Текст книги "Темная комната"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Я не думаю, я знаю, – ответил Гага. – Чёрная дыра.

– Что?

Я остановился.

– Чёрная дыра.

– А что это?

– Ну, это такой разрыв в пространстве, через который можешь попасть в другое измерение. Слышал небось, что иногда люди бесследно исчезают?

– Значит, мы тоже можем пропасть, если в эту тёмную комнату войдём?!

– Ты сначала войди! – утешил Гага. – Вход туда, как ты знаешь, этот цербер-кочегар сторожит. Но – повод есть для захода к нему: стёкла я достал.

– Так быстро?

– А ты хотел бы, чтоб медленно? – усмехнулся Гага.

– Нет, ну почему же… Отлично! – бодро ответил я.

Мы вошли в парадную Гаги.

– Постой-ка! – остановил его я. – Ведь говорят, что дом наш в восемнадцатом веке был построен? При императрице Елизавете Петровне?

– Так. Ну и что?

– А разве могли тогда быть… другие измерения?

– Х-х-х! – Гага засмеялся противным своим смехом, словно лопнувший мяч засипел. – Другие измерения? Конечно, не было их тогда! Ничего не было! Земля тогда плоская была, разве не знаешь?!

– Ну ладно! За дурака-то меня не принимай! – Я обиделся.

Мы молча стали подниматься по лестнице. На площадке второго этажа тоже «балдели» ребята, сначала мне почудилось, что здесь, как-то опередив нас, оказался Маслёкин с его дружками, но нет, это были другие ребята, незнакомые, не из нашего дома, но чем-то очень похожие на Маслёкина и его друзей.

– Делать людям нечего! – проходя мимо них, внятно и громко проговорил Гага. – Подыхают от безделья!

Один из них открыл глаз. Я обрадовался: может быть, завяжется драка? Раньше драться я не очень любил, но теперь обрадовался и оживился: побьют нас, выкинут с лестницы и можно будет не идти в тёмную комнату!

Но ребята оказались не из таких!

– А чего делать-то нам? – проговорил самый огромный из них. – Делать-то нечего ведь, сам знаешь!

– Чего в чужой парадной-то сидите?! – резко спросил я, надеясь ещё на спасительную драку. – Своей нет?

– А ты купил, что ли, её?! – проговорил вдруг самый маленький из гостей.

Так! Отлично!

– Купил! Представь себе! – грубо ответил я.

Но гигант, отодвинув маленького, покорно сказал:

– Ну хорошо. Если надо так – мы уйдём! Отовсюду уже выгнали нас, теперь вы гоните!

– Да ладно уж! Оставайтесь! – Мне стало их жалко. Гага открыл уже дверь своей квартиры и ждал меня. Я со вздохом вошёл, и Гага захлопнул за мной дверь на лестницу.

– Не бойся! – проговорил Гага. – Предков нет моих, в гости ушли!

Как будто бы я боялся его предков! Боялся-то я совсем другого… Гага нагнулся и осторожно поднял прислонённое к стенке оконное стекло.

– Второе бери! – показал он.

Я поднял второе стекло.

– Где взял-то? Ведь выходной же сегодня! – спросил я.

– Где, где! – ответил Гага. – У нас в комнате вынул, где же ещё!

– Ну смело, ничего не скажешь! – произнёс я. – Представляю, что твои родители нам устроят, когда вернутся!

– Если только они достанут нас в четвёртом измерении! – усмехнулся Гага.

Я задрожал, чуть не выронил стекло.

– Тук-тук! – бодро проговорил Гага, коснувшись пальцем двери в комнату кочегара. – Можно?! Мы к вам стёкла пришли вставлять!

Из-за двери никто не отвечал. Мне стало почему-то очень страшно.

– Интересно! – Гага потянул дверь, она открылась.

В комнате никого не было. Посреди комнаты стоял шкаф, отодвинутый от стены. Дверь в тёмную комнату была распахнута.

Мы выскочили в коридор.

– Та-ак! – тяжело дыша, проговорил Гага. – Сам, значит, туда ушёл. Испугался, что мы разоблачили его!

– Как… кого мы разоблачили его? – прошептал я.

– Как посланника! – прошептал Гага. – Он, видимо, человек был, но связанный с ними.

– С кем… с ними? – проговорил я.

– Ну, с существами, которые там!

– А… которые там?

