Текст книги "Назидательная проза"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Леля усмехнулась.

– Жаль, нет здесь Ивана Федотовича, – сказала она. – Такие соображения зря пропадают.

Но Рита не заметила ее насмешки.

– Я что хочу сказать? – продолжала она. – Так, чтоб на дверь с опасной бритвой кидаться, – не станет Илья этого делать. Он плюнет – даже нет, не плюнет, а просто повернется и уйдет с достоинством. Он спит и видит, как бы ему с достоинством уйти, он даже из ванной комнаты уходит с достоинством.

– Постой, постой, – перебила ее Леля, – а кто это, кстати, на дверь с опасной бритвой кидался?

– Ну как кто? – проговорила Рита и покраснела. – Вы сами знаете, кто, Иван Федотович, конечно.

– Да не было у него никакой бритвы, ни опасной, ни безопасной, – сердито сказала Леля. – Он безоружный всю жизнь. Это рассказчики цену себе набивают.

– Ну, все равно, – упрямо ответила Рита. – Илья не допустит, чтобы у него перед носом захлопнули дверь. Он за полчаса уйдет до того, как захлопнут.

Тут Леля положила нож и повернулась к девчушке лицом.

– Послушай, голубушка, – строго сказала она. – А хорошо ли ты сейчас делаешь?

Рита смотрела на нее с недоумением.

– Хорошо ли то, что ты мне сейчас говоришь? Ловко ли это, подумай.

Девчонка поняла, лицо у нее стало хитренькое.

– А может, я не просто так говорю. Может быть, я хочу, чтобы мне возразили.

– Вот и считай, что я тебе возразила.

Маргарита не обиделась. Она загадочно улыбнулась и повернулась к окну.

– Смотрите-ка, дождь пошел! – вдруг воскликнула она.

В самом деле, за окном потемнело, и дождь, накрапывавший поначалу, стал быстро усиливаться. Через минуту сквозь белесую толщу ливня нельзя было разглядеть не только холмы за рекой, но даже плетень и калитку.

– Как-то мужички наши, бедные? – вздохнув, сказала Леля и обернулась, но Риты уже не было в комнате.

Вдруг в сенях затопали босые ноги, и Маргарита в одном купальнике выскочила на крыльцо, сбежала вниз и встала под дождем, запрокинув лицо.

– Не наигралась еще, – проговорила Леля вполголоса. – Играй, играй, деточка… Мне-то что…

6

Илья был молчалив и серьезен. Сидя за рулем, он смотрел прямо перед собой, вел машину без излишнего щегольства, скучнея и притормаживая перед каждой выбоиной. Давно уже Иван Федотович не ездил в такой ухоженной машине: мотор работал чисто, на полу под ногами не валялись инструменты и тряпки, и даже в «бардачке» у Ильи был абсолютный порядок. Вместе с тем не заметно было, чтобы Илья свою машину боготворил: не каждый автовладелец решится отправиться на своих колесах в лес за хворостом.

Иван Федотович тоже угрюмо молчал. Он начал понимать, что информация, которой располагают о нем молодые, совсем необязательно является лестной. Об этой истории с первым замужеством Лели он не любил вспоминать.

Они познакомились тринадцать лет назад, сразу после того вечера в «Московском комсомольце». В те годы Леля была раскованна и уверена в себе, у нее было много знакомств, которые она быстро завязывала и так же быстро обрывала. По-видимому, ей никакого труда не составило подойти к Ивану Федотовичу и заговорить первой. Иван Федотович был польщен и, гуляя с Лелей по Бульварному кольцу, изо всех сил выставлял себя властной личностью, целеустремленной, порочной и беспощадной. Помнится, он читал ей саморекламные стихи («Ты очень устала, ты очень довольна, ты думаешь, ты меня сделала, руками пригладила плечи, губами вылепила лицо. Ну что ж, я не спорил, я молча лежал, улыбаясь глазами, одними глазами, с которыми ты сделать ничего не могла…» – лет пять спустя эти стихи были напечатаны в одном второразрядном журнале) – и вдруг заметил, что Леля начала злиться и скучать. Неожиданно она объявила ему, что произошла досадная ошибка, что у нее нет ни времени, ни желания с ним встречаться. Иван Федотович был очень обижен, он молча ушел и всю ночь ломал голову, какую же ошибку он совершил, а на другой день принялся донимать Лелю телефонными звонками. Его просьбы были такими униженными, предложения такими робкими, что Леля смягчилась. «Ну хорошо, – сказала она, – посмотрим, что у нас выйдет».

