепящем свете в конце длинного коридора, тая и временами исчезая в этом сиянии, с каким-то еще ледащим старичком под ручку появилась она. Из-за старичка она двигается так медленно или он из-за нее? Кто кого ведет? Наконец приблизились.

– О, Венечка! – обрадовалась она. – Вот, не знает, где ординаторская! – Она с улыбкой поглядела на старичка. – Сюда входите! – крикнула ему в ухо. Старичок обрадованно закивал.

– Настя говорит… надо отсюда уходить? – сказал я.

Она со вздохом поглядела на Настю, потом на меня… Ей бы только не принимать никаких решений!

Мы вошли в ординаторскую.

– Не знаю, – сказала она, глядя на Бурштейна. – Я как раз сейчас кишку глотала, с “телевизором”. Заблевала два полотенца! – Она хихикнула. – Ты привези, слышишь? – строго сказала она Насте. Та кивнула, но с весьма непокорным видом: как же – им привезу! – Ну вот… – Она задумчиво уставилась на Бурштейна. – И когда рассмотрят эти… блевотные материалы… Будет видно, наверное?

Сашка нервно вскочил, выбежал. То ли в связи с ее последними словами, то ли без связи… То ли побежал узнавать результаты анализа, то ли вообще смылся от опостылевшей ему семейки! Однако через минуту вбежал обратно.

– Ну что? – Я уставился на него.

Сашка отчаянно, но и как-то лихо махнул рукой. Богатый жест. И понимать его можно по-всякому. Мол, еще целый век ждать этих анализов! Или: получены ваши анализы, ничего страшного! Или: что, в сущности, анализы! Все помрем! Понимай как знаешь!

– Так ты… отпускаешь ее? – Я все пытался, как честный семьянин, прижать Сашку в угол и добиться определенности. Но он в ответ лишь зевнул:

– Давай… Под твою ответственность!

– Конечно, под мою… Под чью же еще! – Я язвительно глянул на

Настю.

– А ты что, вообще ничего не хочешь делать? – не менее язвительно сказала она.

Характер бойцовский, отцовский! Но бодаться с ней тяжело.

– Ладно. – Я глянул на Сашку. – Но… в случае чего… обратно можно?

– Ты меня уже утомил!

Я хотел было сказать, что это не я, а мое святое семейство утомило, – но не сказал.

– Ну, спасибо тебе… Вот.

– Убери свои вонючие деньги! – рявкнул Сашка.

Жена ушла собираться, а я стоял в коридоре и думал: откуда он узнал, что деньги вонючие? Или других сейчас нет?

Нервно расхаживая, прочитал табличку на кабинете зав. отделением: Р.Г. Фурдюк! Записал. Отнюдь не для писания жалобы – упаси боже! Наоборот, для восторгов: какое звучание!

За столиком, у лампы, тихо разговаривали две медсестры. Говорила одна – другая, наоборот, плакала.

– Он любит тебя, Жень! Уж он-то знает, откуда у тебя седина!

Записал и это.

И вот в сияющем конце коридора появилась она, подошла – уже в сандаликах на тоненьких ножках, с тощеньким узелком.

– Ну все. Я готова! – подняла голову ко мне, улыбнулась.

Мы пошли медленно, под ручку… Я теперь как тот старичок. В конце коридора у выхода курили Настя с Бурштейном, что-то хмуро обсуждая.

Приблизились мы под ручку, веселые старички.

– Ладно… Заскочу завтра, – проворчал Сашка.

Мы медленно прошли мимо омоновца, вышли во двор – абсолютно голый, с грудами мусора возле баков.

– Ой, как хорошо-то! – счастливо зажмурилась она.

Однако, только мы дошли до больничной ограды, сжала мне запястье:

– …Постой… Передохнем!

Мгновенно провалились щеки, глаза, испарина на лбу.

Я посмотрел на Настю. Та обиженно отвернулась.

– Ну а ты сама рада, что ушла? – обратился я к жене. Может быть, хоть какая-то определенность, в конце концов?!

– …Не зна-а! – вздохнула она.

– Ты можешь решить хоть что-то, хотя бы про себя?! – гаркнул я.

