Текст книги "Все мы не красавцы"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

…Так я потихоньку сходил с ума, – это было моё личное дело, по главное, я не мог уже участвовать в испытаниях! Услышав одно слово, я знал все остальные, и несколько микрофонов подряд получили у меня нереально прекрасные оценки.

Наверно, я во время испытаний бормотал свои сказки, потому что однажды вдруг заметил, как шеф и Сенька вместе посмотрели на меня и лихо перемигнулись.

Потом меня стал расспрашивать приёмщик: как это я так здорово запоминаю весь текст? И я понял, что меня, как сдвинутого, хотят отстранить от этой работы.

Ничего, мне к этому не привыкать! Ещё десять лет назад в Пушкине соседка считала меня идиотом и передразнивала!..

Вечером я ехал в зыбком трамвае домой, и мне вроде бы полагалось быть расстроенным, но я расстройства почему-то не чувствовал, а вместо этого твердил:

«Лодочка, японец, теплота, генерал», с наслаждением ощущая, как я, старый японец, плыву в темноте, в теплоте за черникой… Я участвовал в какой-то тайной, неизвестной всем жизни!

Подумав один лишь вечер, я нашёл и практический выход из ситуации: ведь кроме словесных существуют и другие, более строгие, труднее запоминаемые, слоговые таблицы. И так как испытания только что начались, я перевёл всё на слоговые измерения и был оставлен ответственным.

борь

пюй

фить

быш

точ

чеф

стес

тращ

кень

плип

гечь

рель

пыфь

кык

лив

сус

Иногда какой-нибудь «пыфь» и оборачивался вдруг напыжившимся, взъерошенным зверьком, но, не найдя поддержки со стороны, снова превращался в слог, какого нет во всей русской речи…

В общем, испытания закончились успешно, мою фотографию даже повесили на Доску почёта.

И тут, когда напряжение, непрерывный нервный подъём остались позади, я вдруг почувствовал, что устал и плохо чувствую себя физически. При этом я понимал, что устал не от работы, а от чего-то совсем другого. Постепенно разбираясь, отводя один за другим лепестки необоснованных обвинений, предположений, я понял, с некоторым даже разочарованием, что причина моего упадка проста. Ещё в первые дни, когда я только попал сюда, меня раздражал непрестанный шум под лестницей, где на первом этаже находился механический цех. Непонятным путем, неотступно шум, как запах керосина, проникал абсолютно во все комнаты. Но тогда по своей робости я посчитал, что это так и должно быть, что это и есть те неизбежные и даже желанные трудности, с которыми встречается молодой специалист на производстве. Я думал, что привыкну к шуму, что, выросши в таком шуме, я буду более крепким и закалённым. Но вот минул год, я стал более крепким и закалённым, а шум по-прежнему раздражал меня!

И вот однажды, не вытерпев, я взял из шкафа шумомер и спектрометр и спустился по лестнице в цех. Я прошёл через тёплое, давно знакомое мне пространство. Тускловатый блеск лампочки под потолком, неровно покрашенные серой «шаровой» краской станки, масленый, сизый блеск крутящихся, трущихся частей..

Я остановился посреди цеха и, положив на повёрнутую кверху ладонь приятный, гладкий, обтекаемый, светло-зелёный шумомер голландской фирмы, стал внимательно смотреть на шкалу.

Стрелка ходила, шум, понятно, не был всегда одним и тем же. Но даже в самых максимальных отклонениях стрелка лишь едва касалась красного сектора на шкале, то есть шум не превышал допустимых норм, лишь иногда…

Я взял со стола элегантный спектрометр и, переключая со шкалы на шкалу, искал шумовые пики, их частоту.

В общем-то, как я установил, спектр нашего шума не был особенно неприятным.

Я говорил с самыми разными людьми, и никто из них, к моему удивлению, не понял моих жалоб на шум.

– Какой шум? Нормально! – отвечали они.

Постепенно я пришёл к выводу, что люди за годы работы в шуме немножечко тут оглохли. Либо у меня вообще повышенная возбудимость.

«Ну что ж, – думал я, – и я привыкну, то есть слегка оглохну, и тоже буду спокойно переносить шум, почти не слыша его. Но я ведь не буду слышать не только шума, а и многого ещё, что слышу, чувствую сейчас!» Часто бывая в цеху, я вскоре уже понимал, что шумит-то в основном пресс, вырубающий из тонких тёмно-радужных листов пермаллоя те самые мембранки, что ставились в наши микрофоны.

Казалось бы, тут ничего нельзя было поделать – нельзя вырубать мембранки бесшумно.

Но пульт управления прессом располагался чуть в отдалении от него, и оператор подходил к прессу лишь раз в полчаса, а всё остальное время можно было не подходить.

Я взял с собой механика, мы всё обмерили и сделали из прозрачного желтоватого, маслянистого оргстекла такой прозрачный домик, дворец для пресса.

Всё прекрасно было видно через толстое желтоватое оргстекло, а сбоку была плотная дверь, и оператор, открыв её, когда надо, входил внутрь.

А в цеху стало тихо.

Лёгкость этой победы пьянила и как-то тревожила меня. Мы с детства приучены, что всего нужно добиваться упорным трудом, а тут совершенно этого не было.

«Наверно, – думал я, – наверно, я где-то ошибся, не может быть, чтобы было так легко». Но постепенно я поверил в свою победу, в свою правоту и запомнил собственное правило: «Чем легче, тем лучше».

Первое время меня поражала, давила мне на уши тишина. Не только не было прежнего шума пресса, сами рабочие теперь как-то изумлённо молчали. Раньше они привыкли кричать друг другу, перекрывая шум, теперь это выглядело смешно, а разговаривать нормально они ещё не привыкли.

Щёлкая по кафелю, я проходил к какому-нибудь станку, протягивал рабочему нарисованный карандашом на жёлтой миллиметровке эскиз. Рабочий смотрел, кивал, клал эскиз под железную лампу возле станка, а я, повернувшись, шёл обратно, в тишине.

Наверно, месяца два все привыкали к тишине и потом оценили её.

Наш главный механик, встретив меня в коридоре, сказал:

– А ты молодец! А то тут тоже до тебя был один такой… Тоже, видите ли, шум ему мешал. Так он по-другому немножко сделал: сам постепенно оглох.