Их отношения, ни на что путное не похожие, продолжались около года: Иван Федотович никак не мог уяснить, что от него требовалось, он все пытался высокомерить, а это вызывало у Лели тоску. Как только он улавливал, что Леля начинает от него уставать, он снова принимался заискивать и унижаться, и Леля опять оттаивала, и так могло продолжаться бесконечно. Для него было полнейшей неожиданностью решение Лели выйти замуж – за симпатичного добродушного парня, Иван Федотович часто видал его среди Лелиных институтских друзей. Дальше был ряд безобразных событий, о которых не хотелось даже вспоминать. С утра до вечера Иван Федотович торчал у Лели в подъезде, а ночью садился на пол под самой дверью ее квартиры и горько плакал, за что два раза был крепко побит. Леля защищала его гневно, отчаянно, сама бросалась под кулаки, а Иван Федотович, плача и смеясь от счастья, сносил побои и повторял: «Леля, ты видишь? Ты видишь, Леля?» В конечном счете муж Лели оказался понятливым человеком, он подал на развод, и Леля перебралась к Ивану Федотовичу в его однокомнатную квартиру в Марьиной роще, которую он купил на деньги от своего первого и единственного сборника. Возможно, в другое время Иван Федотович вел бы себя иначе, но тогда он панически боялся остаться один, кроме того, его начали забывать как поэта, и Леля сумела понять его и пожалеть. Иван Федотович настаивал на немедленном браке, Леля же, умудренная опытом, уклонялась от решения и тем доводила его до слез. Постепенно Иван Федотович свыкся с неопределенным положением и меньше стал попрекать Лелю ее прошлым, которое, в конце концов, касалось их одних. Они расписались только четыре года назад, причем Леля сама об этом напомнила, и Иван Федотович согласился с поспешностью, в которой, однако, была изрядная доля недоумения. И вот теперь, на десятом году совместной жизни, начинает обнаруживаться, что их невеселая тайна все эти годы могла быть достоянием посторонних людей. Естественно, Иван Федотович был недоволен.

– А стоит ли так далеко отъезжать? – спросил после долгого молчания Иван Федотович. – Кругом полно сушняка. Этак мы и до шоссе доберемся.

– Не доберемся, – ответил Илья. – Там, впереди, глубокий ухаб, и на обочине хворосту целая куча. Сразу и загрузим.

В самом деле, впереди, возле широкой колдобины, темнел штабель хворосту, сложенного, очевидно, на случай, если дорогу развезет. Сотни раз Иван Федотович проходил мимо этого богатства и не замечал его, а вот пригодилось.

Вдвоем они быстро перетаскали хворост к машине, сложили его на багажной решетке. Илья достал четыре длинные резинки от эспандера и в пять минут закрепил добычу на крыше намертво. Потом обошел вокруг машины, кинул Ивану Федотовичу: «…Садитесь», и они начали разворачиваться. С этим пришлось повозиться: дорога была неширокая, с глубокими канавами по бокам.

Тут стал накрапывать дождь.

– Эх, отсыреют наши дрова, – с досадой сказал Илья и прибавил скорость.

Они подъехали к реке, и в это время дождь хлынул с такой силой, что все за окнами побелело. По стеклам лились потоки воды, щетки «дворника» разгребали их, как весла.

– По-моему, мы тут переезжали, – пробормотал Илья, осторожно подводя машину к вязкому берегу.

– Нет, нет, левее! – сказал Иван Федотович – практически наугад, потому что из кабины ничего не было видно.

– Можно и левее, – согласился Илья и заработал рулем. Машина медленно въехала в воду.

– Не промочить бы галоши, – сказал Илья через пару минут. – Вы плавать умеете?

Иван Федотович вопросительно взглянул на него, но Илья не улыбался.

И тут машина стала.

– Так, – весело сказал Илья. – Приехали, вылезаем. Постойте, вы куда? – спохватился он, видя, что Иван Федотович уже берется за дверную ручку. – Зачем же так сразу?