– Если бы я знал, я бы не стал этому уделять столько внимания! – проговорил Гага. – Пошли!

Мы снова вошли в комнату. Как-то в ней было тревожно – из-за двери, открытой в темноту!

Мы осторожно, ступая как по льду, подошли к приоткрытой двери. Оттуда веяло холодом и какой-то неземной, абсолютной тишиной.

– «Эники, беники, си, колеса, эники, беники, ба»! – быстро посчитал Гага.

Выпало на меня.

– Ну, я пошёл! – пробормотал я.

– Ага, – Гага кивнул.

Я переступил высокий порог… и очутился в абсолютной темноте. Я надеялся увидеть окно тёмной комнаты – впервые изнутри, а через него и наш двор, но окна никакого не было, было абсолютно темно и тихо. Постояв и послушав, как кровь шелестит в ушах, я поднял руки и осторожно двинулся вперёд. Я шёл медленно, коротким кругообразным движением нащупывая ногой пол впереди. Я двигался довольно долго – и вдруг паника охватила меня. Если бы это была обычная комната – пускай даже и тёмная – я давно должен был упереться рукой в стену, но здесь не было никакой стены! Была бесконечная темнота и тишина! Обычно хоть что-то видишь и слышишь, а здесь не было ничего, только колотилась в голове мысль: «Ну всё! Пропал! Отсюда не возвращаются!» Потом и эта мысль, вильнув хвостиком, исчезла. Не было больше ничего…

Не знаю, сколько времени прошло, пока я пришёл в себя. Я почувствовал, что лежу, подмятая рука затекла. Я поднялся и увидел далеко-далеко светящуюся щель. С колотящимся сердцем я медленно пошёл туда… и вышел в светлую комнату, к Гаге!

– Ну… что ты так долго? – белыми губами проговорил он.

Я ничего не ответил и опустился в кресло.

Потом мы вышли, потом долго вставляли стёкла в комнате кочегара, потом вышли на лестницу. Лестница была абсолютно такая же, и те же оболтусы, что удивительно, так и стояли на площадке второго этажа.

– Ну как делишки? Что новенького? – стараясь говорить бодро, спросил их я.

– Что может быть новенького-то?! – вздохнул громадный.

– Батареи стали холодные! – пожаловался маленький.

– Естественно! – многозначительно глянув на меня, проговорил Гага.

Мы спустились во двор.

– Ну рассказывай! – прошептал Гага.

На следующий день – 3 мая – я сидел дома, никуда не выходил.

– Батареи буквально ледяные! – поёжилась мама. – Что, не топят больше уже?

– Да, говорят, приказ вышел, больше не топить! – сказала бабушка. – И кочегар наш в отпуск уехал, говорят. Чего же топить, раз лето приходит!

За что я бабушку люблю, что всегда всё здраво объяснит, успокоит! Всё просто: никуда кочегар не исчез, а просто уехал. А перед этим тёмную комнату осмотрел, чтоб занять её, скажем, после отпуска! А что я дальней стены долго нащупать не мог… топографический обман – и более ничего! Ведь говорят, что в лесу человек по кругу ходит, и я по кругу ходил. Ну молодец, бабушка моя! Спокойно стало. Всегда она умеет подбодрить. И даже ругает когда, и то слушать приятно, потому что ругает она художественно: «…всё бы тебе шиманайничать да подворашничать! Не голей других ходишь!»

Музыка, а не ругань!

Помню, как поддержала бабушка меня, когда я расстроился из-за того, что нечаянно сжевал билет в баню.

Очень я люблю в баню ходить, но, когда стоял тогда в очереди, задумался и билет свой сжевал. То есть сначала трубочкой его свернул, потом стал откусывать его по кусочку, потом гляжу – только мокрый комочек у меня в руке!

Протянул его банщику при входе:

– Вот, – говорю. Он побагровел:

– За дурака меня принимаешь? Суёшь мне всякую дрянь, голову морочишь! Катись, пока я в милицию тебя не сдал!

– Но покупал же я билет! Вот – кусочек!

– Ладно, подавись своим кусочком! – Он толкнул меня в грудь.

Расстроенный из-за него, но главным образом из-за себя, вернулся я тогда домой, сел. И постепенно всё бабушке рассказал.

– И-и-и, милый! Не расстраивайся ты! Чего в бане хорошего – век не любила! Ты в кино лучше пойди, хорошая, говорят, картина!

– Да я уж деньги истратил все… на банный билет… и не пустили меня.

– А ты к женщине подойди, что на контроле стоит! Хорошая женщина, я с ней говорила вчера. Расскажи ей, что случилось с тобой, может, и пустит!

– А вдруг не пустит?

– А вдруг да пустит?!

Я оделся во всё лучшее, пошёл в кино и так трогательно всё рассказал контролёрше, что она пропустила меня.

– Иди, сердешный! Молодой, а уже такой горемычный! Иди!

Так, благодаря бабушке, день поражения превратился в день первой моей победы, грусть перешла в веселье.

И благодаря ей и теперешний вечер закончился веселее, чем мог бы.

На следующий день в школе Гага был высокомерен и задумчив, ни с кем не разговаривал, даже со мной. Когда Игнатий Михайлович вызвал его, Гага так укоризненно глянул на него, так покорно, но тяжело вздохнул, что Игнатий Михайлович даже растерялся, стал ощупывать свой костюм: нет ли в нём какого дефекта, не сбился ли на сторону галстук?

– Почему ты так смотришь, Смирнов? – проговорил Игнатий Михайлович. – Что-нибудь произошло?

– Да нет, ничего, – тихо произнёс Гага. – Вы хотите, чтобы я отвечал?

– Да, хотелось бы, – пробормотал Игнатий Михайлович.

– Ну хорошо, – Гага пожал плечами. – Что именно вас интересует?

– Урок, – робко проговорил Игнатий Михайлович.

– А-а, урок! – проговорил Гага. – Урока я не знаю.

Он сделал ударение на слове «урок», явно давая понять, что знает зато другое, более важное.

– Да, урок… А ты выучил что-нибудь другое?

– Да ничего я не выучил! – уже почти раздражённо проговорил Гага.

– А почему же у тебя тогда такой многозначительный вид? – усмехнулся Игнатий Михайлович.

– К сожалению, есть вещи, не предназначенные для непосвящённых! – проговорил Гага снисходительно.

Игнатий Михайлович, уже протянувший было руку к журналу, чтобы поставить пару, испуганно отдёрнул руку и посмотрел на Гагу.

– Ты что, сделал какое-то открытие? – спросил Игнатий Михайлович.

– Ну, открытие не открытие… – скромно проговорил Гага.

– И в какой же области… это «не открытие»? Секрет?

– Во-первых, секрет! – строго выговорил Гага. – Ну, во-вторых, эта область в науке точно ещё не обозначена. Может быть, она слегка граничит со спелеологией, может быть, весьма относительно, с географией. Наверняка с астрономией. Возможно, математические парадоксы там тоже присутствуют! – словно сжалившись наконец над математиком Игнатием Михайловичем, добавил Гага.

– А с физкультурой связано?! – пробасил наш двоечник Маслёкин.

– Без физкультуры открытия бы не произошло, – глянув в сторону Маслёкина, ответил Гага.

– Ну, ты просто какой-то Леонардо да Винчи! – проговорил Игнатий Михайлович. – Может быть, и я заодно с тобой в историю попаду? Как учитель, не раскусивший вовремя гения и отвлекающий его от великих открытий приготовлением каких-то уроков?

– Вашей вины тут нет! – скромно проговорил Гага. – Вы же не можете всех видеть насквозь! У нас вон ведь сколько учеников, каждого вы не можете понять, это ясно!

– Ну спасибо, успокоил! – сказал Игнатий Михайлович. – Тогда я, быть может, всё-таки поставлю тебе двойку?

– Разумеется! – проговорил Гага. – Думаю, это ваше право. Даже обязанность! – строго добавил он.

– Ну хорошо, – Игнатий Михайлович вывел в журнале двойку.

Прозвенел звонок.

На перемене Гага держал себя как король в изгнании – скромно, но с достоинством.

– Не будем осуждать недальновидных людей, – снисходительно говорил он. – Откуда же догадаться Игнатию Михайловичу (Гага держался настолько солидно, что даже называл Игнатия Михайловича по имени-отчеству, а не просто Иг, как все мы), с открытием какого масштаба он имеет дело?

– Вообще, зачем ты развыступался-то? – с досадой проговорил я, но нас уже окружили одноклассники.

– Ну, может быть, нам-то ты скажешь, что вы открыли? – спросил Боря Долгов, наш классный вундеркинд и отличник, чья слава, после выступления Гаги, явно зашаталась.

