Текст книги "Назидательная проза"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Экое дело

1

Утром, часов около десяти, надевши белую майку и черные сатиновые шаровары, Иван Федотович вышел в сени писать стихи. Он взял за правило работать в сенях: там было прохладнее и гораздо меньше, чем в самой избе, донимали мухи. Пригладив две длинные желтые прядки, лежавшие наискось через лысину, Иван Федотович сел за шаткий стол, покрепче уперся босыми ногами в сырые холодные половицы и, беспокойно оглянувшись, произнес:

– Плывем. Куда ж нам плыть?

Это была ритуальная фраза, вызывавшая нетерпение, без которого Иван Федотович совершенно не мог работать. Как и многие поэты, он обставил свой необязательный труд целым рядом мелких условий. Так, он привык работать в легких сатиновых шароварах с тугими резинками на щиколотках, сидя лицом к распахнутой двери, чтобы перед ним было еще одно свободное пространство, освещенное по-иному. В Москве это пространство ограничивалось сумрачной прихожей, которая была заставлена книжными стеллажами, здесь же, в Варварихе, не поднимаясь из-за стола, он мог видеть чуть ли не половину России: дверь на крыльцо была открыта, за нею тропинка, плетень, колодец, дорога, зеленый прогон между двумя заброшенными усадьбами, пологий спуск к реке, а дальше лесистые холмы, над которыми сейчас шел, сотрясая воздух рокотом, тяжелый вертолет.

– Куда ж нам плыть? – повторил Иван Федотович с огорчением, чувствуя, что нетерпение не приходит, и снова оглянулся. Привычка оглядываться, приступая, появилась у него недавно и, видимо, прочно вошла в подготовительный ритуал.

Он взял карандаш и, преодолев минутную вялость и тошноту, написал на четвертушке плотной бумаги первую строчку: «А васильки в букете поседели…» Говоря по справедливости, строчка эта явилась к нему не сейчас. Она была давно готова, Иван Федотович писал ее по утрам не однажды, и всякий раз ему что-то мешало – возможно, небольшой ее фонетический дефект. Но сегодня других заготовок под рукой у Ивана Федотовича не было.

«А васильки в букете поседели, – переписал он, прислушиваясь к себе. – Им дорого, однако, обошлась людская тяга к чистым обобщеньям, к огульному слепому любованью количеством достойного любви…»

Иван Федотович поднял голову, задумался. «К огульному»? Да, пожалуй. Такое эхо осталось от дальнего вертолета, и вышло к месту, и легло в строку.

– К огу-ульному, – повторил он вслух, вытянув губы. – Ну-ну, Иван. Можешь, Иван, можешь.

«А васильки в букете поседели. Им дорого, однако, обошлась людская тяга к чистым обобщеньям, к огульному слепому любованью количеством достойного любви. Какое счастье, что не все доступно подобному бессмысленному сбору, а то уж звезды в небе оборвали и лепят их в один колючий шар. В природе есть возвышенная мера, дробящая прекрасное на части, рассеивающая по пространству все то, что мы хотели бы собрать».

Последняя фраза проскочила легко, как под диктовку, это был опасный симптом, и, наученный опытом, Иван Федотович приостановил свой карандаш. Если такая «диктовка» уляжется в ритм, потом ее из стиха уже не выдолбишь.

– «Рас-се-и-ва-ю-щая по пространству», – проговорил он с удовольствием. – Эк она змеей завертелась.

Иван Федотович был доволен собой, а это с ним случалось не часто. Он подмигнул себе, прищелкнул пальцами свободной руки, потом тихонько хихикнул и оглянулся. Он вел себя, как выздоравливающий больной, да, в сущности, таковым и являлся. Нынешней весной, на сорок третьем году своей жизни, он пережил мучительную депрессию, четвертую по счету и самую затяжную. Писал он нервно, сумрачно, тяжело и в редкие дни выгонял две-три строчки, которые на что-то годились. Сегодняшнее его оживление было в значительной степени напускным: так изнуренный болезнью человек, почувствовав, что миновал кризис, начинает хорохориться и бодриться, с тревогой в то же время прислушиваясь к тому, что происходит у него внутри. Однако в одиночестве бодриться утомительно, и Иван Федотович скоро это понял.