Иван Федотович приспустил боковое стекло, высунул голову: колеса были в воде на две трети. Кругом шипела белесая вода, на том берегу, шагах в пяти, маячило что-то мутно-зеленое.

– О господи, где ж мы такую яму нашли? Здесь курица вброд переходит.

– То курица, – ответил Илья и засмеялся. Он дал задний ход, и машина, заколыхавшись, выползла на травянистый берег.

– Что ж теперь делать? – беспомощно оглядываясь, проговорил Иван Федотович. – Правее попытаться?

– Правее – обязательно вбухаемся. Да чепуха все это, Иван Федотович, не стоит ни минуты размышлений. Вот разве что дождь на три дня – тогда конечно. Соскучимся без женского общества. Впрочем, у меня тут где-то шахматы есть. Вы в шахматы играть можете?

– Могу.

– Ну это же превосходно! – сказал Илья. – Люблю играть в шахматы с незнакомцами, такой у меня хоббер.

Он пошарил в «бардачке» и достал оттуда кожаный бумажник с тисненым вензелем «И.Е.» на обложке. Внутри бумажника была шахматная доска с кармашками и с набором вставных фигур.

– А вы неплохо живете, – завистливо сказал Иван Федотович. – Всю жизнь мечтал о такой элегантной вещице.

– Могу подарить. Это я привез из Дании.

– А что вы там делали, в Дании?

– Лекции читал.

– Спасибо, не надо, – сухо проговорил Иван Федотович.

Они разыграли банальный дебют четырех коней, и Илья начал быстро и хладнокровно разменивать фигуры, упрощая позицию. Иван Федотович в этом ему не препятствовал: он не любил обилия фигур на доске, позиционной сутолоки, он всегда стремился к суховатой и четкой гармонии, где невозможен ни один упущенный вариант. Видимо, таков был вообще склад его мышления: в своих стихах, вытравляя из них все лишнее, он также добивался прозрачности и сухости, где сложность заключается не в неожиданности, а в самой простоте. В этом смысле Илья, сам того не подозревая, играл на противника.

– Признаться, я не читал вашей книги, – заметил Илья, когда Иван Федотович помедлил с ходом.

– И слава богу, – с досадой ответил Иван Федотович. Позиция была проста, но неряшлива. Видимо, никакой ясной цели у Ильи не было, он надеялся на свое хладнокровие и волю.

– Слава богу? А что так? – с любопытством спросил Илья.

– В свое время эта книга была уместна, не больше.

– И что тут плохого?

– А настоящая поэзия всегда неуместна.

– Парадокс, – констатировал Илья. – Впрочем, отчасти я с вами согласен: меня всю жизнь коробит от поэзии. Мне как-то с трудом верится, извините, ради бога, что стихи пишут серьезные люди. Вот посудите сами: «Я проникаю в суть ядра, я к звездам возношусь главою, мне нравится, того не скрою, с природой детская игра».

– Не «детская», а «вечная», – деликатно поправил его Иван Федотович. – «С природой вечная игра». Я где-то видел эти строчки. Но при чем тут поэзия?

– Ну да, конечно, – добродушно согласился Илья. – Не будем говорить о поэзии, будем говорить о стихах. Я утверждаю, что вот так абсолютизировать свои сырые полумысли мог только несерьезный человек. Я знать не знаю, кто он и что он, а уже слышу хвастливые утверждения: «Я проникаю в суть ядра». И это для ваших сотоварищей характерно. Полагаю, что Резерфорд, если бы он увлекался стихосложением, ни за что не написал бы этих строк. Ему было бы неловко.

– Возможно.

– Я в этом уверен. Прежде чем стать поэтом, нужно стать личностью – притом личностью, которая вызывала бы уважение сама по себе, и только после этого…

– Только после этого вы предоставите ей право самовыражаться?

– Приблизительно так. А точнее, только после этого я отнесусь к самовыражению этой личности с достаточным уважением.

– Великолепно! – Иван Федотович отложил шахматы на заднее сиденье. – А позвольте вас спросить: каким же это образом вы догадаетесь, личность перед вами самовыражается или нет?