Она задохнулась, выпяченная челюсть дрожала, выставленный вперед кулачок трясся.

– Если ты… будешь на меня орать!.. Я лягу вот тут и умру! Ты этого хочешь?

– Нет.

– Тогда, может, пойдем? – Она выдавила улыбку.

– Он всегда недоволен! – бодро заговорила Настя. Жена тоже поглядывала с укором. Спелись! Кругом я виноват.

– Ну, пока, мамуля! – Настя чмокнула ее в бледную щечку, погрозила мне кулаком (шутливо, надеюсь?) и унеслась.

На остановке Нонна вдруг застряла возле нищего – довольно молодого, спокойного, наглого, выглядевшего, во всяком случае, здоровее ее.

– Счас автобус уйдет! – тащил ее я.

Она кивнула и стала лихорадочно рыться по кармашкам.

– Сейчас… извините! – улыбнулась она нищему.

Тот спокойно ждал.

Когда мы вошли наконец в наш палисадник, я увидел над оградой огромную мохнатую башку с выразительными, страдающими глазами.

– Привет, Анчарик! – Она подняла ладошку.

Анчарик взвыл. Будто бы знает, где она была!

– Здравствуй, мила моя! – радостно приветствовал ее батя, после чего вернулся к работе.

– Ладно. Ложись отдыхай! – Я показал на диван. – Я все сделаю…

Быстросуп, в пакетах.

– Нет. Я все сделаю! – твердо проговорила она.

– Плохо мы без тебя жили, плохо! – смачно грызя хрящ, повторял батя. – Плохо! – с удовольствием повторил он.

Почему так уж плохо? Я даже обиделся. И Настя старалась, и я, и он сам… Так просто говорит, из упрямства!

– Он просто думает, что теперь будет жить хорошо! – шепнула

Нонна, кивнув на кастрюли.

Ох, вряд ли. Пока готовила все, устала, снова провалились щеки, глаза… Испарина на лбу… Зря батя так радуется.

– А чего вы арбуз не ели? – бодро проговорила она. Приподняла срезанную часть над бледным, незрелым арбузным чревом. – О… какие-то мошки завелись! – сказала она радостно. И как оказалось, то были неосторожные слова.

– Дрозофила мелеогастер! – проскрипел батя. Внимательно и с сожалением оглядел обглоданную кость, положил на тарелку. -

Фруктовая мушка!

Долгая пауза, предвещающая еще более долгую тираду.

– Великий генетик Морган… – Он поднял палец и застыл многозначительно.

Очень трудно подстроиться к его ритму. Нонна откинулась на спинку стула, закрыла глаза. Неужто он не усвоил до сих пор, что его медленные, обстоятельные, скрипучие лекции почему-то утомляют ее, выводят из себя? Неужто не заметил? Или – назло?

Отстаивает свои права, свои свободы?.. Но зачем же перед ней?

Она-то чем виновата? Просто не выносит этих тягучих лекций, особенно во время обедов, которые она нам готовит все с большим для нее трудом! Неужто он не чует? Скорее, может быть, она послушала бы что-то о еде, которую она приготовила с такими усилиями? Или для него еда – это нечто недостойное разговора?

При его-то аппетите!

– …именно с помощью этой мушки… – потрогал рукою бок чайника, неторопливо налил. – Он сделал величайшее!.. Величайшее открытие!

Пауза. Громко прихлебывает чай.

– На ее примере он впервые в истории человечества – определил

карту генов: как разные гены размещаются в хромосоме! Отбирал мутационные, уродливые особи…

Среди этих почти невидимых крохотулек, больше похожих не на живые создания, а на рябь в глазах, которая вот-вот должна исчезнуть?

– Уродливые особи! – аппетитный, громкий хлебок из кружки. – Ну там… с загнутыми крылышками! У всех прямые – а он находил загнутые!

У этих невидимок?

– Или другое брал – с опушенным брюшком… У всех – голые брюшки, а он находил опушенные…

Да, явно не торопится… Хорошо встречает ее из больницы!

Громкий прихлеб.

