Текст книги "Назидательная проза"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

«А что ты думаешь? Мы с Лилькой каждую единицу сверили. Она у меня не пьет, да и по хозяйству больше. Угол обзора у нее был пошире. Если я кого из виду терял, так она не теряла».

Я представил себе Лильку и от души ее пожалел: каково обслужить два десятка орущих, пьющих, случайных людей? Нет, не пьянство главное зло. Зло скрывается вот в таких случайных компаниях. В тени одной такой компании десяток преступлений может укрыться. Это я тебе говорю, с Жориком на эту тему смысла не было разговаривать. Урок ему, конечно, будет, но надолго ли этот урок?

«Ну ладно, – сказал я Жорику. – Давай по списку с самого начала».

«Значит, так. Учет я начал вести с половины десятого. Тут мы Вовку привели, а что было раньше – значения не имеет. Видишь, крестики подряд. Значит, все собрались: и Антон, и Гришка, и Михаил Осадчук, ты его у меня один раз видел. Михаил, правда, здорово был хорош, он уж к нам хороший явился. Дальше Трифонов, это степенный мужик, этот вряд ли мог… Молчу, молчу, Боренька. Томка с Гошей Зубавиным, Семеныч, Елена Павловна, Сипухин, дальше кто? Ох, забыл… Ну как же, Колька Ряшенцев с женой своей Анной, ну, естественно, мы с Вовкой в обнимку, рядом с нами товарищ Дерягин, и жена его Рита, и золовка Марина, и дочка Дерягиных Лелечка со своим кавалером Кирюшей. Сколько вышло? Ах да, еще Жанну забыл. Ну теперь вроде все, восемнадцать должно получиться, а если Вовку не считать, то семнадцать. Ну-ка перепроверим. Раз, два, три, четыре… одного человека недостает. Как же так? Вроде всех наизусть выучил…»

«Плохо выучил. Двое лишних сейчас у тебя получилось».

«Даже так? Значит, Жанну я в список не внес. Ну, за Жанну готов поручиться. Лилька, может, ее и не любит, но у нас с этой Жанной было полное когда-то взаимопонимание. А еще один – это, наверно, Семеныч. Ну-ка дай… Точно, Семеныч. Тихий человек, незаметный, вот мы с Лилькой его и упустили».

«Незаметный, говоришь? Ладно, пусть. Ну, пришли вы с Володей и что же?..»

«Хорошо его встретили. Налили полный ему фужер. «Выпей, – говорим, – полегчает». Не пошло ему, закашлялся он, на рубашку себе пролил. Ну, обнялись мы с ним, спели несколько песен. Тут пробел есть один, по моей, значит, линии в списке: видишь, одного креста не хватает? Это в туалет я пошел, задержался еще на кухне: с Лилькой поцапался. Возвращаюсь – Володенька мой уж готов. Сидит, нос повесил, дремлет. Нервы слабые у парня, гость хреновый он был, а все-таки праздник отмечал с людьми, по-человечески, а не как медведь в своей берлоге. Верно я говорю?»

И спросил Жора с нажимом, и смотрел на меня с ожиданием, только я ничего ему не ответил. Проповеди читать было поздно: надо было вникать.

«Попытайся вспомнить, Жора, – сказал я ему вместо ответа, – был ли за столом разговор какой-нибудь о больших деньгах?»

«То-то и оно, что был. Подкатилась к Вовке за столом наша гостья одна, Томка Кислякова… ну, которая с Гошкой на площадке любовь крутила. В списке номером пятым она идет. Одинокая, разбитная, а тут – ничейный мужик, да еще характером слабый. Обняла она его ручищей своей, тормошить его стала, волосы ерошить, слова говорить. Ну и проснулся парень. «А налей-ка мне еще», – говорит. Выпил, разгорелся, шутки стал шутить, пиджачок с себя скинул, тут ключи из кармана и выпали. Лилька глазом мне моргнула, я и сел промеж них, разбил эту пару, от греха подальше, тем более Гоша занервничал. Он ведь с Томкой пришел, с Томкой и уйти должен, так в приличных компаниях делается. С этой вот минуты и надо время считать».