– Я понял вас: вы заставляете меня признать, что руководствоваться я буду все же стихами, а следовательно, искать личность, достойную уважения, нужно в стихах, а не за их пределами.

– Именно это я и хотел сказать, – с удовольствием произнес Иван Федотович. Молодой человек начинал ему нравиться.

– Сожалею, но это устаревшая концепция. Прошли те времена, когда стихи сами по себе уже были поступком. Сейчас вербальный тип поведения уважением не пользуется. Слишком часто мы убеждались, что словам не всегда предшествуют поступки, и еще реже поступки следуют за словами. Сейчас от личности, претендующей на внимание, требуется предварительно молчаливый поступок, который будет сам за себя говорить. Если же после этого поступка останется душевных сил для писания стихов – тогда пожалуйста. Стихи – это сублимация, бумажный эквивалент золотого запаса красивых поступков – эквивалент, увы, как правило, без обеспечения. Так что тревоги ваши о девальвации поэзии не лишены основания. «Вначале было слово» – бездарный миф. Вначале было дело, поступок, а слово уже потом. Возможно, существующее количество сказанных слов уже давно не обеспечивается фондом совершенных поступков, и наступила пора помолчать. Вот почему я испытываю недоверие и враждебность к поэзии. Поэты молчать не умеют.

– Видимо, к прозе вы относитесь более терпимо?

– К прозе да. Хорошая проза – это уже поступок, хотя бы потому, что хороший прозаик умеет удержаться от абсолютизации своего «я». Он создает несуществующий мир, внутренне непротиворечивый, и чем меньше он при этом делает деклараций, тем крепче проза сколочена. Стихи же по природе своей невозможны без деклараций.

– Вот тут вы как раз ошибаетесь, – с живостью возразил Иван Федотович. – Хорошие стихи вполне возможны без деклараций. Вы рассуждаете о словах и поступках, но вы совсем забыли о чувстве. «Не жалею, не зову, не плачу» – много ли здесь деклараций?

– Пример в мою пользу. Этим стихам предшествовала личность, притом личность интересная сама по себе, Но вопроса о чувстве я не снимаю. Давайте разберемся, что такое чувство.

– Давайте.

Достав из кармана куртки чистый носовой платок, Илья протер запотевшее лобовое стекло – дождь не шел, а валил, как снег.

В двух шагах не было ничего видно, пропало и то зеленое, что маячило впереди.

– В одном сугубо научном журнале, – неторопливо продолжал Илья, – я прочел, что, по данным электроакустического анализа интонаций человеческой речи, все чувства сводятся к семнадцати группам, соответственно выражающим радость, восторг, удивление, чувство патриотизма – не удивляйтесь, именно так: электроакустический анализ позволил зафиксировать в человеческой речи специфическую интонацию патриотизма. Потом, дай бог памяти, ах да, страдание, любовь, гадливость, гнев, гостеприимство, тоска, безразличие, облегчение, страх, сомнение, смирение, уверенность, одиночество. Кажется, все. Сколько получилось?

– Семнадцать. Память у вас, однако…

– Разве можно такое забыть? Разумеется, это исследование в кавычках представляет собой типичный пример артефакта: достаточно сказать, что электроакустика не выделила интонации насмешки или на худой конец иронии. Техника небеспристрастна: она верой и правдой служит тому, на кого работает. Но я не об этом. Оставим в покое чувство юмора, сделаем его восемнадцатым элементом в системе. В определенном смысле это исследование отражает накопленный если не технический, то житейский опыт. И что же мы имеем? Радость, восторг, удивление, гнев – декларативны, равно как и чувство гостеприимства, отнесем туда же и патриотизм. Страх, гадливость, безразличие не нуждаются в поэтических средствах. Смирение, облегчение для стихов также слишком пассивны. Одиночество, тоска и страдание, допускаю, могут быть поэтически выражены, но сами по себе, вне комплекса мыслей, они малоценны. Что в итоге? Уверенность, сомнение и ирония. Вот поистине вечные, неизбывные чувства, свойственные человеку от младенческих дней. Но сумеет ли поэзия подняться до высоты этой драмы «Уверенность – сомнение – ирония»? Тогда это должна быть поэзия мысли, неважно, в чем она выражается, в стихах или в научных статьях. Боюсь, что стихам эта драма не под силу. Тут требуется, чтобы стихотворец был безусловно умнее меня либо знал то, чего я не знаю. Право же на выражение всех прочих чувств можно нынче заработать только поступком.

