Текст книги "Последний коммунист"
Автор книги: Валерий Залотуха
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
– Нилыч? – удивился Владимир Иванович, слыша голос седого, и направился к входной двери, чтобы зажечь верхний свет.
– Работаю, что я еще могу делать. Странный вопрос. – Печенкин сделал вид, что обиделся, нажал на клавишу выключателя.
– Приехать? Да ты сам приезжай... Хотя нет, лучше я приеду, а то у меня тут... накурено после совещания... – Владимир Иванович дивился на свой разгромленный кабинет.
– А у тебя выпить есть?
Ноги были босые, и он с удовольствием пошевелил пальцами.
– Что ж, я и выпить уже не могу после трудового дня? Так что, если у тебя выпить нет, я не поеду, ты уж не обижайся...
То что носков не было видно, это еще куда ни шло, но ботинок тоже не было.
– Не, водку я не хочу, коньячок благороднее. Есть? А ты где сейчас?.. Где-где?.. А что это ты там делаешь?
Ботинок лежал на столе.
– Работаешь? Как работаешь? Ах ты черт! – Печенкин хлопнул себя по лбу и засмеялся. – Я и забыл, что уволил тебя... Ну, ладно, еду, ты там пока разливай... Слышь, а какое сегодня число? – крикнул он, но поздно – Нилыч уже положил трубку.
Держа в руке единственный свой ботинок, Владимир Иванович поискал второй, но быстро поняв, что это бесполезно, отшвырнул его и вышел из кабинета босиком.
Приемная была пуста, на низком кожаном диване лежал скомканный плед, а сверху валялся женский лифчик. Владимир Иванович озорно и самодовольно усмехнулся, сделав это, впрочем, на всякий случай, потому что ничего такого что-то не припоминалось. Рядом на полу валялся второй ботинок, и Печенкин мстительно пнул его ногой...
2
Длинные коридоры офиса были темны и мертвы.
– Эй, есть тут кто? – крикнул Владимир Иванович, не особенно веря, что кто-то отзовется. Никто и не отозвался.
– Где народ? – спросил Печенкин уже себя и сам же в ответ пожал плечами.
Лифты не работали. Предстояло спускаться пешком двадцать этажей.
– Ладно, спускаться – не подниматься! – оптимистично высказался Владимир Иванович, торопливо вышел на гулкую темную лестницу и начал свой спуск. За сплошным стеклом стены светились внизу уличные фонари, и это успокаивало и радовало.
– Аба-ра-я! – громко и торжественно запел Печенкин.
Но там внизу совершенно не было людей. Это раздражало и даже пугало. Вообще-то, люди Печенкину были не нужны, но, одновременно, именно сейчас их очень не хватало.
– Аба-ра-я, – дрогнувшим голосом повторил он и увеличил скорость. Какие-то мелкие острые камешки попадали то и дело под голые ступни, и это тоже было неприятно. Чтобы скорее от всего этого избавиться, надо было бежать быстрее, и Печенкин побежал быстрее.
– Аба! Рая! Аба! Рая! Аба! Рая! – приговаривал он при этом. Первый этаж представлялся спасением, потому что там находилась охрана офиса, там можно было дать распоряжения, обуться, спросить, какое сегодня число.
– Аба! Аба, аба! Рая, рая, рая!
Печенкина буквально вынесло по инерции в просторное фойе первого этажа. Тут тоже было тихо и мертво, но живо журчал декоративный фонтанчик. Владимир Иванович подбежал к нему, жадно напился, умылся и, вы-прямившись, крикнул:
– Вы что, хотите, чтобы я вас всех уволил к черту?
Никто, однако, не отозвался на эту угрозу. Скрипнула вдруг входная стеклянная дверь, и Печенкин обрадовано туда посмотрел. Дверь была открыта и покачивалась от сквозняка. Владимир Иванович зябко поежился. Электронные часы над дверью показывали какое-то странное, непостижимое время: 99.99. Это пугало, это не могло не испугать, и Печенкин рванул на улицу.
Уже сбегая вниз по мраморным ступеням, он стал оглядываться и задирать голову.
Наверху, на крыше небоскреба ничего не было, не было того, что должно быть, и это уже не пугало, а убивало. Остановившись внизу на асфальте, Печенкин стал смотреть вверх, пока там, под черным беззвездным небом, не загорелась алая буква П, потом Е, потом Ч...