– Мамуля! – крикнул он, не вставая из-за стола. – Ты далеко, мамуля? Поди-ка сюда.

Жена появилась в сенях почти сразу же, как будто ожидала за дверью, когда ее позовут. В руках у нее был широкий эмалированный таз, почти доверху наполненный синим, так называемым виноградным крыжовником. «Мамуля» была в ситцевом сарафане, коротковатом, с открытыми плечами, загорелые руки ее до локтей были покрыты множеством мелких белых царапин, босые ноги тоже исцарапаны, как у девчонки.

– Вот, собрала с двух кустов, – сказала она и, поставив таз с крыжовником на пол, остановилась у дверей в ожидании.

– Отлично, – ответил Иван Федотович. – А у меня, похоже, проклюнулось.

Он вопросительно посмотрел на «мамулю», как если бы ждал от нее подтверждения. Но «мамуля» его разочаровала.

– Не ошибаешься? – спросила она почти без всякой интонации.

– Не знаю, послушай, – недовольно проговорил Иван Федотович. – Для того и позвал.

«Мамуля» присела на краешек стула и по-деревенски опустила руки между колен. Иван Федотович пристально на нее посмотрел.

– Может быть, ты торопишься? – спросил он, уже досадуя.

– Ну что ты, – так же ровно ответила она и, коротко вздохнув, поправила выбившуюся из-под косынки прядку волос. Когда бы не эта седая прядка да не поблекшее, хотя и загорелое, лицо, можно было бы предположить, что ей нет тридцати. Впрочем, фигура ее была по-бабьи тяжеловата, и светлые глаза смотрели немолодо. «Мамуля» была намного крупнее Ивана Федотовича, рядом с нею он выглядел пожилым подростком, едва видневшимся из-за стола.

Пожав плечами, Иван Федотович взял листок и, держа его прямо, как зеркало, перед собой, начал читать. Читал он тонким звучным голосом, отчего-то укоризненно. По мере чтения лицо его все более омрачалось. Последнюю «диктовочную» строку он пробежал нехотя, скороговоркой и покраснел.

– Что скажешь? – спросил он после паузы, не глядя на «мамулю».

– Опять белый стих, – сказала она.

– Очень тонкое замечание, – нетерпеливо проговорил Иван Федотович, – но меня интересует другое.

– Другое, – повторила «мамуля» и снова вздохнула. – Холодновато, тебе не кажется?

– Я ВСЕГДА пишу холодновато, – отчетливо произнес Иван Федотович и, отложив листок в сторону, посмотрел на нее в упор. – Пора бы к этому привыкнуть.

– А в общем, заявка на тему, – сказала «мамуля», не обращая внимания на его раздражение. – И довольно серьезная.

– «Заявка на тему», – желчно проговорил Иван Федотович. – Мамуля, ты растешь на глазах. Лексикон у тебя стал прямо-таки профессиональный.

– Ох, Ваня, – сказала «мамуля» и поднялась. – Ты сам-то понимаешь, чего ты от меня хочешь? Мне трудно с тобой разговаривать, извини.

– Нет, это ты меня извини, – возразил Иван Федотович. – Задерживать тебя больше не смею.

Он был обижен и раздосадован. Тонкие губы его задрожали, веки набрякли. Он часто захлопал белесыми ресницами и отвернулся.

– Эх ты, страдалец! – ласково сказала «мамуля» и, подойдя, погладила его по голове. – Пошли лучше чаю попьем.

Иван Федотович поспешно закрыл глаза и прислонился головой к ее животу.

– Леля, Леля, – проговорил он жалобно, – если бы ты знала, Леля, как мне тяжело… Если бы ты попыталась войти в мое положение!

– Да я из него и не выходила, – ответила она, бережно укладывая пряди его волос. – И что за положение такое особенное? Посмотри на себя проще, и сразу дело пойдет.

– Пойдет, ты считаешь? – спросил он упавшим голосом.

– Пойдет непременно, – ответила она. – А если и не пойдет, переживем как-нибудь.

Иван Федотович отстранился и некоторое время сидел неподвижно, глядя на рассыпанные по столу веером белые листы.

– Ну ладно, мамуля, – сказал он наконец. – Утешила ты меня, а теперь ступай.

«Мамуля» усмехнулась и, проведя рукой по его худому веснушчатому плечу, отошла от стола.

