Текст книги "Назидательная проза"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Фарафонов сидел возле выхода, мрачно скрестив руки на груди, одним глазом он косился на мою шпаргалку и шевелил при этом губами.

– Товарищи! – произнес Бичуев и, поперхнувшись, умолк.

Это было не совсем традиционное начало (предписывалось обратиться к «уважаемым» и так далее), поэтому по залу прошел легкий шорох. Конрад Дмитриевич благосклонно покивал головой (мол, бывает, бывает), а я гневно оглянулся на Фарафонова: чертов «выходец» опять начал импровизировать.

Но дальше пошло все без заминок. Выступление Бичуева, которое начиналось со слов «Перед вами делец от науки», было выслушано в гробовом молчании. Члены Ученого совета оцепенели, секретарь вытянул шею с таким напряжением, как будто собирался захлопать белыми крыльями и с клекотом взмыть под потолок, и только старичок с лиловым лицом и слуховым аппаратом, приглашенный из Академии наук, невозмутимо и добродушно кивал на протяжении этой блистательной речи.

Бичуев говорил высоким пронзительным голосом, весь содрогаясь от напряжения, и то и дело бил себя в грудь, что в сценарии не значилось, но весь текст прошел без единой помарки. Когда же Бичуев произнес заключительные слова («Гнать таких из науки, а не присуждать степеней, дорогие товарищи!»), зал еще минуту молчал, а потом разразились аплодисменты.

Первым захлопал Конрад Д. Коркин.

– Браво, коллега! – произнес он негромко и встал.

Тут все вскочили с мест и принялись кричать и хлопать в ладоши. Под этот шум Конрад Дмитриевич подошел к трибуне (Бичуев, дернувшись, вышел к нему навстречу, пиджак его на спине промок от пота насквозь), и они обнялись под ликующие вопли оппонентов и приглашенных.

– Блестяще!

– Потрясающая смелость!

– Браво, Бичуев, браво!

Громче всех кричал и бесновался Анисин. Он же первый сорвался с места, подбежал к соискателю и кинулся ему на шею.

– Милый вы мой, дорогой вы мой! – вопил он, дрыгая в воздухе ногами. – Уважаю! Не ожидал! Уважаю! Не ожидал!

И началась вакханалия. Все сочли своим долгом обступить изнемогшего Бичуева, обласкать его, осыпать комплиментами, как будто он не зарубил свою диссертацию, а блистательно защитился. Растерянный Бичуев вертелся в центре толпы, отвечал на рукопожатия, вздрагивал от хлопков по спине и повторял срывающимся голосом:

– Благодарю, друзья мои! Благодарю!

Но подлинный триумф начался тогда, когда гость из Академии наук, бережно придерживая свой слуховой аппарат, подшаркал к Бичуеву (толпа почтительно перед ним расступилась) и, пожав ему руку, произнес:

– Поздравляю, коллега.

Я обернулся – Фарафонова уже не было в зале. Виновник этого торжества скромно удалился, предоставив мне полную возможность наслаждаться происходящим.

Однако я заметил, что Бичуев справился с собой, приосанился и изъявил желание говорить еще. Его желание было немедленно удовлетворено. Все расселись по местам, соискатель пригладил лысину и поднялся на кафедру. Я занервничал: похоже было, что Фарафонов удалился слишком рано.

Но Бичуев оказался на высоте. Дождавшись молчания, он произнес только одну фразу:

– Я не мог поступить иначе!

И собрал еще больший урожай аплодисментов. Из зала его вынесли на руках.

30

Итак, третий пункт моей программы был выполнен, и выполнен с блеском. Но последствий этого я предугадать не сумел. Тихий вежливый Бичуев разительно переменился. Мало того, что он стал самой популярной фигурой в нашем институте, звездой первой величины, горячо уважаемым человеком. Бичуев быстро оценил преимущества своего нового положения: вместо автора никому не нужного труда он стал принципиальным борцом за чистоту научной мысли. И к чести его надо сказать, что он сумел в (рекордно короткий срок войти в новую роль. «Бичуев не остановится, Бичуева не купить!» Даже походка его изменилась. Раньше он семенил по институтским коридорам, угодливо кланяясь всем и каждому, хихиканьем отвечал на насмешки и шуточки: теперь же он твердо и решительно вышагивал по своим суровым делам, здороваясь за руку только с избранными, всем прочим отвечая лишь сдержанным кивком. И разговор его стал короток и отрывист. Теперь Бичуев считал своим долгом резать всем правду в глаза. Мне, например, он сказал:

– Не забывай, что тебя простили. У тебя испытательный срок.

