Текст книги "Темная комната"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Что же менялось так сильно и страшно в момент этого перешагивания, – так сильно, что даже месяц на небе менялся?!

Я вытер пот. Потом решительно пошёл вперёд, сдвинув тяжёлую занавеску, увеличил щель и посмотрел: пейзаж за окном был абсолютно мне незнаком!

Стены, замыкающей наш маленький уютный двор, не было – ровное поле, заросшее странной травой, шло до горизонта. На горизонте через равные промежутки стояли высокие сооружения (дома?), покрытые чем-то блестящим, но без окон.

Я постоял у стекла, потом толкнул рамы, и они со скрипом открылись. Было душно, но дышать, к счастью, было можно – значит, воздух в то время (через сто лет? Через тысячу?) будет таким же. Уже хорошо!

Я посмотрел, высунувшись из окна, вниз, во двор: трава была высокая и нигде не помятая: давно уже никто не проходил по нашему двору!

Сердце снова заколотилось со страшной силой! Что же произошло? Под самым окном была привинчена каменная доска, и какие-то буквы, наполовину стёршиеся, были на ней. Свесив голову, я стал разбирать надписи на этой доске. Но вниз головой читать буквы трудно: кровь прилила к глазам – зачем нужны такие подробности во сне, не понимаю!

«В этом доме жил…»

Сердце у меня снова заколотилось. Кто же, интересно, успел после нас в этом доме пожить? И такое печальное, если вдуматься, слово «жил».

«В этом доме жил и работал…»

Как это он работал, не выходя из дома?

«В этом доме жил и работал великий… учёный…»

Ого!

«В этом доме жил и работал великий учёный Мосолов».

Это же я, великий учёный, жил и работал здесь! Я наклонился ещё ниже, почти вывалился из окна и увидел:

1972 —

Изо всех сил, резко я рванулся назад, чтобы не видеть второй цифры, за тире. Но всё-таки я успел увидеть её!

В ту же секунду я оказался у себя в комнате, сидел на тахте, вытирая с лица и шеи пот.

Ну и сон! Замечательно. Спасибо. Мало кому удаётся заранее увидеть свою вторую цифру – и мне удалось. Спасибо тёмной комнате за это. Благодарю!

Я нервно ходил по комнате, время от времени пытаясь успокоиться, говоря: «Ну это же так! Ерундиссима! Сон!» Но тут же волнение снова находило на меня: «Ничего себе – сон!»

Чтобы как-то всё-таки успокоиться, я оделся, тихо прикрыв дверь, спустился во двор.

Я ходил по двору из угла в угол, как приятно всё-таки видеть его хоть и в неказистом виде, но в привычном. И никакой доски, к счастью, на нём не висит, и никакой великий учёный, к счастью, не проживает!

Иногда я поглядывал, отрывисто и невнимательно, страшно было внимательно глядеть, на окно тёмной комнаты. Но сейчас оно ничем не выделялось: тёмными комнатами сейчас были все.

Потом я глянул, быстро отдёрнул голову: «Нет-нет. Ничего не видал. Ничего!» Потом, не сдержавшись, снова поднял глаза: за стеклом тёмной комнаты горел огонёк – разгорелся, покачался, потом согнулся набок и погас.

Та-ак! Замечательно. Новые дела. Значит, успокоительные мои мысли насчёт того, что, мол, самая обыкновенная комната, ничего таинственного в ней не происходит, – значит, мои успокоительные мысли снова рухнули!

Лезть туда снизу, через подвал? Нет уж, увольте!

Я вошёл на Гагину лестницу, поднялся на чердак, с чердака на крышу. Наша верёвка была обмотана вокруг трубы, намокла, загрязнилась. Когда я её нервно сжал в кулаке, тёмная вода потекла по запястью. Я обвязал верёвку вокруг живота, затянул так, что не вздохнуть (ничего! Главное крепко!). Всю длину верёвки намотал между локтем и кулаком (никто сейчас меня не страховал – Гаги ведь не было). Сначала я встал на краю крыши на колени, сердце билось как пойманная рыба, потом, держа верёвку натянутой, стал опускать ноги с крыши. Я повисел на натянутой верёвке, потом смотал с локтя первый круг, упал на метр вниз, верёвка выдержала. Потом смотал с локтя ещё круг и ещё приблизился к асфальту на метр, таких метров оставалось до асфальта слишком много! Когда я опускался вниз, вернее, падал на длину очередного мотка, в животе у меня то ли от страха, то ли от сотрясения громко булькало, наверно, весь дом должен был слышать это бульканье и в испуге проснуться!

