Текст книги "Темная комната"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Рядом с сушилкой стояли три пожарных машины, поливая дом из брандспойтов, но всё равно всё сгорело, и рабочего не удалось спасти.

Вот такой был пожар, когда никто специально и не поджигал. А тут – делают специально, подготавливают горючие вещества!

Из кабинета вышел Зиновий с двумя пожарными.

Мы спустились на улицу, подошли к пожарному депо – приземистому зданию с деревянными коричневыми воротами. Открыли в воротах калитку и оказались внутри.

В полутёмном гулком цементном помещении стояли длинные пожарные машины. У одной был поднят капот, и два механика озабоченно копались в моторе. «Плохо дело! – подумал я. – А вдруг нам как раз эту машину дадут?»

– Ну вот… шестую можем вам дать, – сказал сопровождающий.

– Как так? – разволновался я. – Опасная съёмка – и только одна машина?!

Зиновий и сопровождающий посмотрели на меня.

– Он прав, – сказал Зиновий.

– Как, седьмую-то отремонтировали? – Сопровождающий подошёл к механикам.

– Скоро заканчиваем, – сказали механики.

– Запишу уж и седьмую вам, ладно уж! – сказал сопровождающий.

Я был доволен, но где-то и расстроен: сумели всё-таки всучить одну с браком!

Мы сели с Зиновием в «Волгу» и поехали.

«Да, – думал я, – конечно… Никто особенно меня не осудит, если я откажусь от съёмки, скажу: надо уезжать – и всё!.. Но никто и Джордано Бруно бы не осудил, если бы он отказался гореть, – пошёл на попятную, и всё! Всё было бы нормально – только б он не попал в Историю, и всё!.. А Муций Сцевола? – подумал я. – Воин… который, чтобы доказать мужество осаждённых, своих соратников, сунул перед врагами руку в огонь и держал, пока она не сгорела? Мог бы он отказаться?.. Вполне! Только б никто никогда не узнал его имени и даже фамилии… плюс осаждающие взяли бы город!»

– Я согласен! – сказал я Зиновию.

– Правильно! – Зиновий кивнул.

– А можно ещё режиссёрский сценарий посмотреть? – сказал я, когда мы подъехали.

– Можно… можешь даже с собой взять, – сказал Зиновий.

Я пришёл домой, сел в своей комнате и стал читать режиссёрский сценарий. Отец сидел у себя, писал. Я всё перечитывал свой эпизод, потом стал представлять: как съезжается к месту съёмки вся техника, как потом приезжаю я…

Потом отец вошёл в комнату.

– Слушай! Отличная идея! – сказал он. – Пойдём знаешь куда?.. В баню! Прекрасная баня! Класс!

Да. Действительно. Редкая идея! Я недовольно посмотрел на него.

– Нет уж. Иди один. Мне некогда.

Отец посмотрел на меня, потом молча собрался и ушёл.

Утром я проснулся, подошёл к окну и увидел напротив окон красную пожарную машину. Так. Значит, всё-таки состоится!

Я вдруг упал духом. То, что я увидел, было вдвойне плохо: во-первых, приехали пожарные – значит, пожар точно будет, а во-вторых, машина одна!

Вдруг в дверь раздался стук. Я пошёл. В дверях стоял пожарный в брезентовой робе.

– Слушай, малец!.. Не знаешь, где тут эта… киногруппа? Час уже ездим – не можем найти! Может, знаешь?

Мне ли не знать!

– Сейчас! – сказал я.

Некоторое время я думал, что надеть, потом подумал: а, ладно, всё равно ведь переоденут по-своему!

Я надел лыжный костюм, пальто, шапку и вышел.

Тут я увидел, что приехали две машины, – вторая стояла подальше. И это почему-то ещё больше расстроило меня: раз прислали две, то, значит, согласны, что дело действительно будет серьёзное! Я сел в кабину рядом с водителем.

– Поехали, – отрывисто сказал я.

Через минуту мы подъехали к общежитию. Оставив машину, я вошёл.

Зиновий, подняв руку, радостно приветствовал меня.

Теперь все меня уже знали.

Гримёрша просила зайти к ней, если можно, минут за сорок до съёмки; седая старушка с платёжной ведомостью подошла ко мне и вписала мою фамилию, имя и отчество. Люди, которые раньше меня не замечали и которых я раньше не замечал, теперь здоровались со мной.

– Ну что? – выдохнув, спросил я Зиновия. – Пора?..