«Нет, не с этой. Разговор о деньгах когда состоялся?»

«Вот не помню: то ли до пиджака, то ли после. Вроде после. Мы как раз еще песню пели: «И заслонила дорожку, ту, что ведет под уклон». Это надо по пленке проверить».

«По пленке?»

«Ну да, по пленке. Запись, правда, паршивая, но кое-что все-таки слышно».

«Так у вас и магнитофон был включен?»

«Нет. Не у нас. У Вовки. Мы магнитофона не держим».

«Ну-ка, ну-ка, расскажи. Это становится любопытным».

«Значит, так. Тут совсем как в кино получилось. Стоим это мы с Вовкой у взломанного секретера, друг на друга не глядим, слов не молвим, вдруг я слышу: в другой это комнате что-то щелкает…»

«Толя, Толя, постой. Это ж на другое утро все было».

«Утром, правильно. Ты меня слушай. Говорю я тогда Вовке: что-то щелкает вроде… А он мне смотрит в лицо и не понимает. Я опять ему: «Что там такое?» – «Ерунда, – говорит мне Вовка, – это я, наверно, магнитофон забыл выключить, вот и крутится». – «Когда, – спрашиваю, – забыл? Ты же только что встал!» – «А вчера, – отвечает, – когда вы меня уводили…» Тут взглянули мы друг на друга – и бегом в ту комнату. Правда, вертится катушка, магнитофон весь горячий, прямо зверем рычит. Шутка ли: всю ночь проработал. «Слушай, – говорю я Вовке, – так ведь здесь же все записалось!» Черта с два. Стали слушать мы пленку – расстройство одно. Весь наш пир через стенку записался, все застольные песни: слышимость-то знаешь какая. А в квартире у Вовки – тишина, как в индийской гробнице. Только скрипнуло сильно, и в прихожей как будто бы что-то упало. Молчком работал, бандит. Хоть бы кашель подал или голос: знал ведь, что в квартире один! Нет, опытная рука действовала…»

«Подожди, Жора. Ты мне лучше объясни: как же так получилось, что сосед твой перед уходом магнитофон на запись включил?»

«Тут, брат, как в кино получилось. Вовка – он на радио работает, понял?»

«Ну и?..»

«Ну и в технике этой кое-что понимает».

«Так что же?»

«А то, что в тот вечер, когда мы его к себе затащили, он от скуки комбайн свой налаживал. Магнитола у него собственного изготовления. Не сказал бы, что вещь добротная, все детали на кишках, но работает, не барахлит».

«Ты покороче».

«А покороче – наладил он свой аппарат с микрофона записывать, а тут мы как раз и пришли. Нажимает он автостоп или как это там называется».

«Тумблер паузы, наверно».

«Ну да, тумблер паузы, чтоб на время вырубить, не совсем. И вот этот самый тумблер – представляешь себе? – тоже на кишке висит, и, естественно, не срабатывает. Как в кино. Только запись негодная, орали мы слишком за стенкой. Знать бы заранее…»

«Глупости ты говоришь. И как долго эта запись велась?»

«А до самого утра. Ну, конечно, катушка смоталась – и крутилась всю ночь вхолостую. А, теперь я понимаю, отчего ты этой пленкой заинтересовался: по ней можно время считать. Нам с Володей в голову не пришло. Триста пятьдесят метров, да со скоростью четыре метра в минуту… сколько времени получается?»

«Положим, не четыре метра в минуту, а пять сантиметров в секунду. Это, брат, не одно и то же. Получается два часа чистого времени».

«Ну правильно: два часа мы с Володей и слушали. Мы-то по-другому думали, все хотели шаги опознать».

«А шаги тоже слышно?»

«Нет, шаги еле-еле. Да, может, и не у Володьки шаги, а рядом или наверху. Но скрипнуло здорово, рядом».

«Хорошо б эту пленку послушать».