Я поднял лицо вверх, чтобы увидеть, на много ли спустился. Несколько холодных капель шлёпнуло в лоб. Так, начался дождь, значит, железо на подоконнике будет мокрым, этого ещё не хватало.

Как и в первый раз, я, болтаясь на верёвке, то раскачивался, то крутился волчком, и прекратить этот процесс было невозможно.

Я оказался напротив окна третьего этажа. Кошка, та самая, чёрная с белой головой, сидела среди цветов и не мигая важно смотрела на меня.

Потом усы её шевельнулись, она вроде бы усмехнулась.

Её презрительный взгляд явно говорил: «Это днём вы думаете, что вы главные, но по ночам-то ясно, что главные – мы».

Я, отматывая верёвку с локтя, как можно скорей опустился ниже.

Я уже мог носком ботинка достать до подоконника тёмной комнаты; раскачавшись ещё сильнее, я встал на подоконник, уцепился за раму. Наконец-то я могу как следует заглянуть в тёмную комнату!

Я начал пристально вглядываться в темноту – и в то же мгновение чьё-то белое, искажённое лицо прильнуло к стеклу изнутри!

Не знаю, насколько я потерял сознание, но когда я очнулся, верёвку я крепко держал, но зато раскачивался как маятник между окном тёмной комнаты и окном комнаты кочегара!

Можно, конечно, было попытаться попасть в комнату кочегара… но ведь и она, наверное, замурована теперь Гагиными родителями? Это я помнил, стало быть кое-что я соображал.

Я встал на подоконник тёмной комнаты, поскользнулся и, падая вперёд, надавил ладошкой на раму. Половинки окна разошлись, и я упал внутрь. И сразу же чьи-то руки крепко схватили меня. Я отключился.

Я очнулся от того, что кто-то сильно меня тряс. «Не буду открывать глаза. Ни за что не открою», – думал я. Но потом в движениях этих рук мне почудилось что-то знакомое. Я открыл глаза – надо мною стоял на коленях Гага.

– Ты? – радостно проговорил я.

– А кто же ещё может тут быть? – проговорил Гага хмуро. – Не знаешь, кто тут вход в мою квартиру замуровал? Вот приходится теперь всю ночь здесь сидеть!

– Не знаю… ЖЭК, наверное, дверь заделал! (Сказать, что вход замуровали Гагины родители, я не решился.)

Я был в тёмной комнате, но сейчас было как-то не до неё – я смотрел на Гагу.

– Ты где пропадал? В другой галактике?

– Да, в общем-то повидал кое-что! – уклончиво проговорил Гага (отвратительная привычка у него – уклончиво говорить). – И тут возвращаюсь, можно сказать, подуставший, и какие-то умники замуровали меня! Не ты это догадался, случайно?

– Нет, – только ответил я. Не хотелось мне как-то подробно описывать мои переживания, уж больно высокомерно он держался!

– Сейчас, я полагаю, не стоит дверь крушить – весь дом разбудим! – проговорил он.

– Я тоже так думаю, – холодно сказал я.

– Тогда что же? Глубокий сон.

– Разумеется, – ответил я.

Мы улеглись прямо на полу.

– Я тут поседел из-за тебя… правда, временно, – всё-таки не удержавшись, сказал я.

– Когда это? – недоверчиво спросил он.

– Когда в подвале тебя искал, в кочегарке, в коридоре, в большом зале.

– А! Так ты по старому маршруту только прошёл! – небрежно проговорил он.

Больше я ничего ему не сказал. Ну и тип! Что ни сделай для него, он презрительно усмехается! Не там, видите ли, искали его!

С удовольствием покинул бы я эту затхлую комнату, оставив неутомимого исследователя подвалов отдыхать в одиночестве!

Мы задремали на полу в разных углах. Даже если во сне наши ноги соприкасались – я тут же торопливо отдёргивал свою ногу!

Утомление последних дней всё же сказалось: мы крепко заснули. Когда я проснулся, было так же темно. Я поглядел на мои светящиеся часы, и волосы у меня на голове зашевелились от ужаса: одиннадцать часов утра – а тут тьма!

Видно, этот безумец прав: тут действительно другое время!

