Текст книги "Назидательная проза"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Леля разделась, легла и отвернулась к стенке, оклеенной газетами, от которых пахло мышами. Ей казалось теперь, что последние ее слова были излишне резки, но поправить что-нибудь было уже невозможно: Рита не спешила уходить.

– А что вы пишете? – спросила она с любопытством. – Можно взглянуть?

– Мне не хотелось бы, – далеким голосом отозвался Иван Федотович. Когда ему работалось, он весь уходил в себя, и даже голос его становился глухим, а слова невнятными.

– Ну ладно, тогда я просто так посижу, – сказала Рита. – Я вам не мешаю?

– Нисколько.

Леле стало жалко его, и она тихонько заплавала. «Старческая суета…» Зачем она это сказала? Иван Федотович действительно рано постарел и очень болезненно к этому относился. Низкорослый, тщедушный, прокуренный, непоправимо лысый, с маленьким обезьяньим лицом, он даже внешне проигрывал среди своих более молодых, длинноволосых и некурящих собратьев. Но дело было, конечно, не во внешности. Беда была в том, что писание стихов обходилось ему слишком дорого. Иван Федотович не доверял изреченному, не полагался на его точность, он без конца переделывал каждую строчку, нагружал ее до предела, пока она не начинала, как он сам говорил, «зачерпывать бортами воду», а то и вовсе тонула, увлекая за собою весь стих. Легкость дыхания, свойственная «молодому Гаранину», была им постепенно утрачена, слова в его стихах ходили туго, как желваки. «Количеством достойного любви…» – Леля не понимала этого и не любила. А своему чутью и вкусу она доверяла. В свое время, еще в институте, она собиралась всерьез заняться переводом поэтов «озерной школы» и кое-что даже успела пристроить в журналы. Но явился Ваня Гаранин – и все пошло прахом, все силы ее души ушли на жалость к нему. Остался в памяти какой-то обрывок, что-то трогательно девичье, наивное: «Лечу к тебе, спешу к тебе, где крылья, чтоб взмахнуть? Не так река стремится в путь, стрелою выгнув грудь, раскинув плавно крылья вод, мерцая сквозь туман, – туда, где в камнях гулких ждет угрюмый океан…» Леля запомнила эти строчки лишь потому, что слова «угрюмый океан» самым забавным образом связались у нее в голове с «молодым Гараниным», который при всем его угрюмстве для океана был, конечно, мелковат. Вообще Иван Федотович болезненно тяготел к крупной форме, его манили поэма, венок сонетов, законченный цикл. Но для крупной формы, как понимала Леля, у него не хватало ни духовных, ни физических сил. Ей не в чем было себя упрекнуть: она не мешала ему писать, напротив, это она, переселившись в Марьину рощу, настояла, чтобы он ушел с работы (Иван Федотович был учителем математики в средней школе), это она придумала ему жесткий режим, в который Иван Федотович настолько вжился, что начинал капризничать и даже буйствовать, если что-либо нарушалось. Разбушевавшись, он выкрикивал: «Ты презираешь меня, презираешь! Тебе удобнее меня презирать!» Но это была, конечно, несправедливость, которую она ему охотно прощала. Еще ни разу она не говорила ему таких жестоких слов, как сегодня. Возможно, нервы начинают сдавать…

Между тем Маргарита была явно не намерена уходить. Более того, ей даже удалось заставить Ивана Федотовича разговориться.

– И вот однажды, – понизив голос, рассказывал Иван Федотович, – еду я в электричке, студенты поют, мелодия, как обычно, бедненькая, тусклая, но слова – слова определенно мои.

– Серьезно? – спросила Маргарита. Леля не видела, а чувствовала, как она сидит на лавке, опершись локотками о его стол. – Пропойте, пожалуйста. Я ведь тоже студенткой была. Может быть, я знаю?

– Ну, добро, – помолчав, отозвался Иван Федотович, – только тихо, а не то всех перебудим. Примерно так. – Он щелкнул пальцами, – «В моем саду живет рептилия, среди запущенных куртин. Она таинственна, как лилия, она нежна, как георгин…» Припоминаете? – Рита молчала. – Ну, так вот. «Мне на глаза она не кажется, все под шиповником сидит и, не высовывая рожицы, за мной двусмысленно следит. Она слегка меня стесняется, а я слегка ее боюсь. Вот так растет и укрепляется наш недвусмысленный союз. Но все кончается, кончается, все к разрешению идет…»

– К завершению, – поправила Рита.

– Нет, уж позвольте мне настоять на моем авторском варианте. Я понимаю, что народ всегда прав, и пусть он вносит коррективы, но при одном условии: после моей кончины. А пока я жив…

– Пойте дальше, – приказала Рита, видимо, почувствовав, что он готов неопределенно долго говорить на эту тему. – У вас хорошо получается.

– Повинуюсь. «Но все кончается, кончается, все к разрешению идет, и куст шиповника качается, моя рептилия растет. Уже давно между куртинами лежит ее огромный хвост, такими жесткими щетинами до основания порос. Уже давно над рыхлой грядкою блестит оскаленная пасть. Я на нее гляжу украдкою, мне суждено в нее попасть. В моем саду живет рептилия, она боится света дня. Она застенчива, как лилия, ей очень нужно съесть меня».

Леля знала эту песенку – одну из тех бессмысленных песенок, которые так охотно поют и охотно забывают студенты. Она помнила, в каком восторге был Иван Федотович, действительно услышавший как-то раз эту песенку в дачной электричке; должно быть она застряла в свое время в самодеятельности физмата, где учился «молодой Гаранин», и с тех пор кочует из вуза в вуз, пригодная для всех случаев и никому, в общем-то, не нужная. В то время Лелю тронул этот восторг – прямое доказательство того, насколько «молодой Гаранин» был обделен тем, что принято называть «нетворческими радостями». И вот теперь он делится своим восторгом с первой встречной пустой девчонкой, которая над ним посмеивается и вряд ли захочет его понять. Но Леля не сердилась на него за это небольшое предательство: сегодня она сама была виновата.

– Видите ли, Рита, – после долгого молчания заговорил Иван Федотович, – видите ли, Рита, быть признанным – это не самоцель. Быть понятым – много важнее. А это не одно и то же. Сколько признанных и непонятых! Либо понятых превратно. Понимание вообще очень редкая вещь. Ибо сказано: любое понимание основано на недоразумении…

– Как я вас понимаю… – задумчиво промолвила Рита.

Леля вытерла слезы ладонью и улыбнулась. Если бы она так отчетливо не представляла себе их лица, по голосам могло бы показаться, что разговор ведут два пятнадцатилетних юнца. Ребячество Ивана Федотовича всегда вызывало у нее сострадание: он недобрал что-то в юные годы, и это тяготило его всю жизнь. Иван Федотович истово, как мальчишка, верил в свою непонятность, он чрезвычайно гордился тем, что рожден под знаком Скорпиона, из чего следовало, что он «мрачный и загадочный тиран». Леля тоже родилась под этим знаком, только на неделю раньше, но к ней тиранство отчего-то не подходило. Да боже мой! Никаким тираном он не был, ни мрачным, ни загадочным, он был всего лишь слабым, зависимым человечком, такого она знала и принимала, все остальное было лишь болтовней. Сегодня же к этой болтовне примешивалась и детская месть: Иван Федотович нарочито громко повторял фразы, которые он говорил в свое время Леле. Так ей отплачивалось за «старческую суету» – и поделом, безусловно.

Должно быть, и Рита почувствовала, что Иван Федотович говорит все это не для нее.

– Ох, заболтались мы, – внезапно другим, громким и трезвым голосом сказала она и встала. – Пора мне, Илья уже спит, да и вы собирались работать.

– Я не только собирался, – сухо и церемонно ответил Иван Федотович. – Я твердо намерен работать даже сейчас.

– Тогда спокойной ночи, – тихо сказала Рита и вышла.

– Мамуля, ты спишь? – спросил Иван Федотович после паузы.

Леля не ответила ничего.

10

Иван Федотович работал всю ночь, а утром, когда Леля проснулась, он уже успел сходить в лес за грибами и, сидя на крыльце, свежевыбритый, бодрый, мурлыча что-то себе под нос, чистил и сортировал свою добычу. Взгляд, который он бросил на Лелю, был испытующий и напряженный, но никакой обиды Леля в этом взгляде не заметила.

– Ну, как дела твои? – вполголоса спросила Леля, присаживаясь рядом с ним на корточки. – Получилось что-нибудь?

– Вот, как видишь, – Иван Федотович указал ножом на лукошко, полное грибов. – Утренняя песня молодого Гаранина.

– Я о другом, – спокойно проговорила Леля.

– А я об этом, – так же спокойно ответил он. – Другое тебя совершенно не интересует, мамуля. И не стоит гальванизировать интерес, если он когда-нибудь был.

– Ты несправедлив сейчас и жесток, – Леля встала, машинально поправила волосы.

Иван Федотович отложил нож, поднял голову, и, прищурясь, посмотрел снизу вверх ей в глаза.

– «От ревности лицо твое мелеет, – насмешливо процитировал он. – От ревности лицо твое мелеет, мальчишками запруженный ручей. Они там набросали в воду дерну, и ты иссякла. Губы как песок, одни глаза, две маленьких глубинки, наполненные до краев…»

– Терпением, – закончила Леля и, резко повернувшись, ушла в избу.

– О, да, – заметил Иван Федотович, принимаясь вновь за грибы. – Терпением – не так уж и плохо. У нас было «отчаянием», но это было давно.

А вот Рита при виде Лели смутилась.

– Доброе утро, – неуверенно улыбаясь, проговорила она, выходя из «летней комнаты».

– Доброе утро, деточка, – сказала Леля. – Как спалось? Ну, слава богу, слава богу. Видишь ли, мне нужно с тобой серьезно поговорить.

– А что… а что случилось? – пролепетала Рита, отступая в глубь комнаты. – Что-нибудь неприятное?

– С какой стороны посмотреть, – усмехнувшись, ответила Леля.

Они вошли в «летнюю комнату», прикрыли за собой дощатую дверь и сели рядом на топчан. Рита была очень напугана.

– Дело в том, – сказала Леля, – дело в том, что Иван Федотович вчера ночью приготовил вам с Ильей небольшой сюрприз. То есть он хотел, чтобы это вышло сюрпризом, но я, как человек более трезвый и дальновидный, (решила забежать немного вперед.

Сложив руки на коленях, Рита напряженно слушала, но лицо ее начало проясняться.

– Собственно говоря, Иван Федотович решил посвятить вам с Илюшей стихи… небольшую поэму, насколько я в этих делах разбираюсь. Я пока еще не видела текста, но могу предполагать, что роман в стихах за одну ночь написать невозможно.

– Ну, что ж, это очень приятно, – порозовев, сказала Рита. – Лучшего подарка он придумать не мог.

– Так-то так, – уклончиво сказала Леля. – Вся беда, деточка, в том, что Иван Федотович, как ты, видимо, уже успела заметить, черезвычайно самолюбивый и легкоранимый человек. Все поэты грешат этим в большей или меньшей мере, но тут сложнее: сейчас у Ивана Федотовича трудный, я бы сказала, болезненный период. Ему отчасти не хватает уверенности в себе, и еще как-то так случилось, что ваша реакция на эти стихи представляется ему чрезвычайно важной…

– Не беспокойтесь, Ольга Даниловна, – торопливо проговорила Рита, – я отлично вас поняла, и все будет в полном порядке.

– За тебя я как раз и не беспокоюсь, – мягко сказала Леля. – Но мне кажется, для Ивана Федотовича особую ценность представляет не твое мнение, а мнение Илюши…

– Понимаю, – после паузы отозвалась Рита.

– Я не хочу сказать об Илюше ничего плохого, он очень неглупый и сдержанный, рассудительный паренек. Но в своих суждениях, мне кажется, он бывает нередко излишне категоричен. Или я ошибаюсь?

– Нет, вы не ошибаетесь, – коротко сказала Рита.

– Ты понимаешь, Риток, – Леля понизила голос, – тут может так получиться, что мнение Илюши будет для Ивана Федотовича неожиданным и ранит его очень больно. Мне бы этого не хотелось. Да что там: я этого просто боюсь.

Они помолчали.

– Вы знаете, Ольга Даниловна, – грустно сказала Рита, – я ничем не смогу вам помочь. Я знаю Илью уже несколько лет, но только сейчас убедилась, что он совершенно неуправляем. Я для него не авторитет. Сегодня ночью мы с ним здорово поцапались… не из-за Ивана Федотовича, а так, вообще. И я поняла…

– Ты для него не авторитет, – медленно, не слушая ее, повторила Леля. – Это плохо. Тогда у нас нет другого выхода…

– Никакого выхода нет! – с ожесточением сказала Рита. – Если ему что-нибудь не понравится…

Но тут ей в голову, видимо, пришла неожиданная мысль, и она с любопытством посмотрела на Лелю.

– Вы думаете… – проговорила она вполголоса. – Вы уверены, что это будут плохие стихи?

– Нет, деточка, – сказала Леля устало. – Это будут замечательные стихи. Я просто хотела предотвратить неприятные неожиданности. Но если ты не можешь повлиять на Илюшу…

– Я с ним сейчас поговорю, – неуверенно предложила Рита.

– Нет, – решительно ответила Леля. – Лучше не надо, знаешь. Лучше я сама.

…Илья ходил по саду и, тихо чертыхаясь, распутывал леску для спиннинга.

Кусты крыжовника, стволы вишен, колья изгороди были опутаны длинными петлями, блестевшими на солнце, как паутина.

– Да, – сказала Леля, подойдя, – работы здесь до вечера.

– Прекрасная тренировка нервов, – отозвался Илья. – Знатоки назвали бы это «борода шестой степени».

– Помочь? – предложила Леля.

– Нет, спасибо. Вот если Рита проснулась, скажите ей, что я ее очень жду. У нее это гораздо лучше получается.

– А у меня к вам серьезный философский вопрос, – помолчав, сказала Леля. – Скажите, Илья, вы умеете относиться к людям снисходительно?

Илья удивленно взглянул на Лелю.

– Если эти люди заслуживают снисхождения – безусловно.

– А кто будет решать, заслуживают или нет?

Илья помедлил.

– Наверно, все-таки я.

– А если вас попросят о снисхождении?

– Смотря кто попросит.

– Ну, например, я.

– Стоп, стоп. – Илья положил клубок лески на траву. – Мне кажется, я начинаю кое-что понимать. Маргарита по ошибке стерла мои магнитофонные записи. Я угадал?

– Нет, не угадали, Илюша, это серьезно. Сегодня вечером Иван Федотович будет читать вслух стихи, посвященные вам…

– Мне?!

– Да, именно вам. И я очень просила бы вас быть чуточку снисходительнее, чем обычно.

– Ольга Даниловна, вы меня обижаете. Разве я произвожу впечатление грубияна?

– О нет. Вы очень прямой и откровенный человек. Это качество, безусловно, похвальное, но существуют обстоятельства…

– Ну, какой может быть разговор?

Но тут Илья нахмурился.

– Боюсь только, что Иван Федотович будет просить меня высказаться откровенно…

– И что же тут страшного?

– Ольга Даниловна, я плохой актер. Право, я только сейчас начинаю понимать, что может возникнуть некоторое…

– Послушай, Илья, – сказала, подойдя, Рита. – Ну, что ты строишь из себя, честное слово? Я прекрасно знаю, что к стихам ты глух, как тетерев. И твое мнение, мягко говоря, малоценно. Единственное, что от тебя требуется, это придержать свое мнение при себе и промолчать.

– Промолчать – ради бога. Но ты не учитываешь одной возможности, – Илья усмехнулся. – А вдруг эти стихи мне откроют глаза!

– Кроты обречены быть слепыми.

– Рита, Рита, – укоризненно сказала Леля.

Но было уже поздно.

– А если так, – угрюмо сказал Илья, – то нету смысла кроту притворяться ястребом.

– Тебя никто не заставляет притворяться! – резко ответила Рита. – Промолчать – и все.

Ноздри Ильи побелели от гнева.

– Я с удовольствием промолчу, если мне представится такая возможность. А если нет – не обессудьте.

– Вы знаете, ребята, – медленно проговорила Леля, – я очень жалею, что начала этот разговор. Давайте забудем о нем. Даст бог, как-нибудь обойдется.

– Ольга Даниловна, – осторожно начал Илья, – а нельзя ли отменить это мероприятие?

Леля пожала плечами, повернулась и пошла к дому.

– М-да, – проговорил Илья, вновь принимаясь за свою «бороду». – Положеньице. И все из-за одного чудака, которому нельзя прямо сказать, что он занимается не своим делом.

– Ну как ты можешь? – со слезами на глазах воскликнула Рита. – Как ты можешь судить с такой нетерпимостью?

– Это не я сужу, – отвернувшись, сказал Илья. – Это она его судит. А ей виднее.

– Ну а если и она ошибается?

– Она не ошибается. Дело в том, Маргарита, что искусство, как любое ремесло, должно себя кормить. Грош ему цена, если оно живет на содержании. И тем более грош ему цена, если оно приносит страдание хоть одному человеку. Искусство – не привилегия, это ремесло, изделия которого должны пользоваться спросом и по возможности приносить радость, а не страдания. Я не могу примириться с утверждением, что искусство оправдывает все. Нет такого рода деятельности, который оправдывал бы любые затраты.

– О каких затратах ты говоришь?

– Странный вопрос. Тут целый человек затратил всего себя на обслуживание другого. И ты считаешь это в порядке вещей?

– Мне не нравится слово «затрата». Есть другое название этому: жертва. Добровольная жертва.

– Хорошо, пусть будет так. А кто дал ему право принимать эту жертву? Безусловно, искусство. По-э-зия. Ну так вот: с этим я не соглашусь никогда.

11

Прощание было коротким, но тягостным. Иван Федотович тоскливо недоумевал. Стоя в сенях, он долго наблюдал, как Маргарита опустошает «летнюю комнату», а Илья с ожесточенным лицом носит вещи в машину, и время от времени вопросительно взглядывал на Лелю. Но «мамуля» только пожимала плечами, всем своим видом показывая: «Я не вмешиваюсь, и ты не лезь». Тогда Иван Федотович пошел в горницу, надел зачем-то свой лучший пиджак и вышел на крыльцо в полном параде.

– Да что произошло, в конце концов? – вполголоса спросил он Лелю, которая тоже стояла на крыльце, не помогая молодым выносить вещи, но в то же время и не мешая.

– Поди и сам спроси, – коротко ответила Леля.

Иван Федотович не заставил повторять эти слова дважды. Он чинно сошел с крыльца и, поправляя на ходу галстук и манжеты, направился к машине, возле которой возился Илья, запихивавший в багажник огромный рюкзак.

– Будьте любезны объясниться, – с достоинством сказал Иван Федотович Илье. – Иначе ваш отъезд будет выглядеть оскорбительным.

Илья захлопнул багажник, обошел вокруг машины, легонько пнул ногой переднее колесо, потом повернулся к Ивану Федотовичу лицом и посмотрел ему в глаза весело и добродушно.

– Поверьте, – приложив руку к сердцу, промолвил он, – поверьте, лично мне очень жаль отсюда уезжать. Я здесь провел несколько незабываемых часов и очень рад, что познакомился с вами… Решение принадлежит не мне. Надеюсь, наше знакомство на этом не кончится.

– Я тоже очень на это надеюсь, – поклонившись, ответил Иван Федотович, и в это время к машине подошли Рита и Леля.

– Что? Что такое? – тревожно спросила Рита, перебегая взглядом с одного на другого.

– Иван Федотович обижен нашим внезапным отъездом, – охотно объяснил Илья, – и пришел со мной попрощаться.

– Иван Федотович, миленький, – залепетала Рита, взяв Гаранина за рукав, – я Ольге Даниловне все объяснила, поймите меня и простите. А что касается вашей поэмы, – она вызывающе посмотрела на Илью, – то я вас очень прошу: дайте мне ее, пожалуйста. Я только перепишу и пришлю вам по почте.

Иван Федотович был поражен. Он отступил на шаг, бросил вопросительный взгляд на Илью (Илья насупился и полез в кабину), потом на Лелю: Леля была невозмутима.

– Простите, я не совсем вас понял, – высокомерно произнес Иван Федотович, оборотившись наконец к Рите. – Поэма? Что за поэма? О какой поэме идет речь?

Рита растерялась.

– То есть как?.. – проговорила она и вдруг, сообразив, покраснела до слез. – То есть, конечно… Я просто думала…

И окончательно смолкла.

– Ну, девочка моя милая, – Леля подошла к ней, обняла ее, расцеловала. – Дай бог тебе счастья. Ты, право, этого стоишь. И вам, Илья, – она протянула ему руку черев открытое боковое окно, – всего самого лучшего в жизни, самого надежного.

Рита заплакала и, вытирая рукою слезы, забралась в кабину на заднее сиденье. Илья помахал рукой, Иван Федотович коротко поклонился, машина тронулась. Через минуту только легкий запах бензина да примятая колесами трава напоминали о приезжих.

– Как ветром сдуло, – с облегчением сказала Леля и, не глядя на оцепеневшего Ивана Федотовича, пошла к крыльцу.

– Что, умотали квартиранты? – окликнула ее со своего огорода бабка Люба.

– Да вот, как-то сразу… – отозвалась Леля. – Скучно им с нами.

– Ага, друг с дружкой им зато интересно, – бабка Люба появилась из-за навеса, над которым курился ароматный дымок. – Поди сюда, чего скажу…

Леля подошла к изгороди, разделявшей обе усадьбы.

– Я-то думала, – навалившись на изгородь и дыша Леле в лицо «духовым зельем», зашептала бабка Люба, – я-то думала, твой тошнее всех, ан бывают еще тошнее. Правду люди говорят: не тянися к богатым, богатые никому не свои. Вот и пропала девка, заест он ее совсем…

Она еще долго рассуждала на эту тему, но Леля ее не слушала. Она зорко следила за тем, что делает «молодой Гаранин». Отстояв на лужайке положенный срок, Иван Федотович повернулся и неуверенной, спотыкающейся походкой побрел к крыльцу. Поднялся в дом, какое-то время пробыл в горнице, потом вышел на улицу кипой бумаг. Подошел к очагу у калитки, присел.

– Гляди-ка, бумаги жжет! – удивленно сказала вдруг бабка Люба. – Отработался, значит?

– Ну, прямо! – устало ответила Леля. – Завтра опять начнет. Экое дело!