«А чего ее слушать? Я тебе все и так рассказал. Впрочем, если охота берет – вот, пожалуйста. Но предупреждаю: ничего особенного не услышишь».

Тут, представь себе, лезет мой Жорик в портфель и достает оттуда кассету с пленкой. Вот ведь что забавно: он мне график свой совал, а такая вещь спокойно лежала у него в портфеле.

«Ничего не услышишь, – предупреждает он меня. – Без привычки одно шипение».

«Шипение, говоришь?»

Сбегал я в гостиную, притащил свой «Днипро» – не лезет кассета. Взял отвертку, снял всю верхнюю панель, наладил кое-как, думал, не потянет такую махину, нет, потянуло. Сели мы с Георгием поудобнее, слушаем. Все как он говорил: «Раз, два, три, проба, проба», потом звонок, возня в прихожей, Вовка на одной ноге прыгает, брюки надевает. Пряжка звенит. Записалось прекрасно. После – щелкнул замок, ушли. И – сплошное шипение. Голоса за стеной еле-еле.

«Метров двести смотай, – говорит мне Жора. – Ничего интересного не услышишь».

«А мне все интересно, – сказал я ему. – Потеряем лишний час, зато получим полное удовольствие».

Посидели послушали.

«Ну правильно, – говорит Жора, – два раза Томка к нему подкатывалась. Вот сейчас, слышишь? Песню поют. Подошла к нему Томка сзади, обняла его за плечи, говорит: «Ах ты сладкий мой! Кто б тебя пожалел, приласкал! Неужели дуры такой не найдется?» Тут Володю и повело».

Я выключил магнитофон, засек время. Получалось сорок минут с их прихода.

«Ну и что ей Володя ответил?»

«Эх, – говорит, – Тома, Тома! Дура, может, и найдется, да мне ведь умную надо. Думаешь, я простой такой? Нет, не простой. У меня, – говорит, – худо-бедно, четыре с половиной наличными, на два года хорошей жизни хватило бы. Но такой я, – говорит, – привередливый: умную мне подавай». Вот такие слова он ей говорил в приблизительной передаче. А потом, конечно, язык прикусил и сидел как пришибленный. Пока не заснул. Ну, тогда уж внимания на него не обращали».

«Хорошо бы поточнее время определить. Телевизор вы не смотрели?»

«Нет, какой там телевизор. В двадцать два тридцать пять спортивная программа, и стал Михаил к телевизору рваться. Включи да включи. «Я, – говорит, – сам заслуженный мастер спорта, мне нельзя такие передачи пропускать». Тут Сипухин с ним и сцепился. Блюдо своротили, шуму наделали, это все хорошо записалось. Видим мы, человек готов, повели его прогуливать. Ты же знаешь, один такой может всю компанию загубить».

«А он что, Михаил Осадчук, в самом деле мастер спорта?»

«Да какой мастер спорта! Пьяный гонор один. До телевизора он все-таки добрался, но включить не включил. Увели. Вот тебе и точное время. Если хочешь, можно в Останкино позвонить».

Прослушали мы эту сцену: записалось действительно довольно подробно. Звон посуды, женские крики, смех – шуму было порядочно. Особенно выделялся пронзительный женский голос: «Водой его холодной, облейте его водой!»

«Это Жанна шумит, – как бы оправдываясь, пробормотал Жорик. – Ох, горячая женщина. Этого у нее не отнимешь».

«Кто увел Осадчука?» – спросил я, выключив магнитофон.

«Гошка с Трифоновым. Ты понимаешь, как тут сложилось? Я про Гошку хочу сказать. Весь тот вечер напролет он за Томку держался, тем не менее Осадчука сам вызвался провожать, и про Томку забыл, и обратно к нам не вернулся. Так все трое и сгинули: Трифонов, Осадчук и Зубавин. Ну, про Трифонова ничего не скажу: с Михаилом они друзья, могли вместе до дому податься. А вот Гошка зачем с ними увязался – непонятно. Непонятно и подозрительно».

«Может, он на Томку свою рассердился?»