Потом я услышал, как он просыпается, чмокает губами, вздыхает – разговаривать с ним я не стал. Хрустя суставами, Гага поднялся, пошёл по комнате, потом послышалось какое-то шуршанье, лёгкий звон – и в комнату хлынул ослепительно яркий свет!

– Что это? – закричал я.

– Солнце, – насмешливо проговорил Гага.

Не думал я никогда, что солнце может так потрясти!

– А почему не было его?

– Шторы, – спокойно ответил он.

На всё ещё дрожащих ногах я подошёл, потрогал шторы. Никогда не видел таких: толстые, плотные, они словно специально были сделаны так, чтобы ни капли света не просачивалось в комнату.

– Интересно, – сказал я, ощупывая их. – Похоже… на толстое одеяло. Кому же так нужно было, чтоб совершенно сюда свет не проходил?

Гага пожал плечами.

– И всё-таки странно, – сказал я. – Кто это комнату замуровал и зачем? Что-то, видно, плохое связано с ней! Странно только, что никто из живущих в доме не помнит ничего.

– Видно, что-то произошло, когда ещё другие люди тут жили, – предположил Гага.

– Думаю, надо осмотреть её – что-то в ней не то!

Долго мы осматривали комнату: поднимали отставшие паркетины, заглядывали за отвисшие, отсыревшие обои. Перелистывали ставший грязным календарь, с верхним листком на нём: 12 марта 1942 года – вот с какого времени, оказывается, никто тут не бывал!

Часа приблизительно через два догадался я открыть чугунную дверцу кафельной печки в углу. На дверце была выпуклая надпись: «Черепов и К°. Железные и кафельные печи». Из открытой дверцы на железный лист перед печкой посыпались осколки битого кирпича – вся «пасть» печи была почему-то набита осколками кирпича. Мы стали быстро выгребать кирпичные осколки и увидели наклонно стоящий в печи шершавый ржавый цилиндр. Мы долго неподвижно смотрели на него.

– Бомба! – проговорил наконец Гага.

– Ну, молодцы вы! – сказал нам потом наш участковый милиционер (после того как бомбу из дымохода вытащили, и все снова вернулись в дом). – Если бы вы не обнаружили её – могла бы рвануть: может, через сто лет, а может, через неделю.

– А может, и никогда! – проговорил Гага (он явно завидовал мне – ведь это я догадался осмотреть комнату).

– Ну, на это надеяться глупо! – строго сказал участковый. – Бомба – это вам не хухры-мухры! Вы не видели, конечно, а я повидал! По тысяче бомб в день на город падало, и только очень редкие не разрывались, как эта.

– А почему жильцы те не сообщили про неё? – спросил Гага.

– Этого мы не узнаем уже. Испугались, наверное, заспешили. Быстро заперли дверь туда, мебелью задвинули, чтобы никто не вошёл, а сами ушли. Кто-то, может, помнил потом, что есть нехорошее что-то здесь, а что – уже и стёрлось. Так эта комната с той поры и простояла, с мрачной тайной своей.

– А почему она тёмная такая была? – спросил я. – Почему так надо было, чтоб ни один луч света в неё не проникал?

– Да наоборот всё, – усмехнулся участковый. – Делалось, чтобы из комнаты свет не выходил! Светомаскировка была… от вражеских самолётов.

– Ясно теперь! – сказали мы вместе (но я, конечно, на какую-то долю секунды раньше)…

– В известном смысле ты прав, – говорил я, когда мы с Гагой выходили во двор. – Действительно: в комнате этой в другое время попадаешь – примерно на сорок лет назад. Так что где-то ты прав!

– Ну спасибо и на этом! – усмехнулся Гага.

В следующее воскресенье я отдыхал, и вдруг появился взъерошенный Гага.

– Ну что? – спросил он меня. – Ты решил, что это уже всё?

– А разве нет? – удивился я.

– Разумеется, нет! – проговорил он. – Выйдем! Дельце есть!

– Что ещё за дельце? – спросил я.

– Да тут… грубая физическая сила нужна.

– Грубой силы у меня мало.

– Придётся тогда кого-то ещё… в тайну посвящать.

– В какую тайну?

– Да надо кое-что вынести оттуда.

– Откуда?

– Неважно. Ты идёшь?

– Нет уж, ты скажи, что вынести? Я и так уже вынес немало!

– Да так, пустяки… В одном из дальних помещений подвала удалось странные ящики обнаружить!