Забавно, что в лице Анисина Бичуев обрел себе надежного друга. Теперь они ходили по институту не иначе как обнявшись и, склонив друг к другу свои разнородные головы (одну чернявую и кудрявую, другую лысую и седую), вполголоса рассуждали о генетических тонкостях. Бичуев стал яростным популяризатором бредовой идеи Анисина, не претендуя ни на какую выгоду.

– Я не соавтор, я всего лишь агент научной мысли!

По чьей-то инициативе сообщение о беспрецедентном заседании Ученого совета стало достоянием прессы. Корреспондент областной газеты умолял Бичуева дать ему текст выступления, но Бичуев сухо ответил, что он не сторонник дешевых сенсаций, что популярности он не искал, да и выступать привык без бумажки. Последнее было чистейшей правдой, потому что бумажку мы с Фарафоновым уничтожили. Но, к сожалению, стенографистка успела-таки зафиксировать текст, и через неделю он появился в газете с восторженными комментариями под заголовком «Смелость ученого».

31

Короче, ситуация стремительно развивалась – причем в совершенно неожиданном направлении. Дошло до того, что с санкции Конрада Дмитриевича Бичуев уже представлял институт на международном симпозиуме, а содокладчиком был Анисин, выступление которого явилось, по выражению газет, «праздником научной мысли». Надо было что-то срочно предпринять. Но что? Вернуть к жизни Конрада Д. Коркина не представлялось возможным: после бичуевской защиты он удалился от дел и, по слухам, то ли уехал лечиться, то ли просто никого не принимал на дому. Мне пришла в голову идея массового воздействия (скажем, на тот же симпозиум). Было бы очень эффектно, если бы все участники этого научного форума начали дружно скандировать: «Лапшин! Лапшин!»

Но Фарафонов деликатно напомнил мне, что такая задача ему не по плечу: над аудиторией он не властен.

– А кстати, Володя, – спросил он. – Сколько пунктов нам еще осталось выполнить?

Этого я и сам еще в точности не знал, а потому сказал уклончиво, что самое главное у нас еще впереди.

– Жаль, – промолвил Фарафонов со вздохом. – Жаль, а то я уж начал подумывать о заслуженном отдыхе.

– Какой такой еще отдых? – сердито спросил я.

И Фарафонов задумчиво ответил в том смысле, что генеральной цели достигнуть, как видно, непросто, и хочется ему забыть о своем богом проклятом даре, найти себе надежную бабенку и зажить попросту, как все люди.

Я понимал его прекрасно: как и все уголовники с прошлым, Юра страдал тоской по простому патриархальному быту. Тут сказывалось, видимо, и влияние Марфиньки – маленькой мещаночки с мизерными запросами. Меня это мало волновало, поскольку Фарафонов был у меня в руках: я один знал о том, что имелось на совести у этого человека. И все же с такими настроениями Фарафонов не годился для ответственных дел. Пришлось напомнить ему о духе и букве нашего соглашения, на которое он, черт побери, сам напросился.

– Да я не возражаю, – вяло сказал Фарафонов. – Скучно только чего-то. Два месяца прошло, а конца не видать.

– Конечной цели, Юра, – ответил я ему, – конечной цели у науки нет и быть не может. Познание – это процесс. Мы с вами лишь устраняем препятствия на пути движения научной мысли.

– Чьей мысли-то? – полюбопытствовал Фарафонов.

– Коллективной, разумеется, – ответил я хладнокровно. – А в чем, собственно, дело? Через месяц вы будете свободны, как птица. Или вы чем-нибудь недовольны?

– Да мне-то что, – уклончиво сказал Фарафонов. – Перспективы не вижу. Вот не вижу – и все.

– А вам, Юрий Андреевич, ее видеть и необязательно. Достаточно того, что я ее вижу.

32

А тучи над моей головой все сгущались, и вскоре упали первые капли дождя. Меня вызвал к себе Бичуев (не встретил в коридоре, как раньше, а именно вызвал: он теперь сидел в кабинете Конрада Д. Коркина), и ледяной блеск его очков не предвещал ничего хорошего.