«Это может быть, точно. Но ушли они втроем, и все трое исчезли. Лилька ночью боялась, что вернутся и начнут чудить. Они же обещали вернуться».

«Кто ж теперь за столом?» – спросил я Жорика, когда послышалось нестройное пение «Хас-Булата».

«А по пальцам перечесть можно, – ответил Жорик. – Мы с Володей, он спит, я пою, а помимо нас – Томка да Анна Ряшенцева».

«А где же все остальные?»

«Лелечка Дерягина – сам не знаю, когда удрала, а женишка с собой увела. Молодое дело, известное. Им бы лишь с родительских глаз скрыться. Лилька говорит: из окна их видела, как они, за ручку взявшись, через площадь шли. Ну, Дерягин-отец этих вольностей не любит, он с девчонки своей глаз не спускает, для того и с собой привел, чтоб по улицам не шатались. Как увидел, что дочки в квартире нет, – занервничал, жену забрал и удалился. Их Марина, правда, осталась. У нее там с Сипухиным дела, и как только Дерягины ушли, сразу и эти двое притаились. Я сначала думал, курить на площадку пошли, но Лилька считает, что в спальне они сидели. Дальше кто? Лилька на кухне, Елена Павловна там же, помогает ей чай готовить. Гришка в ванной закрылся, плохо ему стало, а Антон с Колькой Ряшенцевым то ли в прихожей гудят, то ли на лестнице курят».

«А про Жанну опять забыл? Что-то голоса ее не слышно».

«Подожди-ка, а где же, действительно, Жанна? Что за черт? Ни в списке она не значится, ни на пленке не записалась. Курить она не курит, в туалет как раз Семеныч настроился и заснул там, разбойник… Может, к детям пошла? А чего ей там делать?»

«А не в ванной она?»

«Ты брось эти шутки шутить! – рассердился Жорик. – В ванной Гришка закрылся, я же тебе рассказываю…»

Тут мой Жорик осекся и крепко задумался. Между тем пленки на кассете осталось совсем немного, и время, по моим подсчетам, перевалило за одиннадцать. Вдруг раздался щелчок замка. Таких щелчков и раньше записалось препорядочно, и каждый раз я настораживался, но на этот раз щелкнуло чуть погромче, чем обычно. И сразу загрохотало. Мягкий грохот такой, много твердой резины: очень похоже на то, как если бы на пол вывалили ящик старой обуви. Шагов я, правда, не расслышал, потому что в этот момент за стеной заголосили: «Издалека долго течет река Волга…» Но даже сквозь эту мощную песню явственно послышался скрип – то ли замка, то ли дверной петли. И ровно через тридцать секунд пленка кончилась. Получилось, что злоумышленник просто не мог уйти из квартиры: где-то в прихожей он непременно должен был услышать щелканье освободившегося конца пленки – сомнительно, чтобы человек, действовавший так хладнокровно, бросился бежать из квартиры и оставил такую решающую улику, даже не попытавшись что-нибудь изменить. Я представил себе человека, застигнутого в чужой квартире таким непонятным звуком, – нет, он должен был после секундного оцепенения пойти выяснить, что произошло в другой комнате, а выяснив, либо унести кассету с пленкой, либо, что достовернее, оборвать конец пленки и спокойно уйти. Я перемотал часть пленки и начал слушать с того момента, когда щелкнул дверной замок. Щелчок, шум в прихожей (ну, конечно, там раскидана старая обувь: значит, это не Гришка и не Антон, те шагали бы осторожнее), минутная заминка – и скрип. Нет, этот человек, кто бы он ни был, знал, куда идти: он направился прямо к секретеру. А за стеной заливисто пели «Течет река Волга…». Пришлось мне тряхнуть за плечо Жорика.

«Кто поет?» – спросил я его.

Он сосредоточился, прислушиваясь. Я прокрутил ему это место два раза, и мы пришли к совместному выводу, что поют те же: Жорик, Томка и Анна. Никаких других голосов не прибавилось.

«И вот ты посмотри, – пробормотал Жорик. – Что она так орет, как будто ей платят?»