– Да ты что! – легкомысленно сказал вдруг Зиновий. – Съёмка-то ночью будет, в десять часов! Ночью пожар, сам понимаешь, лучше видно! Так что пока гуляй!

Я выскочил на крыльцо.

Я побежал по лесу. Потом я решил – раз выпало свободное время – посмотреть ещё раз на место съёмок, пока там ещё спокойно и тихо, ещё раз всё продумать.

Я побежал по Егерской аллее, свернул к телятнику.

Но там не было уже спокойно и тихо. Там стояли уже и лихтваген – от него шли чёрные кабели к прожекторам-ДИГам, – и камерваген, и тонваген. Двадцать чёрных осветительных ДИГов стояли в ряд метрах в тридцати от телятника. Ближе к нему стояли сразу четыре камеры (подойдя ближе, я увидел, что это пока что только треножники).

Помощники оператора утоптали снег, потом положили рельсы и сверху поставили операторскую тележку с треножником.

Потом они, пробуя, покатали тележку вперёд-назад.

Ко мне подошла какая-то женщина, потрогала вдруг рукой мои щёки.

– Лицо не обморозьте, – сказала она.

– Постараюсь, – сказал я.

Репродуктор на крыше тонвагена громко орал какую-то песню. Потом вдруг зажглись сразу все ДИГи, но при ярком солнце свет их казался тусклым.

Я пошёл по вытоптанной перед зданием площадке, важно потрогал треножник – хорошо ли стоит? Треножник, как я и думал, стоял хорошо – дело было не в этом.

Просто я понял вдруг, что сегодня я здесь самый главный, всё это громоздится для того, чтобы снять меня, как я спасу из конюшни лошадей.

Я неторопливо ходил по всей площадке. Кого-нибудь другого давно бы прогнали, но, посмотрев на меня, все лишь здоровались и ничего больше не говорили.

Я подошёл к телятнику, внутри него сразу несколько молотков приколачивали что-то, а один плотник ползал по крыше и приколачивал заплаты на дырявые места.

«Что ж! Неплохая подготовка», – подумал я довольный.

Я прошёлся вдоль всего здания и вдруг увидел сбоку, метрах в пятнадцати, самолётный мотор с пропеллером! Он стоял на какой-то подпорке и был оцеплен со всех сторон красными флажками на верёвке.

«Мотор-то зачем? Летать уж, во всяком случае, я не обещал!» Вдруг я увидел, что ко мне идёт милиционер, в шапке с опущенными ушами, в огромных валенках.

Он взял меня за плечо.

– Мальчик! – Изо рта вырвался белый пар. – Уйди, пожалуйста, с площадки!

– Это наш! – закричал ему кто-то.

– Всё равно! – сказал он. – От ветродуя держись подальше!

Я отошёл от мотора, который оказался на самом деле ветродуем.

По площадке, подняв на серебристой «удочке» микрофон, ходил человек, примериваясь к чему-то, как рыболов на берегу реки. Осветительные прожекторы – ДИГи – то зажигались, то гасли.

По площадке ходила девушка в полушубке, с пушистым инеем на бровях и ресницах. В руке она несла термос и наливала по очереди в крышечку термоса всем работающим на площадке.

– Вам налить? – спросила она меня.

Я кивнул, и она налила мне в белую крышечку отличного горячего, сладкого кофе!

Я не спеша выпил, поблагодарил, и она пошла дальше.

Что я испытывал в тот момент?

Честно говоря, я испытывал счастье!

Потом на аллее в самом конце появилась крохотная чёрная «Волга». Она ехала среди высоких пушистых деревьев, быстро приближаясь. Вот она выехала на площадку – и из неё вылез Зиновий.

– Ты здесь уже? – увидел он меня. – Молодец! Пойдём поглядим, что и как.

Мы вошли в тёмный, после солнца, телятник. Там были установлены новые перегородки, сделаны стойла, хотя ничего этого, как я знал, в фильме снято не будет.

– Значит, так! – сказал Зиновий. – Вбегаешь, снимаешь все эти запоры, выводишь лошадей в коридор, садишься на самую последнюю и гонишь всех к выходу. Двери оставь открытые, не забудь. Всё ясно?

Я кивнул.

– Ну… давай. Вот пока твой конь! – Он протянул мне старую метлу.

Мы вышли.

– Давай, – сказал Зиновий.

Я с разбегу растворил двери, вбежал, снял вальки, закрывающие стойла, покричал и на метле вприпрыжку, промчавшись по тёмному коридору, «выехал» наружу.