– Вот что, Владимир Лаврентьевич, – сказал он, потирая двумя пальцами свой лоснящийся носик. – У людей создалось впечатление, что вы топчетесь на месте. Пора вам отчитаться за свою работу, хотя бы вчерне.

Я похолодел. Вот это был удар так удар! Враги мои нащупали самое уязвимое место: последнее время мысль моя была занята только борьбою, и к работе я несколько поприостыл.

– Что ж, это справедливо, Иван Иванович… – начал я.

И кто бы мог подумать, что придет время, когда я вынужден буду вспомнить его имя-отчество? На протяжении нескольких лет этот человек был для меня безнадегой Бичуевым, и вот своими руками, можно сказать, я сделал из него человека.

– …но не кажется ли вам, что начинать с меня было бы стратегической ошибкой? Анисин выступал на симпозиуме, вышел в большой эфир, ему и карты в руки. А уж затем, попозднее…

– Анисин отчитывается на Ученом совете сегодня, – блеснув очками, сказал Бичуев. – Следующая очередь ваша.

– А в качестве кого вы, собственно, это говорите?

– В качестве исполняющего обязанности директора института.

Вот как. Две новости подряд, и обе я проморгал. И Марфинька нам ничего не сказала. А может быть, сказала, но не мне.

– Когда… в котором часу выступает Анисин? – спросил я прерывающимся голосом.

Бичуев посмотрел на часы.

– В семнадцать ноль-ноль, – ответил он любезно. – Но заседание закрытое, имейте в виду.

В приемной возле Марфинького стола увивался Фарафонов. Видимо, я застал их врасплох, потому что оба они уставились на меня чуть ли не с испугом.

– Юрий Андреевич, на пару слов, – холодно сказал я и взялся за ручку двери.

– Он что вам, мальчик на побегушках? – звонким голосом спросила Марфинька.

Я пожал плечами и вышел.

33

Фарафонов догнал меня в коридоре, возле курилки.

– Не сердитесь на нее, Володя, – сказал он, положив руку мне на плечо. – Сами понимаете: женщина. Она ревнует меня буквально ко всему.

– И к вашему прошлому, видимо, тоже. – Я высвободил плечо и сел на диван.

Фарафонов остался стоять. Я взглянул ему в лицо – он жалко моргал глазами.

– Это запрещенный прием, – тихо произнес он.

– Разве? – осведомился я. – Мы об этом не договаривались.

Фарафонов подумал.

– Ладно. Какие будут указания?

Я сжалился над ним.

– Садитесь.

Он сел чуть поодаль.

– На заседание Ученого совета вы можете пройти?

– Могу. Но потом меня выставят.

Вот черт! Я об этом забыл. Массовое воздействие ему недоступно.

– Ну, хорошо. Необходимо укоротить Бичуева. Он окончательно зарвался.

– Каким же образом?.

– Скажем так. Минут через двадцать он пойдет в зал заседаний. В коридоре его обступят люди, станут надоедать вопросами. Вы встанете вот здесь, возле лестничной клетки, так, чтобы не бросаться в глаза. Неожиданно Бичуев снимает пиджак и…

– Он старый человек, Володя, – перебил меня Фарафонов.

– Да, да, – поспешно согласился я. – Недозрелая идея. Тогда так. Он отдает идиотский приказ…

– Например?

– Например, выносить на улицу несгораемые шкафы… Нет, не то. Мы не должны выставлять его невменяемым. Полная неспособность к руководству – вот что должно быть ключом. Может быть, вы что-нибудь посоветуете?

– Не понимаю, что это даст, – сказал Фарафонов. – Старика уберут, и его место займет Анисин. Вы, Володя, пока не котируетесь.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил я, глядя ему прямо в глаза.

Фарафонов сокрушенно молчал.

– Ах ты выходец проклятый! – заорал я, не помня себя от бешенства. – Ты еще будешь мне шпильки подсовывать? Делай, что сказано!

Фарафонов встал, сунул руки в карманы, лицо его окаменело.

– Ну-ну, полегче, – сказал он. – Полегче при дамах.

Я обернулся – возле нас стояла Марфинька. Она с живейшим трепетом прислушивалась к нашему разговору.

– Вы простите меня, Юра, – сказал я, тоже вставая, – я был излишне резок, но обстановка осложнилась…

– Оставьте Юру в покое! – крикнула Марфинька. – Нечего его подбивать! Ишь какой нашелся!