«Кто?»

«Да Томка».

И правда, ее зычный голос перекрывал все остальные шумы, хотя в этом не было никакой необходимости. Я задумался.

«Ну и что получается?» – с интересом спросил меня Жорик.

«Пока ничего, – коротко ответил я. – Торопишься очень».

«Не сердись, – примирительно сказал Жорик. – Я понимаю, трудно тебе. У меня у самого все мозги перекручены. Четырнадцать человек под подозрением, шутка сказать. И все четырнадцать где-то там ошивались. Прямо зло берет: что бы стоило людям честным сидеть за столом и песни петь?»

«Нет, не четырнадцать, меньше, – поправил я. – Ключи-то оказались на месте?»

«На месте».

«Значит, все ранее ушедшие отпадают. И Гошка в том числе, хоть ты на него глаз и держишь. Кто же остался у нас не за столом и не на кухне, но в то же время еще в гостях? Антон, Коля Ряшенцев, Сипухин, Гриша, Семеныч, Марина и Жанна, которая пропадала неизвестно где. Меня, естественно, больше интересуют одиночки, поскольку дело это было не парное. Разве что при очень тесном знакомстве. Скажи, Антон и Коля хорошо друг друга знают?»

«Совсем не знают. Познакомились у меня, за столом».

«Тогда смотри: если они на площадке, то один из них должен вломиться в чужую квартиру буквально на глазах у другого. Малознакомым людям в таких делах не доверяются. Ну а если Антон и Коля, как ты выразился, «гудят в прихожей», то одному из них надо выдумать благовидный предлог для выхода на площадку, а другой в это время должен бессмысленно околачиваться в коридоре. Податься-то ему некуда: туалет оккупирован Семенычем, ванная комната – Гришей, на кухне – женщины, в спальне – Сипухин с Мариной, в детской – дети, в гостиной – ваш хор. Естественно, оставшийся должен был вернуться в гостиную. Согласен ты со мной?»

«Совершенно согласен», – умильно глядя мне в лицо, сказал Жорик. Он искренно радовался за Антона, а мне этот Антон отчего-то не нравился.

«Остаются пятеро. Сипухин с Мариной, как я понял из твоих слов, довольно близки, но видятся редко. Отчего они не могли уединиться в присутствии Дерягиных?»

«Тут сложная история. Сипухин у Риты когда-то в большом уважении был. Чуть до скандала не дошло у них с Дерягиным. Дерягин и сейчас от него нос воротит. Ну а Марина из Кирова на месяц приехала: купить кое-что, по театрам побегать. Вот у нее с Сипухиным и завертелось».

«Ну это вопроса не снимает, конечно, но все-таки сомнительно, чтоб люди, случайно встретившиеся, пустились тут же с ходу в такую опасную авантюру».

«Я тоже так рассуждал», – промолвил Жорик, считая, очевидно, что этим он льстит моему самолюбию.

«Как видишь, осталось только трое: Семеныч в туалете, Гриша в ванной и Жанна непонятно где».

«Да что там непонятного, – мрачно сказал Жора. – Минут, наверно, тридцать Гришка в ванной сидел, а вышел оттуда как стеклышко, и убирать после него не пришлось: Лилька все удивлялась. Просветлел, говорит. Знаю я теперь, отчего он просветлел. Тут же и эта за ним появилась. Заохала, заметалась. «Домой, – говорит, – пора, засиделась я у вас». Засиделась… Такая не засидится. Ушли они, однако, поврозь, вот что меня с толку сбило, ты понимаешь? Сначала Гришка, а минут через сорок она… А торопилась-то, торопилась. Сидит и на часы поглядывает. Эх, Боря, Боря, вот и верь им после этого!..»

Излияния такого рода всегда были мне неприятны, поэтому я довольно сухо напомнил Жорику, что, между прочим, Лильку свою он в список не забыл внести, а Жанну забыл, и Лилька это стерпела. А ведь могла и не стерпеть: смешно же предполагать, что она ни разу об этой женщине не вспомнила. Тут Жора мой, сорокалетний младенец, весь краской залился, и ресницы его намокли от слез: видно, на переломе лет его все чаще тянуло поплакать.