– Вы забыли о любви, – напомнил Иван Федотович.

Илья не смутился.

– В самом деле? – переспросил он. – Действительно, как-то выпало. Ну что я могу сказать? Любовь – это тоже поступок. Причем поступок, безусловно, предшествующий стиху.

Тут в лобовое стекло постучали.

– К вам можно? – раздался голос снаружи.

Возле машины стояла Рита. Дождь уже кончился, трава и кусты сверкали, забрызганные водой, и на том берегу появилась полоса чистого солнечного света.

– Ну, мальчики, вы хороши! – сказала Рита, влезая в кабину. – Вас можно было поджечь, вы бы и не заметили.

7

Илья во дворе рубил хворост тяжелым кривым секачом, найденным в чулане: топора в хозяйстве, как и следовало ожидать, не оказалось. Рубил он мастерски, потом складывал в пучки одинаковой длины и перевязывал прутьями, как веники; по его утверждению, такие пучки (или, как он называл их, «фашины») должны были особенно продуктивно гореть. Иван Федотович переносил «фашины» к печке, а женщины, раскрасневшиеся, довольные друг другом, обсуждали вопрос, на какой основе готовить горячее. Можно было позаимствовать курочку у бабы Любы, но Леля и без того задолжала ей порядочно, и ей не хотелось, чтобы всплыл вопрос о деньгах.

– О господи, – сказал Иван Федотович, послушав, как они разговаривают. – Чего проще? Надо взять живую кошку, прямо с шерстью и с глазами, пропустить сквозь мясорубку и заправить чесноком. Раскатать потоньше тесто, наготовить чебуреков и, полив кошачьим визгом, подавать скорей на стол.

– Какая прелесть! – Рита захлопала в ладоши. – Вы это только сейчас сочинили?

– Нет, отчего же? – серьезно ответил Иван Федотович. – Это фрагмент из поэмы «Гестии, богине домашнего очага».

Леля смотрела на него с удивлением, Ивана Федотовича было трудно узнать. Добродушный, в меру насмешливый, он был сегодня просто в ударе.

– Ой, прочитайте что-нибудь, ради бога! – попросила Рита. – Я понимаю, Ольге Даниловне это не внове, но я просто истосковалась по свежим стихам.

– Пожалуйста, – сказал Иван Федотович. – Вот наисвежайшее. «Как дивно пляшет кенгуру под колокольчиком кудрявым! Проказница, шалунья, право, или шалун, не разберу. Пляши, ма шер, тряси хвостом, тугим упористым отростком. И я когда-то был подростком с оскаленным по-щучьи ртом. И я метался и алкал под колокольчиком шелковым в погоне за каким-то новым. Но вот свое уж отскакал – и потускнел лица оскал».

Трудно сказать почему, но Рита почувствовала себя задетой.

– Да, – сказала она, порозовев и отвернувшись. – Да, конечно. Очень даже, как бы это сказать…

– Ну что ты, Ваня, право, – укоризненно проговорила Леля. – Поставил девочку в неловкое положение. Это он пошутил, Рита, милая, не обращайте внимания.

– Я вовсе и не думал шутить, – удивился Иван Федотович.

– Ну прямо! – сказала Рита, глядя на него исподлобья. – А что же чертики в глазах? Вы очень язвительный товарищ.

8

Отобедали.

Молодые ушли в «летнюю комнату» поваляться на топчане, Леля занялась уборкой в горнице, а Иван Федотович вышел на улицу и встал у плетня, куря папиросу за папиросой и неподвижно глядя себе под ноги, в сырую траву. Леля знала: он готовит себя к работе, – и выбегая в сени по своим суетливым делам (то с тряпкой, то с ведром, грязи накопилась целая уйма, еще не хватало, чтоб ее бывшие родственнички судачили потом, от какой напасти избавился их клан), поглядывала на Ивана Федотовича со всевозрастающим беспокойством. Он, кажется, твердо вознамерился выйти в народ, и Леля предчувствовала, что стыда избежать не удастся.