Владимир Иванович облегченно вздохнул. Последняя буква не загорелась, получилось ПЕЧЕНКИ, но это уже не имело значения. С хрустом расправив плечи и по-хозяйски оглядывая широкую пустую улицу, он направился к своему "мерседесу". Асфальт приятно холодил ступни. Неприятности, однако, продолжались – рулек был отломан, вместо него торчал противный корявый штырек, и это мгновенно испортило поднявшееся было настроение. Владимир Иванович торопливо отвернулся, чтобы не видеть царапающую душу картину, и пошел прочь.
Уличное одиночество длилось недолго – из-за спины вывернулась старая японская иномарка с правым рулем, громыхающая железом и бьющая стереомузыкой. Машина сбавила скорость и поехала рядом. Из открытого окна задорно поглядывали две круглые с короткими стрижками морды.
Желанная еще недавно встреча с людьми сейчас почему-то не радовала.
– Мужик, ты где боты потерял? – весело крикнула одна морда.
Печенкин не ответил на вопрос, он даже как бы и не слышал, продолжая идти своей дорогой и глядя только вперед.
– А, мужик? – немного обиженно прокричала морда вторая. Впрочем, обида была напускной – морда улыбалась.
– Садись, подвезем! – предложили морды хором.
Делать дальше вид, что не слышишь, было неудобно, и, повернув в их сторону голову, Владимир Иванович объяснил:
– У меня денег нет.
Морды страшно обрадовались тем, что ночной пешеход заговорил с ними, и закричали, перебивая друг друга.
– Да нам денег не надо!
– Мы так подвезем!
– Бесплатно!
Печенкин заколебался, он то ускорял шаг, то замедлял и наконец остановился. Колымага тоже остановилась. Морды смотрели на Печенкина так, будто всю жизнь мечтали бесплатно прокатить его по ночному Придонску.
– А какое сегодня число? – решительно спросил Печенкин.
Морды задумались, уставившись друг на дружку. Похоже, вопрос застал их врасплох. Печенкин щурился, дожидаясь ответа, от которого зависело, поедет он с ними или нет. Те разом вдруг заржали. Печенкин криво усмехнулся и пошел как ни в чем не бывало дальше. "Японка" осталась стоять, и до слуха Владимира Ивановича еще долго доносились прерываемые тишиной взрывы хохота.
3
В просторный сумеречный кабинет Печенкин вошел весело, по-хозяйски. Первым встретился седой, и Владимир Иванович крепко обнял его и пьяно, слюняво облобызал, хотя тот явно не выказывал желания целоваться. Кажется, седой хотел быть с Печенкиным строгим, жест-ким, но сила обаяния прежнего хозяина и крепость его рук взяли вверх, и он только растерянно улыбался.
Вторым был начальник Придонского УФСБ – мелкий, с мелкими же чертами лица, серый, никакой. Он хмурился и протягивал для пожатия вялую ладонь. Печенкин громко хлопнул по ней своей ладонью и упал в низкое, по моде шестидесятых годов, кресло. Устало шевеля пальцами ног, он озабоченно объяснил ситуацию Нилычу:
– Рулек опять у "мерса" отломали, гады...
Седой судорожно кивнул.
На стене, над столом начальника висел написанный маслом, большой, в рост, портрет Дзержинского. Приятельски ему подмигнув, Владимир Иванович поделился:
– Мой тесть его вешал. – И тут же поинтересовался: – Ну, что, мужики, выпивать-то будем? Где коньячок?
– А тебе какой? Французский? Или армянский? – неожиданно прозвучал из-за спины сильный, хорошо поставленный голос.
– Армянский, конечно, французский не уважаю, – ответил Владимир Иванович, выворачиваясь в кресле, чтобы увидеть, кто говорит. В дальнем темном углу за низким столиком сидел, подавшись вперед, пожилой мужчина с породистым лицом и мешками под глазами. Смотрел он недобро.
– Будет тебе армянский, – пообещал незнакомец, и в этом обещании слышалась угроза.
Мелкий мелко засмеялся, седой нерешительно поддержал.