Я был удивлен.

– Что такое? – спросил я, поворачиваясь к ней. – Что такое, не понял! Кто кого подбивает? И на что?

Но Марфинька не могла больше произнести ничего связного.

– Ишь какой нашелся! – повторяла она, задыхаясь. – Ишь какой нашелся!

– Видите ли, Володя, – сказал Фарафонов. – Пора внести ясность. Марфинька в курсе дела. Я тут с нею посоветовался, и она полагает…

– Да какое мне дело, что она полагает! – закричал я, снова выходя из себя.

– Юра, почему он на тебя кричит? – проговорила Марфинька и заплакала. – Сделай с ним что-нибудь!

Я испугался.

– Ладно, шут с вами, – пробормотал я миролюбиво. – Устраивайтесь как хотите. И без вас обойдусь.

Фарафонов молча обнял Марфиньку за плечи.

– Кстати, Юрий Андреевич, – сказал я, видя, что они собираются уйти. – Не забудьте вовремя отдаться в руки правосудия. Вы уже не в том возрасте, чтобы откладывать такие дела на опосля.

Фарафонов потемнел, Марфинька охнула. Но не мог же я дать им возможность удалиться с почетом!

– И не особенно обольщайтесь, – продолжал я в каком-то восторге. – Носить вам передачи она не станет.

– Ну, Владимир Леонтьевич… – сказал Фарафонов хрипло.

– Подожди, Юра, – перебила его Марфинька. – А нам это не грозит, вот! А мы все рассчитали, вот! Пять лет будем выплачивать и все отдадим! Вот вам!

Запрокинув лицо, она торжествующе смотрела на меня снизу вверх и даже высунула острый розовый язычок.

– А ты представляешь, о какой сумме идет речь? – насмешливо спросил я – и вдруг осекся.

«Выходец с Арбата» смотрел на меня темным остреньким взглядом. «Нет, нет! – завопило все у меня внутри. – Только не это! Только не это!»

Удача по скрипке

1

Возле магазина «Маруся» это с Вавкой случилось. На Суворова, рядом с парком, в самом центре почти. Обожала Вавка по центру шататься – без дела, без денег, просто так. Вот и дошаталась: себя погубила и меня сумела с толку сбить.

Мы тогда с ней на прокате работали, в Подлипках, где теперь четвертый микрорайон. До центра от нас тридцать пять минут на автобусе, без особой нужды не поедешь, тем более в Подлипках все под рукой. Гастроном, универмаг, кинотеатр «Кувшинка», пруды замечательные и лес в двух шагах. Теперь, правда, тут сплошная застройка, девятиэтажных башен везде понаставили, и от нашего леса одна слава осталась. А бывало, мы с Вавкой сидим у себя на пункте среди холодильников и через раскрытую дверь зябликов слушаем. Вот такая была у нас жизнь.

И хлопот на прокате поменьше было: два клиента в день, да и то не клиенты, а горе. Зимой еще мальчишки прибегали за коньками, за лыжами, а летом вообще тишина. Прибредет, бывало, Сеня-дурачок, баян попросит, попиликает немножко и уходит ни с чем. Денег мы с него, конечно, не брали, а на раскладушках много не выручишь, и горел наш план ясным огнем. Вот когда застройка пошла, сразу работы прибавилось: каждый день новоселья, по две сотни фужеров за один заказ набирают, пока все перестучишь – руки отвалятся. Удивительное дело, как меняет людей застройка: сразу всем кофемолки понадобились, холодильники, магнитофоны. Откуда только привычки взялись?

Но не дотерпела Вавка до этих событий, загубила себя и ушла. Девушка она была полная, интересная, и не зябликов ей слушать хотелось, а парней, да помоложе, да с гитарами, да с кудрями до плеч. Но у нас тогда таких не водилось. Вот и тосковала Вавка от подлипкинской нашей жизни, все мечтала в центр перебраться, как будто в центре тротуары медом намазаны.

Ну, конечно, с ее внешностью сам бог велел на виду у всего города жить да по улице Суворова прогуливаться, самодельные наряды свои выставлять. А мне и в Подлипках удобно было: и собой я не так чтоб уж хороша, и постарше Вавки на три года, а самое главное – с ребенком на руках, мать-одиночка. Подлеца-то моего до сих пор по всему Союзу с исполнительным листом гоняют. Я тогда так рассуждала: поседеет – вернется, от меня ему деваться некуда, потому и насчет кудрявых парней не особенно волновалась, хотя Вавке по-бабьи, конечно, сочувствовала.