– В учебниках про это нет, – усмехнулся Гага. – А тебя ведь интересует лишь то, что написано в учебниках?

– Ну почему же? – обиделся Долгов. – Мы на каникулах с отцом знаешь какое путешествие совершили? Ни в одном учебнике про такое не прочтёшь и даже, я думаю, ни в одной книге!

– Да что интересного можно открыть в наши-то дни? – пробасил Маслёкин.

– Значит, ничто не интересует тебя? – спросил Гага.

– Почему же ничего? – проговорил Маслёкин. – Джинсы интересуют, как у Пеки, кассетный магнитофон, как у Тохи. Если исправлюсь – батя обещал.

– Но где же вы… открытие-то своё сделали? – продолжал цепляться умный Долгов. – Ведь вы вроде не уезжали никуда, тут были… значит, какой-то близкий предмет? Помню, мне отец говорил, что дом наш ещё при Елизавете Петровне построен, в восемнадцатом веке. Видимо, что-то связанное с историей нашего дома?

Мы вздрогнули. Не зря Долгов отличник – здорово сечёт!

– Да что интересного-то могло быть в ту глухомань? – усмехнулся сверхумный Маслёкин. – Джинсов не было тогда приличных. «Кассетников» тоже. Рок-ансамблей и тех не было. Не пойму, чем нормальные парни занимались тогда?

– Видимо, со скуки умирали! – усмехнулся Долгов.

– Ну и что же мы, по-твоему, открыли с тобой? – по пути из школы домой спрашивал я у Гаги.

– Другое измерение, только и всего, – ответил Гага.

– Ну и что это даёт?

– Да так, ничего особенного, – усмехнулся Гага. – Просто самая дальняя галактика, которую еле-еле в радиотелескоп мы различаем, по этому, четвёртому измерению… свободно может в этой комнате оказаться!

– Но… как же так?

– Здравый смысл тут бессилен! – проговорил Гага. – И прошу тебя, о здравом смысле забудь, если хоть частично хочешь вообразить, открытие какого масштаба сделали мы с тобой!

– Что-то я устал сегодня! – проговорил я. – Пойду, прилягу немного. Салют.

На следующий день в школе был медицинский осмотр. Сначала в кабинет пошли девочки, потом мы. Раздевшись до пояса, мы, чтобы согреться, боролись друг с другом. Во-первых, все были рады, что отменили урок, а во-вторых, всё-таки медосмотр – все мы немножко волновались. В алфавитном порядке мы подходили к столу. Кроме нашей школьной медсестры Варвары нас осматривали ещё две врачихи из поликлиники.

– Молодец! Сутулиться перестал! – сказала мне Варвара. – Зарядку делаешь?

Я что-то такого не помнил, чтобы я начал заниматься зарядкой, но на всякий случай громко ответил:

– А как же!

Настроение, повторяю, было очень бодрое, возбуждённое.

Потом незнакомая врачиха, достав из чистой баночки палочку от эскимо, открыла мне этой палочкой рот, посмотрела в горло, потом глянула в мою медицинскую карточку, потом – с удивлением – снова в горло.

– У вас тут написано: «Миндалины рыхлые», – повернулась она к Варваре. – С чего вы это взяли?

Варвара заглянула мне в рот.

– Но ведь были же рыхлые, совсем недавно! – растерянно проговорила она.

– И по-вашему, – строго проговорила врачиха, – они могли, – она посмотрела в карточку, – за два месяца таким коренным образом перемениться? Вы когда в последний раз были на курсах усовершенствования?

– Я? В позапрошлом году, – Варвара замигала ресницами, упирающимися в очки.

– Это чувствуется! – проговорила врачиха.

Варвара ещё сильней заморгала. Мне стало жалко её, – она была хоть и слегка бестолковая, но очень добрая. По первой же твоей просьбе отпускала беспрекословно с уроков… при этом смущённо смотрела в сторону, словно не ты её обманываешь, а она тебя!

– Это я сам, – сказал я врачихе, – свои миндалины закалил. Решил закалить их – и закалил. Хожу всё время с открытым ртом.

– Не говори глупостей! – строго произнесла врачиха и долго что-то писала в мою медицинскую карточку.

Потом она поставила меня к измерителю роста, стукнула «ползунком» по макушке, измерила рост, потом кивком направила меня к следующей врачихе.