Печенкин переводил удивленный взгляд с одного на другого и не удержался, засмеялся тоже – как всегда смеялся – открыто, громко, раскатисто. Он долго не мог остановиться, и обитатели сумрачного кабинета уже не рады были, что развеселили званого гостя.
– Это генерал... – представил неизвестного мелкий. – Специально сегодня из Москвы прилетел...
Владимир Иванович не расслышал фамилию генерала, но его сейчас интересовало другое, и он спросил:
– Какого числа прилетел?
– Сегодня, – сухо ответил генерал.
Печенкин вздохнул, резко поднялся, стуча голыми пятками по паркету, подошел к генералу и браво представился:
– Печенкин.
– Печкин, – ответил генерал.
– Где-то я уже слышал эту фамилию? – задумчиво проговорил Печенкин и обратился через плечо к седому: – Нилыч...
– Не Нилыч, а Василий Нилович! – истерично за-кричал вдруг седой. Василий Нилович!
Печенкин не обиделся, но расстроился.
– Да ты чего, Нилыч? – спросил он. – Сам позвонил: "Приходи, выпьем коньячку", человек вот специально прилетел... сегодня... А сам кричишь...
– Вы, говорят, кино любите смотреть? – вмешался в перебранку генерал.
Владимир Иванович задумчиво склонил голову и ответил:
– Смотря какое...
– Ну, это тебе понравится, – усмешливо проговорил генерал и нажал на пульт управления стоящей рядом видеодвойки.
Изображение было черно-белым, мутным, чтобы лучше видеть, Печенкин подошел ближе. Там был хрустальный храм, а рядом с ним, у закрытых ворот, стояли трое, они разговаривали, кажется, спорили, размахивали руками.
– А звук? – спросил Владимир Иванович.
– Звука нет, – ответил из-за спины начальник УФСБ.
– Илюха! – обрадованно воскликнул Печенкин, узнав среди троих сына. – А рядом кто? Где-то я их видел... Кто они?
– Подельники, – мрачно ответил генерал.
– Черножопая и узкопленочный, – добавил мелкий и засмеялся.
Илья бросил что-то за ворота храма и побежал, за ним поочередно побежали двое.
– Куда это они? – поинтересовался Владимир Иванович.
– Не куда, а откуда. Они храм заминировали, – объяснил генерал.
– Какой храм?
– Тот самый... – ответил генерал.
– Хрустальный, – подсказал седой.
– Хрустальный, – повторил генерал.
– Зачем? – вяло поинтересовался Печенкин.
Генерал пожал плечами.
– Следствие выяснит.
Экран погас.
– Конец фильма, – прокомментировал седой.
Печенкин вздохнул, улыбнулся, поежился, потер ладони и обратился ко всем троим:
– Ну что, выпивать-то будем? А то у меня ноги замерзли...
– А ты какой размер обуви носишь? – неожиданно поинтересовался генерал.
– Сорок третий, а что?
Генерал положил на стол папку, а сверху свою руку и, глядя в глаза Печенкина, внимательно и серьезно объяснил:
– Здесь все необходимые документы: полетный сертификат и все такое прочее. В срочном порядке вы должны улететь со своим сыном... – Генерал помолчал и прибавил: – К грёбаной матери...
– Это вы серьезно или шутите? – искренне недоумевая, спросил Печенкин.
– Да куда уж шутить, завтра от этой шутки вся Россия содрогнется, ответил генерал недовольно.
– Повтори, что сказал! – выкрикнул вдруг Владимир Иванович, ухватив генерала за лацканы пиджака и вытягивая к себе. Столик упал, документы рассыпались, телевизор свалился и разделился на пластмассовую коробку и всю остальную электронную требуху. Генерал уперся руками в плечи Печенкина, пытаясь оторваться, но это ему не удавалось.
– Повтори! – яростно потребовал Владимир Иванович.
– Завтра... вся... Россия... – прохрипел генерал, почувствовав, видимо, что иначе Печенкин его не отпустит, но Владимир Иванович не отпускал и снова требовал:
– Повтори...
Налицо было непонимание: Печенкин требовал повторить другое, про мать, а генерал думал, что про Россию. Это не понимали и седой с мелким, они вцепились в локти Печенкина, пытаясь разорвать его мертвую хватку, каждый говоря о своем.