2

И вот три года назад, под конец января, вся эта каша и заварилась. Началось с пустяка: пришла моя Вавка на работу в новой кофточке. Такая, знаете, из черного бархата, рукав короткий, вырез глубокий, все в обтяжечку, и на левой, значит, груди аппликация с бисером. Простенько, но с идеей.

Посмотрела я на эту кофточку – и обидно мне стало: невезучая я, как росомаха, в какую очередь ни встану – везде товар передо мной кончается.

– Французская, что ли? – спрашиваю.

– Нет, – отвечает мне Вавка, – выше поднимай, Зинаида: в Гонконге такие делают. А что?

– Да ничего, – говорю. – Все к тебе идет, все на тебе смотрится. Только зря ты эту кофту купила. Внешность-то твоя какая? Готическая. Ты строгое лицо свое веселеньким должна обрамлять, недоступности в тебе и так достаточно.

Я ей по-человечески, как подруга подруге. Но Вавка, смотрю, сразу соскучилась. Села возле прилавка, руки на колени бросила, смотрит так равнодушно и говорит:

–Права ты, Зинаида, продешевила я впопыхах. Из-за какой-то тряпки дурацкой счастье свое, возможно, прохлопала.

– А что, – спрашиваю, – там еще что-нибудь давали?

– Где «там»? – отвечает мне Вавка. – У женщины брала, с рук. Возле магазина «Маруся».

– А сколько заплатила?

– Сама не знаю, много или мало. Поглядим.

Смешно мне тут стало.

– В кредит, что ли, – спрашиваю, – спекулянтки теперь торгуют?

Молчит моя Вавка, разговаривать со мной не желает. Ну и я вязаться к человеку не стала. Вижу, и без того в расстройстве она.

Тут клиент как раз зашел, солдат-пограничник, фотоаппарат ему понадобился. «На побывку, – говорит, – приехал, нарушителя, – говорит, – злостного задержал. Теперь хочу любимых девушек запечатлеть, чтоб оставшуюся часть военной службы воображением скрасить».

А сам все на Вавку умильно поглядывает: для кого ж ты, мол, лапушка, так хороша? В другой бы раз Вавка случая не упустила: любила она над солдатиками посмеиваться. Но тут ее как будто подменили. Подает она ему аппарат, смотрит сурово и говорит:

– На кого это ты глаз положил?

– На тебя, – отвечает ей паренек и в краску весь ударяется.

– Выше цели берешь. Ты простой карандаш, вот и стой передо мной навытяжку.

Посмотрел на нее солдат – не шутит она. Расстроился, рукой махнул и ушел.

– Что ж ты, Вавка, – говорю, – такой мальчик заметный, а кожа какая нежная.

– Ай, пошли они все, – отвечает мне Вавка с досадой. – И ты отстань, надоела.

На этом наш разговор и закончился.

3

Недели две она эту кофту носила. Без радости, без души, я уж каяться начала, что настроение ей испортила. Суровая стала Вавка моя, молчаливая, на вопросы отвечает нехотя и в глаза избегает смотреть. Все о чем-то думает. И надумала – на свою погибель.

Вдруг является на работу в манто. Думала я, что синтетика, пригляделась – и обмерла. Темная норка, натуральная, с платиновым блеском, во сне я подобного меха не видела.

– Ты что, – говорю, – девушка, с ума сошла? В этакой вещи сюда явиться! Да к нам на крыльцо теперь автоматчика надо ставить. А ну как спросят, где взяла?

– Скажу, подарили, – отвечает мне Вавка совершенно спокойно. И видно по лицу, что этот мех ей тоже радости не доставляет. Знаете, когда у женщины новая вещь заведется, да еще дорогая – и сама вроде новой становишься. А Вавка будто бы постарела: синяки под глазами, лицо бледное, нездоровое.

Ох и рассердилась я тогда!

– Ладно, – говорю, – дело твое. Подкараулит тебя наша слободская шпана – без манто, а то и без головы останешься. На плохую дорожку ты встала, подруга. С уголовным миром связалась, если не хуже.

Усмехнулась Вавка, головой покачала.