Вторая врачиха была совсем молодая, казалось, она ещё и не кончила школу. Перед ней в подставке с дырочками торчали пробирки и трубочки – она брала кровь. Каждый, подходя к ней, пытался что-нибудь отмочить, дабы показать, что он ничего не боится.

– Ой, комарик укусил! – сморщившись, завопил Маслёкин, когда она уколола ему палец.

– Не ёрзай! – сказала она ему, но всё равно чувствовалось, что она не такая суровая, как первая.

Прижимая ватку к пальцу, Маслёкин отошёл.

– Мосолов! – поглядев в список, выговорила она, совершив ту же ошибку, что и многие, сделав ударение на втором слоге, а не на третьем. Фамилия вроде бы простая, но все почему-то её коверкают.

– Видимо, это я!

– Садись.

Она ткнула в палец пёрышком, но боли я почему-то почти не почувствовал. Честно говоря, почему-то ничего не почувствовал, даже прикосновения.

– Молодец, малыш! – глядя на меня, одобрительно сказала она.

Потом приставила к пальцу трубочку и, втянув щёки, стала набирать, как обычно, кровь, но уровень в трубочке не поднимался.

– Что такое? – озадаченно проговорила она, поднесла трубочку к глазам, посмотрела.

– Вера! Возьми себя в руки! – строго сказала ей первая врачиха.

Вера взяла вторую трубочку, приставила к моему пальцу. Уровень наконец начал подниматься. Обычно в пальце при этом поднимается тепло, становится даже горячо, но в этот раз почему-то я ничего такого не чувствовал.

Вера наконец оторвала трубочку, поднесла к глазам.

– Что такое? – вдруг сделавшись совершенно белой, пробормотала она.

Я, вскочив, схватил её за плечи, иначе бы она, наверное, упала со стула. Неужели она так боится вида крови? Зачем же тогда занимается этой работой?

– Виктория Фёдоровна… посмотрите… что это? – протягивая трубочку к первой врачихе, проговорила она.

Виктория Фёдоровна посмотрела на трубочку, потом, оцепенев, долго глядела на меня.

– Ну… и чего там нарисовано? – стараясь говорить бодро, поинтересовался я.

Я взял из её застывших рук мою кровь, посмотрел. На вид была обычная кровь, только немножко другого цвета, чем обычно, какая-то слегка желтоватая.

– Ну что? Мне на пенсию пора? – по-прежнему весело спрашивал я, ещё и подмигивая при этом Маслёкину, но душа моя, честно говоря, похолодела.

– Ну-ка покажи! – рядом появился Гага, протянул к трубочке руку.

– Ни в коем случае! – выкрикнула вдруг Виктория Фёдоровна и, выхватив у меня трубочку, сунула в сумку.

– Всё абсолютно нормально! – сверкая очками, заговорила она. – Просто у ребёнка… несколько необычная… группа крови.

– А… какая? – растерянно спросил у неё я.

– А… какая у тебя раньше была? – спросила она.

– Н-не знаю. Первая, кажется…

– Вот видишь, ты сам не знаешь! – строго проговорила она. Потом выписала мне какую-то бумажку на бланке, протянула: – Вот. Сходишь на исследование в поликлинику. Ничего страшного. Может быть, просто неизученный феномен.

– А когда идти? – спросил я.

– Завтра, с самого утра.

– А уроки?

– Уроки… можешь пропустить.

– Ну повезло тебе, феномен! – пробасил Маслёкин.

Все засмеялись, но смех оборвался как-то быстро. Все смотрели на меня как-то настороженно, изучающе. Да и у меня самого, хоть я и смеялся вместе со всеми, настроение было отнюдь не весёлое.

– А меня в поликлинику посылают на обследование! – небрежно, с набитым ртом проговорил я во время ужина.

– Почему это? – побледнев, почти как та врачиха, спросила мама.

– Какая-то кровь у меня не такая оказалась, – небрежно сказал я.

Родители молча переглядывались.

– Ну и что теперь будет? – спросил отец.

– Ничего! – сказал я. – Чувствую-то я себя нормально! Изучат. Потом, глядишь, на какую-нибудь всемирную медицинскую конференцию пошлют. Прославлюсь!

– Не надо нам такой славы! – все ещё бледная, проговорила мать.

– Ничего! – бодро проговорила бабушка. – У нас в деревне тоже жил один мужик. Ну, мужик и мужик. Похуже даже, чем остальные. А потом оказалось – целых два сердца у него. И ничего! Прожил жизнь не хуже других.

Честно говоря, я обрадовался рассказу бабушки. Кто, собственно, сказал, что у всех людей всё одинаково должно быть? Феномены, они ведь тоже нужны!

Прохладным утром, освобождённый на этот день от школы, пришёл я в поликлинику. На высоком крыльце стоял Гага.

– Тебя что, тоже направили? – обрадовавшись ему, сказал я.

– Я сам себя направил! – строго проговорил он.

Первым делом я пошёл на рентген.

Гага был чем-то расстроен, мрачно вздыхал.

– Ничего! – бодро сказал ему я. – Разберёмся с этой ерундой, снова в тёмную комнату пойдём!

– Хватит! Сходили уже! – произнёс вдруг Гага трагически.

– Что значит «сходили»? – весело подколол его я. – Пока что только я один и сходил.

– Вот это и чувствуется… что ты сходил! – проговорил Гага.

– Как… чувствуется?

– А вот как! – Гага кивнул рукой на дверь рентгеновского кабинета.

– Так ты думаешь… вся эта ерунда… с тёмной комнатой связана? – испугался я.

Гага мрачно кивнул.

– А как? – спросил его я.

– Этого я пока ещё не знаю, – ответил Гага.

Тут дверь кабинета открылась, оттуда вышла группа девочек, и тут же над дверью вспыхнула лампочка.

– Ну… я пойду тогда?

– Ну… счастливо тебе, – взволнованно проговорил Гага. Войдя туда, я разделся по пояс, зябко поёжился. Врач в клеёнчатом переднике подвинтил к моей груди холодную раму. Я вздрогнул.

– Так… вдохнуть! – скомандовал он.

Вдохнув, я долго стоял, зажатый в аппарат, ждал, когда же он разрешит мне выдохнуть, но он, словно чем-то ошеломлённый, молчал.

Наконец не выдержав, я шумно выдохнул:

– фу-у!.. Что, снова вдохнуть?

Врач молчал. Потом снял трубку, набрал две цифры.

– Механик пусть ко мне зайдёт, – проговорил он.

– Что, короткое замыкание я вам устроил? – стараясь говорить весело, спросил я.

Но врач странно смотрел на меня и ничего не говорил.

– За снимками когда приходить? – я снова услышал свой голос в зловещей тишине кабинета.

– За снимками? – встрепенувшись, проговорил врач. – За снимками… не приходи! Снимки мы сами в твою школу пришлём.

– Можно мне идти?

– Ступай! – проговорил врач.

– Рентгеновскую установку, кажется, им испортил, – криво усмехаясь, проговорил я, выходя.

Гага не улыбнулся в ответ.

– Что же произошло? – уже на улице отрывисто заговорил он. – Ты… когда в тёмной комнате был… не вырубался? Я имею в виду… всё помнишь?.. Сознание, хоть на самое короткое время, не терял?

– А что?.. Вроде было что-то похожее, – пробормотал я.

– Тут они что-то и сделали с тобой.

– Кто – они?

– Хихамары.

– Кто?!

– Хихамары. Так я условно обитателей тёмной комнаты зову, – сказал Гага.

Вечером все куда-то ушли. Я оказался дома один, долго неподвижно сидел, глядя на освещённую вечерним солнцем стену двора и почему-то боясь пошевелиться, старался почувствовать: я это или уже не я, как утверждает Гага и как подтверждает рентген?

«Да нет, – с облегчением понял я, – ничего не изменилось: я абсолютно такой же, как раньше. Так же боюсь подойти к Ирке Роговой и хоть что-нибудь сказать ей, как-то начать с ней разговор: два года как вижу её и всё боюсь.

Так же подробно, как и раньше, помню всё, что со мной было в жизни – даже в полтора года! – ясно ощущаю, словно это было вчера, как я иду, качаясь на слабых ногах, подгоняемый шароварами, как парусами. В руке у меня стульчик с шишечками наверху, с этим стульчиком я тогда не расставался. В другой моей руке бутылочка с соской, когда я сажусь на стульчик и беру соску зубами, резина громко скрипит.

Ясно слышу, как будто это было вчера. Кто другой, кроме меня, может знать про меня такое? Ясно, что я – это по-прежнему я! Всё нормально».

Я разделся и лёг.

Мне приснилось сначала, что я сплю где-то под землёй. Ничего не было видно, но чувствовалось, что сверху нависает какая-то огромная тяжесть. Потом я увидел впереди какой-то тусклый свет, долго шёл туда, шаря руками в пустоте.

«Ясно! – сумел я подумать, не просыпаясь. – Сон, навеянный посещением тёмной комнаты!»

Я даже усмехнулся во сне – в общем, как мог, боролся с этим страшным сном, но он не кончался. Я подошёл к какой-то загородке – такую ставят, когда что-нибудь роют. Над загородкой горел тусклый, зарешеченный фонарь.

Щупая руками доски, я обошёл загородку и вышел на край тускло освещённого тоннеля метро.

«Ну вот! – успокаивая себя, подумал я. – Обыкновенное метро! Все просто!»

Как будто находиться ночью в пустом или заброшенном метро было так уж обыкновенно!

С колотящимся сердцем я стоял над обрывом. Потом вдруг справа из тоннеля потянул сырой, пахнущий керосином ветерок – такой начинается всегда, когда к станции подходит поезд. Лучистый, похожий на ежа свет быстро приближался – и мимо меня с воем промчалась платформа с прожектором. За прожектором стояло чёрное, поворачивающееся кресло, и в нём, скрестив руки на груди, очень прямо сидел человек в белом костюме и чёрных очках. Кресло со скрипом повернулось, человек внимательно посмотрел на меня, и платформа промчалась.

– …Ничего себе! – Вытирая пот, я сел на тахте. – Ничего себе сны стали сниться!

Потом я вышел на кухню, попил воды из крана, посидел и немного успокоился.

Заодно я вспомнил, что страшные сны бывали ведь и раньше, но только я утром, увидев солнце, сразу же забывал эти сны. И наверное, зря: жизнь ведь гораздо беднее, если забывать всё страшное и помнить только всё не страшное.

Потом я снова лёг и увидел сон, который видел уже далеко не впервые, но только каждое утро забывал. Я лежу, засыпанный горячим колючим песком, ощущая тяжесть. Я усиленно напрягаю мозг, стараясь послать сигнал своим конечностям, чтобы проверить, могут ли они шевелиться. И с ужасом ощущаю, что конечностей, абсолютно одинаковых, у меня много! Не похожие ни на руки, ни на ноги, они извивались вдоль всего моего узкого длинного тела и пропихивали меня вперёд. Песок вслед за мной с шорохом осыпался.

Потом я проснулся, открыл глаза, но сон помнился ясно, не исчезал. Родители переговаривались о чём-то, собирались на работу, потом ушли, а я всё сидел на тахте неподвижно с носком в руках.

Что это видел я?

Прошлое? Или будущее?

Говорят, что мы прошли длинный путь развития, прежде чем стали людьми. Но одно дело – слышать об этом краем уха и совсем другое – вдруг почувствовать это в себе!

Я встал, быстро подошёл к окну и с ликованием увидел знакомую родную картину, в небо поднимались два белых дыма из длинных труб, на одном дыму шевелилась чёрная подвижная тень другого.

Я быстро оделся, вышел во двор. Один угол двора был косо освещён солнцем, и в этом горячем углу стоял стул с мотком шерсти на нём. С пустой и тихой улицы вдруг донеслось громкое бряканье: кто-то пнул на ходу пустую гуталинную банку.

Я вдохнул чистый прохладный воздух и вошёл в парадную к Гаге.

– Так. Для начала неплохо! – важно проговорил Гага. Он сидел в майке и трусах на кухне, но говорил так важно, словно сидел в президиуме какого-то заседания. – Несомненный успех!

– В чём? – робко спросил его я.

– В нашем деле. Несомненно одно: через тёмную комнату, а если прямо говорить, через чёрную дыру, установлен важный контакт. Но неизвестно пока: или с другой галактикой, или с другим временем! Трудно переоценить важность этого события!

Мы молча и торжественно стояли посреди кухни. Наверное, это было смешно, как мы стояли на кухне среди столов, над которыми свисали половники и дуршлаги.

– По-прежнему никому ни слова… а то дыра может захлопнуться! – проговорил Гага.

«Хоть бы она захлопнулась! – мысленно взмолился я. – Как спокойно я жил до этого! Никаких тревог. А тут, того гляди, провалишься на миллиард лет или, ещё похуже, на миллиард световых лет! Бр-р!» Но вслух я этого не сказал.

– Главное, не подавать виду, как будто что-то случилось! – говорил Гага. – Так же скромно ходим в школу, делаем уроки!

– Точно! – сказал я.

– В тёмную комнату пока не ходим. «Отлично!» – подумал я.

– Ведём себя как ни в чем не бывало.

«Прекрасно, – подумал я. – Самое приятное, что может сейчас быть, – это вести себя как ни в чем не бывало!»

Но на первой же перемене Гага отвёл меня в сторону.

– Я понял: они в тебе аппаратуру установили!

– …Какую аппаратуру?!

– Свою! Забыл, что ли, медосмотр, как все врачи вылупились на тебя? Видно, у тебя всё нутро теперь железное! А может, из молибдена или из ещё неизвестного нам металла!

– Ну спасибо! – ответил я. – А зачем они установили её?

– Ну, ты теперь… вроде лунохода для них. Твоими глазами их цивилизация смотрит на нашу планету!

– Ну, моими глазами много не увидишь! – Я ещё пытался шутить. – Я ведь и не хожу никуда! Из школы – домой, из дома – в школу.

– Видно, чем-то понравились им твои глаза! – многозначительно проговорил Гага. – Если они из миллиардов людей тебя выбрали!

Новое дело! Другая цивилизация смотрит моими глазами на наш мир! Я вышел на школьный двор… Ну что я могу им показать? В углу темнели ржавые гаражи, блестели отполированные скамьи.

Было уже тепло. Белая пушинка по широкой спирали поднималась вверх. Другая пушинка, перебирая лапками, как сороконожка, бежала по луже. Скрипя перьями, у самой лужи притормозил голубь, долго нерешительно переступал на краю, потом вдруг, решившись, перешёл её и начал печатать мокрые крестики.

«Ну что же… за одну минуту увидено немало!» – с какой-то гордостью подумал вдруг я.

После уроков я пошёл по городу. Я усмехался, думая о своём «назначении»! Конечно же, другой галактике нечего больше делать, кроме как моими глазами наблюдать наш мир!

Да и чего особенного тут наблюдать?!

Я огляделся.

На серых сухих холмиках росли растрёпанные жёлтые одуванчики. Я сорвал один, долго внимательно смотрел на него, потом для большей подробности сломал тонкую волокнистую трубочку стебля, посмотрел на выступивший по окружности белый сок, попробовал – горький… Что ещё? Отпечатал на ладони белый кружок, который тут же начал чернеть.

За скамейками росли лопухи. Я присел, чтобы разглядеть их внимательней. Стебель снизу тёмно-бордовый, кверху, к листу светлеет. Лист снизу пушистый, сомнёшь его в кулаке – он обиженно распрямляется… что ещё?

«А вдруг, – подумал испуганно я, – они (кто «они»?) решат, что вся растительность нашей планеты состоит из одуванчиков да лопухов, не увидят ни пальм, ни гигантских кактусов? Ну что ж, сами виноваты, выбрали для считывания информации такого оболтуса, как я!.. Но что же делать? В Африку я в ближайшее время не собираюсь. Идея! – Я даже подпрыгнул. – Поеду в Ботанический сад! Давно там не был… Заодно и сам посмотрю».

Я вышел на станции метро «Петроградская», завернул за неё, пошёл по тихой улице по асфальту. Такой чистый асфальт бывает только весной.

Я купил два билета: в парк и в оранжерею – вошёл за ограду. До начала экскурсии в оранжерее я ходил по тропинкам парка. Сколько деревьев, кустов, цветов, о которых я не слышал, или слышал, но забыл, или ни разу не видел!

Даже названия у них были замечательные, не говоря уже о цвете прутьев, о форме листьев, – ни один лист не повторяется!

ЧУБУШНИК! ЧЕПЫЖНИК! Они росли рядом, очевидно, из-за сходства названий, хоть друг на друга не походили.

БАГУЛЬНИК. БУЗУЛЬНИК.

ТУЯ. (Видел ли я когда-нибудь её?)

ПИНИЯ. (Вот она какая!)

Потом я вошёл в оранжерею – там было душно и влажно.

«Вот так, значит, в тропиках!» – подумал я (и передал информацию).

Оранжереи были высокие, старинные, с витыми железными креслами, стоящими в зарослях. Я, задыхаясь от возбуждения, носился от одного потрясающего растения к другому, переспрашивая экскурсовода, если не успевал услышать, что он сказал.