– Так, – Зиновий кивнул. – А теперь поедем обедать, потом – готовиться.

Он усадил меня в «Волгу», и мы поехали.

В столовой я сидел в этот день за столом, за которым сидели самые главные: Яков Борисыч, Зиновий и оператор. Яков Борисыч подзывал к столу разных людей, спрашивал о готовности, и те подробно рассказывали.

После обеда я вышел, отдуваясь, во двор.

Вдруг я заметил, что рядом со мной идут, часто кивая, Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна.

– Уж простите нас, – сказала Любовь Гордеевна. – Обещали антенну-то скоро вернуть. А то привыкли уж к телевизору, к идолу этому, без него не знаем прямо, куда деться!

– Скоро, скоро… – сказал я и быстро отошёл. Потом я обернулся, посмотрел им вслед, как они медленно, под ручку идут по улице, – тёмные на фоне низкого солнца.

Потом я пошёл в общежитие – пора было уже готовиться к съёмке.

Стало уже смеркаться, когда мы выехали. Мы медленно ехали по Егерской аллее. Впереди конюх Жуков гнал лошадей, за ним ехали мы в автобусе. Стёкла автобуса замёрзли, покрылись белыми мохнатыми ветками, как ветки на деревьях, среди которых мы ехали. Автобус словно был частью леса. За нами шли остальные машины.

Наверно, такого торжественного шествия аллея не видела с тех пор, как здесь жил Абрам Ганнибал, которому принадлежало это поместье.

Темнота зимой наступает очень быстро…

Только мы приехали – сразу зажглись несколько ДИГов. Телятник и деревья за ним ярко осветились. Я вдруг подумал, что никогда за всё время существования этого телятника – нет, даже за всё время, пока стоят тут деревья, и даже за всё время, пока существует это место, – оно не было освещено ночью так ярко! Почему-то это ощущение очень взволновало меня.

Жуков загнал лошадей внутрь, операторы, осветители, звуковики заняли свои места.

– Ну… готов? – тихо спросил меня Яков Борисыч. Я кивнул.

– Внимание! – закричал в рупор Яков Борисыч. Зажглись все ДИГи. Стало светлей, чем днём. Было даже видно, что наверху снежинки летят в другую сторону, чем внизу.

– Пиротехники! Готовы? – закричал в рупор Яков Борисыч.

– Готовы! – послышалось из-за дома.

– Поджигай! – закричал Яков Борисыч.

Из-за телятника выскочил человек с факелом на длинной палке и поднёс огонь к крыше телятника. Крыша (видимо, смазанная чем-то) сразу вспыхнула.

– Ветродуй! – закричал Яков Борисыч.

Авиамотор сбоку от телятника завертелся, пропеллер погнал тучею снег, при этом снежный поток крутился – получалась метель.

Потом уже, мельком, я заметил, что у флажков, окружающих ветродуй, стоит человек в тулупе и ушанке и деревянной лопатой бросает к пропеллеру снег, чтобы метель получалась гуще.

Откуда-то взявшийся Булкин ходил по площадке и всё объяснял их ошибки, но никто даже не отгонял его, все напряжённо смотрели вперёд.

– Приготовились! – закричал в рупор Яков Борисыч. «Бип!» – громко донеслось из репродуктора на крыле тонвагена.

– Мотор! «Би-бип!»

Я видел, как сбоку перед камерами выскочила девушка, стукнула чёрно-белой палкой по чёрной дощечке, крикнув:

– Кадр сто, дубль один!

– Начали! – крикнул Яков Борисыч.

– Ну… иди! – тихо сказал Зиновий и подтолкнул меня в плечо.

Я побежал. Операторы с ассистентами стояли спиной ко мне, не оборачиваясь. Я пробежал мимо них, подбежал к двери – распахнул её, вбежал в тёмный тамбур, распахнул другую дверь. В коридоре горела тусклая лампочка. Лошади спокойно стояли в своих стойлах.

Я стал снимать вальки, вытягивать лошадей в коридор. Они вышли, но к выходу не шли. Я закричал, стукнул вальком по перегородке. Вздрогнув, присев, лошади метнулись к выходу.

Я вскочил на последнего – Орлика – и, что-то крича, погнал их к выходу. Лошади, ярко осветившись, разбежались в стороны. Я увидел вдали группу, освещённую заревом. Я подскакал к Якову Борисычу и спрыгнул, бросив поводья.

– Снято! – закричал в рупор Яков Борисыч. Все сразу задвигались, облегчённо заговорили.