– Что у тебя с руками? – спросил Иван Федотович.

– Ай, крыжовник, – не оборачиваясь, ответила она и вышла на крыльцо.

Иван Федотович сосредоточенно проследил, как она спускается, легко ступая босыми ногами по мокрым ступенькам, потом положил обе руки ладонями вниз на стол и с горечью произнес:

– Переживем, разумеется.

Но это была беззлобная, так сказать, продуктивная горечь.

2

Леля задумчиво сошла с крыльца, ногой отстранила кошку, которая подбежала к ней приласкаться, и остановилась, забыв, куда ей надо идти. На улице было ветрено и прохладно, только что отсеялся случайный дождик, в ярком небе двигались белые клочковатые облака, и зеленые холмы за рекой то светлели от солнца, то гасли.

– Ах да! – сказала она наконец и пошла к очагу, сложенному из старых печных кирпичей прямо на траве, недалеко от калитки.

Огонь в очаге горел весело и светло, он был похож на заброшенного ребенка, который играет в грязи, не нуждаясь в уходе и сам себя забавляя. Леля присела у очага на корточки, поправила шаткий кирпич, подбросила сырую чурку. Огонь встрепенулся на минуту и начал быстро скисать.

– Что, не нравится? – сказала Леля. – А ничего другого предложить не могу. Дровишки-то еще вчера слопал.

Подняв с земли прутик, она сдвинула крышку с кастрюли. Вода для чая давно уже кипела ключом, можно было подавать завтрак. Сомнительно только, чтобы Ваня оторвался сейчас от писания. Придется самой сходить на торфяную дорогу, набрать хворосту: рано или поздно чай придется подогревать, а растаскивать на дрова хозяйский плетень уже невозможно. И так он сделался весь в прорехах.

Но идти никуда не хотелось. Хотелось просто сидеть и смотреть на угасающий огонек.

– Стара ты стала, Лелька. Отошли твои годы.

«Мамуля» была на восемь лет моложе мужа, но чувствовала себя не по годам пожилой и усталой. Детей у них не получилось, и Иван Федотович был для Лели чем-то вроде сына-подростка, обидчивого и капризного. Леля принимала его целиком, и страсть к писанию стихов казалась ей врожденной хворью, с которой надо мириться, которую, если хотите, можно даже немного любить, если она не угрожает жизни и семейному счастью. Труднее было привыкнуть к его самомнению, но, в общем-то, это тоже была мальчишеская слабость, с которой не стоило враждовать, ведь можно было относиться к ней с ласковым и спокойным презрением.

Леля тихо вздохнула и вытерла плечом слезу, покатившуюся по щеке. Последнее время появилась у нее такая способность – плакать, не зная об этом и совсем не чувствуя слез.

– Все вздыхаешь, голубка? – спросила бабка Люба, подходя к плетню. Была она в валенках, подшитых кожей, и в новом ярко-оранжевом ватнике, который она надевала только по особенным дням. Седая растрепанная голова ее была покрыта черной косынкой. – Что же ты в шалашик ко мне не заходишь? Я тебя научу, как тоску избывать.

Под навесом на огороде у бабки Любы работал аппарат. С утра до вечера она там колдовала, и, когда поддувал ветерок, оттуда тянуло свежим одеколоном. У бабки Любы были свои рецепты, не сивушные и не бражные, а «духовые», как она выражалась: с сухими цветочками и с лечебной травой.

– Принарядились вы, Любовь Михайловна, – сказала Леля, вороша под кастрюлей огонь. Она не поднимала головы, чтобы старуха не увидела ее заплаканных глаз. – Прямо вас не узнать.

– Да где принарядилась! – ответила бабка Люба. – Со двора углядела: машина на шоссе к нам выворачивает. Ну и накинула что попало. Похоже, племянник едет, стипендию мне везет.

– Так вы сегодня при деньгах будете?

– Какие деньги, на соль да на спички. Если бы водку с колбасой покупала, живо бы прожилась. Ну, правда, я на всем на подножном. Раз в месяц и курочку съем.

Старуха потопталась у плетня, поглядела, приложив руку ко лбу козырьком.

– Нет, обозналась, не племянник. «Жигули» темно-синие. Это, милка моя, к вам, наверное, гости.