– Не Нилыч, а Василий Нилович, – напоминал седой, а мелкий жаловался:
– Телевизор раскокали, гляньте вон...
Но Печенкин не желал нечего слышать, кроме одного.
– Повтори! – требовал он снова и снова.
– Завтра... вся... Россия... – послушно хрипел генерал.
Печенкин мог его задушить.
– Повтори...
– Завтра... – Генералу не хватало воздуха, и тогда мелкий пришел ему на помощь.
– Завтра вся Россия содрогнется!
– Завтра вся Россия содрогнется! – подключился и седой.
– Повтори...
Они топтались вчетвером по важным, видимо, бумагам и потрескивающим деталям телевизора, словно исполняли какой-то странный и страшный мужской танец, повторяя и повторяя:
– Завтра вся Россия содрогнется...
– Завтра вся Россия содрогнется...
– Завтра вся Россия содрогнется...
– Завтра вся Россия содрогнется, – повторил и Печенкин и отпустил вдруг генерала. Тот повертел шеей, откашлялся, поправил пиджак и резко, профессионально ударил Владимира Ивановича в середину лица. На подбородок и грудь Печенкина хлынула черная густая кровь. Он наклонился и подставил под нее сложенные лодочкой ладони.
Генерал еще раз поправил пиджак и обратился к седому:
– У тебя какой размер ноги?
– Сорок первый, – с готовностью ответил седой.
– А у тебя?
– Тридцать девятый, – мелкий почему-то испугался.
Генерал махнул рукой, сел на пол и стал расшнуровывать свои ботинки.
XXXII. А я новую песню сочинила
1
Все те дни, когда Печенкин-отец безвылазно пропадал на своей работе, Печенкин-сын безвылазно пропадал на своем чердаке. Илье приносили туда еду вкусную, полезную, разнообразную, но он отказывался, ограничиваясь дедушкиными сухарями и пепси-колой. После попытки самоубийства в молодом человеке проснулась яростная и веселая жажда жизни: он почти не спал, и то читал вслух Ленина, то разучивал по дедушкиному песеннику и громко распевал революционные песни, то что-то писал и, смеясь, рвал написанное. Вообще, он много смеялся, даже когда читал Ленина. Особенно Илью почему-то веселили слова вождя из работы "Социализм и религия": "Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом". Это место Илья перечитывал много раз и всегда заливисто хохотал.
В один из вечеров, когда стемнело, он надел красную швейцарскую курточку, узкие брючки и клоунские ботинки, чтобы не привлекать внимание охраны, перелез через забор, поймал попутку и поехал в Придонск. В кабине маленького грузовичка, глядя на ритмично возникающие и исчезающие придорожные столбы, Илья стал напевать – сначала про себя, а потом, чтобы не удивлять водителя, в четверть голоса – ту самую мелодию, которую исполнял однажды в их доме оркестр под управлением знаменитого дирижера:
Ту-у-ду-у, ду-ду-ду
Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду-ду-ду...
Водитель, худой, с заостренным вперед лицом, большим острым носом и треугольным кадыком, прислушался и неожиданно подхватил:
Ту-ри-ру-ри-ру
Ту-ри-ру-ри-ру...
До самого Придонска они исполняли хором увертюру Дунаевского к фильму "Пятнадцатилетний капитан" и расстались, можно сказать, друзьями.
В Придонске Илья первым делом пошел в парк Воровского, сел на ту же скамейку, на которой сидел однажды, когда сзади подошла Анджела Дэвис и приставила к его виску револьвер. Это было небезопасно – поздним вечером находиться в парке Воровского одному, но Илья как будто не испытывал страха, наоборот, он время от времени нетерпеливо вертел головой, словно ожидая, что кто-то подойдет, и удивляясь, что никто не подходит. Так никого не дождавшись, а лишь замерзнув, Илья поднялся и направился к "Макдоналдсу", то выбивая зубами дробь, то бодро напевая:
– Ту-у-ду-у-ду-ду-ду...
В "Макдоналдсе" он с удовольствием умял полдюжины гамбургеров и выпил три больших стакана с клубничным коктейлем, отчего замерз еще больше.
ЖЭК, он же Совет ветеранов, был закрыт, и в школе, где училась Анджела Дэвис, не горело ни одного окна.