«Ну а теперь скажи, – заговорил я как ни в чем не бывало, – что за Семеныч такой, имеющий привычку спать в туалете? Совсем старик?»

«Какой там старик, – ответил мне Жорик. – Тридцать четыре года».

«А по профессии кто?»

«Вроде официант».

«Вроде, а поточнее?»

«Поточнее не знаю».

«Ну а фамилию его ты хоть знаешь?»

Совсем Жора поник, только шляпу свою в руках терзает.

«И адрес не знаешь?»

Молчит.

«Как же мы, если дело зайдет, искать этого Семеныча будем?»

Задумался Жорик – и вдруг просиял, заулыбался даже, словно что-то веселое вспомнил.

«А что его искать? – говорит. – В вытрезвителе справимся, там все его координаты».

«В каком вытрезвителе?»

«А в том самом, куда он прямо от нас угодил. Выходил вроде бодрый, а на площади песни петь начал, тут его, голубчика, и подмели. Участковый к лифтеру вчера подходил, интересовался, до которого часу шумели. Ну в описал Семеныча. «Был, – говорит, – такой?» – «Был, а как же, он у нас часто бывает».

Так был счастлив Жорик за своего Семеныча, неизвестного, в общем-то, человека, так бурно радовался, словно тот путевку в Варну заполучил. Пришлось мне ему напомнить, что личность злоумышленника не установлена и надо начинать все сначала.

«Ну давай еще раз пленку послушаем».

«С самого начала?»

«Да нет, только конец».

Сделал я погромче, придвинулись мы ближе к магнитофону, слушаем. Треск теперь в грохот превратился, шипение – в рев. Не жилая квартира, а прямо туннель метро. И когда заскрипело там у Вовки в квартире – даже страшно стало: на полную мощность ревел мой «Днипро». Ох, как надрывались за стеной, выводя «Течет река Волга…». Так, наверно, ревели «с поддачи» обитатели страны Бробдингнег. И тут же пленка оборвалась, и «Днипро» захлестал себя по бокам, как очумевший от овода конь.

«Видишь, какое дело? – сказал я Жорику, остановив рукой кассету с пленкой. – Это-то меня и смущает. Уж очень впритык работал наш злоумышленник. Еще минута – и пленка защелкала бы. В чужой квартире да с деньгами в руках – незавидное положение. Что бы ты сделал на его месте?»

«Постоял бы, послушал, – неуверенно сказал Жорик, – потом пошел бы в ту комнату и выключил магнитофон. А пленку забрал бы с собой».

«А она в карман не лезет…»

«Под рубаху ее, или нет: я бы самый конец оборвал: там совсем немного».

«Правильно, – сказал я. – Так ты и сделал».

Краска отлила у Жорика от лица, а взамен ее изо всех пор моментально выступили капли пота.

«Ты это что?.. – хрипло проговорил он и привстал. – Ты зачем это мне говоришь?»

«Сядь! – приказал я ему. – Сядь, не трусь, ты же мужчина! Слушай, что я говорю. Безусловно, я эту пленку тебе не верну. Я передам ее в милицию. А милиция рассудит просто: ты знал о больших деньгах заранее. Ты завел человека к себе, напоил его, а дружка своего или подружку научил, что делать…»

«Нет! – крикнул Жорик. – Ты не можешь так говорить!»

«Допустим, я не могу, – жестко сказал я, – но другие наверняка смогут. Слушай дальше. На другое утро твой сосед пожаловался тебе и сказал об этой дурацкой записи. Хочешь дальше? Пожалуйста. Ты испугался, и, несмотря на заверения соседа, что он махнет на это дело рукой, ты решил себя оправдать. Что для этого нужно? Взять пленку, пойти ко мне (именно не в милицию, а ко мне, в расчете на то, что, уж если я не раскрою, никто не раскроет и можно не опасаться), по дороге оборвать пленку ровно на столько, чтоб осталась суть дела, но исчезли какие-то данные, тебя выдающие, – и заставить меня три часа ломать голову над этим нелепым списком. Ты совсем не подумал о том, что опытному следователю ничего не стоит определить, на сколько сантиметров пленка оборвана. Звук-то плывет в конце, когда остаются считанные сантиметры, а здесь не плывет».

«Боря, Боря… – тусклым голосом сказал Жорик, надел свою помятую шляпу и встал. – Эх, Боря, друг…»

«Сядь, голубчик! – сказал я ему помягче. – «Эх, Боря, друг…» – вот и все, что ты можешь на это возразить. Теперь ты понял, в какую переделку ты угодил? И сними, ради бога, шляпу, ты в ней выглядишь форменным идиотом. Тебя околпачили, Жора, и ситуация хуже, чем ты себе сейчас вообразил».

«Что же мне делать?» – прошептал Жорик и закрыл лицо руками. Сквозь пальцы у него потекли слезы.

«Не быть таким расхлебаем! – жестко сказал я. – И перестать пить, черт тебя побери! Тот же Семеныч рано или поздно втянет тебя в такую кашу, что ты ее будешь расхлебывать всю жизнь. Подумай о Лильке: чего ей стоит обслуживать эту свору твоих дружков!»

Нет, он не подумал о Лильке. Есть такая категория людей: добродушный покладистый эгоист. Этот эгоист отзывчив, участлив, приветлив, и за все это он требует самой малости: чтобы пожалели и нежно полюбили его самого.

«Боря, но ты-то мне веришь?» – Жорик всхлипнул и открыл свое залитое слезами лицо.

«Я-то верю, – сказал я сухо, – но совсем не потому, что знаю тебя хорошо. Счастье твое, что сосед твой оказался еще большим болваном, чем ты. Кстати, не он ли посоветовал тебе оборвать конец пленки?»

«Он, – пробормотал Жорик, вытирая ладонями щеки. – Там не влазило, вот он и говорит: «А ты отщипни…»

«Отщипни», – передразнил я. – Нет, он все-таки хитрее тебя, простофили. Ну-ка слушай внимательнее вот этот кусок. Что слышишь?»

«Песню поем…» – неуверенно пробормотал Жорик и заискивающе посмотрел на меня.

«А сейчас?»

«Какая-то музыка, далеко только очень».

«Ну, как бы ни далеко, а все в пределах нашего часового пояса. Интересно, под какую же музыку вы пели в двенадцатом часу ночи?»

«Сделай погромче».

«Да куда уж громче».

«Ничего не понимаю… – сказал Жорик и почесал затылок. – Это ж эта, как ее…»

«Ну, ну…»

«С добрым утром».

«Правильно, Жорик. Запись на запись, причем очень грубо сработана. На такого простачка, как ты. В милицию с этой пленкой не сунешься. Сначала концерт ваш домашний записан, а шаги и все остальное – потом. Всего на три минуты нужно было твоему Вовке уровень записи поднять – и не повезло человеку. Посторонний шум записался. Сразу видно, что с похмелья дело делалось, по наитию».

Посидел подумал Жора. Покраснел, набычился.

«Вот как, значит… Вот он, значит, как со мной… Ну, Володя, ладно. Ладно, Володя…»

Встал, не глядя на меня, поднял с полу свой график, скомкал, сунул в карман. Стал снимать с магнитофона пленку, занервничал, зачертыхался. Я молча отстранил его, пустил магнитофон на перемотку. Пленка шла плохо: намоталось больше, чем позволяла моя кассета.

«Ты скажи мне, Боря, напоследок, – сказал Жора, наблюдая за моей работой. – Ну зачем он все это устроил? Ради чего? Ведь от денег моих отказывался. Я же сразу предложил ему деньги…»

«Значит, мало предложил. Этому человеку, видно, много надо. Он в двух зайцев прицелился: и тебя припугнуть, как я припугнул, кое-что с тебя поиметь, и еще две с лишним тысячи выгадать».