– Сказки все это, Зиночка. Нет никакого уголовного мира. Есть один только мир, в котором мы живем, надо в этом мире как-то определяться.

– Вот спасибо, объяснила, – говорю. А на душе у меня нехорошо что-то стало. – Мужика, что ли, завела богатого?

– Ну, прямо, – отвечает Вавка, – дождешься от них. Не те времена, Зиночка.

– Купила, значит? – спрашиваю с юмором.

– Выменяла.

– На что?

– А на кофточку гонконгскую, помнишь?

Здорово я тогда обозлилась.

– Трепло ты, Вавка, и что за радость перед подругами воображать? Если вещь твоя, вот тебе мой душевный совет: сдай ее поскорее в комиссионку.

– Это я еще посмотрю, – отвечает мне Вавка. – Может, сдам, а может, и обменяю. Не в деньгах счастье. Ты мне лучше скажи: не заметно ли во мне каких перемен?

Посмотрела я на нее, подумала.

– Попалась, что ли? Ребенка ждешь?

– Эх ты, курица, курица, – засмеялась Вавка невесело. – Все-то об одном, ничего не знаешь, кроме лукошка с яйцами.

– Ну а так – не видно ничего. Побледнела немного, но тебе это даже идет.

– Побледнела, говоришь? – переспросила Вавка. – А в глазах моих нет ничего? Приглядись-ка.

Заглянула я ей в глава – и страшно мне стало. Глава как глаза: красивые, подведенные, зрачки большие. И все-таки что-то такое в них было: как в темноте у зеркала, вроде и нет ничего, а мимо пройдешь – сердце вздрогнет.

– Что ж ты молчишь? – торопит меня Вавка. – Заметно что-то или все по-старому?

– Заметно, что замуж тебе пора, – сказала я ей наконец и не стала больше на эту тему разговаривать.

4

Вернулась я в тот день домой, Толика с улицы забрала, накормила его, усадила за уроки, отцу в постель бульон подала (он у меня тогда уже хворать начал), сама сижу у стола, смотрю в тарелку, а перед глазами туман, и на сердце тоскливо.

– А скажи мне, папаня, – говорю я отцу, – шубка норковая сколько может стоить, по-твоему? Ты человек бывалый, знаешь, наверно?

Насторожился отец, бульон на табуретку отставил. Очень он бояться стал, что я мужа найду настоящего, и тогда ему жизни не будет.

– Да смотря какой размер, – говорит осторожно.

– Ну, примерно на меня, – отвечаю.

Закашлялся он, захрипел, на подушки откинулся, подбородок свой выставил, глаза закатил.

– Мама, – говорит мне Толик из-за стола, – умирает наш дед, похоже.

– Да нет, – отвечаю, – просто волнуется. Ты, папаня, не бойся, я тебя не кину, отвечай, если спрашиваю.

Отдышался отец, поутих.

– Да тысяч восемь, не меньше, – сказал наконец и в глаза мне тревожно глядит. – Зина, Зинка, что ты опять надумала?

Успокоила я его, приласкала, обещала транзистор купить: он у меня, как ребенок второй, очень подаркам радовался. Подарила я Толику стереоскоп, а ему не подарила, так он неделю со мной не разговаривал.

Ночью спать не сплю, все ворочаюсь, маюсь: не выходит у меня Вавка из головы. Что ж такое, думаю, она над собой сделала? На что ради норки решилась? И рассудила я так: чистым дело не может быть, слишком деньги большие замешаны, и должна я с Вавкой завтра поговорить. Так и так, мол, подружка, выкладывай все напрямик, а не хочешь – не надо: сразу после работы пойду в милицию. Спасать надо девку, иначе совсем завязнет.

5

И что вы думаете? На другое же утро является Вавка на пункт в своем старом пальтишке перелицованном. Но меня это не успокоило: вот как, думаю, уловила, значит, мое неодобрение, решила поостеречься. Не стала я в лоб ее спрашивать, осторожненько говорю:

– Здравствуй, Вава. Холодновато сегодня, тебе не кажется?

Только хитрость моя была грубо пошита. Зыркнула на меня Вавка, усмехнулась – и подает мне открыточку.

«Вава, милая, – читаю. – С нетерпением жду Вас в Москве, на студии, в любое удобное для Вас время. Съемки в Пицунде, потом в Монреале, так что будьте готовы к длительному путешествию. Ваш Боборыкин».

