
Текст книги "Назидательная проза"
Автор книги: Валерий Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
– О себе не хочешь думать, – говорит она мне, – о сыне бы хоть подумала.
– А что о нем думать? – отвечаю. – Вон какой мужичок: добрый, веселый.
– Ну а толку что? – говорит мне Вавка. – В тебя пойдет – дурачком помрет, в отца пойдет – сопьется.
Я так прямо и обомлела. Никогда мне Вавка таких слов не говорила: все, бывало, похваливала. «Такую мать, как ты, – говорит, – днем с огнем не отыщешь». Да и то: у меня все разговоры о нем. Как мой Толенька ест, как мой Толенька спит, как учителя на него не нахвалятся. Что ни вечер – я Толеньке своему новое баловство придумываю: то в кафе его отведу, то игрушку куплю, то мы с ним на лодках кататься наладимся. Все хотелось мне, чтоб ни дня у сыночка моего не было без радости. Чтоб из школы домой, как на праздник, шел, чтобы я у него была лучше любой подружки. Марки Толенька стал собирать – так я втайне журнал специальный почитываю. Нет-нет да и удивлю сыночка познанием своим, чтоб он не терял ко мне доверия. Вавка все сердилась сперва («Личной жизни не ведешь, распустеха!»), но потом прониклась, одобрять стала мое поведение.
И вот тебе подарочек на прощанье: «…дурачком помрет…» Да еще со злостью, с усмешечкой. Рот я раскрыла, губами шевелю, а сказать ничего не умею. Даже Толик мой – и тот испугался.
– Мамка, ты чего? – бормочет. – Мамка, я пойду лучше.
– Да ты что, сынок, – наклонилась я к нему. – Это ж тетя Вава, или обознался?
Не стал он меня слушать, схватил ушанку свою, портфелишко драный – и бегом со всех ног.
Пропало у меня настроение. Не то что прощаться с Вавкой – глядеть на нее не хочу. Ну девка она умная, сама поняла: оделась, рукой мне вот так – привет, мол, подружка – и сгинула.
7
Недели две я очень без нее тосковала: сердце отходчивое у меня, отходчивое и привязчивое. Потом ничего, отвыкла. В напарницы мне дали Олечку, милая такая девчонка, только что школу кончила. Поладили мы с ней быстро. Правда, разговоры говорить нам не о чем оказалось: уж очень она была наивная. Парнишка к ней все заходил, так она в большой строгости его держала: и не прикасайся, и не дыши, и не смотри на меня так приторно. Все-то он был перед ней виноват, безгрешный, как ангел, робкий такой, терпеливый, целыми днями на пункте у нас толкался да прощение Олечкино вымаливал. Слушаю я их разговор – и смех меня берет, и удивление: откуда в пигалице этой столько властности? «Ох, устала я от него, – жалуется мне Ольга. – Прикасается да прикасается, что за нужда?» Надо ж, думаю, мне бы такой характер – я б из Гришки своего бечевок навила. Так нет, не дано: тронет, бывало, за руку, и заходится мое сердечко, и пропала Зинаида, на все Зинаида готовая.
Через месяц, однако, приходит мне от Вавки письмо. Вернее, не письмо, а пакет с фотографиями. Десять штук фотографий, одна к одной, все богатые, цветные, на толстой бумаге отпечатаны. Вавка в брючках, Вавка в купальнике на лыжах, Вавка с тигром обнимается. Тигру что? Тигр лежит себе, морду воротит да жмурится. Посмотрела я, повздыхала. Ладно, думаю, каждому свое. Дождалась, значит, Вавка причудливой жизни, о которой с пеленок мечтала. Но сказать, что счастливая она, – не могу: на всех-то фотографиях лицо у нее одинаковое.
Смеется моя Вавка, усмехается, щурится – а лицо все одно, и ракурс один. Счастливые – они об этом не думают.
И было там фото такое: сидит она на песке, смотрит нахально и пальчиком буквы рисует. «Т.П.» Понимай, мол, Зинаида, как знаешь. Поглядела я на эти буквы – и затрясло меня всю. Ах ты, думаю, авантюристка, не хочешь в покое меня оставить? Среди ночи как раз дело было: сижу в ночной рубахе за кухонным, значит, столом, смотрю на это фото, и бьет меня, как в лихорадке. Отец, слышу, в комнате стонет: «Ты что не спишь, Зинаида?»
Мальчишка мой во сне разговаривает… а я на эти буквы уставилась и не могу оторваться. И встала-то зачем? Поглядеть еще раз.
Что ж, думаю, попусту глазами хлопать? Вон как люди устраиваются. Мне этих радостей тропических задаром не надо, я девушка домашняя, тихая, однако печали свои постоянно в уме держу. А не поехать ли к чертовой бабе, к этой, как ее, Татьяне Петровне? Ее, наварно, уж и след простыл: это даже и лучше. Поеду, взгляну для проверочки: нет – и не надо, зато душа успокоится.
С этим и спать легла. А утром, собрала деньжат на случай (тридцать рублей своих наскребла да у Ольги заняла двадцатку) и как раз в среду, день у нас на прокате короткий, отправилась в центр.
8
Спускаюсь по Суворова, подхожу к магазину «Маруся», сердце замирает, ноги в коленях подгибаются. Боюсь, конечно, а чего боюсь – и сама, дура, не знаю. Гляжу туда-сюда – так и есть, натрепала мне Вавка, никакой там подворотни не имеется. Дома стоят сплошняком, люди густо идут, на меня наталкиваются да поругивают.
И так мне обидно стало за свое простодушие, что вот тут, посреди толчеи, взяла бы да и умерла. Жить совсем расхотелось в считанные минуты, вот что значит обнадежиться.
Только вдруг смотрю, открывается подъезд, и выходит оттуда женщина озабоченная, а под мышкой у нее беленький сверток. Обрадовалась я несказанно. Заглядываю в дверь – не подъезд это, а проход сквозной, и в конце его маленький дворик. Люди там толпятся себе, натуральная барахолка.
Захожу я в этот дворик – бог ты мой, чем там только не торгуют! Сапоги-чулки всех расцветок, штаны такие кожаные до плеч, замшевые шляпы, свитера сквозной вязки – голова кругом идет. Ну, думаю, есть Татьяна Петровна, нет ее – все равно пустая отсюда не уйду. Но совета Вавкиного не забываю. Подхожу к одной торговке, спрашиваю Татьяну Петровну. Посмотрела торговка на меня неласково.
– В дальний угол ступай, – говорит, – там она, куда она денется.
Прохожу за гаражи. Вижу, стоит дородная женщина, пальто на ней с каракулем, оренбургский платок на голове: март в том году был холодный. Смотрит она на меня и приветливо улыбается.
– А, – говорит, – Зиночка к нам пожаловала!
Остановилась я и молчу. Обыкновенная такая тетка, лицо кожистое, грубое, глазки мелкие, но смотрят весело. Волос седой на щеках – диабетом, значит, страдает. Тут себе я смекнула, что с клиентами у нее не густо, и похоже на то, что она здесь два месяца меня одну дожидается.
И еще соображаю: не такая уж ты, тетка, пробивная, раз здоровье свое не умеешь поправить. Лекарство бы достала какое-нибудь или в клинику бы легла. Значит, это тебе недоступно.
Вижу, глазками она меня так и сверлит, до самого позвоночника проницает. Набираюсь я наглости и говорю напрямик:
– Шуба мне нужна из соболей, да подороже.
И в кошелку свою лезу, будто бы за деньгами.
– Шубку сделать можем, – отвечает Татьяна Петровна. – Только, сами понимаете, Зиночка, вещь не дешевая.
Все оборвалось у меня внутри. «Эх, Вавка, – думаю, – вот как ты меня подвела, помело ты трепучее». Однако отступать некуда.
– Были бы деньги, – говорю грубо, – я бы к вам не пришла.
Совсем разулыбалась Татьяна Петровна, довольна осталась моей прямотой. А что ж? В таких делах жеманиться нечего.
– Ну а без денег-то как же? – спрашивает с хитрецой в голосе. – Как вы, Зиночка, это про себя понимаете?
Ну тут я опять напролом: была не была.
– А так и понимаю, что Вавка не богаче меня. Чем я хуже ее? – спрашиваю.
Смотрит она на меня пристально и говорит:
– Вы не хуже ее, не хуже, нет. Интерес вы у меня вызываете. Но и со своей стороны вы понять должны, что не даром такие дела делаются.
– Это я как раз понимаю, – отвечаю я Татьяне Петровне. – Говорите свои условия, может, и сойдемся.
Молчит Татьяна Петровна, выжидает. И я жду, глаз с нее не свожу.
– Значит, шубку желаете, – сказал она наконец. – Хорошо ли вы подумали, Зиночка?
– Ну а что еще вы можете предложить? – спрашиваю.
– А мы вам ничего не предлагаем, – строго отвечает мне Татьяна Петровна. – Вы ведь сами сюда пришли, добровольно. Что попросите, то и получите, отказа вам ни в чем не будет. Мелочиться только не следует.
Постояла я, подумала.
– Замуж выйти еще хочу, – говорю неуверенно.
– Ох, упрямая какая! – отвечает Татьяна Петровна и вздыхает. – Не умеете вы себя слушать, а потом удивляетесь.
Рассердилась я.
– Чего ж мне, по-вашему, надо?
– Я-то знаю, – говорит Татьяна Петровна, – да подсказывать не могу. От души должно идти, и тогда у нас дело сладится. Ну решайте, да поскорее, тут ко мне еще одна клиентка двигается.
Оглянулась я – вижу, идет по двору женщина лет сорока, высокая, статная, лицо белое, длинное, и глаза в пол-лица. Красоты такой нечеловеческой, что весь двор притих. Спекулянтки галдеть перестали, про товар свой забыли, смотрят в спину ей, рты разинули. А уж спину она держит, красавица эта, как по струночке идет, по сторонам не глядит, веки приспущены. Что там Вавка, замарашка она коммунальная по сравнению с такой красотой.
Вижу, что-то Татьяна занервничала.
– Вот что, Зиночка, – говорит она мне вполголоса, – разговор наш интересный мы на этом пока прекратим. Вот вам бланки, карандаш, и ступайте-ка вы в кафе «Кукурузница». Заполняйте там поаккуратнее да меня ждите. Через полчаса буду.
Подает мне она две бумаги да шариковый карандаш. Карандаш-то плохой, весь зубами покусан, а бумаги – как новенькие облигации. Завитушки, листы водяные, посредине в рамочке текст. И линейки для заполнения.
Повернулась я – и носом к носу с той красоткой стою. А она, как нарочно, дороги мне не дает. Смотрит прямо в лицо и тихонечко цедит сквозь зубы:
– Бриллианты бери, золотишко бери, остальное обман, пожалеешь, раскаешься.
Нет уж, думаю, милая, и стараюсь ее обойти. Сроду дряни такой я в руках не держала и не знаю, как она выглядит. А сама вся трясусь да зубами стучу: вон какие дела тут ворочают. Не вернуться ли мне подобру-поздорову в Подлипки?
9
Вышла я со двора, чуть бегом не бегу, от милиции к стенке шарахаюсь. Все мне кажется, что на лице у меня тень какая-то обозначилась. Люди смотрят вдогонку, головами качают, водители по лбу себе постукивают.
Вдруг смотрю – меня ноги по ступенькам несут. Дверь стеклянная, за ней гардероб. Старичок горбатенький в желтой фуражке глядит на меня вопросительно. Остановилась я в дверях, отдышалась и спрашиваю:
– А куда это я пришла?
– Как куда, дорогуша? – отвечает мне старичок. – Совсем одурела от магазинов. Кафе у нас тут, «Кукурузница» называется.
Гляжу я по сторонам и понять ничего не могу. Я ж домой, на остановку бежала, а это совсем в другую сторону.
– Ты, молодка, свои облигации спрячь, – говорит мне старик. – Потеряешь – от мужа натерпишься.
Ладно, думаю, значит, такая судьба. На ногах не уйдешь, на автобусе не уедешь.
– Где присесть тут у вас? – спрашиваю. – Мне письмо написать надо срочное.
– А за столик иди, – отвечает старик. – Вон, уборщица тебе место показывает.
Сняла я пальто, сдала в гардероб, прошла к угловому столику. Села, кошелку свою на колени поставила, бланки на стол положила, карандашик на салфетке попробовала. Покосилась направо, налево – никто на меня не глядит. Люди в книги, в газеты уткнулись, им хоть манную кашу подай, хоть цементный раствор – не моргнувши, схлебают.
Осмелела я, локти на стол поудобней поставила, разложила бумаги, читаю.
«Настоящим гражданка… (пишу Вологлаева Зинаида Ильинична»), именуемая в дальнейшем «Зиночка» (это надо же, бланк именной – в типографии для меня заготовили), и агент филиала, именуемый в дальнейшем «Тетя Таня», договариваются о нижеследующем.
1. Тетя Таня обязуется до истечения текущих суток выполнить заявку Зиночки о предоставлении ей… (дальше пропуск и четыре строчки для заполнения), причем точность и качество выполнения гарантируются всем авторитетом филиала.
2. За своевременное, точное и качественное выполнение пункта первого настоящего договора Зиночка выносит тете Тане искреннюю благодарность, каковую филиал имеет право истолковывать по собственному усмотрению.
3. Упомянутая в пункте втором благодарность должна быть скреплена личной подписью Зиночки и подтверждена согласно форме номер четыре словами «благодарю от души».
4. Настоящий договор заполняется в двух аутентичных экземплярах и вступает в силу в двадцать четыре часа ноль-ноль минут текущих суток, после чего уже не может быть расторгнут.
5. Дух и буква настоящего договора не подлежат в дальнейшем никакому изменению, за исключением пункта первого, который по взаимному согласию сторон может быть уточнен еще дважды».
10
Прочитала я и ничего не поняла. Главное, подвоха никакого не чувствую.
Тут подсел ко мне молодой какой-то парнишка, волосы до плеч, красиво расчесаны, на груди белый бант, куртка ладная, с вышивкой, брючки врасклеш, а в руке чемоданчик фигурный.
– Не помешаю вам? – говорит.
Головой я покачала, смотрю на него, любуюсь. Бывают же такие чистенькие, умненькие мальчики. Глаза голубые, пушок на губе. И воспитанный, видно, из хорошей семьи.
– Ну тогда я здесь свой футлярчик оставлю, – говорит он мне. – Не возражаете?
– А что у вас там? – спрашиваю.
Улыбнулся он и говорит:
– Пулемет ручной.
– Ладно, – отвечаю, – постерегу, не сомневайтесь.
Отошел кавалер. Вижу, пошутил он надо мной, инструмент у него в футляре. То ли скрипка, то ли труба какая хитрая. И как озарило меня. Что ж я, глупая, колыхаюсь? Вот и хлеб моему Толику, и удача, и настоящая жизнь. Пусть потрудится тетя Таня, определит моего Толю в хорошую музыку. Чтоб вот так, как этот мальчик, с инструментом ходил да посмеивался. С инструментом, положим, и слесарь-сантехник гуляет, тоже нужный человек, и живет хорошо, но вот чистоты в его деле нет, а главное – нет развития.
Радостно стало на душе у меня, радостно и любопытно: что-то скажет старуха на ловкость мою, как лицо у нее изменится? И короткий разговор я решила вести: можешь оформить ребенка – оформляй, ничего тут противозаконного я не вижу. А не можешь – не надо, прощай, тетя Таня, не видать тебе моей благодарности.
Минут через десять принес мальчишечка поднос, начал кушать себе да на меня поглядывать.
– Музыкой увлекаетесь? – спрашиваю.
– Да не без того, – отвечает. – А что, заметно?
И все смехом, все шуточкой, все беззлобно. Очень я к таким парням неравнодушна. Зубоскалов видала, насмешников тоже, а приветливых да веселых ребят попадалось мне очень немного. Злости в людях полно, злости и нетерпения. Разучились с другими ладить, все собой озабочены. Вот и Гришка мой был сам собой озабочен, оттого и шутки у него такие жестокие.
– Я к чему интересуюсь? – говорю я мальчишечке. – Сына своего хочу в это дело определить. Не посоветуете ли вы, к кому обратиться?
Положил мальчишка вилку свою, задумался.
– А талант у него есть?
– Да похоже, что нет. Может, и без таланта научат?
– Может, и научат. Бывают такие случаи. Только лучше, чтоб был талант: с талантом надежнее. А какой инструмент вашего мальчика интересует?
– Все равно какой, только чтобы места много не занимал и стоил недорого. Вот такой, например, как у вас в футлярчике.
– Это скрипка у меня, – говорит мне мальчишка. – Значит, надо вам к профессору Гайфутдинову. Он ужасно любит молодые дарования открывать. Но пробиться к нему практически невозможно.
Только я фамилию по буквам записала да заявку заполнила, тут как раз и Татьяна Петровна подходит. Усталая, злая, лицо землистое, глазки сверкают, волосы седые на щеках топорщатся. Как увидела она, что я не одна сижу, прямо вся затряслась от бешенства.
– А ну, – говорит она моему мальчику, – пошла отсюда, такая-разэтакая!
Удивился мальчик, тарелки свои забрал и, ни слова не говоря, пересел за другой стол. Тут только я разглядела, что девчонка это, совсем молодая девчонка, бантик на груди оттопырился. И совсем мне стало весело: слава богу, думаю, и девчонки там у них учатся. Заведет мой Толик такую невесту – будет им о чем поговорить. Это мы с Гришкой молча на садовых скамейках тискались. Ох и дура я была, молодая, ох и дура, не умела себя держать. Девушке ведь что? Ей ума большого не требуется. Ты держи себя достойно да веселый разговор говори, так твой ум постепенно и сложится.
11
– Зачем вы ее? – говорю я Татьяне Петровне. – Никому она здесь не мешала.
– Ах, оставьте, – сказала мне тетя Таня с досадой. – Все вы одинаковые, колебания от вас и суета. Нет, с мужчинами легче работать. Они, по крайней мере, знают, чего хотят, и от своего не отказываются.
– Что, скандалить клиентка приходила? – спрашиваю я ее попросту.
– А то нет! – От злости тетя Таня даже слюною брызнула. – Мало, видите ли, ей даровой красоты, подавай теперь материальные ценности. А душонки осталось всего ничего, между пальцами разотрешь. И туда же, пришла по новой оформляться. А уж горло драть здорова! Наловчилась за свои пятьдесят лет, подзаборная! «Вы мне молодость верните!» – кричит. Ишь, чего захотела, гнилушка трухлявая!
– Значит, что же, – спрашиваю я осторожно, – молодость – это вы не можете?
– Можем, отчего же, – отвечает Татьяна в сердцах. – Молодость – это здоровье, а здоровье – вещь достижимая. Но тогда ты мне обратно красоту свою подавай! А без красоты ей, видите ли, ни молодость не нужна, ни материальные ценности. Кем она была тридцать лет назад? Лягушонком, сморчком пупырчатым!
Я подождала, когда тетя Таня кончит браниться, а потом и говорю:
– Ну решилась я, тетя Таня. Есть у меня к вам эаявочка.
И гляжу на нее с опаской. Думаю, сейчас и на меня нашумит. А она вдруг сразу успокоилась.
– Решилась – и слава богу. Ну-ка дай-ка бумаги. Ох и пишешь ты, барышня. «Сыну моему…» Что там дальше? Не разберу.
– «Сыну моему Вологлаеву Анатолию музыкальный талант и удачу по скрипке, через профессора Гайфутдинова».
Сморщилось лицо у нее, как от уксуса.
– Ох грехи мои, – говорит она и садится. – Бланк испортила, грамотейка. Договоры-то от третьего лица составляются. Вот тебе новый бланк, и пиши под мою диктовку. «О предоставлении сыну ее Вологлаеву Анатолию исключительного скрипичного дарования, дающего ему право и возможность обучаться в высших музыкальных заведениях…» Лет-то ему сколько? Одиннадцать? Батюшки, да ты никак в шестнадцать лет родила? Ладно, это меня не касается. Пиши дальше, «…в высших музыкальных заведениях и в дальнейшем занимать призовые места на всех конкурсах союзного и международного значения вплоть до становления его как известного музыканта».
Очень мне понравилось это оформление заявки.
– Прямо как в душу вы мне заглянули, Татьяна Петровна, – говорю я умильным голосом. – До того хорошо – век бы сама не придумала.
– Ладно, ладно, не лебези, – отвечает мне тетя Таня. – В шестнадцать лет хитрить надо было, а не теперь. Вот тебе рекомендательное письмо. Поедешь завтра с сыном в музыкальный институт и спросишь профессора Гайфутдинова.
– Того самого?
– Ну не знаю, того или не того, только без него ты не обойдешься. Письмо вскрывать не смей, оно не тебе адресовано.
– Сына брать с собой?
– А как же. Передашь профессору письмо, и пусть мальчик сыграет на скрипке что-нибудь.
– Да он же не умеет.
– Это не твоя печаль. А скрипочку и ноты на свои деньги купить придется. Магазин здесь на углу. Да получше покупай, не жадничай. Ну и довольно мне с тобой прохлаждаться. Подписывай «БЛАГОДАРЮ ОТ ДУШИ», только разборчиво.
И с таким нажимом она это сказала, с таким нетерпением, так глаза у нее жадно блеснули, что сердце у меня екнуло. Однако отступать уже поздно. Взяла я карандашик обгрызенный и вывела «благодарю от души». Только расписаться успела – тут цапнула Татьяна Петровна у меня договор, за пазуху спрятала и сразу интерес ко мне потеряла.
– А второй экземпляр? – спрашиваю.
– Обойдемся, – говорит, – все равно ты его испортила. Ну, ступай теперь, я пообедать хочу. С утра крошки во рту не было.
Встала я растерянная.
– А больше от меня ничего не требуется?
– Ты свое дело сделала, – отвечает мне Татьяна Петровна. – Да, кстати, корвалол у тебя дома есть?
– Валокордин, говорю. И сразу ноги у меня ослабели.
– Так вот, ближе к полуночи держи валокордин под рукой. Девка ты крепкая, но кто знает? Может понадобиться.
– А почему? – спрашиваю шепотом.
– Да потому, что ровно в полночь договор в силу вступает.
– Ну и что же?
– А то, что станет тебе чуть-чуть нехорошо. Пугаться нечего, никто от этого не умирал, но спазмы сердечные случаются. Минут на пять, не больше.
Тут прознобило меня до последней косточки.
– Господи, да отчего же спазмы? Сроду я на сердце не жаловалась.
Тут Татьяна Петровна улыбнулась во весь рот, и увидела я ее зубы – мелкие, серые, пятьдесят, не меньше.
– Почему? – переспрашивает и пальцем толстым меня манит.
Наклонилась я к ней, а она мне на ухо:
– Ты и сама понимаешь, милочка.
Обомлела я и сажусь тихонько на стул. И пальцы, значит, в щепотку складываю. А тетя Таня смеется.
– Опомнись, Зинаида, не креститься ли вздумала? Сама посуди: разве я похожа на нечистую силу? Чему вас только в школе учат, не понимаю. Раз уж мы навстречу неверующему клиенту пошли, то знамением нас не остановишь.
Смотрю я на нее и молчу, кошелку свою коверкаю.
– Ишь помертвела вся, – говорит мне Татьяна Петровна. Ты, случайно, не адвентистка седьмого дня?
– Нет, зачем же, – шепчу.
– Ну тогда все в порядке… И дай боже нам больше не видеться.
И нашла на меня храбрость. Ах, ты, думаю, вот как, нахрапом берешь. Ну не на такую напала.
– Видеть вас удовольствие невелико, – отвечаю. – И попрошу мне не тыкать. А договор наш немедленно расторгается, потому что на обмане основан.
– Да ради бога, – отвечает тетя Таня без всякого смятения. И достает мою бумагу из-за пазухи. – Хочешь, рви, хочешь, жги, меня это мало трогает. Всего тебе, Зина, хорошего.
Встает она и к стойке идет, очередь занимать. А я беру эту проклятую бумагу и рву ее на четыре части. Потом еще на четыре и еще пополам. А голова как стеклянная, перед глазами огни полыхают, и каждая моя клеточка мелким трясом трясется.
12
Не помню уж как, но оказалась я на улице, в сквере напротив «Маруси». Сижу на скамейке, солнышко за домами садится, снег потрескивает. Подмораживать, значит, его начинает: дело-то совсем уже к вечеру. А в руке у меня вроде камешек. Разлепила я пальцы – не камешек это, а обрывки бумаги. Значит, ничего мне не приснилось, и договор я действительно разорвала. Мне бы радоваться, а я в рев: Толеньку жалко, все мои надежды и мечтания теперь развеялись.
А в хозяйственной сумке моей рекомендательное письмо лежит. Конверт с серебряной каемкой, марка «Космос» – тоже серебряная, и красивыми буквами выписано посередине: «Гайфутдинову Сергею Саид-Гареевичу, профессору».
Встала я и побрела, повесив голову, обратно в кафе «Кукурузница». Сначала просто брела, потом шагу прибавила, под конец совсем побежала. Бегу, задыхаюсь и думаю: ну если ушла эта ведьма – вовек себе не прощу.
Влетаю в зал – сидит тетя Таня за тем же столиком и ножку куриную жадно обгладывает. Повернула ко мне засаленное свое лицо, губы рукой обтерла и говорит:
– А, это ты, Зинаида.
И снова за свою кость принимается.
– Передумала я, – говорю. – Погорячилась, простите великодушно.
– Я-то прощаю, – отвечает Татьяна Петровна, – мне не впервой. Сколько раз уходили клиентки, и все возвращаются.
– Давайте бланк, – говорю. – Я все заново перепишу.
– А зачем? – отвечает Татьяна Петровна. – Договор-то у меня. Ты пустую бумажку рвала, без подписи. Ступай себе с богом и не терзайся напрасно.
– Спасибо вам, – говорю я ей от души.
Тут Татьяна Петровна зорко на меня посмотрела, косточку куриную подняла и произнесла со значением:
– Вот теперь твоя подпись действительна.
Распрощалась я с ней по-хорошему, даже расцеловалась.
И совсем уже с легким сердцем отправилась в музыкальный магазин.
13
Скрипок много в магазине, а очереди никакой. Озадачилась я: с очередью привычнее. Что другие берут, то и ты. А тут глаза разбегаются: всех цветов инструменты, на все размеры. Есть малюсенькие скрипочки, с ладонь величиной, а есть от земли по пояс. И, что странно, цена им одна: двадцать рублей штука. Продавец попался наглый, на меня не глядит, все пакетики со струнами перекладывает. Не стала я ему доверяться. Продавцы – такой народ: что получше попросишь, а он глазом тебя прощупает, видит – человек неумелый, и подсунет второсортный товар. Выбрала я темненькую, с загаром, среднего размера, чтоб на вырост была и все-таки по плечу моему Толику: как-никак, ему завтра играть, ни к чему ребенку вещь неподъемная. Заплатила двадцатку за скрипку, одиннадцать за футляр, пять девяносто за подставку для нот, а самоучителя в этом магазине не оказалось. И решила я больше никуда не ходить: ноги устали от беготни, да и голова стала тяжелая. Обвешалась я покупками и поехала в свои Подлипки.
14
Мужики мои так глаза на меня и вытаращили.
– Мама, что это, гитара? – спрашивает меня Толик, ягодка моя.
– Нет, сыночек, – сказала я и заплакала. – Скрипка это, будешь на скрипке играть.
– А я не умею.
– Научишься.
– С ума ты, Зинка, сошла, – говорит мне отец. – Да у нас в семье сроду скрипачей не было. Гармонисты водились, но гармонь – это же другой коленкор. Как же ты решилась против наследственности?
– Не ворчи, дедуля, – отвечаю ему. – Голова и так раскалывается.
После ужина стал мой Толик свою скрипку терзать. Положил на плечо, пиликает. Весь вспотел, бедняжка, а толку нет: то она у него зверем, ревет, то и вовсе шипит без голоса. Умаялся мальчик – и в слезы:
– И зачем ты ее, мамка, купила, проклятую?
– Ничего, сынок, – говорю, – это дело постепенное. А сама уж сомневаться начала: не надула ли меня старуха?
15
Ну угомонились мы, спать легли. Толя скрипку рядом с собой положил, глаз с нее не сводит. Да и то: игрушка красивая. Гладит ее, ласкает, так в обнимку с ней и заснул. Отец тоже захрапел (тяжело он спал в тот последний год), я одна до полуночи глаз не сомкнула. Вот ведь, думаю, глупость какую сделала: а вдруг умру? Что они без меня останутся?
Слышу, у соседей стенные часы хрипят: к бою, значит, готовятся. Я по этим часам на работу всегда вставала: точные они, старинные. И висят за стеной как раз над моим изголовьем. Бывало, расстроюсь к ночи, лежу на постели и слушаю, как они тикают. Бой у них колокольный, с малиновым перебором, на три этажа слышно: жильцы уж писали на эти часы заявление.
Блям! Ударило раз. Я коленки поджала, лежу ни жива ни мертва, и припомнилось мне, как я Тольку рожала. Привезли меня в родильную палату. «Ну, давай», – говорят, а я в слезы: «Не хочу, не сейчас, не умею!» Акушерка смеется: «Девять месяцев назад надо было такие слова говорить. Торопилась тогда, и сейчас не оттягивай!» Торопилась, что правда, то правда. Гришка был озорной, он и знать не хотел, что я только восемь классов кончила. Ему бы подождать, пожалеть бы меня… но тогда бы и Толика не было. Вон он спит, моя кровинушка, губами во сне «чмок, чмок», и не знает, что мать его сделала.
Бум! Ударило во второй, и пошли колокольчики, перезвоны. «Мама, мамочка», – шепчу, как в палате тогда: в полный голос кричать я стеснялась. Пусть, мол, думаю, взрослые бабы дурным криком исходят: мне нельзя, я несовершеннолетне. Скажут: ишь ты какая, ребенка молчком завела, а сейчас разоряешься. Ну точь-в-точь как теперь: и страшно и стыдно.
Третий, пятый, десятый удар. Руки-ноги холодные стали. Может, встать? Может, папаню на помощь позвать? Что я все «мама» да «мама»? Мамы-то своей как раз я и не помню, очень рано она умерла, и пришлось отцу меня нянчить. Он жалел меня маленькую, обшивал и обстирывал, женщин в дом не водил: так и выросла я к мужчинам доверчивая. Гришке верила, как отцу, он и старше меня на одиннадцать лет, то-то я тогда, дурочка, радовалась. Вот как, думаю, повезло сироте: из отцовских-то рук прямо в Гришкины руки попала. Он тогда был веселый, мой Гришка-злодей, коротышкой все звал, пузатенькой…
Тут слезами я задавилась, в подушку уткнулась лицом и не слышала, как двенадцатый пробило. Только чувствую вдруг – холодок на языке, точно мятную конфетку съела. И легко сразу стало, спокойно внутри: помню, даже засмеялась я от облегчения. Вот и все, говорил мне, бывало, Гришуточка мой, а ты, дурочка, боялась. С этим и заснула, а спала до чего хорошо – ну прямо как будто убитая.
16
В семь часов просыпаюсь – как заново родилась: улыбаюсь лежу, спокойная, собой довольная. В доме хлеба ни крошки, на первое нет ничего, а я потягиваюсь себе да пожмуриваюсь. Пастилы захотелось: ну смерть как хочу пастилы. Впору встать да бежать в магазин. Ладно, думаю, заверну по дороге в кондитерскую, килограмм куплю и на пункте одним духом слопаю.
Только слышу вдруг – шорох по комнате, белый кто-то идет. Невысокий, и по полу тихо ступает. И подумала я без страха: вот она, душа моя, выхода найти не может. Села я на постели, ночнушку на груди запахнула.
– Кто там? – спрашиваю.
– Мама, это я, не бойся, – отвечает мне Толиков голос. – Что-то душно, не спится.
И от этих от слов сердце кровью мне сразу ошпарило. Встала я, свет зажгла – и на сына гляжу, словно в первый раз его вижу. Стоит мой маленький у окна, скрипочку к животу прижимает. Бледный, тощий, ушастый, из-под майки все кости наружу, головенка стриженая, шишковатая. И лицо незнакомое, ни Гришкино, ни мое. Господи, думаю, да никак я его разлюбила?
– Мама, я поиграю немножко, – говорит мне сыночек. – Что-то вдруг захотелось. Можно, мама?
Собрала я все силы: да это же Толенька мой, я ж в него свою душу вложила. Пересилила себя, за стол сажусь и головой ему ласково киваю:
– Поиграй, сыночек, поиграй.
Положил он свою скрипочку на плечо, подбородком ее прижал, длинноносый сразу стал, горбатенький. Пальцем струны потрогал и заиграл. Детским голосом заговорила скрипка, быстро так забормотала: «Что же это со мной, что же это со мной… – И протяжно потом: —…де-е-лают?..»
Сжалась я вся в комочек, сердце, как у птицы, стучит: не поддамся я старухе, нет, не поддамся. Ишь чего выдумала! Как любила я его, так и буду любить, и жалеть его буду по-прежнему. Кто ж его еще пожалеет, если не я?
Тут и дед наш проснулся. Заворочался, притих, слушает. А сыночек играет: «Что же это, что же это, как же это со мной, как же это?»
– Ах, Зинуша, – говорит отец, – хорошо мне, Зинуша. Дожил все-таки, и мы как люди… На скрипке играем. Это ж жизнь! Я теперь поправляться начну. И в груди облегчение.
Обернулась я – торчит среди белых подушек комариное его лицо: глазки острые, ротик сморщенный. Стало мне обидно, нехорошо.
– Поправляться начнешь? – говорю я со злобой. – Ты уж пятый месяц так поправляешься. Сколько крови моей выпил – и все больной. Не идет тебе впрок моя кровушка.
Ничего не ответил отец. Отвернулся к стене, плечи к ушам подтянул и лежит неподвижно.
– Что ж ты, сыночка, перестал? – говорю я своему Толику. – Играй, ненаглядный, играй, никто тебе не мешает.
Смотрит Толик на меня и мотает головой.