– И что же в них странного? – сказал я по возможности спокойно. – Обычный какой-нибудь склад.

– Да нет. Не совсем обычный, – сказал Гага. – Надписи на тех ящиках старинные, с буквой «ять»!

– Ну и что же это за надпись? – Я почувствовал подступающий восторг.

– Да так. Фамилия одна, – уклончиво проговорил Гага.

– Остроумов! – закричал я и радостно захохотал. Гага оцепенел.

– Ты что же… побывал там? – выговорил он.

– А мне и не надо там бывать! – Я радостно захохотал. – Я и так могу догадаться! Аналитический ум! – Я звонко шлёпнул себя ладошкой по лбу.

Гага стоял совершенно убитый.

– Ну ладно, – я положил ему руку на плечо. – На мою грубую физическую силу ты тоже можешь рассчитывать.

Поскольку предстояло тащить тяжёлый ящик, пришлось и Долгова с Маслёкиным пригласить с нами, – правда не рассказывая все до конца, – до конца мы и сами не знали. Оба они согласились с радостью – Маслёкин, наверное, надеялся, что в ящиках каким-то чудом окажутся всё-таки кассетные магнитофоны, а Долгов, видимо, рассчитывал получить какие-то данные, которые легли бы краеугольным камнем в основу его будущей диссертации.

Когда мы, уже вчетвером, вошли в ту комнату, – она не была уже тёмной, светомаскировка с окон была снята, – вдруг небо за окном почернело, пошёл снег, – это в конце-то мая! Помню, я испугался, но не очень: всё может быть в нашем климате. Потом мы спустились по винтовой лестнице в подвал.

В полной тьме мы нащупали тяжёлый ящик, впихнули его по лестнице наверх. За окном всё ещё шёл снег. Мы вытащили ящик в коридор Гагиной квартиры – и увидели солнце за окном. «Мало ли что бывает в нашем климате!» – подумал я. Без всякой посторонней помощи, сами, отволокли ящик во второй двор.

Наступил торжественный момент вскрытия. Под крышкой лежала в два слоя гофрированная бумага.

– Классная упаковочка! – замирая, проговорил Маслёкин.

Гага дрожащими руками свернул бумагу в трубку. В фанерных ячейках торчали бутылочки, завёрнутые ещё дополнительно в какую-то сухую растительную плёнку.

– Лыко кокоса! – растерев кончик плёнки между пальцами, авторитетно проговорил Долгов.

Гага развернул первую бутылочку. Все уставились на неё… На зеленоватой наклейке был изображён черноусый красавец и вокруг него извивалась надпись: «Усатин».

– «Усатин Гебгардта», – спокойно проговорил я. – Придаёт всяким усам удивительно изящную форму и сохраняет их глянец и мягкость.

Все молчали. Гага вдруг повернулся и ушёл.

На следующий день, не утерпев, все мы пришли в школу с флаконами «Усатина». Надо сказать, что вещество это не испортилось, – пахло, во всяком случае, очень приятно. То и дело, к зависти девчонок, кто-нибудь из нас вынимал красивый тёмно-коричневый флакон, со шпокающим звуком выдёргивал пробку и, закатив глаза, с наслаждением нюхал.

– Что это у вас? – озадаченно проговорил Игнатий Михайлович. – Никогда ничего такого не нюхал!

– Тогда мы просто обязаны, – поднялся тут Долгов, наш хитрец, – более того, считаем прямым своим долгом преподнести вам этот изящный флакон!

– Откуда у вас такая редкость? – взяв флакон, изумился Иг. – Жаль, что у меня нет усов!

– А вы отрастите, Игнатий Михайлович, вам пойдёт! – почему-то глянув перед этим на меня, сказала Рогова.

– Потрясающе! Тысяча девятисотый год! Начало нашего века! – восхищался Иг. – Одна такая вещь говорит о времени больше, чем десяток книг!

– Берите, берите! – пробормотал Гага.

– Да нет. Я просто не достоин того, чтобы обладать такой драгоценностью! Я слышал, открывается музей старого быта и техники, – надо отнести флакон туда, думаю, там ничего подобного нет! Кто это разыскал?

Все стали поворачиваться к Гаге.

– Мосолов мне тоже помогал! – глянув в мою сторону, буркнул Гага.