– К нам? – Леля поднялась. – Ох, вряд ли, Любовь Михайловна. Не нужны мы никому.

Она подошла к плетню с другой стороны, присмотрелась.

– Ну и глаза у вас! Не вижу ничего.

– Конечно, не видишь, – сказала бабка. – Они сейчас внизу, к переезду подъехали. Минут через десять тут будут, если воды не налило.

– А может быть, мимо? – с надеждой спросила Леля. Ей не хотелось, чтобы в деревне появился посторонний народ. Ваня, конечно, начнет раздражаться.

– Да некуда мимо-то, – возразила старуха. – Отсюда ход один: только назад, на шоссе. Может, к Замятиным? Пойду разбужу деда. За сметаной придешь или нет?

– Наверно, не приду, Любовь Михайловна, – смущенно сказала Леля. – Что-то деньги кончаются.

– Ну, это причина уважительная, – добродушно сказала бабка Люба. – А что хозяин твой поделывает?

– Работает, – сухо ответила Леля и снова присела к огню.

– Ох, тошно мне, – промолвила бабка Люба. – Вот ведь мужик: блажной да ледащий. Чего только не терпит наша сестра.

Леля промолчала: она не любила таких разговоров.

– Сгоняла бы его лучше на торфа, – не унималась старуха. – Все равно даром хлеб переводит.

– А это уж я сама разберусь, – сказала Леля, морщась от дыма.

– Ну, разбирайся, милка, разбирайся, – ответила бабка Люба и, шаркая валенками, поспешила к избе Замятиных, на завалинке которой с журналом «Огонек» на коленях дремал старый дед.

3

Минут через пятнадцать на лужайку возле черемухи выкатила темно-синяя легковая машина. Она была заляпана рыжими торфяными брызгами и оттого казалась старее, чем, наверно, была. Какое-то время дверцы машины не открывались. Лобовое стекло ее отсвечивало зеленым, и Леля не могла разглядеть, кто сидит в кабине и сколько там людей. Она с неприязнью осмотрела эту большую дорогую игрушку и отвернулась, но, когда мягко хлопнула дверца, снова невольно подняла голову. Возле машины стояла и смотрела в сторону Лели высокая девушка в красных брючках и белой кофточке, с русыми волосами, широко распущенными по плечам. Выше лба волосы ее были перевязаны широкой красной лентой, что, в общем-то, давно вышло из моды, и Леля сразу невзлюбила эту девушку, а жест, с которым «эта особа» положила руку на крышу кабины, показался Леле фальшивым и зазывным. Вдобавок девушка слишком пристально смотрела на Лелю, и Леля занервничала. Она поправила косынку, потрогала узкие лямки сарафана и наконец встала и подошла к калитке. Девушка наклонилась к приспущенному боковому стеклу «Жигулей» и что-то сказала. Дверца распахнулась, из машины вышел широкоплечий коренастый парень в синей нейлоновой куртке. Сунув руки в карманы, он решительно двинулся к Леле. Девушка в некотором отдалении пошла за ним.

– Добрый день, – сказал молодой человек, подойдя.

Леля молча кивнула.

– Вы простите нас, ради бога, – продолжал он, хотя тон его вовсе не был извиняющимся, скорее наоборот, он ждал, что извиняться будут как раз перед ним, – простите нас, ради бога, но ведь это в определенном смысле деревня Варвариха?

– В известном смысле да, – усмехнувшись, сказала Леля.

Парень не ответил на ее улыбку. Возможно, он не заметил, что пошутил. Чернявый, с маленькими, глубоко посаженными глазами, он был похож на мордвина или на марийца. Черты лица его занимали меньше пространства, чем то, которое отведено было им природой, большая часть щек пустовала, но толстощеким его назвать было нельзя: у него было широкое смуглое лицо с тонким носом и темным, самолюбиво сложенным ртом.

– Тогда еще один вопрос, – серьезно сказал он. – Это дом крестьянки Парамоновой?

– Совершенно верно, – ответила Леля.

Девушка подошла и, взяв парня под руку, с любопытством уставилась на Лелю. Девушка была темноглаза, миловидна, очень молода и тоже смугла, но это скорее всего была не природная смуглость: тщательно положенный грим либо южный загар. Лицо ее показалось Леле знакомым.