Действительно, Иван Федотович готовил себя к работе. Начало поэмы, гулкое и мощное, уже вздымалось у него в голове. «Безмолвный взрыв, ворочаясь в пустыне, тяжелым языком сказать пытался все сразу, как поэт. И прогремело…» Дальше пока было зияние, угольно-черный провал. А еще дальше виделось свободно и ясно, садись и пиши: «Еще одно из чуждых нам открытий – что Гений и Злодейство суть две вещи, прекрасно совместимые, притом с устойчивой способностью сливаться в одном лице. Да что такое Гений, как не злодейство над самим собою, и дай бог, если только над собой…» И все это сильно вязалось с главным: предостережение, вот что озаряло, весь замысел изнутри. Подарок – предостережение. «Живите на реке. Встречайте два катера, вечерний – весь в огнях, и утренний, плывущий из тумана. Вам будет хорошо, и оттого еще, что катера там ходят регулярно и так же регулярен там закат, оранжевый, имеющий на фоне церквушку черную и купу черных ив…» Откуда взялись катера, Иван Федотович не знал, но что-то тревожное было в этом образе механических привидений, регулярно возникающих на ночной и на туманной реке. Возможно, они уйдут в небытие, не потянув за собой мысли… Все может быть, но явились они сами, а значит, уже не напрасно. И васильки, многострадальные васильки, вот что с ними теперь получается: «В природе есть возвышенная мера, дробящая прекрасное на части, рассеивающая по пространству все то, что мы хотели бы собрать. Прекрасное есть только след идеи, осколок, сколок, слепок, срез идеи, но не сама идея целиком. К чему я это? Поздно, неумело, ведь васильки в букете поседели. Но я сберег их синеву и свежесть в словах. Примите ж мой подарок царский – букет цветов, рассыпанный во ржи». «Букет, рассыпанный во ржи» – неплохой зачин. Но как же взрыв? Букет и взрыв, взрыв и гибель, злодейство, предостережение… Можешь, Иван, можешь!

Из задумчивости его вывел голос Риты. Иван Федотович обернулся – Маргарита стояла на крыльце с транзистором в руках и смотрела на поэта с удивлением, чуть ли не с испугом.

– Иван Федотович, вы меня слышите? Я уже целый час вас зову.

– Да, да, конечно, – пробормотал поэт и, затоптав окурок, поспешно двинулся к крыльцу.

– Вы думали, да? – с живостью спросила Рита, когда он приблизился. – Я вам помешала? Вот это да. Мне бы так отключаться.

С большим трудом Иван Федотович понял, чего от него хотят. Рита и Илья собирались пройтись по деревенским старичкам и старушкам, «собрать с них говоры»: собственно, за этим они в такую глушь и забрались. Возможно, Ивану Федотовичу это тоже будет интересно… но если нет – тогда, конечно, ради бога, простите…

– Ну, разумеется, какой может быть вопрос, – машинально сказал Иван Федотович – и через пять минут с некоторым изумлением обнаружил себя сидящим на лавке в темноватой горнице у бабы Любы. Илья стоял в дверях и, скучая, рассматривал темный потолок, а хозяйка, сидя за столом напротив Риты и нимало не смущаясь магнитофона, певучим незнакомым голосом рассказывала сказку – как показалось вначале Ивану Федотовичу, на незнакомом языке.

– Ну, призываец ён к сабе унука и говориц: «И унук мой любезнай, жалко мне цабе, а ступай-ка ты, унуцык, куда уздумав, на все цатыре стороны». Тады унуцык яму на евто: «Да кабы вы давно и сказали мне евто, я и пошёв бы ня медлимши». Матица яво спякла яму ляпёшицку, блаславила яво, и наставив ён у цыста поля… И прийшёв ён не в какое чарство, не в какое государство, и гориц цалавецая голова на дороге, и уся сгорела, тольки попил ядин остаётцы…

– Простите, бабушка, – Рита выключила магнитофон, – прослушала я: что там на дороге горит?

– Человечья голова горит, милка моя, – на обычном уже языке охотно пояснила бабка Люба. – Так моя бабушка мне рассказывала.

– Жуть какая, – Рита передернула плечами. – Ну а дальше что?

– Дальше не надо, – сказал Илья. – У Афанасьева этот вариант имеется. Вы, Любовь Михайловна, сами не из-под Пскова будете?

– Здешняя я, тут девчонкой бегала, тут и замуж выскочила за покойника своего. А вот бабушка моя – та псковская.

– То-то я и вижу, – довольный, сказал Илья. – Не чистый говорок получается, не местный. Вот такие дела, Маргарита. Ритуальную сказочку записываешь, ее живой говорок. Будь у нас с тобой фольклорная тема – может, и стоило бы постараться.

– Так рассказывать или нет? – недовольно спросила бабка Люба. – А то у меня самой дела стоят.

– Рассказывайте, бабушка. – Рита нажала тумблер записи.

– Не надо, – Илья шагнул к столу, выключил «Нивико». – Маргарита, солнышко, я же из тебя диалектолога делаю, нам сегодняшний язык нужен. Сколько вам лет, Любовь Михайловна?

– Семьдесят, батюшка.

– Значит, года девятьсот десятого вариант, в механическом воспроизведении.

– Нет, не в механическом, – заупрямилась Рита. Иван Федотович, стоя в дверях, любовался ее лицом. – Не диктуй мне, пожалуйста, своих мнений.

– Да пустая трата времени! – весело сказал Илья. – Любовь Михайловна, какая там голова на дороге горит? Я запамятовал.

– Человечья, – пояснила бабка Люба.

– А в сказке «цалавецая». Вы сами-то, Любовь Михайловна, скажете «цалавецая»?

– Бывает, что и оговорюсь, – неохотно ответила бабка Люба. – Но уж в сказке так положено. Так еще моя бабушка сказывала, до революции, поди, а я вот посейчас помню.

– Ну, лично мне все ясно, – оказал Илья. – Опроси ее, Маргарита, по предметам обихода – и дело с концом.

– Нет, уж это в другой раз, – проговорила бабка Люба. – Дед Замятин вон скучает, сходите к нему. А у меня сметана открытая стоит, мыши в нее попадают.

И она зашаркала к дверям.

Илья взял со стола «Нивико», взглядом показал Маргарите: поднимайся. Рита встала, дернула плечом, прошла мимо. Все трое вместе с Иваном Федотовичем вышли на крыльцо.

– Знаешь, в чем твоя ошибка? – дружелюбно спросил Илья.

– Не знаю и не хочу знать, – ответила Рита.

– А напрасно. Не следует нацеливать одиноких старушек на старинные сказки. Им некому рассказывать, и речь мертвеет.

– Она как лучше хотела, – сухо сказала Рита. – А ты ее обидел. Можно было записать и стереть.

– Да лицемерить-то зачем?

Они вышли за калитку, обогнули пустырь и направились к своему дому. Вечерело.

– Умирает говор, – сказал, чтобы разрядить обстановку, Иван Федотович.

– А чего жалеть? – быстро отозвался Илья. – Умирает – и слава богу. Еще на один шаг ближе к общемировому языку.

– Вам тоже не жалко, Рита? – спросил Иван Федотович.

– Мне – очень, – с вызовом сказала Рита. – Никогда уже больше никто не скажет «черква», «унуцык». Как будто собственную бабушку схоронила. Полуграмотную, но свою.

– Славянофильское нытье, – с досадой проговорил Илья. – Человечество только тогда станет свободно, когда легко и мощно заговорит на общемировом языке.

– Кого цитируем? – насмешливо спросила Рита.

– На этот раз себя, – спокойно ответил Илья. – Да люди и сами стыдятся говоров. И бабка эта тоже конфузится.

– Так родственников своих стыдятся, – промолвил Иван Федотович. – Дальних, провинциальных. Нечистый это стыд, и ни к чему хорошему он не приводит.

– Да вы, похоже, с Маргаритой заодно, – засмеялся Илья. – Заговор почвенников. Теперь про сермяжную правду необходимо.

Они остановились у своего дома. Рита отчужденно молчала.

– Послушайте, Илья, – сказал Иван Федотович. – Вы, конечно, специалист, не мне вас судить. Но все-таки: зачем вы собираете говоры, которые презираете?

– Напрасно вы подсовываете мне ложную позицию, – помедлив, ответил Илья. – Я говоров не презираю. Но я к ним отношусь снисходительно. Хочу подкрепить фактами некоторые свои предположения: какие отклонения от нормы наиболее живучи. Ну, и заодно натаскиваю своего малыша.

– Натаскивают только собак, – отвернувшись, проговорила Рита.

Окошко, под которым они стояли, со звоном распахнулось, выглянула Леля.

– Господи, а я слышу голоса, – сказала она. – Что же вы в дом не заходите? Комары заедят.

– А мы на речку сбегать хотим, – объяснил Илья. – Искупаться под звездами, по шведскому стилю. Вы не составите нам компании, Ольга Даниловна?

– Я – нет. Может быть, мой Иван рискнет?

– Правда, Иван Федотович, – сказала Рита, – Пойдемте!

– Благодарю вас, – церемонно ответил Иван Федотович. – У меня срочная ночная работа. А Леля разделит мое одиночество. Любимая! И я тебя люблю, и ты меня. Какое совпаденье! Давай теперь продолжим наше бденье полночное. Ведь я едва терплю.

– Вы озорник, вот что я поняла! – Маргарита погрозила ему пальцем и побежала в сени за полотенцами.

9

– Послушай, откуда в тебе все это берется? – спросила Леля, когда молодые, переругиваясь на ходу, ушли. – Так и брызжешь глупостью. Побереги свой темперамент, мой милый. Не траться по пустякам.

Иван Федотович, слушая жену, неторопливо устраивал себе рабочее место в горнице. Снял липкую клеенку со стола, разбросал листы бумаги, карандаши. Походил вокруг, выискивая место для стула, чтобы не падала на бумагу тень.

Леля с беспокойством за ним наблюдала.

– Неужели ты всерьез это затеял? – спросила она, когда Иван Федотович стал надевать рабочие шаровары.

Иван Федотович кивнул.

– Ваня, не нужно этого, – жалобно сказала Леля. – Поверь моему чутью: твой подарок будет в тягость.

– Искусство еще никому не было в тягость, – ответил Иван Федотович и, придвинув табурет, уселся за стол. – «Поистине, должно обучаться этому троякому: сдерживать себя, приносить дары, быть милосердным. Дамьята, датта, даядхвам».

– Ах оставь ты меня со своими Ведами, – отмахнулась Леля. – Твоя старческая суета мне противна.

Иван Федотович поднял голову и медленно улыбнулся.

– Лелька! Ох, Лелька!

Он покачал головой.

Но смутить Лелю было не так-то просто.

– Я ж тебя вижу насквозь, дурачок, – сказала она с ласковым презрением. – Кому и что ты хочешь доказать? Ты подумай.

– Кому? – переспросил Иван Федотович, глядя на нее снизу вверх и потому втянув затылок в плечи. – Ну, прежде всего себе самому. Вокруг меня пустота, ты пойми меня, Лелька. Я потерял контакт с людьми, которые в меня верят.

– Ну хорошо, допустим, – сказала Леля. – Прежде всего себе. А потом?

– Потом тебе, разумеется, – серьезно ответил Иван Федотович.

– Ай, пустяки все это, – с досадой проговорила Леля. – И ничего ты мне не докажешь.

Она повернулась и пошла за перегородку разбирать постель.

…Молодые вернулись с реки молчаливые: видимо, им тоже удалось прочно поссориться. Пожелав всем спокойной ночи, Илья отправился в «летнюю комнату» слушать радио, а Рита пошла в горницу и стала расчесывать перед зеркалом свои длинные волосы.

– Я вижу, вы легко пишете, – сказала она Ивану Федотовичу. – Отчего же у вас только одна книжка?

– Ну, что я могу вам ответить? – после долгого молчания промолвил Иван Федотович. – Увы, это зависит не только от меня.

– Что, не печатают? – спросила Рита.

– Выходит, что так.

– А почему? Чем мотивируют?

– По-разному, – коротко ответил Иван Федотович.

– Понятненько, – насмешливо сказала Рита. Чувствовалось, что она никак не может простить ему безобидной шутки о «кенгуру».

– Ваня! – позвала Леля из-за занавески. – Ты ложиться не собираешься?

– У меня работа, – сухо ответил Иван Федотович. – Не жди меня, пожалуйста. Как кончу – приду.