Ночью мне приснилась страшная земля, скатывающаяся по краям, вся покрытая туманом. Из неё поднимались полупризрачные столбы, – какой высоты они были, трудно было сказать, – ничего знакомого для сравнения рядом не было. Столбы медленно перемещались в тумане, соединялись в группы, потом абсолютно симметрично расходились, соединялись с другими столбами в отдалении, снова расходились. Самое страшное было в том, что я откуда-то знал, что столбы эти были разумны, более того, я был одним из них.

«Наверное, – проснувшись в холодном поту, подумал я, – хихамары унесли меня к себе, теперь я один из них, а здесь они оставили своего, замаскированного под меня, а там я видел сейчас себя!..»

В первый день каникул я решил наконец отдохнуть. Я лежал на диване. Флакон «Усатина» красовался на тумбочке.

Раздался звонок, бабушка впустила Гагу. Гага молча сел рядом со мной, открыл «Усатин», налил в ладонь, задумчиво пошлёпал по верхней губе.

– Свежайший аромат! – проговорил он.

Я приподнялся на диване. Я достаточно уже знаю Гагу, чтобы почувствовать, когда он говорит что-то просто так, а когда – с подвохом.

– Хорошо сохранился! – спокойно ответил я.

– Всего восемьдесят лет прошло! – небрежно проговорил он.

Я вскочил, сел на диване, мы стали смотреть друг другу в глаза.

– И что ты хочешь сказать? Что «Усатин» сделан недавно?

– Ну разумеется! – ласково, как ребёнку, сказал Гага.

– И кем же?

– Провизором Остроумовым, кем же ещё?

– Ты хочешь сказать…

– Ну наконец-то сообразил, умный мальчик. Мы просто побывали в том времени.

– Так… – Я снова лёг.

– Тут вообще в нашем районе, – разглагольствовал Гага, – было множество лавок и мастерских. Сами названия улиц за себя говорят: Стремянная, Перекупной, Свечной, Кузнечный, Ямская.

– Пошли. – Я поднялся с дивана, стал надевать ботинки, уже зная, что спокойно наше свидание не кончится.

– Торопиться не советую, – холодно проговорил Гага. – Нет никакой гарантии того, что мы снова… к Остроумову попадём. Спокойно можем… и к мамонтам попасть – и это в лучшем еще случае!

– А в худшем? – Я похолодел.

– Можем в абсолютно неизведанный мир попасть, – спокойно проговорил он. – В такой, где мы сразу забудем, кто мы, и сама мысль о возвращении исчезнет. Можем и к хихамарам твоим забрести, – усмехнулся Гага. – А может быть, к самому началу времени попадём, если только имелось такое, о чём философы не устают спорить… – Он задумчиво постукал карандашом по зубам. – Но вряд ли у наших предков имелись тогда органы чувств, так что вряд ли мы что-то вообще ощутим…

– Ты хочешь сказать… что, проходя через какую-то точку, мы не только меняем пространство и время, но и сами меняемся?

Гага застыл с карандашом между зубами.

– Грамотно сформулировано! – наконец кивнул он.

Я вспомнил, как мне снилось, что в тёмной комнате валяются предметы, которые мало сейчас кто помнит: маялка, самодельная кукла. Потом ощутил, очень ясно, как я приснился себе в виде сороконожки в песке. Я понял: это были не сны – сигналы из других миров, которые совсем рядом.

– А я знаю, куда ушли жильцы, когда бомба попала в дымоход! В наше время!

– Вполне возможно, – снисходительно кивнул Гага.

Я встал, надел пиджак, начал застёгиваться.

– Далеко собрался? – спросила бабушка.

– Да как сказать, – задумчиво проговорил я.

Я посмотрел на неё. Хорошая у меня бабушка! Потом я зачем-то долго чистил пиджак: мочил щётку под краном и снова чистил. Потом, прощаясь на всякий случай и со щёткой, провёл рукой по щетине, и щётка брызнула на меня водой. Хорошая всё-таки жизнь окружает нас, щётки и то как живые!

Мы вышли с Гагой во двор. Подлетела старая газета и стала тереться об мою ногу, как кошка.

Потом мы прошли через Гагину квартиру и открыли дверь в тёмную комнату.

Похождения двух горемык

Думал я, что меня не вызовут, математику не делал, вдруг – бац! – контрольная! И как раз на новые правила, которые учить надо было!

Учитель математики Иван Захарыч написал на доске два варианта, сел.