На привокзальном базарчике зябли унылые кавказцы, Илья спросил их про корейца, торгующего корей-ской морковью, и они ответили, смеясь, что кореец женился. Илья тоже засмеялся.
После этого он отправился на Заводскую площадь. Она была пустынна и неприветлива. Холодный ветер гонял по пыльному асфальту напузыренный целлофановый пакет. Хрустальный храм светился зыбким негреющим светом. Дрожа и сутулясь, пряча руки в карманах курточки, Илья подошел к памятнику Ленину, шмыгнул носом и заговорил, глядя в постамент:
– Ты во всем виноват, ты все испортил...
Он сказал это тихо, осторожно, виновато и, не поднимая глаз на каменного вождя, пошел вокруг постамента, сцепив за спиной руки, и заговорил на ходу уже громче и решительней:
– Ты во всем виноват! Ты все испортил! "Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно..." Чисто идейно? А кто религию труположеством называл? Кто за расстрел попа сто тысяч рублей платил? А тут вдруг – "чисто идейно"... Тактика? Знаю я эту тактику – страшно стало. А вдруг Он все-таки есть? Вот и все твое "чисто идейно". Испугался, что коммунист – человек обреченный? Поэтому и Сталина генсеком сделал, этого либерала и рохлю, уж мы-то знаем, что Сталин – либерал и рохля... А про остальных, что потом были, про них и думать противно! Сделаны все ошибки, какие можно было сделать. Все! И я добавил в копилку наших ошибок свой медный пятак. НОК – утопия! Не от частного к общему надо было идти, а наоборот... Это моя страна! Это мой народ! Здесь все коммунисты, просто они об этом забыли. Надо заставить их это вспомнить. Как? Я знаю как. – Илья засмеялся. – Все очень просто. Надо не отнимать у богатых деньги, чтобы раздать их бедным, – наоборот! Надо помочь богатым отнять у бедных последнее. И тогда они сами пойдут за нами! Национальный вопрос... Не надо говорить, что между, допустим, русским, корейцем и негром нет никакой разницы, но надо говорить русским, что они лучше всех, корейцам, что они, а неграм, что они... Они передерутся между собой, а потом сами пойдут за нами!
Илья согрелся, ему даже стало жарко. Он говорил, глядя в каменное лицо вождя, громко, уверенно, с интонацией превосходства.
– Не запрещать, а разрешать! Можно все! Не расстреливать попов, платя за это по сто тысяч рублей, и не бороться с церковью "чисто идейно", а кормить чернорясников, набивать их утробы и строить, строить эти чертовы храмы на последние народные деньги – из хрусталя, из золота, из чего угодно – до тех пор, пока их не возненавидят. И вот они уже все наши, все, все сразу! И не туда я должен был бросать ту дурацкую игрушечную взрывчатку, – Илья махнул рукой в сторону часовни, – а сюда! – Он ткнул пальцем в Ленина. – И не муляж, конечно, а настоящую, до килограмма в эквиваленте, ха-ха, между ног подвязать... Чтобы как рвануло! Вдребезги! Чтобы были руины и пепелища! И тогда они все придут к тебе, потому что они любят руины и пепелища...
Услышав тугой хлопок за своей спиной, Илья обернулся и увидел поднявшееся над хрустальным храмом, быстро исчезнувшее в темноте розоватое облачко, а потом Илья увидел, как составляющие стены часовни хрустальные пластины стали падать на асфальт и разлетаться на мелкие осколки, и еще Илья увидел, что лишенный опоры золоченый хрустальный крест завис на мгновение в воздухе маковки под ним уже не было – и пропал внизу...
Илья засмеялся, не веря своим глазам, и побежал туда, где это происходило, но тугая и теплая, чем-то сладким пахнущая взрывная волна заставила остановиться, попятиться и побежать назад... Только два раза он обернулся на бегу и в первый раз увидел там белый дым, а во второй – желтое пламя. Илья улыбнулся и словно в рожок загудел, предупреждая о своем беге:
– Ту-у-ду-ду-ду-ду,
Ту-ду-ду-ду,
Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду...