– Яков Борисыч! – оборачиваясь, крикнул один из операторов. – Огня мало было!

Я посмотрел на крышу, переводя дыхание. Огонь действительно был довольно низкий.

– Яков Борисыч! – сказал я. – Ещё раз!

Он посмотрел на меня:

– А успеем?

– Успеем, – сказал я.

Яков Борисыч снова посмотрел на меня, потом поднёс рупор ко рту.

– Ещё дубль! – закричал он. – Загоняйте лошадей!

Жуков и ещё какие-то люди затащили обратно лошадей.

– Пиротехники! Больше огня!

– Е-есть!

Пиротехники, поставив лестницу, залезли на крышу, что-то разлили.

– Внимание! – закричал Яков Борисыч. – Поджигай! Пламя было выше, чем в прошлый раз, – осветило даже стоявшие в стороне пожарные машины.

Ко мне вдруг подбежал ассистент оператора.

– Побольше вдоль конюшни проскачи! – крикнул он и побежал обратно.

– Приготовились! – закричал Яков Борисыч. «Бип!» – донеслось из тонвагена.

– Мотор! «Би-бип!»

Снова выскочила перед камерами девушка и, крикнув: «Кадр сто, дубль два!» – хлопнула в деревянную хлопушку.

– Начали! – крикнул Яков Борисыч. Кому-то кивнув, я побежал.

Я пробежал мимо операторов, снова открыл двери и вбежал в коридор. На этот раз лошади стояли неспокойно, ржали. Дым облачками уже просачивался сверху.

Только я открывал лошадей – они выскакивали. Последний – Орлик, и я на нём.

Я поскакал вдоль конюшни.

– Снято! – глухо, как сквозь вату, услышал я наконец крик Якова Борисыча.

…Потом я видел, как снимали падение крыши: за домом затрещал трактор, потянул крышу тросом, и она провалилась, поднялся столб пламени, но я уже как-то отключился.

Уже очень поздно мы ехали обратно. Горели фары автобуса, тихо падал в лучах света снег, но казалось очень темно – тьма наваливалась с обеих сторон.

Потом стало совсем темно, я уснул.

– Вставай, – услышал я голос Зиновия. – Приехали.

С трудом я открыл глаза. Мы стояли у отцовского дома. Не помню, как я дошёл, и сразу же, раздевшись в темноте, я уснул.

Ночью мне снился пожар – то ли пожар конюшни, то ли пожар зерносушилки, то ли какой-то третий, – я даже проснулся в поту. Я встал. Отца уже не было. Я походил по квартире, позавтракал. Я вдруг вспомнил с чувством некоторого неудобства, что не вижусь с отцом третий день, настолько меня затянула работа в кино.

В этот день я в съемках не участвовал, но Зиновий взял меня с собой на место следующей съемки. На льду реки, у проруби, стояли уже тонваген, камерваген, лихтваген, от него чёрные кабели шли к высоким чёрным ДИГам.

Я посмотрел наверх. Антенны на доме Василия Зосимыча над обрывом по-прежнему не было. Это было естественно, так и должно было быть, но я вспомнил вдруг, как снимал у них антенну, и ещё, как вчера они просили меня приделать им антенну обратно и как, после моего отказа, уходили вдвоём, под ручку, маленькие, тёмные на фоне солнца, и мне стало почему-то грустно.

Осветители то включали, то выключали яркие ДИГи – на этот раз их было гораздо меньше, чем у меня, – съемка-то предстояла дневная. Операторы прикладывались к камерам, нацеленным на прорубь.

Я подошёл, заглянул – она была тёмная, бездонная!

– А без этого – никак? – вздохнув, показал я на прорубь Зиновию.

– Опять ты за своё! Без этого, без того! – Зиновий вскипел. – Не нравится – не снимайся! Никто тебя особенно не просит!

– Почему… не просит? – спросил я.

– Потому! Еле Якова Борисыча уговорил тебя взять! Думал – хороший парень, из простой семьи! Нормально снимется, без всяких вопросов! Знал бы, что ты такой!..

– Вообще-то я из простой семьи, но мой папа – профессор.

– Оно и видно! Вечно лезешь во всё, что тебя не касается! Твой предшественник, хочешь знать, на этом и сгорел!

– Как… сгорел?

– Так! Одно ему не нравилось, другое. Пришлось расстаться!

Я молчал.

– Из-за тебя же, кстати, – с досадой сказал Зиновий. – Из-за тебя же, кстати, он и топится!

– Кто, – удивился я, – предшественник?

– При чем тут предшественник?.. Главный герой!

– А… зачем? – испугался я.

– Ну, конюшня-то загорелась, а он с дежурства ушёл. То есть, если бы не ты, лошади могли бы сгореть. Ну, и не может он себе этого простить, понимаешь? Что из-за него чуть было лошади не сгорели. Тем более, все думают, что он это лошадей спас… Спас-то ты, а все думают, что он. Понимаешь? А ты молчишь!

– А почему я молчу? – удивился я.

– Потому что ты гордый.

– При чём тут гордость-то? – я удивился. – А он почему не скажет, как было?

– Он тоже гордый! Не может сказать людям, что такую промашку дал!

– Ну и что? – спросил я. – Лучше не говорить, а потом – в проруби топиться?

– Ну, дело там не только в этом… там сложно всё. И тут ты ещё! Он просит тебя: «Ну, признайся! Ну скажи людям, что это ты лошадей спас!» А ты молчишь! Как бы предстаёшь перед ним немым упреком!

– А почему я молчу?.. Ах, да.

– Ну и вот… там ещё всё другое, всё сложно… в общем, другого выхода у него нет!

– Как же нет! Есть наверняка!

– Да, ты уж, конечно, во всём разберёшься. Тут взрослые герои не могут разобраться, а ты…

– А я могу! Сценарий можно?!

– Ладно! Отдохнёшь! – Зиновий махнул рукой и ушёл к операторам.

Я, разволновавшись, быстро пошёл по реке.

Знал бы я, что мне такая роль предназначена – немого упрёка! – ещё бы подумал, может быть… тут из-за меня люди топятся, а я, видите ли, рот отказываюсь открыть! Гордый, видите ли! Да таких гордых… Не замечая ничего вокруг, я прошёл километра полтора и чуть сам не упал в следующую прорубь – вовремя остановился!

Этот случай меня немного развеселил. Я пошёл обратно и пришёл, когда автобусы собирались уже уезжать.

– Что ты ещё откалываешь? Куда исчез? – кричал Зиновий. – Всей группе бросать работу, тебя искать?

Я молча сел в автобус.

– Поехали, – сказал Зиновий шофёру.

– Заруби на носу, – повернулся Зиновий ко мне, – хочешь сниматься – никаких номеров!

Молча мы подъехали к общежитию. Зиновий куда-то мрачно ушёл, а я ходил по площадке у общежития, всё думая, как я буду выглядеть в роли немого упрёка. Вдруг к ступенькам общежития подъехало такси. Я удивился, отвлёкся от своих мыслей: кто это так шикарно приезжает в такую даль на такси?

Открылась дверца – и вышел парень, мой ровесник.

Я с ходу был потрясён его красотой: белые кудри, голубые глаза, словно чуть виноватая, улыбка.

– Скажите, – улыбнувшись, спросил меня он, – вы случайно не знаете, где здесь киногруппа?

Я очень почему-то обрадовался: все-таки хорошая штука – кино, какие приятные приезжают люди.

– Я провожу, – сказал я, стараясь тоже показать, что я человек вежливый и культурный. – Прошу! – и показал на крыльцо.

Я пропустил его вперёд, провёл по коридору и, постучавшись, ввёл его к Якову Борисычу.

– Вот, Яков Борисыч, видимо, к вам, – сказал я.

Яков Борисыч, почему-то изумившись, вскочил со стула и удивлённо переводил взгляд то на него, то на меня.

– Ну… погуляй пока… погуляйте, – растерянно сказал он, – потом я скажу.

Мы вышли.

Приехавший долго смотрел на меня, потом улыбнулся.

– У меня несколько странное имя – Ратмир! – сказал он, протягивая руку.

– Саша! – Я спохватился, что сам раньше не догадался представиться. – Очень приятно!

Я не врал, я действительно почему-то очень обрадовался.

Я понял: если он участвует – значит, в фильме не может быть ничего плохого – вот почему мне стало так хорошо.

Мы пошли в конец коридора. От лучей солнца, прошедших сквозь стёкла, было жарко. По освещенной стене струился вверх, извиваясь, какой-то размытый световой поток – как я понял, тень горячего воздуха, идущего из трубы дома напротив.

Я снял шапку, и мы стояли.

– Значит, вместе будем сниматься? – радостно сказал я.

– Хотелось бы, – скромно улыбнувшись, сказал он.

Я вдруг вспомнил, почему его лицо показалось мне таким знакомым и приятным: я же видел его примерно в трёх или четырёх фильмах! И он ещё скромно говорит: «Хотелось бы!» Вот это человек!

Мне очень захотелось сделать ему что-то хорошее, показать что-то интересное, а то вдруг ему тут не понравится и он уедет! Конечно, он никогда не скажет, что ему не понравилось, но придумает какой-то другой предлог и уедет!

Я задумался.

– Хочешь… в конюшню пойдём? – сказал я. – Знаешь, как там здорово интересно!

– Хорошо бы! – Он обрадовался, причём искренне!

Мы пришли в конюшню, я познакомил его с Жуковым, и мы пошли смотреть лошадей – было воскресенье, все лошади стояли на месте. В конюшне было темно, только пар от дыхания лошадей клубился в окошках на фоне яркого неба.

Мы шли по коридору, и вдруг Ратмир влез прямо в стойло к Буяну, взял его за длинную морду и стал гладить чёлку на широком его лбу.

– Ну… ты смело! – переводя дыхание, сказал я, когда он вылез. – Умеешь, что ли, с лошадьми обращаться?

– Немножко, – сказал он.

– А откуда? – спросил я.

– Да занимаюсь в конно-спортивной школе, – как бы между прочим, сказал он.

Я обомлел. Занимается в конно-спортивной школе, о которой я столько мечтал, и говорит об этом так, абсолютно просто!

– А… где она? – спросил я.

– Школа? В Пушкине, – сказал он.

– В Пушкине?! – удивился я. – Как же ты… каждый раз туда ездишь?

– Всё значительно проще, – он улыбнулся, – я же ведь и живу в Пушкине.

– Ну?! А где?

– В Софии.

Вот это да! Я же всё детство прожил в Пушкине, в районе, который называется София.

– Я ж там жил до семьдесят третьего года!

– Да? А я приехал в семьдесят третьем!

Взволнованные, мы прошли по коридору, вышли на улицу.

Я даже не надел шапку, было почему-то жарко, хотя градусник на стене показывал минус двадцать. Я увидел по тени на стене дома, что с головы моей идёт пар.

– А пойдём… в оранжерею?! – сказал я. – Знаешь, какие тут оранжереи?

– Хотелось бы сначала немного поесть, – виновато улыбнувшись, сказал он.

Как я мог об этом забыть! Ведь он же, наверно, как выехал рано утром из города, ничего не ел!

Мы пошли к столовой, но до обеда было ещё далеко, ничего не готовилось.

– А пойдём ко мне пожрём, – сказал я. – Папа на работе, а между окон – я видел – какая-то рыба!

Мы пришли в лабораторию, я распахнул дверь в отцовский кабинет, залитый солнцем.

– Папа! – сказал я. – Можно вот мы с Ратмиром съедим твою рыбу, между окон?!

Сморщившись, отец недоуменно смотрел – какую рыбу, почему между окон?! – потом, отвлёкшись от своих мыслей и сообразив, кивнул.

Мы примчались ко мне домой. Я встал на стул, открыл форточку, залез, напрягшись, между стёкол рукой. Тёплый воздух у форточки дрожал.

Я отодрал с рыбы примёрзшую бумагу, потом мы долго отмачивали рыбу в холодной воде. Потом пошла сильная вонь.

– Ничего… это бывает! – вежливо сказал Ратмир. Он с интересом осматривал квартиру.

– Вы только с отцом здесь живёте?

– Нет… соседи ещё… Я вообще-то в городе живу. А он теперь здесь, отдельно. Понимаешь? – Ратмир кивнул.

– А здесь что – колхоз? – сказал он, слегка меняя тему.

– Да нет! – сказал я. – Здесь селекционная станция, понимаешь? Здесь сорта выводят более лучшие! Понимаешь?

– Ясно, – сказал Ратмир.

– А папа мой знаешь кто? Он – профессор! Знаешь, сколько он зарабатывает?.. Ого!.. А дедушка мой знаешь кто? Академик!.. Только он тоже отдельно от бабушки живёт.

– Ну, варим? – перевёл разговор Ратмир.

– Сколько варить-то? – спросил я через полчаса.

– Вари, пока глаза не побелеют.

– А она глаза закрытыми держит!

Мы развеселились. Потом пришёл с работы отец, мы его угостили рыбой.

– А можно, у нас Ратмир останется? – спросил я.

– Можно. Только ти-ха, – сказал отец.

Но мы не могли успокоиться и даже ночью не могли остановиться. А чем тише стараешься смеяться, тем громче почему-то выходит… И, честно говоря, я был счастлив: опасная съёмка была позади – и я нашёл друга!

– …Чего вы, черти полосатые, всю ночь хохотали? – входя к нам утром, сказал отец, но чувствовалось, что он доволен.

Мы доели нашу рыбу и помчались в группу.

– Ну что, дружки? Подружились? – улыбаясь, встретил нас у крыльца Зиновий. – Но сами ведь понимаете, только один из вас остаться-то может.

– Где? – Сначала я не понял.

– Ну… у нас, – смутился Зиновий. – Роль-то у нас одна… мальчика Степана. Сначала Ратмир намечался, потом вдруг ты… появился.

Я похолодел. Потом я повернулся к Ратмиру.

По его лицу я сразу почувствовал: он знал всё с самого начала, но не мог никак мне это сказать.

Мне снова стало жарко. Я снял шапку.

Вот это да! Рискуешь тут, снимаешься в огне, потом приезжает другой – и тебя отстраняют!

Тут вышел Яков Борисыч. Я застыл. Я ждал: к кому он подойдёт? Он подошёл ко мне.

– Ну что… расстроился? – положив руку мне на плечо, сказал он.

– Но… я же снимался… лошадей из пожара выводил!

– Ну… это общий план! – сказал Зиновий. – Лица твоего крупно не было видно.

– Ну, чего ты, чего? – забормотал Яков Борисыч. – Ведь ты же инте-рес-ный парень – тебя в любой другой фильм возьмут! Как здорово ты лошадей выгонял! О! Или хочешь – я с бригадиром трюкачей поговорю? Знаешь, как здорово – на лошадях скакать, из окон прыгать, под водой снимать… А?!

Я посмотрел на Ратмира.

– Ну, хочешь – я уеду? – сказал Ратмир.

Я молчал.

Ратмир вдруг заплакал, потом побежал и впрыгнул в рейсовый автобус «Вырица – Гатчина», который как раз подъехал к столбу.

Автобус открыл двери, потом с шипеньем закрыл и, два раза присев, уехал.

– Твоя взяла, – сказал Зиновий и ушёл в общежитие. И тут же почти дверь открылась и на крыльцо вышел известный артист Тимохин в длинной рыжей шубе и посмотрел на меня.

– Ты, что ли, Стёпа будешь? – улыбаясь, спросил он.

– Кто?

– Ну, мальчика Стёпу играешь?

– Я.

– Так это из-за тебя, выходит, мне в прорубь нырять?

Я промолчал.

– Ну, спокойно, спокойно, шучу! – Он положил мне тяжёлую свою руку на плечо. Потом он ушёл к магазину.

А я всё ходил у автобуса. Зеркало на автобусе стало белым, пушистым. Лицо замерзало, я подносил ладонь ко рту, дул горячим воздухом к носу.

На крыльцо вышли Зиновий, Яков Борисыч, вся группа.

– Ну, ты, победитель… поедешь, что ли? – насмешливо спросил меня Зиновий.

Медленно подошёл Тимохин. Все стали садиться в автобус.

– А какая сцена будет сниматься? – спросил я.

– У проруби, – не глядя на меня, сухо сказал Зиновий.

– У проруби… или в проруби? – спросил я. Ничего не ответив, Зиновий влез в автобус. Я влез за ним.

– Ну неужели… нельзя отменить? Может быть… в павильоне снять? – ныл я.

Зиновий отвернулся.

Автобус ехал вниз по извилистой дороге.

– Прорубь-то ваша далеко? – небрежно развалившись на сиденье, спросил Тимохин.

Все молчали, потом Зиновий неопределённо пожал плечами, что означало то ли «а мне какое дело?», то ли «откуда я знаю?».

– Неужели будем снимать? – как бы про себя, сказал я, но все молчали.

Мы ехали по дороге к реке. Тимохин, придвинувшись к стеклу, смотрел. Был сильный мороз, но было пасмурно. Небо было серое, всё остальное – белое. Мы съехали на лёд, поехали по реке и вот, повернув за мыс, увидели прорубь. Невдалеке стояли тонваген, лихтваген и камерваген. Мы вышли.

– Вот, – показал Яков Борисыч Тимохину, – добегаете до этой проруби, падаете… появляетесь на поверхности, снова погружаетесь, потом появляются только голова с открытым ртом и рука… Тут сделаем стоп-кадр, – сказал Яков Борисыч, повернувшись к оператору.

– Вот смотрите! – показал Зиновий Тимохину. – Примерно оттуда вы должны появиться. Видите, где съезжает человек?

Я посмотрел наверх. По крутому обрыву к реке быстро спускался какой-то человек.

Вот он съехал вниз и, не отряхиваясь, побежал к нам. Он приблизился, и я узнал комбайнера Булкина.

– Привет! – сказал он. – Меня-то когда снимать будете?

– Вас? – удивился Зиновий. – А зачем?

– Что – зачем?.. Этот вот малец сказал, что снимете меня, в роли.

– А… этот, – сказал Зиновий. – Этот наобещает!

– А я уж жене сказал. Побрился нарочно.

– Ну, бритьё-то не пропадёт! – улыбаясь, сказал Тимохин.

Булкин посмотрел на Тимохина.

– Этот, что ли, вместо меня? – спросил Булкин.

– А что? – спросил Зиновий.

– Ну, этот справится! – Булкин кивнул. – Ну, я пошёл тогда. Дел-то много.

– Увидимся! – дружелюбно кивнул Тимохин. Потом с тоской поглядел на прорубь.

– Что ж делать! – проследив его взгляд, сказал Зиновий. – Кто ж знал, что такие придут холода!

Тимохин походил у проруби, поглядывая в тёмную, дымящуюся воду. Потом он вернулся к нам. Воротник его от инея стал белым.

– Даже воротник поседел от ужаса, – сказал Тимохин.

– Вы же говорили, что вы морж! – недовольно проговорил Яков Борисыч.

Тимохин неопределённо пожал плечами.

– Когда ты… роль тому типу обещал? – подошёл ко мне Зиновий.

– Когда… антенну с его дома снимал.

– Да ты у нас орёл! – усмехнувшись, сказал Зиновий. Я вспомнил вдруг плачущего Ратмира, потом оставшегося у общежития Василия Зосимыча…

«Да, – понял вдруг я, – что-то много я сделал не того на пути к своей блестящей карьере!»

– А может, можно без проруби? – сказал я, но никто даже не обернулся в мою сторону.

– Да тут метра полтора глубина, – подходя, сказал бригадир осветителей. – Ну что, Яков Борисыч, можно начинать?

Яков Борисыч, ничего не отвечая, отошёл от него и стал ходить вдоль автобусов.

– Солнца нет – мгла какая-то! – нервно взмахнув рукой, сказал он.

Мы ждали часа два, замёрзли, но солнца не было. Все сели в автобус, поехали обратно. Наверху я вылез, пошёл домой.

Отец сидел дома, что-то писал. Увидев меня, он положил ручку, виновато улыбнулся. Я подошёл к нему, он обнял меня за плечи. У меня почему-то глаза вдруг затуманились слезами, я, чтобы с этим покончить, стал разбирать буквы на листе бумаги. Оказывается, отец писал:

Начальнику Областного земельного управления

Гусеву Г. Н.

ДОКЛАДНАЯ

Прошу выделить нашей селекционной станции из фондов Управления технические изделия, необходимые для оборудования на территории станции зерносушилки системы Галинского. Необорудование зерносушилки в течение ближайшего месяца может привести к срыву подготовки семян к посевной и невозможности проверки на больших площадях вновь полученного перспективного сорта ржи «гатчинская-60». В связи с вышеизложенным прошу Вас…

Увидев, что я читаю, отец виновато улыбнулся, потом наморщился.

– Вот чем приходится заниматься вместо науки! – Он вздохнул.

В одиннадцать мы легли спать, но я не спал. В голову всё возвращалась мысль, которая в первый раз пришла на реке, и с ходу подкосила: «Что-то много я сделал не того на пути к моей блестящей карьере!»

Я снова вдруг увидел, как Ратмир заплакал и, сморщившись, бежит к автобусу, впрыгивает… Как уходят после разговора со мной Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна – маленькие, под ручку, тёмные на фоне солнца…

Да-а! Если б даже светила мне блестящая роль, которая прославила бы меня на весь мир, – всё равно нельзя было делать того, что я сделал!

И это ведь только то, что я помню… Наверняка есть что-то ещё!

У отца было всё время тихо, и вдруг громко щёлкнул в стене выключатель, только я не знал: было там у него темно или стало?

«Ну конечно, не всё! – понял вдруг я. – А отец? Приехал к отцу и ни разу с ним по-настоящему не поговорил. А он, наверное, мучается, думает, что я не простил ему его… отъезд!»

Я встал, пошёл по длинному общему коридору на кухню, чтобы попить. Я открыл в темноте медный кран, подставил руку и вздрогнул – вода была абсолютно ледяная!