Стал я думать и гадать, что делать. Вдруг Витька Григорьев, который на парте один впереди меня сидит, руку поднимает:

– Иван Захарыч! Можно, в другой ряд сдвинусь? Отсвечивает!

– Ну давай, Григорьев! Надо было сразу сказать – десять минут уже прошло!

– …Десять минут!

Склонился я снова над листочками, решать стал первый пример, – вдруг Витя опять руку поднимает:

– Иван Захарыч! Можно обратно передвинуться? Тут ещё сильнее отсвечивает – ничего не видно!

– Ну хорошо, Григорьев, сдвигайся! Только поторапливайся – пол-урока уже прошло!

– Пол-урока!

Решил я пример, за задачу взялся. Но без успеха: задача как раз на новое правило, а я его не учил, всю неделю в учебник не смотрел! Уверен был, что соображу: по математике у меня, как и по другим предметам, впрочем, отлично, в основном, думал, и тут соображу, но что-то не соображаю…

Конечно, можно в учебник залезть, правило посмотреть – Иван Захарыч не замечает обычно, – но не в моих это правилах – запрещёнными приёмами пользоваться!

Как папа мой говорит: «Лучше красиво проиграть, чем некрасиво выиграть!»

И я согласен.

…Стал от нечего делать по сторонам смотреть. Григорьев впереди меня неподвижно сидел, даже к ручке за всё время не прикоснулся. Вдруг – осенило его! – вскочил, глаза с листочка не сводит.

– Ти-ха! – как закричит.

Все замолкли испуганно, кто говорил. А Витька опустился на парту, лихорадочно стал писать. Потом гляжу: медленней пишет, медленней… остановился.

– Нет, – тихо говорит, – не то.

Потом снова неподвижно сидел. Потом снова вдохновение:

– Ти-ха!

Даже Иван Захарыч оцепенел, который сданные уже листки проверял.

– Нет, – Витя говорит, – не то!

Иван Захарыч, на наручные часы посмотрев, говорит:

– Спешить не надо – поторапливаться надо!

Эту фразу он всегда говорит, когда до звонка секунд так двадцать осталось.

И действительно, скоро зазвенело. Сдал я наполовину пустой листок.

Следующая география была. Григорьев дежурил в тот день – в учительскую примчался, принёс карты, стал вешать. Уже звонок на урок, а он всё вешает. Отойдёт, вдаль посмотрит, потом головой потрясёт: «Нет, не то!» – и снова перевешивает.

Учитель географии Вадим Борисович довольно долго его ждал, потом говорит:

– Ну, всё, Григорьев! Блестяще! Можешь садиться! Витя с сожалением на место побрёл. Вадим Борисович над журналом склонился:

– О климате и природе Австралии нам расскажет…

Долгая пауза.

Вдруг с громким шелестом карты упали. Григорьев радостно так бросился, стал снова тщательно вешать.

Тут Вадим Борисович, потеряв терпение, говорит:

– Слушай, Григорьев, всё равно до конца урока тебе не протянуть! Расскажи лучше…

– Что?!

– …о климате и природе Австралии.

Виктор оцепенел даже от такой неожиданности:

– А разве дежурных вызывают?!

– Бывает! – Вадим Борисович ему говорит. Григорьев взял со стула указку, подошёл, карту потрогал…

Висит, не падает!

Прокашлялся Витя, потом начал:

– Территория Австралии – огромная!.. Можно даже сказать, бескрайняя! – Помолчал немного, потом повторил: – Бескрайняя просто, можно сказать!

– Но края-то, наверно, все-таки есть? – Вадим Борисович спрашивает.

– Есть! – Витя кивает. – С севера (указкой показал), с запада (показал), с востока, но и, понятно, с юга.

Умолк.

– Так, – Вадим Борисович посмотрел, – с краями разобрались. Теперь – что там у них с климатом?

– Сухо! – Витя говорит. – Очень сухо!

Строго так сказал: мол, и не надейтесь, ни капли воды! От сухости у него в горле даже запершило, налил себе из графина воды, выпил.

– Всё? – Вадим Борисович спрашивает.

– Всё, – засохшим своим голосом Витя говорит.

– Ну, – Вадим Борисович к столу подошёл, – думаю, насчёт отметки бурной дискуссии у нас не будет. Два. Можешь сесть.

Григорьев вернулся, сел, но долго ещё горло прочищал, сипел.