Он бежал по слепому, немому, глухому Придонску не спешно, но быстро, держа спину прямо и вздернув подбородок, равномерно работая ногами и согнутыми в локтях руками, гордо бежал, гордо и счастливо: быть может, так бежал тот первый марафонец, несущий свое радостное известие, Илья тоже теперь что-то такое знал – благая весть переполняла его душу, питала его силы.
2
Анджела Дэвис вздрогнула и открыла глаза.
– Чего ты? – спросил Ким.
– Приснилось чего-то... – ответила она.
– Спи...
– Я уже поспала.
Анджела Дэвис подняла на Кима глаза и улыбнулась. Голова ее покоилась на его голом плече, они лежали в ее комнате на ее диван-кровати, тесно прижавшись друг к дружке под одеялом.
– А ты спал? – спросила Анджела Дэвис.
– Нет, – Ким ответил так, что ей даже стало немного стыдно за свой вопрос. Он не спал, потому что не имел права спать тогда, когда спит она. На лице Кима лежала печать высокой мужской ответственности, он готов был прямо сейчас взвалить на себя бремя супруже-ской жизни и нести его без передышки весь бесконечно долгий путь. Собственно, он нес уже это бремя, поэтому и не позволил себе заснуть.
– Я давно хочу тебя спросить, но стесняюсь... Как тебя зовут по-настоящему? – спросил он.
– По-настоящему?
– Да.
– Имунга Квами Нкомо-Нкомо.
Он потрясенно молчал.
Она тихо засмеялась.
– А если на русский перевести? – робко спросил он.
– Если по-русски, получится Зина.
– Зина? – обрадовался он. – Зина и все? Просто Зина? Это же мое любимое женское имя! У меня маму зовут Зина!
– Ну, вот... – девушка смущенно улыбнулась.
– А меня зовут Коля! Тебе нравится??
– Ким лучше, – пошутила она.
– Я – Коля, – строго сказал он.
И Зина смирилась и тоже полюбила его имя.
– Знаешь, что я думал, когда ты спала? – заговорил он, помолчав. – Между нами много общего...
Она улыбнулась и хотела даже хихикнуть, но, видя его серьезные глаза, сдержалась.
– У меня отец русский, у тебя мать... – продолжил он.
– Ну?
– У меня отец русский, у тебя мать... – повторил он.
– Ну? Ну? – она почему-то занервничала.
– Если у нас ребеночек родится, он совсем русский будет, – сделал Коля свой очень важный вывод.
Комната вдруг осветилась ярким светом, многократно более ярким, чем свет самого солнечного дня.
– Что это? – удивленно спросила она, щурясь и прикрывая глаза ладонью.
Хотя Коля сам еще не знал, что это, он хотел ответить, потому что должен был теперь отвечать на любой ее вопрос, и уже открыл рот, как вдруг, сметенные какой-то страшной силой, в комнату одновременно влетели дверь и, звеня стеклом, оконная рама, а в образовавшиеся черные проемы стала вваливаться огромная, гремящая металлом, орущая, матерящаяся, безликая сила. Противостоять ей было бессмысленно, разумным было подчиниться, и, будь Коля один, он бы так и поступил, но он был не один, он был с женщиной, с любимой, единственной на всю жизнь женщиной, и Коля успел вскочить, встать в боевую позу и крикнуть:
– Ки-я!
Что-то железное ударило в ухо, и все пропало...
3
Несмотря на мертвый предутренний час, Заводская площадь была заполнена народом, и он все стекал и стекал сюда из окрестных глухих переулков. Было тихо, только хрустело под ногами крошево хрусталя да какая-то баба вопила, как на похоронах:
– И-и на ко-го ж ты на-ас по-ки-ну-у-ул!
Черная эфэсбэшная "Волга" беспрепятственно миновала милицейское оцепление и остановилась у самого эпицентра. Печенкин выбирался из машины долго, как будто нехотя. Его сразу узнали.
– Печенкин!
– Сам приехал посмотреть...
Владимир Иванович вышел наконец из машины и, сильно сутулясь, огляделся. Храма не было как не было. Рассыпанные по асфальту площади куски хрусталя посверкивали, словно колотый лед, – в них отражались синие вспышки милицейских мигалок. Полный, с округлым бабьим лицом милиционер хлопотливо оттирал рукавом шинели закопченную иконку.