– И скрещивал их, – громкий прихлеб. – С нормальными особями!

Свечечку держал – при спаривании этих… песчинок?

– И рассаживал по пробиркам… Почему дрозофила? – вперился взглядом в меня. – Потому что у нее самый быстрый срок воспроизведения потомства… Десять дней. Через десять дней можно уже видеть, что произошло. Сколько процентов получило опушенное брюшко… А значит…

Уже сейчас можно видеть, что произошло: Нонна почти без сознания!

Это он нарочно? Или просто привык, пусть даже со скрипом, но доводить каждую мысль до конца?

Нонна вдруг поднялась, закрыв ладонью глаза, и, покачнувшись, ушла в темную комнату.

Я кинулся за ней. Она сидела на диване, отчаянно зажмурившись.

– Извини, – тихо сказал я.

Лицо ее разгладилось, но глаза не открывались. Помедлив, она подняла ладошку, что, видимо, означало: ничего!.. все в порядке!.. я сейчас.

Разгоряченный, вернулся я к бате.

– Неужели ты – ученый, наблюдатель – не заметил еще, как на нее твои лекции действуют?! – вскричал я.

– А почему это? – воинственно произнес батя.

– Не знаю – почему! Тебя просто результат не убеждает?

Обязательно надо рассказать – почему?! Теория нужна?! Ну так мы не доживем… до твоей теории!

Мы яростно глядели друг на друга.

– Я думал об этом, – заговорил наконец отец. – Видимо, объяснение такое: это нужно мне. Должен я чувствовать, что не совсем старик. Чувствовать еще свое упрямство… если не правоту. Побеждать кого-то должен… если не убеждать! Конем еще себя ощущать… хотя бы с вами. Па-ны-маешь? – Виновато улыбаясь, он взял меня за запястье.

– С ней-то зачем? – сказал я. Мы посмотрели в сторону комнаты.

– Эх, товарищ Микитин! – произнес он свою любимую присказку. – И ты, видно, горя немало видал! – Он полуобнял меня за плечи.

– Хорошо! – Я вывернулся из его полуобъятья. – Если ты побеждать хочешь – побеждай меня!.. Слабо?

Мы, улыбаясь, смотрели друг на друга. Послышались легкие шаги, и вошла Нонна. Села.

– Извините, – проговорила она. – Я виновата. Все будет в порядке.

Мы весело дообедали. И лишь когда я воровато притянул к себе арбуз, эту бомбу, подкинутую диверсантами, чтобы немедленно выкинуть его подальше, и полетели вновь эти полуневидимые мушки, батя все же не удержался:

– Да… дрозофила мелеогастер… Много генетиков через нее пострадало! – проговорил он и глянул на меня орлиным оком: все-таки сказал!

Но тут и Нонна уже набралась силенок для реванша. Она встала, задорно подбоченясь, напротив отца:

– Вот ты все время рассуждаешь о высоких материях. А помидоры – и не очень, кстати, хорошие – из Аргентины везут уже! – Она подняла тоненький пальчик. – Ты не согласен с этим, наверное… но ведь ешь! – Она воинственно уставилась на него.

– Конечно, не согласен… после того, как съел! – добродушно пошутил батя, и мы засмеялись.

Перемирие! Теперь можно заняться чем-то другим. Не купанием – такое даже представить дико!.. Работой!

Изрядно уже обессиленный, я плюхнулся за стол. Вот где сейчас действительно жарко! Семейные неприятности, интриги, обманы, нищета – все это мелочи по сравнению с тем, как тут тебя бьет!

Дикая кошка, русская речь, так треплет, швыряет, кидает! Какие там кавказцы! Какой там Кузя с его хитростью… Это все – милое дело! А вот тут – это да! Дикая кошка, русская речь, – вот та треплет так треплет! Все последние ночи поднимала меня, кидала к столу: запиши, сволочь, а то забудешь! Пытаюсь спрятаться в сон, бормочу: “Не забуду, честное слово!” – “Нет, запиши!” Утром встаешь, покачиваясь, – и снова Она: что тут накорябал, что за ночной бред? Разбирайся! Вот кто уж действительно бьет так бьет!