– Так как эта тема отнюдь не исчерпана, – Вадим Борисович опять над журналом пригнулся, – …о климате и природе Австралии расскажет нам… Горохов.

Вот это новость.

Вызывал же он меня на той неделе!

По тонким расчётам моим, не раньше следующей среды должен был он вызвать меня – и вдруг!.. Начал-то я довольно бойко:

– Австралия – часть света, материк южного полушария. Площадь – семь тысяч шестьсот квадратных метров (засмеялись в классе)… то есть километров! Северные берега Австралии омывают Арафурское и Тиморское моря, на востоке – залив Карпентария, на юге – Большой Австралийский залив. Из возвышенностей имеем в Австралии нагорье, состоящее из ряда хребтов, с высшей точкой… Таунсенд.

И всё! Как раз до этого места вчера дочитал.

– Всё? – Вадим Борисович спрашивает.

– Пока всё.

– Ну что, – Вадим Борисович говорит, – пока три.

– Но почему?

– Климатических зон не выделил, растительных зон не выделил… самого главного не сказал. Тройка. От тебя, мне кажется, можно большего ждать.

Так получили мы: я – тройку, Григорьев – два.

«Да ещё за контрольную, – вспомнил, – больше трояка мне не получить!» Что же за полоса такая пошла в моей жизни?

Вечером – отцу рассказывать, я вообще почти всё ему рассказываю, представляю, что он скажет! Наказания, конечно, никакого не будет – не тот человек. Просто скажет что-нибудь насмешливо, и всё!

Тройка – это «посредственно», насколько я помню, а папа недавно совсем мне сказал: «Посредственность – помни, сын, – только посредственность не оставляет после себя следов! Уж лучше быть безумцем, чем посредственностью!»

И вот – пожалуйста!.. Не знаю, как насчет безумства, но дважды «посредственным» за сегодня я стал!

После уроков вышли мы из школы с Григорьевым. Честно говоря, специально я так постарался. Нравится он мне оптимизмом своим и уверенностью. Другие страдают все, мучаются, обещают исправиться по восемь раз в день, а Григорьеву – хоть бы что! Бодрый человек!

Недавно у нас кросс проходил по пересечённой местности, и мы с Григорьевым вдвоём опоздали, все без нас на электричке уехали. Прихожу на платформу, из всего класса только Григорьев. Поехали с ним вдвоём, – в тот раз он мне и понравился.

– Опоздали, – говорю ему в вагоне. – Обидно.

– Чего ж обидного? – Витя мне говорит. – Нормально! И дальше, что с нами ни случалось, на всё он своё «нормально» говорил.

Автобус от станции ушёл, пешком топать десять километров.

– Это ничего!

Кросс, пока дошли, уже кончился, нам незачёт по кроссу поставили – ну, ничего!

Даже когда тапочки на обратном пути в автобусе забыл:

– Ничего!

Очень мне понравился тогда его оптимизм. Поэтому я с ним сейчас из школы и вышел. Другие бы начали сразу нудить или жаловаться на свои сложности, а Витя – он не такой!

– Нормально! – мне говорит. – Многие великие люди, хочешь знать, в школе на круглых двойках шли! Эйнштейн, великий физик, почти на одни двойки учился! А Колумб, великий путешественник! Вообще географии не знал! Думал, Америка – это Индия! – захохотал. – И ничего, крупнейший мореплаватель был! А Сократ, великий философ, знаешь что говорил: «Я знаю только то, что ничего не знаю!» Понятно?!

– С ними всё ясно, – говорю. – Не знаю только, как папе я в глаза буду смотреть.

– А ты не смотри!

Вот как неожиданно легко всё оказалось!

– Да, – говорю, – но что говорить?

– А ты ничего не говори! Вообще домой пока не ходи!

– А как?

– А так, пойдём со мной! Пойдём, куда нам захочется, делать будем, что захотим!

– Давай!

– Вот правильно, – Витя обрадовался. – Вообще, скажу, повезло тебе. Со мной не пропадёшь!.. Знаешь, например, как можно опытного каратиста победить?

– Кого?

– Ну, каратиста! Который каратэ владеет в совершенстве.

– Ну, как?

– Надо сказать ему, когда он к тебе пристанет: «Давай, я буду в зимнюю шапку складывать пятаки, пока ты не скажешь «хватит». А потом ты эту шапку должен будешь поймать на голову с пятого этажа! Он скажет: «Давай!»