– В таком случае, – сказал молодой человек, обращаясь уже к своей спутнице, – мы приехали точно на место. Ват самфинг из ронг.

Напрасно молодой человек заговорил по-английски: до этого момента он казался умнее. Леля четырнадцать лет преподавала английский язык, привыкла ко многому, но произношение этого парня заставило ее содрогнуться. Впрочем, не только ее: девушка тоже поморщилась. Разумеется, он хотел сделать как лучше, но со стороны это выглядело как дешевый изыск.

– Сейчас все выяснится, – сказала девушка, не сводя с Лели, взгляда. – Вы не родственница тети Паши?

– Ну как вам сказать, – ответила Леля. Ей было неловко за свою косынку, выцветший сарафан, поцарапанные и перепачканные сажей руки. – Тетя Паша была настолько любезна, что разрешила нам с мужем пожить здесь какое-то время. За определенную плату, конечно: дом все равно пустует.

– Слышишь, за определенную плату! – Девушка с живостью дернула своего спутника за рукав. – Это вполне в ее стиле.

– Не считаю себя вправе, – неторопливо ответил парень, – не считаю, себя вправе обсуждать тут, у забора, стиль поведения тети Паши, но придется нам осесть где-нибудь поблизости. Другого выхода просто не вижу.

– Ну почему же? – поспешно сказала Леля. – Вы, я так понимаю, люди не посторонние, и еще неизвестно, кому…

– Тетя Паша – моя крестная, – не без удовольствия объяснила девушка. – А это мой муж.

– Ну, тогда тем более, – твердо ответила Леля, – мы сегодня же съедем. Располагайтесь, пожалуйста, и не обращайте на нас внимания. Вещи мы соберем быстро. Кстати, нам и время пришло уезжать.

Девушка заколебалась.

– Право, мне неловко, – проговорила она. – Так внезапно нагрянули… Дело в том, что тетя Паша еще давно, в позапрошлом году, дала мне ключ и сказала, что в любое время… А у нас как раз годовщина свадьбы. Понимаете, мы просто сбежали от всех этих церемоний…

– Вот как, поздравляю, – сказала Леля. – Я была бы очень признательна, если бы вы подбросили нас до города. Если это вас, конечно, не затруднит.

– Ну, какой может быть разговор, – ответил молодой человек. – Правда, я не вижу оснований для такого поспешного отъезда.

– Ну конечно же! – с радостью сказала девушка. – Вы можете перебраться в любой соседний дом.

– Видите ли, молодые люди, – Леля уже утомилась от этого вежливого разговора, который ни к чему не мог привести. – Это будет не совсем удобно. Мы действительно собирались на днях уезжать, так что ваше прибытие ничего существенно не изменило.

Не объяснять же им, в самом деле, что ее муж привык работать в полном одиночестве и совершенно не выносит квартирных хозяев.

– Ты подвезешь их, Илья? – спросила девушка, зачем-то понизив голос.

Молодой человек, не ответив, пожал плечами.

И в это время на крыльцо вышел Иван Федотович. Босой, в сатиновых шароварах, он недовольно щурился на солнце и яркую зелень.

– С кем это ты здесь, мамуля? – спросил он, приподнимая майку и поскребывая живот. – О, простите!

И мгновенно исчез в сенях.

– Мой муж, литератор, – с улыбкой сказала Леля. – Вы его извините, он работал и потому одет несколько по-домашнему.

Парень взял девушку за плечо, и, отойдя шага на три от калитки, они принялись вполголоса совещаться.

А Леля повернулась и пошла в дом.

4

– Что там, туристы? – спросил ее Иван Федотович. Прыгая на одной ноге посреди комнаты, он поспешно надевал брюки.

– К сожалению, нет, – ответила. Леля. – Придется нам с тобой выметаться. Явились родственники хозяйки. Настоящие родственники, а не такие липовые, как мы.

– Липовые? – изумленно переспросил Иван Федотович, не переставая, однако, переодеваться. – А разве эта, как ее… не твоя родная тетка?

– По первому мужу.

– Ты мне об этом не говорила.

– А ты и не спрашивал.

Иван Федотович подошел к окошку, пригнулся, приподнял край марлевой занавески.

– Ч-черт! – прошипел он. – Это злой рок какой-то. Я только начал разрабатываться.

– В Москве продолжишь, – коротко ответила Леля. Она уже открыла чемодан и стала складывать вещи.

Иван Федотович надел белую рубаху, управился с запонками.

– Ты как-то слишком легко к этому относишься, – сказал он после длительного молчания. В его голосе была обида. – Прекрасно зная между тем, что такие внезапные встряски совершенно выбивают меня из колеи.

– А что я могу поделать? – ответила Леля. – У бабы Любы ты и дня не проживешь, Замятины ждут гостей…

– Проклятье! Ну, это мы еще поглядим.

Иван Федотович решительно заправил рубаху в брюки и направился к дверям.

– Иван! – укоризненно сказала ему Леля.

Но он не стал ее слушать: махнул рукой, не оборачиваясь, и вышел в сени. Леля пожала плечами: она прекрасно знала, что Иван Федотович не сможет проявить инициативы: перед стечением обстоятельств он всегда пасовал. Она оставила чемодан, присела на лавку возле окошка. Сквозь крашеную марлю было отлично видно, как Иван Федотович подошел к калитке, церемонно раскланялся, встал подбоченясь у плетня и принялся разговаривать с приезжими. Леля грустно улыбнулась. Отчего-то ей припомнилось, как тринадцать лет назад, тогда еще окололитературная девчонка, она увидела его на вечере в редакции «Московского комсомольца». «Молодой, но уже даровитый поэт Иван Гаранин» читал стихи из своего первого (и единственного) сборника «Время помнить». «Имя твое – два слова, имя твое – вполслова, имя твое простое, синяя тонкая нить. Видно, того стою: имя твое злое, имя твое стальною в сердце иглой носить».

Господи, какой это сейчас казалось древностью! И сами стихи, и неумеренные аплодисменты зала, и «молодой Гаранин», чрезвычайно церемонный и трогательно старомодный. Он читал, прохаживаясь по сцене и заложив руки за спину. Брючки его были чересчур узки, голубой пиджак казался непомерно длинным, золотая шевелюра слишком пышна, а в тонком голосе его уже тогда было что-то принадлежащее восемнадцатому веку. Наверно, точно так же, напыщенно и незащищенно, держал себя на сцене Тредиаковский… если ему доводилось читать со сцены свои стихи.

Однако переговоры, насколько можно было судить, завершились успешно. Минуты через две молодые, закивав энергично, пошли к своей машине, а Иван Федотович с победоносным видом двинулся к крыльцу.

– Представь себе, мамуля, – сказал он, войдя в горницу, – мы приглашены на свадьбу.

– Что за нелепость? – возмутилась Леля. – Какая еще свадьба? Где? Когда?

– Здесь, в этих самых стенах, завтра вечером будет праздноваться первая годовщина. Молодого зовут Рита, молодую – Илья. То есть наоборот, но это не имеет значения. А уж наутро послезавтра мы вольны будем уехать или остаться тут вчетвером, это как подскажет нам внутренний голос.

Иван Федотович был возбужден, он ходил по горнице крупными шагами и, поминутно останавливаясь возле тусклого облезлого зеркала, повязывал себе галстук.

– И ты согласился?.. – еще не веря, спросила Леля.

– Ну, разумеется, а почему бы и нет? Это как раз тот компромиссный вариант, который устроит обе стороны. Они не будут испытывать неловкости, что выставили пожилых людей из дому, мы же уедем послезавтра на рассвете, а вовсе не по первому требованию молокососов.

Последнее слово Иван Федотович произнес шепотом, оглянувшись на дверь.

– Послушай, – сказала Леля. – Приди, пожалуйста, в себя и взгляни на ситуацию трезво. Они сбежали сюда от родных совсем не затем, чтоб наслаждаться твоим обществом. Они пригласили тебя из вежливости, понимаешь? Из вежливости, не зная, как выпутаться из щекотливого положения. Они были уверены, что ты поблагодаришь и откажешься.

– А я не отказался, – торжествующе ответил Иван Федотович.

– Вот этого я как раз и не могу понять. Неужели тебе нравится роль генерала на свадьбе?

– Не худшая роль, – сказал Иван Федотович, озабоченно распуская неудавшийся узел. Сравнение с генералом, несомненно, ему польстило. – Мамуля, ты становишься нелюдимкой, это печальный симптом…

– Ваня, ты сошел с ума, – перебила его Леля, горестно всплеснув руками. – Я просто не знаю, куда нам теперь деваться.

– Да никуда, черт побери! – воскликнул Иван Федотович. – Положись на мой такт, в конце концов, и успокойся.

Из всех добродетелей Ивана Федотовича это была наименее подходящая, чтобы на нее положиться. Мало того, что «молодой Гаранин» никогда не умел вести себя на людях: в последнее время, хоть чуточку выпив, он становился просто невыносим.

– Более того, – Иван Федотович справился наконец со своим туалетом и, повертевшись перед зеркалом, остался собой доволен. – Более того, я даже знаю, какой подарок мы сделаем. Свадебный подарок, я имею в виду.

– Ваня, милый, да ведь у нас с тобой ничего нет! – в ужасе проговорила Леля. – Мы с тобой нищие, Ваня!

– Ты забыла вот об этом! – повернувшись к ней лицом, Иван Федотович звонко шлепнул себя ладонью не лбу. Принарядившийся, оживленный, он даже как будто помолодел. – Это будет королевский подарок, мамуля, мы не ударим в грязь лицом.

Леля так и ахнула.

– Надеюсь, ты… проговорила она, приложив ладони к щекам, – надеюсь, ты ничего им не обещал?

– Зачем? – снисходительно улыбаясь, «казал Иван Федотович. – Подарки должны быть неожиданны, в этом как раз суть идеи. Вообрази: сегодня ночью я работаю небольшую поэмку, а завтра вечером, за праздничным столом, читаю ее вслух. Оригинал же текста будет вручен молодым в виде свитка, перевязанного красной ленточкой. Надеюсь, ленточка у тебя найдется?

Леля молчала. Встав на колени перед чемоданом, она принялась машинально перекладывать вещи, чтобы они не помялись.

– Мамуля! – ласково сказал Иван Федотович. Он подошел и, опустившись на корточки рядом, обнял Лелю за плечи. – Я понимаю, что тебя мучает. Ты думаешь, что я не смогу. Смогу, успокойся, родная. Мне нужен был внешний толчок.

– Ох, странно ты поступаешь, – тоскливо сказала Леля.

– Да ничего, ничего, – Иван Федотович погладил ее по голове. – Они как будто неглупые ребята.

В сенях, застучало, затопотало, и в горницу вошли Илья с рюкзаком и Рита с двумя большими хозяйственными сумками.

– Простите, мы, кажется, помешали? – спросил Илья.

Иван Федотович и Леля медленно поднялись.

5

Все оказалось, однако, проще, чем Леля предполагала. Молодые вовсе не претендовали на роль хозяев дома: выяснив, что Иван Федотович и Леля устроились в горнице, они без лишних разговоров перетащили свои пожитки в так называемую «летнюю комнату» и, бурно оспаривая каждое действие друг друга, принялись обживать эту комнату с такой энергией, как будто собирались поселиться в ней навсегда. «Летняя комната», тесноватое помещение с дощатыми стенами и тусклым окошечком в два стекла, глядевшим на огороды, находилась в конце сеней. Там стоял просторный надежный топчан, занимавший почти все пространство, а пол был забросан соломой. Минут через двадцать на топчане уже лежал пышный тюфяк, набитый сеном, и такие же сенные подушки, все аккуратно застелено свежим бельем, а сверху покрыто клетчатым пледом; на столике возле окна появились бритвенные принадлежности, туалетные мелочи и красивый японский транзистор «Нивико» со встроенным магнитофоном, а на окне и на двери – яркие занавески. Леля помогала молодым как умела: двигала с Ильей топчан, вколачивала гвоздики, набивала тюфяки сеном, а Иван Федотович топтался в дверях и никак не мог войти и принять участие в общей суете, потому что места в «летней комнате» для него не хватало.

– А не тесно вам здесь будет? – спросила Леля, когда комнатка приняла уютный и праздничный вид.

– Да вы не волнуйтесь, Ольга Даниловна! – беспечно ответила Рита. – Мы уже три года живем где попало.

Илья, прилаживавший полочку у изголовья, крякнул многозначительно, а Рита, смутившись (но не слишком), заговорила еще быстрее:

– Я что в себе больше всего люблю? Есть у меня такая счастливая способность: я везде приживаюсь быстро, как кошка. Раз, два – и дома. Ведь правда же? Жить надо быстро и легко.

– Жить надо быстро – это неплохо сказано, – одобрил Иван Федотович. – Это стоит запомнить.

– Вот-вот, запомните, – Рита не привыкла, как видно, медлить со словом. – Глядишь, в стишок какой-нибудь вставите, и прогремлю я по всей поверхности нашей Земли.

– Постойте, – живо сказал Иван Федотович, – а вы откуда, собственно, знаете, что я могу вас вставить в стишок?

– Она у меня физиогномистка, – буркнул Илья.

– Нет, я серьезно! – настаивал Иван Федотович, весь раскрасневшись от удовольствия.

– Серьезно – черновики не надо разбрасывать, – лукаво посмотрев на него, ответила Рита. – А кроме того, я о вас много слышала.

– Маргарита! – недовольно сказал Илья. – Не кажется ли тебе чего-нибудь?

Рита осеклась. Иван Федотович озадаченно посмотрел на Лелю – Леля отвела взгляд. Она давно уже припомнила эту девчушку, тети Пашину крестницу: двенадцать лет назад, на первой невеселой Лелиной свадьбе, Маргарита чинно сидела рядом с мамой и, живо постреливая по сторонам черными глазенками, украдкой отхлебывала из маминого стакана портвейн. Лет десять ей было тогда или чуть больше. Что осталось от детского личика – так это остренький вздернутый нос, потянувший за собой верхнюю губку: дефект, о котором Рита пожалеет еще не скоро. Естественно, Ивана Федотовича на той свадьбе не было, но что-то смутное в общем молчании ему все же удалось уловить, и он, нахмурившись, пошел гулять у крылечка.

Когда молодые устроились, решено было затопить русскую печь, с которой Леля не умела обращаться, почему и разводила огонь на улице, у плетня. «Мальчики» были отправлены на торфяную дорогу за хворостом, а женщины остались готовить салаты и прочую снедь.

– Я хорошо вас помню, Ольга Даниловна, – сказала Рита, когда «мальчики» ушли. – Вы совершенно не изменились. Если бы вам подцвечивать волосы…

– Да нет уж, не надо, – с улыбкой ответила Леля. – Ивана пугать не хочу. Ему приятнее думать, что я окончательно одряхлела.

Рита внимательно на нее посмотрела.

– Вы не жалеете, нет? – спросила она, сама же отрицательно покачивая головой, как бы подсказывая, что надо ответить.

– Нет, не жалею, – коротко проговорила Леля.

– Вам хорошо с ним? – допытывалась Рита.

– А как ты думаешь?

– Я думаю, да. Он очень милый и смешной. Мужчина должен быть смешным, – поспешно объяснила она, – иначе это не мужчина, а установка. Но самое главное – я чувствую, что вы ему нужны. Это – главное. Вот я никому не нужна. Только себе. Но зато уж себе – на сто процентов. Я без себя обойтись не могу ни минуты.

– А как же Илья? – вежливо, только чтобы что-то спросить, напомнила Леля.

Она не любила этих бабьих разговоров. Ее коробила чужая откровенность: в начале любой откровенности лежит либо фальшь, либо глупость, других источников нет. Здесь было (если мягко сказать) простодушие.

– Илья? – С наигранным пренебрежением Рита дернула плечом. – Я нужна ему не больше, чем этот «Нивико». Предмет домашней роскоши и престижа. Потеряет или украдут – будет не трагедия, а просто неприятность.

– Тогда зачем же?.. – спросила Леля, опять-таки чтобы поддержать разговор: ей не хотелось обижать девчушку.

– А вы не меряйте по себе, – ответила Рита и тут же попыталась исправиться. – То есть я хочу сказать: у вас редчайший случай, там было чувство, мучение, слезы, все это вещи теперь дефицитные. Сейчас ребятки даром мучиться не хотят. Прищурятся, прикинут – не светит ничего, ну и ищут варианты попроще. Илья отличный парень, он все способен понять и посочувствовать может, но ведь сочувствие – это еще не чувство. Я бы сказала даже так: чувство безжалостно, оно с сочувствием несовместимо.