«Погоди, не понимаю. Какие две с лишним тысячи? Столько мне за десять лет не собрать».

«Да не от тебя. От тебя – сколько выйдет, по бедности. А еще две с лишним… видишь ли, Жора, имущество, нажитое в браке, при разводе делится пополам. В отличие от тебя твой сосед хорошо об этом помнит».

«Ну а я-то здесь при чем? Мне-то душу мотать зачем было надо?»

«Из тебя, простачок, хотели сделать свидетеля. Подтвердил бы ты на суде факт кражи? Наверняка подтвердил бы. Вот и все, что от тебя еще требуется. Удивляюсь только, как он тебе эту пленку на руки отдал».

«Да сопротивлялся он, не хотел. Ну, со мной разговор короткий, – тут мой Жора ухмыльнулся многозначительно: отлегло от души. – Я ж его одним пальцем – и все».

«Нет уж, пальцем не надо, Жора, – попросил я его. – Обещаешь?»

«Ладно, бог с ним, – буркнул Жора и потянулся за пленкой. – Словами скажу».

«И слова выбирай, – посоветовал я. – Этот Вова – человек сложный. А пленку я тебе не отдам. Пусть она пока у меня полежит. Так и передай Володе: пленка, мол, твоя лежит в прокуратуре. Это будет ему самый лучший подарок».

«Ладно, Боря, спасибо тебе, Боря. А еще один вопрос тебе можно?»

«Один – можно. Я с работы, устал».

«Как же ты не сразу во всем разобрался? – простодушно спросил меня Жорик. – Дело-то, оказывается, ерундовое?»

Ну, что я мог ему ответить?

«Ты руки-то мыл со вчерашнего дня? Не мыл. Вот это меня с толку и сбило».

Оторопел мой Жорик, взглянул на свои руки и, криво усмехнувшись, соскреб с корявого ногтя следы ферромагнитной эмульсии… На этом мы давай и закончим повествование о ерундовом деле, которое я предлагаю условно назвать делом «об уточненной подлости».

– Все понятно, – сказал я Б. П. Холмскому, закрывая свой исписанный блокнот, – все понятно и очень мило, но есть у меня как у беллетриста небольшая к тебе претензия.

– Ну валяй выкладывай, – снисходительно проговорил Б.П., разминая в пальцах сигарету.

– Ты все с нами воюешь, с сочинителями, все окурки высмеиваешь – ну те самые, традиционные, найденные в самом конце, – Боря Холмский благосклонно кивнул, давая мне понять, что пояснений не требуется, – а ведь песенка твоя, случайно записавшаяся, – это тоже своего рода окурок. Счастливая случайность, не больше того. Я понимаю, по наитию работал человек, решил использовать обстоятельства, да еще с похмелья… все это у тебя мотивировано. Но подними он уровень записи не в тот момент, когда началась передача «С добрым утром», – что бы ты делал тогда со всей своей дедукцией?

– Видишь ли, какое дело, – утомленно сказал Б.П., – неважно, что там записалось, когда Володя пошел к секретеру, не это, так другое. Время утреннее, за три минуты много шумов могло вклиниться: тормоза машин, голоса на улице. Да мало ли что… Стереть-то запись он не мог.

– Вот как? – саркастически сказал я. – Ну допустим. Но, вообще-то говоря, мне не совсем понятно, зачем эта верхняя запись была загнана в самый конец.

– Во-первых, это очень достоверно, – пояснил Б.П., – а во-вторых, Вова должен был выбрать момент, когда за столом осталось как можно меньше людей. Ты удовлетворен моим объяснением?

– Вполне. Но все это совершенно не прозвучало.

– Не прозвучало? – задумчиво переспросил Б. П. Холмский. – Ну что ж, ты зайди ко мне как-нибудь через недельку. Сделаем вставки.

Я, конечно, зашел, понимая при этом, что у Бори наверняка не найдется времени для поправок и перестановок. Мне казалось сомнительным, чтоб Б.П. занялся этим нудным делом, требующим к тому же известного навыка.

Так оно и случилось.