– Думаешь?

– Конечно!.. Что же ещё он может сказать? И вот – сбрасываешь эту шапку, и он побеждён!

– Да-а… здорово!

– Я сказал же: со мной не пропадёшь!

– Ну хорошо. – Я вдруг обрадовался.

– Сначала, значит, на вокзал идём.

– За билетами? – испугался я.

– Да не за билетами, не бойся! Портфели свои в камеру хранения положим, чтоб не мешали!

– Ясно! Действительно, поживём, как хотим!

– Подожди! – вдруг Витя мне быстро говорит.

Рядом с нами человек в брезентовой робе, с сумкой через плечо остановился. Вынул из сумки какой-то прибор, вставил трубочку в дырку в люке и смотрит на какой-то циферблат.

– Вы что делаете, а? – Витя подскочил.

– Смотрю, – говорит, – как с люком дела. А что, хотите помочь?

– Хотим.

– Тогда ты иди, – Вите говорит, – там за кустами люк, открой его и крикни что-нибудь! А ты, – мне говорит, – этот люк открой, слушай!

– Есть! – Витя говорит.

Виктор убежал, а я открыл этот люк… сначала тихо всё было, потом крик:

– Эй, Саня! Эй!

– Григорьев? – кричу.

– Эй, Горохов! – гулко так слышится оттуда, с эхом. – Ты почему так плохо учишься?

Хохот.

– А ты почему плохо так учишься? – кричу.

Специалист этот по люкам говорит:

– Ну, всё. Можно закрывать.

Вдруг слышится гулкий Витькин голос:

– Подождите, мне ещё надо что-то сказать этому типу!

Тот говорит:

– Вы, артисты!.. Ну ладно, потом закроете!

Ушёл.

Склонился я к люку, Витя орёт:

– Эй, Горохов! Ты почему сегодня тройку по географии получил?

Хохот. Восторг… Потом вдруг зловещая тишина наступила.

– Эй! – испугался я. – Ты чего?

Тишина. Потом уже другим тоном:

– Да фуражка, понимаешь, в люк упала.

– Так ищи! Там лесенка должна вниз идти. Лезь.

– Нет, – сопит. – Нету тут лесенки. И темно.

Закрыл я свой люк, подбежал к его. Действительно, бездна какая-то, тьма.

Какая там фуражка! Самому можно исчезнуть и не найдут!

Не понравилось мне что-то, как странствия наши начались. Почувствовал я, что вместо радостей нас несчастья, наоборот, ждут! Но не сказал ничего. Раз договорились уж вместе ходить, – значит, так и надо.

Приехали на вокзал, пришли к камерам хранения – длинными рядами в огромном зале стоят серые автоматические камеры хранения.

Виктор быстро мне говорит:

– Проходим мимо!

Прошли, вышли на перрон.

– А что такое? – спрашиваю.

– Да ничего… Милиционер стоит. Начнёт спрашивать ещё, кто такие, зачем портфели прячем. Выждем.

Подождали, пока милиционер удалился, быстро распахнули одну камеру, впихнули туда портфели. Витька быстро на обратной стороне на диске какие-то цифры набрал, не успел я опомниться – захлопнул!

– Стоп! – говорю. – А ты запомнил хоть, какие цифры набрал? Потом же надо будет снаружи эти же цифры набрать а то не откроем!

– Спокойно! – Витя говорит. – Со мной не пропадешь! А номер я набрал – первые цифры телефона друга своего. Хоть весь мир обойди – вернее друга не найдёшь. Ясно? А номер своего друга я помню всегда! Разбуди меня ночью, спроси – я скажу номер телефона своего друга!

– Но мне на всякий случай скажи.

– Не суетись! – веско так говорит.

Вышли мы из зала, глядим, на доске специальной – заголовок: «Разыскиваются преступники» – и ниже фотографии их, и написано, какие приметы, что натворил.

– Надо будет заняться, – Витя небрежно так говорит. – Одного из них я вроде в парадной нашей видел. Подучу каратэ ещё, джиу-джитсу и – будь спокоен.

– И думаешь, сможешь преступников задержать?

– Конечно, – говорит.

Тут вдруг старушка одна, с чемоданом фанерным – притомилась, поставила чемодан, стоит.

Витька вдруг бросился, схватил чемодан её и понес. Она оцепенела, потом как закричит: