Текст книги "Все мы не красавцы"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Путешествие

Класс был уже нагрет солнцем, на партах от стёкол дрожали узорные тени, было тепло, пыльно.

И все мы смотрели в окна, на булыжную площадь перед школой. Вот через площадь, оглядываясь, прошла кошка, – все очень обрадовались.

И даже когда наша историчка, Зоя Александровна, повесила на доску растресканную, наклеенную на марлю, выцветшую карту и стала проводить по ней указкой, как с разных сторон наступали на нас разные старинные железные рыцари, и обводить места, где происходили с ними сражения, – всё равно никто к ней не повернулся, все продолжали смотреть в окно.

И тут Зоя Александровна, всегда такая тихая и спокойная, вдруг бросила указку об стол, так что она подпрыгнула и задребезжала.

– Опомнитесь! – закричала она. – История вашей страны! Неужели она вам настолько неинтересна?

Мы не очень помнили про этот случай, но, когда шли последние дни занятий, было жарко и всюду летал комками белый пух, Зоя Александровна вдруг сказала нам, что состоится трёхдневный поход по историческим местам для всех желающих, а желающим нужно взять с собой:

Миска – 1 шт.

Кружка – 1 шт.

Ложка – 1 шт.

Вилка – 1 шт.

Брюки – 1 шт.

Футболка – 2 шт.

Носки – 2 шт.

Свитер – 1 шт.

Трусы – 1 шт.

Рюкзак – 1 шт.

Итого: 12 штук

Многие стали галдеть, что вот, тащиться ещё в какой-то поход, будто без него нечего делать. Я тоже кричал, хотя, в сущности, был рад, что мы куда-то поедем, а не будем без толку болтаться в городе, где так жарко, сухо, а главное – действительно нечего делать.

Первый день

И вот утром, в пять часов, я сидел в школьном дворе на светло-зелёном брезентовом рюкзаке, с маленькими кармашками, обшитыми кожей. Рюкзак был мягкий там, где лежала одежда, и жёсткий, где выпирала кружка или миска.

Из всего класса собралось только пять человек, остальные по разным причинам остались. И сейчас мы, пятеро, сидели в школьном дворе, дрожали от утреннего холода и думали: а может, они правильно сделали, что остались? По крайней мере, спят сейчас в тепле. И вообще мало ли чего? Неизвестно.

Но своей тревоги никто не выдавал, каждый вёл себя обычно.

Самсонов, как всегда, над всеми издевался.

– Смотрите, оно с компасом! – закричал он, увидев в руках у Лубенца компас, который тот сразу же спрятал.

Братья Соминичи дрались. Я досыпал.

Но вот во двор медленно, завывая, кузовом вперёд въехал грузовик, мы побросали в него рюкзаки и полезли сами – кто сбоку, с колеса, кто сзади, подтягиваясь за деревянный с торчащими щепками борт.

Потом мы долго ехали. Я лежал прямо на досках кузова, головой на пыльной тяжёлой запасной покрышке из толстой чёрной резины. Иногда меня подбрасывало, потряхивало. Было очень хорошо ехать. Над нами, соединяясь, перекрещивались, проплывали провода, потом их стало меньше, а вот и вовсе пошло пустое небо. Гул машины сразу стал тише. Мы выехали за город.

Однажды, когда меня тряхнуло особенно сильно, я взялся рукой за борт и привстал. Мы ехали по деревянному мосту через речку, по берегам стояли сараи из досок. Мы ещё ехали долго, потом вдруг машина поехала медленно и остановилась. Мы повылезали и стояли озираясь. После дороги нас всех слегка покачивало, поташнивало. Кололо отсиженную ногу.

Внизу была речка, мы съехали к ней по песчаному, осыпающемуся обрыву. Она оказалась мелкая, по колено, но мы всё равно в ней искупались.

Река вся заросла мелкими зелёными листочками, среди них плавали утки, опускали иногда клюв в эти заросли и часто-часто шлёпали там клювом – видно, что-то ели.

Я загляделся на этих уток, чуть машина без меня не уехала.

Но вот я снова лежал головой на своей шине, которая уже успела нагреться, пахла резиной и пылью.

И опять мы долго ехали, меня приятно потряхивало, подбрасывало, и я уже настроился, что так будет долго… И вдруг машина остановилась.

Я сел. Мы стояли на ровном, открытом месте. Вдаль уходило слепящее, сизое асфальтовое шоссе.

Мы стали стучать по кабине. Открылась дверца, на ступеньку вылезла Зоя Александровна и обернулась к нам.

– Ну вот, – тихо сказала она, – наши друзья подвезли нас, сколько могли. Дальше придётся идти пешком.

Все засвистели, заорали. Из кабины вылез шофёр, рябой человек в плоской замасленной кепке, лязгнул запорами на углах кузова и опустил задний борт. Мы стали выгружаться. Потом шофёр молча сел в кабину, развернулся, заехав задним колесом в канаву, и укатил. И шину мою увёз.

Потрясённые, мы стояли на обочине. Большой горой были навалены светло-зелёные рюкзаки. Мы стали поднимать их, тяжёлые, за широкие шершавые ремни и надевать друг другу на плечи.

– Ой-ой-ой! – закричал Соминич, когда ему повесили его рюкзак.

А кроме рюкзаков, на траве ещё валялась груда предметов, которые вообще непонятно кто должен был нести.

Две туго свёрнутые и зашнурованные брезентовые палатки. Большой чугунный котёл с дужкой. Ведро с маслом, накрытое крышкой и обвязанное. Рюкзак чёрный, с разными продуктами: сахаром, тушёнкой.

Все надели свои рюкзаки и, посвистывая, стали смотреть по сторонам.

Тут Лубенец раскрыл огромный нож, вошёл в кусты, вырезал толстую палку, вернулся, с натугой строгая, и продел палку в дужку котла.

Я взял её за другой конец, мы подняли и пошли. Мы долго шли по краю дороги, по мягкой, тёплой, глубокой пыли, каждым шагом поднимая облачко, шли долго, не оборачиваясь, но потом вместе обернулись и увидели: Самсонов, изогнувшись и подталкивая коленом, тащил ведро с маслом.

Один Соминич надел чёрный рюкзак спереди и шёл с двумя рюкзаками, ничего не видя перед собой.

Другой нёс на плечах обе палатки. Звякала крышка на ведре.

В такт скрипела дужка котла.

Хрустели друг о друга куски сахара в мешке. Постепенно из всего этого образовалось что-то вроде музыки, и мы шли как бы под музыку. Мы впали то ли в злость, то ли в отчаяние, но только всё шли и шли по тёплой пушистой пыли, не замечая ничего вокруг, словно становясь деревянными.

– Привал, – тихо сказал кто-то.

– Привал, – заговорили все, – привал…

Мы побросали рюкзаки возле дороги, легли, вытянув ноги, задрав их как можно выше. Всё тело гудело, как телеграфный столб. Мы лежали молча, неподвижно.

Один Лубенец хлопотал. Перед самым отъездом он купил синие тренировочные брюки, со штрипкой под ступню, с замечательной красной полосой на животе. И во что они превратились! Все пропитались пылью, а на коленях вытянулись и сейчас стояли двумя некрасивыми пустыми мешочками. Лубенец всё сжимал их между ладоней, пытаясь навести складку.

– Ну вот, – сказал Самсонов, – теперь наш Гена имеет на всю жизнь постоянное и недорогое развлечение.

Все заулыбались. И даже Лубенец. Все вдруг словно ожили, приподнялись на локтях, заговорили…

Уже под вечер мы подошли к одинокому каменному дому со свёрнутой зелёной бумагой между пыльных стёкол. Над дверью была вывеска «Чайная». В ряд стояло несколько машин. Мы вошли в дом. Там было темновато. Свернувшись спиралью, висели жёлтые мушиные липучки. За одним столом сидели шофёры.

– Эй, девушка, – закричал один из них, – где ж ты пропадаешь? Сооруди-ка нам ещё по кружечке.

– Что? – Зоя Александровна покраснела, как-то страшновато засуетилась. – Что вы сказали?

– Я говорю, – сказал шофёр, – сооруди-ка нам ещё по кружке.

– Вы что? – заговорила она. – Я не понимаю. Я не официант, я педагог. Я должна накормить детей.

– А я думал, ты податчица! – сказал шофёр. – А где ж податчица?

– Да как вы смеете? Что значит «ты»?! – заговорила Зоя Александровна, но шофёр уже отвернулся и не слушал её.

А нам очень было неудобно, хоть провались! И Зоя Александровна всё стояла среди зала – неподвижно, растерянно. Я словно впервые её увидел. Честно говоря, её можно было принять и за официантку: волосы растрепались, лицо красное, измученное, и одета как-то странно, очень плохо одета. Может, она зарабатывает мало? А может, вообще у неё жизнь несчастная?

Никогда раньше я об этом не думал…

Мы ещё подождали, Зоя Александровна очень волновалась.

– Да чего мы ждём! – вдруг сказал Самсонов. – Пойдём по-походному пообедаем в лесу.

– Точно! – закричали все.

Мы свернули с асфальта и пошли по боковой песчаной дороге.

Дорога шла жёлтая, твёрдая. Солнце ещё грело горячо. Перед нами была розоватая долина, и на пригорках, близко и далеко, стояли белые плоские козы. Из нагретой травы шёл тихий звон. Тихо стрекоча, пролетали цветные стрекозы – синие и оранжевые, и я вдруг заметил, что и тени – тени! – у них тоже цветные, синие и оранжевые!

Далеко на горизонте стоял сосновый лес, и весь он издали был виден как зелёный, и только слегка, словно растопясь от жары, проступало в нём красное.

Мы долго шли к этому лесу и вот, наконец, стояли у его подножия, у песчаного обрыва с торчащими из него корнями сосен.

Мы забрались на откос и сбросили рюкзаки. Ребята стали расшнуровывать палатки, а я побежал в лес, искать дрова для костра. Я деловито бежал по пружинистому слою иголок. Вверх уходили стволы, нижние ветки на них были сухие, обломанные. Между стволов, ощерясь, валялись шишечки. Я озирался вокруг, пытаясь разыскать сухое для костра.

Солнце почти уже село, и в лесу почти темно, только некоторые деревья были ещё освещены, образуя как бы золотой коридор.

Я словно впервые видел всё это: лес, закат, солнце. Конечно, я и раньше бывал в лесу, но и не подозревал, как здесь прекрасно. Не видел… Вернее, и не смотрел.

«Ходил словно слепой, – с огорчением думал я на бегу, – сколько лет потерял!»

От досады я бил себя кулаком по голове. Становилось уже сыро. Над канавой пушком, словно плесень, стоял туман.

Я согнул корявую, наполовину высохшую маленькую елку, нагибал её, крутил, а она вдруг вырывалась, выпрямлялась. Руки стали липкие, в светлой смоле…

– Ну ладно, стой, – я отпустил её и побежал. Я разгорячился, развеселился.

«Это не гвозди в стенку забивать», – думал я, усмехаясь.

Это у меня дома временами собиралась целая комиссия: мать, отец, дядя, тётя и ещё одна просто знакомая – Милица Николаевна, – она-то больше всех и заботилась о моём воспитании. Все они рассаживались на стульях, и отец торжественно подавал мне молоток и новый, специально купленный гвоздь.

– На, – говорил отец, – вбей!

– А куда?

– Куда-нибудь. В стену.

Я брал гвоздь, молоток и становился лицом к стене. Я понимал, что это не просто гвоздь, это показательный гвоздь, решающий, поэтому у меня ничего не выходило. Я сразу бил молотком по ногтям. Дребезжа стульями, комиссия вставала и отходила к окну.

– Пропадёт как есть, – шептала Милица Николаевна, – я в его возрасте…

«В моём возрасте, – мрачно думал я, – она забивала гвозди голой ладошкой».

Это преследовало меня всегда: «Он ничего не умеет руками», а также: «Он так непрактичен, совсем не знает жизни! Пропадёт!»

Иногда, после долгих мучительных раздумий, папа, мама и Милица Николаевна приносили мне на каникулы путёвку в дом отдыха или санаторий.

– Пусть, пусть поедет! – говорила Милица Николаевна. – Пусть хлебнёт жизни!

Я жил в этих санаториях, ел, спал, гулял и никакой особенной жизни в них не хлебал…

Наконец в густых кустах я нашёл длинную сухую корягу, чёрную, обросшую серой бородой, рванул её со всех сил. Когда я пришёл, все стояли на корточках кружком и раздували огонь в бумаге.

– Молодец, – закричали все, – какую корягу принёс!

Мы разломали её, сложили, – разгорелось, стало видно пошире.

Палатки уже стояли туго натянутые, и Самсонов только похаживал между ними, постукивал топориком по колышкам. Потрясающий человек! Ведь никогда раньше палаток не ставил, это точно известно.

Потом тащили котёл с водой, тяжёлый, вода плещется. Повесили над огнём и выскребли в воду, как закипела, две банки тушёнки, – она невкусная казалась, с белым холодным жиром, а потом разварилась и оказалась такая душистая, и даже лавровый лист торчит и пахнет.

Уж как мы объелись этой похлёбкой, – красота! Расстегнули дверь у палатки, заползли еле-еле, голову на рюкзак. Руки, ноги – всё гудит. Но усталость какая-то сладкая, вроде давно хотелось так устать.

А закроешь глаза – то дорога, асфальт, то туман над канавой. Какой-то особый был день – так много всего.

Второй день

Проснулись на следующее утро рано. Дул холодный ветерок. Вставало красное солнце. Под горой была деревня. Мы спускались к ней по откосу. Зоя направилась в сельсовет отмечать путёвку, а мы шли по улице между тёмных деревянных домов. Встречали нас как-то странно. Старухи, сидевшие на завалинке, сразу оживились, показывали на нас пальцами, хихикали. Но это ещё ничего. Вдруг из-за дома выскочило пятеро парней, босых, нестриженых, голых по пояс, в длинных штанах, запрыгали, заорали.

– Эй, городские! В подштанниках! Городские!

Вот дураки! Вовсе это не подштанники, а брюки такие спортивные. Но те не унимались. Хватали землю и швыряли в нас со свистом. Слава шёл молча, видно, придумывал шутку, чтобы сразу их уесть. А Соминичи – те растерялись. Всегда и везде были первыми хулиганами, и вдруг их так обошли!

Мы пошли, свернули, а за сараем они нас и встретили. Четверо здоровых, загорелых, а один совсем маленький, с длинными белыми волосами, голубоглазый, а из носа у него всё что-то течёт прямо в рот. Но именно он вдруг и оказался самый умный.

– Здорово, – говорит, – может, в футбол?

– А что, – сказал Самсонов, – это мысль.

Мы пошли на луг, поставили ворота из обломков кирпичей.

Вдруг они зашептались между собой и показывают на Лубенца.

– Пусть он ботинки снимет. Он небось куётся. Почему-то приняли Гену за лучшего игрока. А Соминичи говорят:

– А мы в ботинках будем, и всё!

Уж они-то конечно! Для них главное удовольствие – коваться.

– Нет, – кричат местные, – босиком!

– Нет! В ботинках!

И тут опять маленький всех рассудил.

– Ну ладно, – говорит, – у кого есть босики, тот пусть играет босиком, а у кого нет, те в ботинках.

Самсонов сказал:

– Разуваемся!

И вот начали. И сразу ясно: совсем они и играть-то не умеют. А у нас – сплошные звёзды. Соминич один против всех водился минут двадцать, обошёл два дома, пруд, и всё же пробился к их воротам, и гол забил. И так мы им быстро вкатили семь шаров.

Они переполошились, кричат:

– Доната позвать, Доната! Замена!

Побежали, привели Доната, – огромный, чёрный, в спецовке замасленной, блестящей. Но, в общем-то, я не понял, что в нём такого. Не успел он себя показать, как им и десятый влетел. Только маленький не сдавался, всё кричал:

– Нечестно, выше рук!

Какое там выше рук. Собрались мы все в середине, стоим, дышим.

Посмотрел я на них, как они стоят, улыбаются, и вдруг понял, что и дразнили они нас, и кидались больше от стеснения, просто не знали, как иначе с нами познакомиться.

Маленький говорит:

– Ну ладно. Пошли, я вам кроликов покажу.

Стали обуваться. А пока мы бегали по лугу, в пылу атаки на ногах у каждого между пальцев нарвалось много цветов.

Показываем:

– Вот этот, бело-розовый, кто?

– Это клевер.

– А этот, лиловый?

– Колокольчик.

Тут я подскакал с поднятой ногой.

– Вот этот, алый?

– Не знаем. Видели, но не знаем.

Тогда я нагнулся, вынул этот цветок и положил его в карман, на память.

Потом привели нас в какой-то тёмный сарай, пахучий. Клетки стоят одна на другой, а в них кролики. Дышат часто, нос розовый, шевелится. Тычут им в сетку. Глаза вздрагивают.

Потом мы вышли и стоим. Ребята, видно, волнуются. Боятся, что нам у них не понравится. И не знают, чем бы нас ещё развлечь.

Вдруг Донат говорит:

– Может, сад какой обчистим?

– Это можно, – Соминичи оживились, – хорошо бы! Вот сад.

– Нет, – говорит Донат, – этот не годится. Пойдём. И повёл.

– Вот, – говорит, – этот.

Из кустов поднимается изгородь, а за ней, в зелени, клубника – тяжёлая, холодная, красная.

– Ну, – шепчет Донат, – только тихо. Ползком.

И мы залегли уже в полынь, чтобы ползти, как вдруг Лубенца дёрнуло спросить:

– А чей это сад?

Тут маленький вдруг вскочил, отбежал в сторону и оттуда говорит:

– А это его сад, Донатов.

Донат погнался за ним, но не догнал. Вернулся, запыхавшись. Слава взял его руку, пожал.

– Ну, – говорит, – спасибо. Только зачем же? Не ст о ит.

Третий день

Ночевали мы в школе. Вышли рано утром, сели на скамейку. Друзей наших нет: понедельник, все на работе. Вот Донат пронёсся на тракторе, – грохот, всё вокруг трясётся.

А мы сидели и грызли семечки, что нам вчера ребята подарили. Дул ветер, и шелуха от семечек полого летела с губ, поворачиваясь то чёрным, то белым.

Вдруг подходит Зоя и ведёт с собой нашего маленького, голубоглазого.

– Вот, – говорит, – он дорогу дальше знает.

Поднялись, нацепили рюкзаки и пошли. В тёмный лес вошли, сырой, а скоро вообще болото зачавкало. Переходили его по тонким берёзовым брёвнам, называются ваги. Один переходит – все ждут. Отдохнём, где посуше, – и дальше. Целый день.

И вдруг вышли на свет. Огромная долина. А вдали поднимается гора, а на ней огромный белый монастырь с зелёными куполами.

– Вот она, – говорит Зоя, – наша старина. История наша.

Впервые за весь поход ожила.

Влезли мы в гору, друг за друга держась. Высокие ворота, окованные.

Нам проводник говорит:

– Вообще он закрыт. В нём редко кто бывает. Но я попрошу Анну Петровну, может, откроет.

И пошёл вниз. Где домик стоял.

И вдруг видим: пыль, пыль и старушка в белом платочке – бе-е-ежит!

Подбегает, и у неё в коробке от ботинок большой медный ключ.

Отперла.

Навалились все вместе, с трудом открыли. Со скрипом. Прошли толстую стену. И вышли во двор. Весь устлан белыми плитами, позванивают под ногами. И стоят под углом два длинных белых дома с узкими окошками под крышей.

– Здесь, – говорит Зоя, – монахи жили, вот в этом доме; под ним очень много тайников разных, погребов, подземных ходов, один подземный ход выходит за шесть километров отсюда, только сейчас он завален. А этот дом – трапезная. Здесь они ели.

Мы зашли в большой сумрачный зал с длинным деревянным столом.

– А что они ели?

– Вообще они ели всё. Ограничения были только раз в год. Вот лежит каменная доска, на ней высечено, что следует есть в пост.

Мы стёрли пыль. Долго разбирали старинные буквы. И прочли:

«Караси озёрные.

Белорыбица свежая.

Осетрина копчёная.

Икра чёрная.

Икра красная.

Хлеб пшеничный.

Мед липовый.

Мед цветочный.

Орехи в меду.

Сметана».

– Ничего себе пост! Что же они ели не в пост?

– Обратите внимание, – сказала Зоя Александровна, – как расположен монастырь: подойти к нему трудно, это не просто монастырь – это крепость. Не взяв его, враг не мог идти дальше. И смотрите ещё – сколько во дворе колодцев. Когда подходил враг, сюда стекались жители из соседних деревень – крестьяне, ремесленники. Надо, чтобы воды на всех хватило, – ещё неизвестно, сколько продлится осада. А вокруг болота, не подойти. Подъезд только по этой дамбе, видите? Сейчас она заросла ивами, а тогда была чистая. Про дамбу рассказывают такую историю.

Однажды утром ехал в монастырь царь, чтобы навести в нём свои порядки. А на крыше трапезной стоял маленький ехидный старикашка, настоятель монастыря, архимандрит Фотий. И когда экипаж домчался до поворота, – видите поворот? – Фотий махнул рукой, и ударили все колокола враз, чего раньше не было никогда. Звон! Удар! Ушам больно. Царские лошади от испуга шлёпнулись под откос, в болото, и туда же вместе с каретой полетел и царь. Вылез, снял тину с усов, погрозил кулаком и уехал.

– Неплохо, – сказали Соминичи.

– Но главное, – Зоя разговорилась, раскраснелась, – видели, какие стены толстые? Это же не просто так. Эти стены не брал никакой таран.

Мы подошли к стенам. В стенах время от времени попадались неглубокие полукруглые ниши.

– Это отстойники. Здесь воины стояли, распластавшись, тяжело дыша, пока враги вели обстрел – ядрами, камнями. Но как только обстрел кончался и осаждающие шли на штурм, защитники вот по этим лестницам сразу лезли наверх и встречали тех, сшибали!

Мы поднялись по этим лестницам. Стена была широкая, по ней можно было ходить. С внешней стороны её прикрывали огромные зубцы.

– Вот здесь, между зубцами, осаждённые отстреливались из пищалей, лили смолу. А посмотрите-ка вниз, наружу!

Мы осторожно свесились. Странное дело. Низа стены не было видно. Он уходил под нас.

– Отрицательный угол, – сказал Самсонов, который знал всё.

– Чтобы лезть было трудней! – догадались Соминичи.

– Соображали, – сказал Лубенец.

– Но однажды, – говорила Зоя Александровна, – штурм был особенно упорен. Не взяв монастыря, враг не мог двигаться дальше. И вот у осаждённых кончились ядра, смола, да и просто камни.

И тогда неприятель пошёл на штурм. В начищенных латах, на шлемах перья. Что делать? И тут один дед Фока, деревенский пастух, придумал штуку. Велел собрать всё содержимое из выгребных ям в одну большую бочку, и, когда эти красавцы полезли на стену, на них эту бочку и опрокинули. Ядер они не боялись, но это! Уворачиваются, бегут. Всех смыло! И вот сначала Фока захихикал, а за ним все захохотали. А те, внизу, расстроились, плюются, плачут.

– Кто же, – кричат, – так воюет?

– А мы вас не звали, – отвечают защитники.

И потом много столетий сколько раз враг ни подходил, столько раз и отходил. А внутри ни разу не был.

– Вот она какая, история! – задумчиво сказали Соминичи. – Тогда другое дело!

Мы разбили свой лагерь у стены, среди высокой, спутанной, блестящей травы.

Рядом был обрыв. С него открывался вид, – широкий луг, по нему бежала тень от облака, река, на горизонте лес. Просторно, красиво. Сюда, на обрыв, приводят людей из соседнего нервного санатория. Их этим видом лечат. И сейчас на скамейке сидело их несколько – уже совершенно спокойных.

Мы разлеглись в траве. Присмотрелись друг к другу, и вдруг такой хохот на нас напал! Ну и рожи!

У всех волосы полны пыли, серые, стоят колом.

В глазах, в углах, грязь. На губах – шершавая корка. А как изодрались все – потрясающе!

У кого штаны порваны, у кого куртки клок висит, у кого подошва отлетела, шлёпает.

Самсонов всегда такой элегантный ходил в школе, затянутый, подтянутый, холодный, как лёд, надо всем иронизировал. А вчера его оса укусила, и пол-лица у него запухло, глаз сощурился, а рот ушёл вбок. И говорит Самсонов, говорит, а рот вбок ползёт, Самсонов его догоняет, тянет на место, а он опять уползает. И Самсонов так усмехается виновато, смущается. И странное дело, вдруг с этим смущением он мне словно ближе стал, впервые я его почувствовал.

А Соминичи – в школе от них спасенья не было, а здесь, наоборот, приумолкли. Думают.

А Лубенца я очень хорошо узнал. Молчит, как всегда, но если что надо сделать, первый пойдёт молча и всё сделает.

За все годы, что мы вместе учились, я столько про них не понял, сколько здесь за три дня. И даже, кажется, полюбил их всех…

Ребята разлеглись, задремали. А мне как-то жалко спать. Захотелось ещё раз войти в монастырь, уже одному. Подошёл к воротам, нажал. Пролез.

Пусто. Гулко. Никого. Походил по звенящим плитам, посмотрел через окошко в трапезную. Есть охота. Потом влез на стену. И пошёл по ней. Долго шёл. И вдруг мне показалось, что впереди, между зубцами, кто-то стоит. Выглянул и спрятался. Точно. Так я испугался! Побежал обратно, слез, еле ворота открыл, вылез. Ребята все спят…

Слез я к реке. Вижу, в лодке спит человек. Услышал меня – проснулся.

– Здорово, – говорит, – мне жена не велит ездить, но я поеду. Садись.

Я сел, он рванул за верёвку на корме, мотор затрещал, и нас сразу вынесло на середину.

Вода широкая, светлая. И лодка несётся по кривой. А он вдруг бросил руль, вскочил на скамейку и закричал:

– Вот оно! Красота! Свобода! Простор! Ура!

А лодка несётся, неизвестно куда. Пришлось мне сесть за руль. И так мы с ним гоняли по всей реке.

Потом пристали к островку. На нём каменный домик. Я уже знал, что называется он скит. Сюда монахи удалялись для размышлений. И правда, хорошо тут. Холодно, ясно. Долго я сидел на каменных ступеньках, смотрел вокруг. Словно триста лет назад…

А потом уже была ночь и раннее утро, и мы уже в поезде ехали домой, а спать всё равно совершенно не хотелось. Я вышел в тамбур. Поезд шёл через лес, трава была мокрая, а дым от паровоза входил в кусты и долго там стоял неподвижно.