– Это кто такой? – спрашиваю. – Фотограф, что ли?

– Эх, глубинушка, – засмеялась надо мной Вавка. – Кинорежиссер самый лучший в Союзе. Фильм «Весна во льдах» видела?

– Ну? – спрашиваю. – И зачем же ты ему так срочно понадобилась?

– Да не для того уж, конечно, чтобы твист танцевать. Фильм снимать будем, я в заглавной роли. Видишь, в Монреаль надо ехать. А Монреаль – это тебе не пансионат на Клязьме. Лазурный берег, сама понимаешь.

Прислонилась я к холодильнику, голова кругом идет, ничего не соображаю, как пьяная.

– Вот кого ты, значит, подцепила. Вот кто норками тебя одаривает…

– С ума ты сошла, – говорит мне Вавка. – Я в глаза его еще не видела.

– Ну а где же твоя шуба?

– Обменяла.

– На что?

– А вот на эту открыточку.

Тут в жар меня так и кинуло.

– Господи! – кричу я ей. – Да объясни ты мне все или пропади с моих глаз, пока я тебе челку не выдрала! Дашь ты мне покой или нет?

– А я от тебя, – говорит мне Вавка, – ничего скрывать не собираюсь. Как от лучшей и единственной подруги. Всю историю на прощанье выложу.

– Как на прощанье?

– А так. Ухожу я из этой конторы и в Москву уезжаю. Вернусь из Монреаля – не стану же я чужие сервизы перетирать. Кино – это дело затяжное, один раз уцепишься – а там само повезет. Лет на двадцать хватит хлопот, пока внешность моя не истратится.

Помолчала я, глазами похлопала.

– А обмана тут нет?

– Все проверено, – отвечает мне Вавка. – Вот и адрес мой проставлен, и телефон киностудии. Я вчера уж в Москву звонила: ждут меня, не дождутся, съемки не начинают. До обеденного перерыва с тобой отсижу, а там, извини, поеду. Дело-то важное, понимаешь?

– Понимаю, конечно, – сказала я и слезами вся облилась. – Паспорт не забудь захватить. Без паспорта тебя не узнают.

И все плачу, все плачу, никакого удержу нет.

– Да чего ревешь-то? – рассердилась Вавка.

– Как-то сразу все, – говорю. – Постепенности нет, вот и страшно мне за тебя. Пропадешь без возврата.

– Ах, ты странная какая, – отвечает мне Вавка. – Как же нет постепенности? Говорю тебе: с рук взяла кофту плюшевую, кофту выменяла на шубу, а шубу – вот на эту открыточку.

– И все у одной бабы?

– Все у одной бабы.

– Врешь, – говорю. – Ой, Вавка, врешь. И через твое вранье я на слезы вся разойдусь. Очень уж ты девка беспутная.

– Ладно, Зина, – говорит мне Вавка. – Всем делилась с тобой, поделюсь и сейчас. Может, ты в жизни тоже устроишься.

Вытерла я быстренько слезы, вывесила на двери табличку «Учет», сели мы с Вавкой на пол за прилавком, чтобы с улицы видно нас не было, смотрит Вавка мне в лицо и спрашивает:

– Скажи мне, Зинаида, чего ты в жизни больше всего желаешь?

– Чтобы Гриша мой вернулся, – говорю. – Больше мне от жизни ничего не требуется.

– Экая ты дура, – отвечает Вавка с досадой. – Ну, вернется, поживет с тобой месяц, а потом загуляет – и опять поминай как звали. Хочешь мужа солидного, терпеливого?

– Не трави ты мне душу. Конечно, хочу.

– Ну, так слушай меня. Сразу после работы отправляйся, голубка, в центр. Возле магазина «Маруся» – на Суворова, знаешь? – подворотня есть. Войдешь во двор – там женщины толпятся, кто продает барахлишко импортное, кто покупает. Ты на эту приманку не клюй, проходи в дальний угол, за гаражи, и спрашивай Татьяну Петровну. Она тебе все, что надо, устроит. Подойдешь к ней – режь напрямик: так и так, мол, я от Вавы пришла, хочу замуж выйти, а человека поблизости нет. Да прикинь заранее, кого тебе надо: брюнета или седого, ученого или военного. Татьяна Петровна любит в таких делах определенность.

Не поверила я ни одному ее слову, однако для виду и для подначки спрашиваю:

– Как же она мне мужа устроит? Адрес даст, телефон или тоже открыточку?

– А это уж не твоя забота. Думаю, что и сама не заметишь, как знакомство завяжется. Где-нибудь в автобусе подсядет к тебе человек, глазки твои похвалит, улыбочку. Ну а дальше – как с Татьяной Петровной обговоришь, так и будет. Хочешь – на другое утро в загс, а не хочешь нахрапом – будет по ночам под окнами твоими дежурить, сигареты покуривать…

– Мне курящего нельзя. Ребенок в доме, и отец человек больной.

– Ну, конфеты грызть «Театральные». Я с одной там встретилась, с клиенткой. У нее такая же ситуация: одинока и дитя на руках. В договоре это все обозначить придется.

– В каком таком договоре? – Сердце у меня так и замерло.

– А что ж ты думаешь, – отвечает мне Вава с усмешкой, – на одном честном слове это предприятие держится? Бланк заполнишь, бумагу подпишешь, в двух экземплярах, все чин по чину.

– Документы с собой, значит, брать?

Смеется Вавка.

– Никаких документов этой тетке не надо. Она человека насквозь видит. А соврешь – сама же и пострадаешь. Ты лицо подлежащее.

– Так-то так, – говорю. – И во сколько же мне обойдется эта услуга?

Рассердилась на меня Вавка.

– Бестолковая ты, Зинаида. Где это видано, чтоб мужей за деньги доставали? Ни копейки ты на этом деле не потеряешь, поверь мне на слово. В деньгах эта тетка не заинтересована.

– В чем же она заинтересована?

– А в том, чтобы ты, простофиля, счастье свое нашла.

Смотрю я на нее в упор и чувствую: хитрит моя подружка, скрывает.

– Вот что, Вава, – говорю я ей, – давай начистоту. В жизни мне никто ничего бесплатно не делал, кроме государства, а твоя Татьяна лицо, как я понимаю, частное. Говори всю правду, не бойся, я уже ко многому привыкшая. Но вслепую действовать не люблю.

– Все на месте узнаешь, Зинаида, – отвечает мне Вавка решительно. – Поезжай и не думай плохого: сделка вполне законная. Знай одно: все, что ты ни попросишь, она для тебя сделает.

– Так уж прямо! А если я немыслимое попрошу: красавицей захочу стать писаной?

– Воля твоя, – говорит Вавка. – Но не очень я тебе это советую. Ну устроит она тебя куда надо, щеки там тебе уберут, нос подправят, а дальше что? Для обыкновенной жизни ты и так хороша, а безумство не в твоем характере.

– Ну а если я мужа себе закажу, двухэтажный дом да еще в смысле внешности мелкие изменения?

– Ишь какая ты ловкая, – смеется Вавка. – Так и я бы хотела. Однако норку возвращать пришлось, хоть и жалко было до ужаса.

– Кто ж она такая, – спрашиваю, – эта Татьяна Петровна? Аферистка, сводня или похуже кто?

– А я и сама не знаю, – отвечает мне Вавка. – В договоре написано «агент», а от какой организации – не разберешь: буквы на печати смазались.

6

Тут как раз мой сыночек из школы пришел, в дверь стучится. «Мама, – кричит, – мама!» Обрадовалась я без памяти, что дурной разговор наш придется кончать: совсем мне Вавка голову заморочила. Вскочила я, к двери бегу открывать, а Вавка мне из-за стойки:

– Так смотри не забудь: улица Суворова, магазин «Маруся», дворик с правой стороны, спросить Татьяну Петровну.

– Ай отстань, – отмахнулась я от нее, – не пойду я никуда, и дела твои темные, неприятные.

Впустила я своего Толика: пальтишко у него нараспашку, личико румяное, портфель расстегнут.

– Мама, – кричит, – мама, я по пению пятерку получил!

И с разбегу головенкой в грудь мне тычется, руками своими мокрыми меня обнимает. Я сняла с него шапку, волосики его потрогала: влажные они, потные.

– Ах ты ласковый мой, – говорю, – соловеюшко, придется мне в кафе тебя отвести, мороженого покушаешь.

Тут Вавка моя поднимается, ни кровинки в лице у нее, глаза как стеклянные. Стоит смотрит на нас и губы свои полные покусывает.