– То ли Иисус Христос, то ли еще кто, не пойму, – смущенно проговорил он и протянул вещь хозяину.
Печенкин отвернулся и наткнулся взглядом на возвышающегося в темноте неба Ленина.
– А народу-то, народу, – непонятно кому говорил тот же милиционер. Стояла – не нужна была, а как не стало – пошли...
Сделав над собой усилие, Владимир Иванович отвел взгляд от памятника и сел в машину.
4
Ярко освещенный в ночи убогий двухэтажный барак стал неожиданно красив, даже величественен, напоминая средневековый замок или корабль. Из окна на втором этаже, в котором отсутствовала рама, выдувалась наружу сквозняком, пузырилась, как парус, занавеска.
За пробитыми белым напористым светом стеклами всех остальных окон видимо существовали люди. Одни сидели на своих табуретах, опустив плечи, терпеливые, покорные, другие делали вид, что занимаются хозяйством – терли грязные кастрюли и заваривали чай; третьи негодовали – мужики в майках и трусах и бабы в ночных рубашках метались в замкнутом пространстве своих комнат, подбегали к окнам, приникали лицом к стеклу, щурились, пытаясь увидеть происходящее на улице и отбегали, ослепленные страшным светом. Внутри барака было шумно: бабы плакали, мужики матерились, дети орали. Шумно было и снаружи, но это был другой шум – лязг, звон, дребезг – железный шум. Если в бараке, не считая тазов и сковородок, железа почти не было – всё старые тюфяки, ватные одеяла да жалкая, смятенная человеческая плоть, то окружало его почти сплошь железо. Здесь стояли впритык – все с включенными фарами – армейские тентованные грузовики, омоновские фуры с мелко зарешеченными стеклами, серые глухие автозаки, сине-желтые милицейские машины, а между ними в муравьином хаосе продирались, стукаясь железом о железо, омоновцы в черном спецснаряжении, оставляющем открытыми только глаза – с поднятыми вверх от плеча автоматами и длинными снайперскими винтовками; телевизионщики с громоздкими камерами, осветительными и звукозаписывающими приборами на длинных железных палках; бесформенные, как снежные бабы, милиционеры в бронежилетах поверх толстых шинелей, с болтающимися на грудях автоматами – все это лязгало, звенело, дребезжало.
Трещали рации.
– Скажите, здесь снимается кинофильм? – высоким "аристократическим" голосом обратилась ко всем облезлая старуха с облезлой собачкой на руках.
– Кинофильм, бабка, кинофильм, – усмешливо ответил стоящий рядом милиционер.
– Смотри, Долли, здесь снимается кинофильм! Я тоже снималась однажды, в фильме "Свинарка и пастух" в сцене на ВСХВ, потом это называлось ВДНХ, а сейчас уже не знаю, как называется... Это было восхитительно! – торжественно сообщила старуха.
Руководил операцией ладный парень с плавной линией подбородка и быстрыми веселыми глазами. Он стоял на подножке "уазика" и, держась одной рукой за открытую дверцу, сжимая в другой черный брикет рации, говорил:
– Костик, ну, как там? Одеваете? Смотри, чтобы было красиво.
Ладный вызывал желание смотреть на себя и улыбаться, и Илья смотрел на него и улыбался.
– А это кто, режиссер? – все интересовалась старуха.
– Режиссер, бабка, режиссер, – ответил тот же милиционер.
– Смотри, Долли, это режиссер!
Старуху слышали, но никто на нее не смотрел, потому что все смотрели на окно с пузырящейся занавеской и на жалкую фанерную дверь барака, ожидая чьего-то долгожданного, очень важного для всех выхода.
– Ручеек! – произнес неожиданное здесь слово ладный, из железной толпы выделились два десятка омоновцев, они выстроились в два ряда от двери дома до двух стоящих напротив автозаков и разом подняли от плеча вверх свои автоматы и снайперские винтовки.
– Тишина, – попросил ладный, и стало тихо, даже дети в бараке перестали орать.
Лицо ладного светилось вдохновением.
– Пошли! – объявил он радостно, и наверху, на втором этаже часто-часто ударили барабаны. Скатившись в несколько секунд вниз, барабанная дробь выросла в раскаты грома, он с треском взорвался – створки двери стремительно распахнулись, и в потоке белого густого света остановились и замерли Ким и Анджела Дэвис. Это их выход объявлялся и был так торжественно обставлен. А теперь им предстояло сыграть в детскую игру "ручеек" – проплыть вдвоем по узкому руслу с берегами из черных людей под сенью стальных стволов.
– Вперед, родные, – подбодрил их ладный и сам двинулся навстречу.
Илья улыбнулся и торопливо потянулся следом.
И Ким и Анджела Дэвис пошли: раз-два-три, раз-два-три – под звуки раздолбанного пианино: пам-пари-рам, пам-пари-рам. Им ассистировали поддерживали под руки четверо омоновцев, они не шли – летели, часто перебирая ногами, бежали по волнам, как в балете – почти совсем без одежды, в серебре браслетов на запястьях. Без сомнения, это был звездный час Анджелы Дэвис, самые торжественные мгновения в ее жизни: она гордо вскинула свою курчавую головку и широко, белозубо улыбалась. Ким хуже справлялся со своей ролью голова клонилась и падала, вытекающая из уха кровь проложила узкое русло к ключице, скопилась в полукруглой ямке шеи, вытекая оттуда по ложбинке груди к пупку...
Ладный смотрел на них ласково и благодарно.
Они быстро проплыли свой ручеек, слишком быстро. Илья понял вдруг, что опоздал, рванулся вперед, но соратников уже бросали в открытые двери автозаков, каждого в отдельный.
И тогда Илья решил прокричать громко, так громко, чтобы они услышали, прокричать то, что узнал недавно на площади сам, как вдруг услышал голос стоящего рядом омоновца:
– Обнаглела нерусь вконец...
Илью удивили эти слова, не их смысл, а то, что, ему показалось, он их где-то уже слышал. Он посмотрел на сказавшего это и увидел в прорези омоновской маски водянистые голубые глаза и белесые, словно присыпанные мукой, ресницы. Омоновец вопросительно смотрел на Илью. Илья вспомнил его, опустил руку и опустил глаза.
– Ну, здравствуй, как ты живешь? – как к старому доброму приятелю обратился к нему ладный. Он улыбался, и Илья ответно улыбнулся, глядя в глаза ладного, ища поддержки и защиты.
– Ты что-то хотел спросить? – протянул ладный мягким, протяжным, добрым голосом и похлопал Илью по плечу.
Весь во власти обаяния этого человека, Илья пристально вглядывался в его глаза, в самые зрачки, пытаясь понять, почему тот так с ним разговаривает?
– Ну? – спросил ладный, чуть-чуть поторапливая. Но Илья, вдруг прозрев, отшатнулся, ткнулся спиной в железо и, понимая, что никуда теперь не уйти, вскинул руку и произнес отчетливо:
– Non timeo te, rex male Porsena!
– Что? – не понял ладный.
– Tu me timere non potest, sed mortem mortis angores timent, – немного частя, решительно продолжил Илья.
– Что-что? – Ладный засмеялся. Он словно не верил своим ушам. – Это по какому же? Инглиш, фрэнч, дойч?
– Mortem non timeo – et cum dictis eis manum adulescens audens in cibanum ardentem demuse't! – Эти слова Илья продекламировал торжественно, в полный голос, лучше, чем тогда, на берегу Дона по требованию отца. Он даже поднял над головой свою обожженную руку. Но ладный вдруг потерял к нему интерес. В последний раз глянув на Илью, он сочувственно улыбнулся и обратился к тому же омоновцу:
– Знаешь что... Отведи-ка ты его вон в кустики и шлепни на хер.
Сказав это, ладный прыгнул в "уазик" и уехал.
Только теперь Илья услышал, какой стоял вокруг звон железа и рев моторов. Все потемнело, дышать стало нечем.
Омоновец хмуро глянул на Илью, взяв за плечи, развернул и легонько толкнул в густую твердую темноту. Илья полуобернулся на ходу, попытался улыбнуться и объяснил:
– I'm an American citizen. I'm George Misery, a businessman. I'm here to help you with the reforms*.
В ответ омоновец ткнул его в спину острым стволом снайперской винтовки. Илья прошел с десяток метров, не видя перед собой ничего из-за кромешной тьмы, и сделал еще одну попытку объяснить:
