Текст книги "Последний коммунист"

Автор книги: Валерий Залотуха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Что такое "нок"? – спросил шепотом прапорщик.

Доктор задумался.

– Национальный олимпийский комитет? – сам расшифровал прапорщик.

– "НОК-5" – есть такое лекарство, его почечники пьют, – высказал свою версию доктор.

– Он сказал просто "нок", а не "НОК-5", – не согласился прапорщик. – Нок это Национальный олим-пийский комитет...

Видимо, они расшумелись – Илья вдруг резко обернулся и глянул через плечо возмущенно и грозно.

Прапорщик и доктор смутились и даже немного испугались.

Прапорщик растянул в притворной неумелой улыбке тонкие бесцветные губы, обнажая два ряда мелких, прокуренных до черноты зубов, и подбодрил:

– Да вы стойте, стойте. Тут у нас недавно делегация магаданских комсомольцев была, тоже вот также стояли...

Но Илья не слышал. Он продолжал смотреть в неподвижное лицо вождя, и из его глаз выкатились две большие прозрачные слезы.

VIII. У каждого коммуниста должен быть свой сундучок

1

– Мама, я коммунист, – решительно объяснил Илья.

Дело происходило на кухне, где Галина Васильевна варила вместе с прислугой варенье. Было жарко, шумно, весело, Галина Васильевна, в нарядном переднике с оборками, раскраснелась, к ее вспотевшему лбу прилипла кокетливая прядка.

– Коммунист? – спросила Галина Васильевна, держа в руке длинную деревянную ложку. – Коммунист и больше ничего? Правда ничего? Посмотри мне в глаза.

Илья прямо посмотрел в глаза матери.

Галина Васильевна улыбнулась:

– Что же ты сразу не сказал? Мы с отцом что только не передумали. Так вот почему мавзолей? "И Ленин отвечает. На все вопросы отвечает Ленин"? Да? Я не ошиблась? Ну что ж, и мы были коммунистами... И я, и папа... А уж про дедушку и говорить нечего!

Она подула на ложечку и дала попробовать варенье сыну.

– Угу?

– Угу, – оценил Илья.

– Снимаем и охлаждаем! – скомандовала Галина Васильевна прислуге и вновь стала смотреть на сына. Глаза ее при этом светились радостным загадочным светом.

– А ты знаешь, что у каждого коммуниста должен быть свой сундучок?

– Что? – не понял Илья.

– "У каждого коммуниста должен быть свой сундучок!" – весело воскликнула Галина Васильевна. – Так твой дедушка говорил перед самой смертью. Но где же он должен быть?

– Кто? – вновь не поняв, спросил Илья несколько даже испуганно.

– Сундучок! – успокоила Галина Васильевна и за-смеялась.

2

Сундучок был дощатый, с выпуклой крышкой и железной кованой ручкой наверху, крашенный когда-то красной краской.

Илья медленно повернул ключ в замке и поднял крышку. С обратной ее стороны была приклеена огоньковская репродукция картины Решетникова "Прибыл на каникулы" – добрый дедушка и внук-суворовец у наряженной новогодней елки. Сверху, на ярко-красной шелковой ткани лежала старая, пожелтевшая от времени открытка, на которой слились в едином порыве, подавшись куда-то вперед, русский, китаец и негр. "Да здравствует коммунизм!" – было написано внизу, а еще ниже приписано от руки корявым стариковским почерком: "Коммунистам ХХI-го века". Илья снисходительно улыбнулся. Обратная сторона открытки была плотно заполнена ровным бисерным почерком. Чернила выцвели, но напрягая зрение, Илья все же смог прочитать: "Как можно жить вне партии в такой великий, невиданный период? Пусть поздно, пусть после боев, но бои еще будут. В чем же радость жизни вне ВКП(б)? Ни семья, ни любовь – ничто не дает сознания полноценной жизни. Семья – это несколько человек, любовь – это один человек, а партия это 1 600 000. Жить для семьи – это животный эгоизм, жить только для себя позор".

С трудом управляясь одной рукой, Илья чуть не запутался в длинном шелковом полотнище советского флага. Флаг был особенный, возможно – цирковой, с таким скакали раньше по арене джигиты, и он красиво развевался. Серп и молот на алом шелке блестели настоящим золотым блеском.

Под флагом стоял массивный, тяжеленный мраморно-чугунный чернильный прибор времен хрущевских сов-нархозов, к которому прилагалась янтарная ручка со стальным пером и четвертинка с высохшими чернилами, а также крашенная серебрянкой гипсовая скульптура сидящего на пеньке Ленина. Под Лениным лежали книги Ленина же, Сталина, брошюры политпросвещения. Последней книгой оказалась "Как закалялась сталь" Николая Островского – красный томик в твердом переплете. Илья внимательно посмотрел на него и вдруг прижал к губам.

Еще там был довольно объемистый полотняный, завязанный шнурком мешок. С трудом управляясь одной рукой и зубами, Илья развязал его и на пол посыпались сушеные кусочки хлеба. Он поднял один, понюхал, лизнул даже, но есть не решился. От сухарей Илью отвлекла лежащая на самом дне жестяная коробка из-под зубного порошка, в которой что-то весело гремело. Он стал открывать ее, прижав к груди, но коробка выскочила, раскрылась в воздухе, из нее вылетели вставные челюсти и, клацая зубами, упали на пол. Илья смотрел на них испуганно и брезгливо.

3

На маленьком работающем и ночью привокзальном базарчике стояла сонная тишина, когда вдруг, ослепив торговцев светом фар, подъехал и остановился вблизи черный "мерседес". За "мерседесом" встал и "субурбан". Владимир Иванович выскочил первым, за ним, опаздывая, охрана. Базарчик мгновенно проснулся, оживился, обрадовался.

– Печенкин...

– Печенкин!

– Печенкин! – шептали и восклицали слева и справа нервно, восторженно и приветливо. Ему предлагали купить пиво и водку – "Не пью – зашился", – шутливо отвечал Владимир Иванович; сигареты – "Не курю – завязал"; воблу – "Соленое врачи не велят", – и на каждую такую шутку ночные торговцы отзывались радостным смехом.

Стремительно и целеустремленно Печенкин двигался к двум торгующим семечками бабам. Одна была старая, другая молодая, обе большие – в ватниках, толстых платках и мужицких кирзовых сапогах. Они смотрели на приближающегося Печенкина и улыбались: старая – радостно и открыто, не стесняясь своего щербатого рта, молодая – смущенно, кося в сторону глазами.

– Чегой-то я тебя здесь не видал, – весело и дружелюбно обратился Печенкин к молодой и, ухватив из ее большого дерматинового мешка несколько семечек, стал пробовать их на вкус. – А Егоровна где?

– Померла, – ответила молодая и махнула рукой для убедительности.

– Жалко, – сказал Печенкин, пробуя семечки из стоящего рядом точно такого же мешка старой торговки.

– Это невестка ее, она теперь заместо Егоровны, – объяснила старая, не закрывая рта, наблюдая за реакцией дорогого покупателя.

– А-а, – понимающе протянул Печенкин и, глядя озорно на молодую, поинтересовался: – Муж-то пьет?

Та бросила в ответ прямой и укоризненный взгляд.

– Пьет, а как же! – и снова скосила глаза в сторону.

Владимир Иванович брал по нескольку семечек то из мешка молодой, то из мешка старой, но никак не мог определить, чьи лучше. Сомнение и озабоченность были в глазах Печенкина, но при этом он еще и продолжал разговор.

– А ты скажи ему... скажи... Как его звать?

– Витька! – молодая во второй раз махнула для убедительности рукой.

– Ну вот... скажи ему: "Вить, не пей, пожалуйста..." А тебя как звать? Печенкин брал семечку двумя пальцами, раскусывал, сплевывал шелуху себе под ноги и мелко-мелко жевал, прислушиваясь к вкусовым ощущениям.

Молодая вспыхнула и назвалась:

– Лиза!

– Ну вот, Лиз, скажи ему: "Вить, не пей, пожалуйста, а?" Он и бросит...

– Бросит, – устало усмехнулась молодая.

– Бросит! Я тебе говорю – бросит! – заглядывая ей в глаза, убеждающе заговорил Печенкин. – Я, например, тоже пил... А мне моя сказала: "Володь, не пей, а?" Ну я и бросил.

Молодая колебалась, не зная верить или нет.

– Да он шутит! – выкрикнула старая. – Он всегда тут у нас шутит! – И засмеялась, широко разевая рот: – А-ха-ха-ха!

Печенкин усмехнулся, мотнул головой, отказываясь спорить и, так и не определив, чьи семечки лучше, оттопырил карман пиджака и скомандовал:

– Ладно, сыпьте по стаканчику!

4

Илья ходил взад-вперед по своей комнате, прижимая к груди больную руку, и, кривясь от боли, повторял вслух как заклинание:

– Как можно жить вне партии в такой великий, невиданный период? Пусть поздно, пусть после боев, но бои еще будут...

И вдруг услышал голос идущего, приближающегося отца, который тоже повторял странные слова, причем говорил он их громко, зычно, словно выступал перед публикой:

– Экспорт-импорт! Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда! Экспорт-импорт! Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда! Экспорт-импорт!

Илья заметался взглядом по комнате, торопливо вы-ключил свет, кинулся на диван, укрылся пледом с головой и замер.

Владимир Иванович открыл дверь, включил свет и, не обнаруживая сына, проговорил удивленно:

– Экспорт-импорт...

Но, заметив под пледом очертания лежащего тела, улыбнулся и, подходя, спросил озорно и насмешливо:

– Что это ты там делаешь, сынок?

Илья не отозвался, и тогда, взяв плед за край, Печенкин сорвал его.

Илья лежал не спине, поджав ноги и прижимая к груди руку.

– Болит? – спросил отец.

– Нет, – преодолевая боль, ответил сын.

– Нет, – недовольно повторил отец. – Жалко, если не болит. Надо, чтоб болела! Чтоб не совал ее куда не следует!

Рассеянно глянув на лежащие на столе предметы из сундучка, Владимир Иванович переключился на другую тему.

– А мне мать сегодня на работу звонит: "Не волнуйся, Володя, наш сын коммунист!" Я говорю: "А чего я должен волноваться?! Чего я должен волноваться?! Пусть он кто угодно будет, только чтоб без членовредительства..."

Печенкин подошел к столу, постучал ногтем по полой скульптуре Ленина, взял из раскрытого мешка сухарик, бросил его в рот, громко и весело захрустел и спросил:

– В Швейцарии сушил, к подполью готовился?

Илья не ответил, лишь молча сел на диване, но Печенкину, похоже, и не нужен был его ответ.

– Я тебе сейчас скажу, ты расстроишься, но я все равно скажу, – заговорил Владимир Иванович громко и убежденно. – Нет тут ни коммунистов, ни демократов! Мне когда в Москве, в Кремле, приз вручали – "Рыцарь российского бизнеса", я им знаешь как сказал: "Мы не белые, мы не красные, мы придонские!" Пять минут хлопали! Аплодировали...

Печенкин замолчал, успокаиваясь, пристально посмотрел на гипсового Ленина и воскликнул:

– Это ж Григорича наследство! А я все думаю, где это я видел? Ты представляешь, мы этот дом построили, пора переезжать, а как ему сказать – не знаем! Сказали – Дом отдыха. Так он бродил все тут, местную парторганизацию искал. И хлеб в столовой тырил зачем-то...

Он задумчиво посмотрел на мешок с сухарями, пытаясь связать воспоминания и реальность, но новые воспоминания отвлекли:

– И челюсти свои все прятал...

Сундучок стоял на полу, и, присев к нему, Владимир Иванович продолжил свои воспоминания.

– Открываешь утром сахарницу – сахарку в чай насыпать, а там они лежат... Помер – так и не нашли, а новые не стали заказывать, все равно вроде... В гробу лежал, как младенчик, товарищ председатель губчека...

Красный шелк знамени Печенкин измерил деловито и по-хозяйски – от кончика пальцев до плеча.

– Раз... два... три... Оно самое, точно. Это когда Василь Григорич в третий раз овдовел, он пошел к четвертой свататься. Бурковская была такая, циркачка, Герой соцтруда... Конный цирк, еще до революции начинала. Ноги, ты не поверишь – поросенок трехпудовый пробежит, она не заметит. Ну вот... Не было Григорича всю ночь, а утром он это знамя принес!

Рассказывая, Владимир Иванович открыл жестяную коробку из-под зубного порошка и обрадованно воскликнул:

– О! Нашел! Нашел... – И, держа челюсти покойного тестя на вытянутой ладони, проговорил с саркастическим умилением: – Спи спокойно, дорогой Василий Григорьевич, твое дело в надежных руках!

Бросив на сына многозначительный взгляд, Печенкин уточнил:

– В руке...

Кинув челюсти в коробку, а коробку в сундук, Владимир Иванович выпрямился, расправил плечи и заговорил, подводя итог:

– У нас губернатор – коммунист! А знаешь, кто его губернатором сделал? Я! Вот этими руками, на свои деньги. Он, конечно, дурак, но зато работать не мешает. Так вот! Нет здесь никаких коммунистов. И демократов тоже нет. А есть те, кто работает, и те, кто языком треплет...

Печенкин замер, задумавшись. Илья вздохнул и лег на диван, поджав под себя ноги и прижимая больную руку к груди. Владимир Иванович мотнул головой, удивляясь собственным мыслям, и продолжил:

– Ну вот что интересно! Раньше думалось: будут людям хорошо платить, будут хорошо работать. Ни фига! Тот, кто за сто рэ в месяц вкалывал, тот и сейчас вкалывает... А знаешь, почему я здесь самый богатый? Потому что я работаю больше всех! Когда они спали или языком болтали, я не спал и не болтал, я вкалывал! Думаешь, просто так мне все это досталось? Тут такое было! Снайпер на крыше, а я внизу, в песочнице, детским совочком окапываюсь. Спасибо Нилычу... Мину противотанковую под капот подложили, гады... Как рвануло! Тебе задницу мою показать? Показать?

– Не надо, папа, – устало попросил Илья, подтягивая плед к подбородку.

– Трое насмерть, я живой, – продолжил Печенкин, горячась. – Ты только матери не говори, что я тебе рассказал. Мы как с ней хотели? Мы хотели, чтобы не видел ты всей этой грязи! У-у, тут такое было... Юрка Желудь пропал! Помнишь дядю Юру? У нас с ним первый частный бизнес в Придонске был – компания "Тугеза". Он гений – Юрка! Он был у нас мозг, я – все остальное... Выпили мы с ним маленько... Правда, я задремал... Просыпаюсь – нет Юрки! С концами! Как сквозь землю провалился! Знаешь, как я его искал? Как я его искал! И сколько на меня грязи вылили... И ведь до сих пор в Придонске думают...

– Папа, мне это неинтересно, – еле слышно проговорил Илья и закрыл глаза.

– Неинтересно? Ну и правильно, что неинтересно! Мне тоже неинтересно... Слушай, пошли в кино? Такой фильм! Я семечек купил...

Илья не ответил. Он спал.

5

Любил Печенкин кино. Любил ходить в кино, с детства это осталось: синенький билетик, поданный рукой невидимой кассирши в тянущее сквозняком окошечко кассы, равнодушно строгие тетки на контроле, фотопортреты артисток и артистов на стенах фойе, прохлада сумрачного зала, скрип фанерных сидений, торопливое шарканье ног, приглушенные голоса, белый пока экран, сулящий полтора часа счастливой отключки, и семечки, конечно...

Потом это стало невозможным, так как все кинотеатры в Придонске приказали долго жить, потом Владимир Иванович отремонтировал один – "Центральный", капитально отремонтировал, поставил мягкие кресла и заграничную аппаратуру, торжественно открыл и даже сходил туда пару-тройку раз, но – не понравилось, не было того, что раньше, да и охрана, страшась темноты, возражала.

И тогда пришла в голову эта гениальная идея... Однажды в Америке Печенкин узнал, что богатые американцы покупают в Европе старинные замки, разбирают их по кирпичику и перевозят к себе... "Мы, конечно, не американцы, но все-таки", – сказал тогда Владимир Иванович и дал отмашку. "Октябрь" – любимый с детства, где из-за "Фантомаса" подрался с милиционером и где действительно познакомились с Галкой. Правда, строители объяснили, что переносить нет смысла – легче, да и лучше будет, если построить новый, точно такой же "Октябрь". Сказано – сделано. А тот, городской, снесли, он все равно разваливался. Получалось – как бы перенесли! Буквально за три копейки купил город-скую фильмотеку, и следом пришел Наиль, который всю жизнь киномехаником в "Октябре" проработал...

Сначала смотрел все подряд, тыча в список пальцем, и так, случайно, наткнулся на виденный когда-то давно индийский фильм "Бродяга". Попросил поставить еще. И еще... И ничего другого больше уже не хотелось, потому что всякий раз случалась та самая счастливая отключка... С семечками, конечно.

Владимир Иванович сидел в зале один, лузгал семечки и с немым восторгом смотрел на экран. Радж Капур лукаво улыбался и объяснял:

– Экспорт-импорт? Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда!

IX. Здравия желаем, Ангелина Георгиевна!

А Геля бросила курить и стала совершать по утрам оздоровительные пробежки. В одно такое раннее тихое утро, когда кроме нее не было на улице ни души, напротив на обочине остановился милицейский "уазик". Из него выбрался милиционер, подбежал к Геле, отдал честь и сказал:

– Извините, женщина, нужна ваша помощь. Нам понятой нужен срочно.

Милиционер был молоденький, ясноглазый, и, хотя он хмурил брови, лицо его все равно оставалось улыбчивым.

Геля озабоченно вздохнула и спросила:

– Что-то серьезное?

Милиционер улыбнулся:

– Да нет, воришку поймали, куртку украл. Понятой нужен для оформления, а люди сейчас сами знаете какие...

Геля задумалась и посмотрела на часы.

– Это далеко?

– Да нет, не очень, – ответил милиционер и снова улыбнулся.

– Ну, хорошо! – решительно согласилась Геля.

В "уазике" кроме водителя и молоденького милиционера был еще один, сидевший на переднем сиденье, грузный, неподвижный, с толстой пивной шеей.

"Уазик" ехал, милиционеры молчали, и тогда Геля заговорила сама. С досужим женским любопытством во взгляде она указала на погоны молоденького милиционера и задала вопрос:

– А вы кто?

Тот скосил глаза на свои плечи и ответил:

– Лейтенант.

– Значит, две звездочки – лейтенант? А три? Никак не могу запомнить, шутливо пожаловалась Геля.

Молоденький милиционер понимающе засмеялся:

– А все женщины не могут. Моя Верка тоже не может. Сколько раз ей объяснял: одна звездочка – младший лейтенант, две звездочки...

– Ага, значит, вы – младший лейтенант! – Геля тронула за плечо сидящего впереди милиционера.

– Я майор, – обиженно поправил тот, с трудом поворачивая шею. У него оказался маленький и круглый, как яблочко-китайка, подбородок, вислые усы и большие выпученные глаза.

– А как же одна звездочка? – растерялась Геля.

– Так то маленькая! – воскликнул, веселясь, молоденький милиционер. – А это большая. Вы сравните!

– Ага, значит, есть маленькие и есть большие! – сообразила Геля, готовая и дальше постигать труднопостижимую для женского ума науку о погонах.

– Есть маленькие и есть большие! – повторил молоденький милиционер и сконфуженно вдруг засмеялся, и все засмеялись, даже водитель – беззвучно, вздрагивая сутулой спиной.

А "уазик" меж тем ехал и ехал, оставив уже позади город. Геля с удивлением посмотрела в окно на разрезанные лесополосами поля и громко и оптимистично обратилась сразу ко всем милиционерам:

– Так, ну и где же ваш несчастный воришка?

Но милиционеры не ответили, промолчали.

А "уазик" все ехал и ехал... И тогда Геля положила незаметно руку на свой живот и спросила дрогнувшим голосом:

– Куда вы меня везете?

Но милиционеры вновь не ответили, а как-то вдруг съежились, как будто даже испугались.

– Куда... вы... меня... везете? – потребовала Геля ответа, разделяя слова и произнося их громко и четко.

"Уазик" тряхнуло на колдобине, майор крякнул, повернулся и, улыбаясь в усы, проговорил смущенно и укоризненно:

– Неужели, Ангелина Георгиевна, вы думаете, что с вами что-то такое может случиться?

Беспрепятственно миновав пост охраны, они въехали на территорию уютного городка, где на молодой изумрудной траве, среди сосен и елей стояли нарядные и аккуратные кирпичные двухэтажные коттеджи.

– Это... "Царское село"? – спросила Геля, с интересом глядя по сторонам.

– Так точно, – произнес свои первые слова водитель.

Геля слышала про загородный поселок, который построило для себя губернское начальство и новые придонцы и который в народе сразу же прозвали "Царским селом", – слышала, но еще не видела...

Людей почему-то не было – ни около домов, ни на посыпанных красным битым кирпичом дорожках.

Майор громко, со свистом потянул носом и прокомментировал:

– Кислород!

"Уазик" остановился рядом с одним из домов. Молоденький милиционер выскочил первым и, улыбаясь, галантно подал Геле руку. Повозившись немного с замком, усатый майор открыл дверь, отдал честь и бодро пожелал:

– Здравия желаем, Ангелина Георгиевна!

– Та-ак, – протянула Геля, начиная кое о чем догадываться и широким решительным шагом вошла в незнакомый дом.

Везде стояла хорошая современная мебель, на полу лежали пушистые шерстяные ковры, в каждой комнате было по телевизору, даже в кухне; огромный холодильник был забит продуктами, в ванной висели белоснежные полотенца и розовый махровый халат.

– Та-ак! – громко и сердито повторила Геля и рванула по деревянной лестнице на второй этаж, где оказалась спальня с широченной кроватью, один вид которой вызывал смущение. Рядом в кресле лежала гитара. Это была ее, Гелина, старенькая любимая гитара...

На улице загудел мотор уезжающего "уазика".

Геля обессиленно опустилась на край кровати и, глядя на гитару, громко вдруг всхлипнула и зарыдала.

– Дурак! Вот дурак-то! Вот дурак-то, господи! – приговаривала она, размазывая по щекам слезы.

Взгляд случайно упал на окно, и она увидела, как из дома напротив молодая, красивая, хорошо одетая женщина выкатывает детскую коляску. Неторопливо и счастливо катила женщина коляску с грудным ребенком по посыпанной красным битым кирпичом дорожке.

Геля перестала плакать и неотрывно и задумчиво смотрела ей вслед.

X. Чем я богаче, тем народу лучше

1

Зал смеялся и аплодировал ведущему, а тот в ответ делал вид, что хочет откусить кусок от микрофона. Ведущий был с бачками, в цветастой рубахе и клешах. Задник сцены украшал огромный российский триколор, который составляли надутые шарики – белые, голубые и красные, причем надуты они были так, что каждый из них в отдельности напоминал тугую женскую грудь с темным торчащим соском.

– Представляю следующего члена жюри, – завопил ведущий, бегая из конца в конец сцены. – Хотя нам, придонцам, его представлять не надо. Писатель! Вот я сказал – писатель, и вы сразу поняли – кто. Это Толстых было аж четыре штуки, а наш Эдуард Бык один! Мы гордимся нашим придонским писателем! Эдуард Бык!

Зал взорвался аплодисментами. Писатель Бык в костюме-тройке поднялся и кивнул. Внешне он здорово смахивал на быка: огромный, сивый, с маленькими злыми глазками.

А ведущий продолжал носиться по сцене:

– Я видел вчера на книжном лотке: лежит ихняя Агата Кристи, а сверху наш Эдуард Бык, и подумал: повезло старушке!

Публика охотно откликнулась на шутку, дружно за-смеявшись, и даже писатель Бык улыбнулся. Ведущий остановил свой бег и, покачиваясь из стороны в сторону, продолжил мягко и лирично, представляя еще одного члена жюри:

– Вот смотрю я на него... Улыбается... А чего ему не улыбаться? Профессия – врач-маммолог... Все мужчины в этом деле специалисты, но чтобы по восемь часов в день и за это еще деньги платили! И фамилия у него соответствующая Счастливцев.

Публика вновь смеялась и аплодировала, а красный от смущения милый пожилой доктор кланялся.

Ведущий тем временем перестал раскачиваться, вы-прямился, и лицо его из шутовского превратилось в серьезное, даже пафосное.

– Владимир Иванович Печенкин! Компания "Печенкин", генеральный спонсор нашего конкурса! – воскликнул он, указывая рукой на Печенкина.

Аплодисменты переросли в овацию, многие вставали, чтобы увидеть знаменитого земляка. Владимир Иванович поднялся со своего места в первом ряду, повернулся и развел руки, как бы всех сразу обнимая. Во втором ряду за ним сидели Илья и седой. Седой, как и все, аплодировал, а Илья, как будто ничего не слыша, читал какую-то книжку.

– Несмотря на свою гигантскую занятость, Владимир Иванович не только профинансировал это, без преувеличения сказать, эпохальное в жизни Придонска событие, но и любезно согласился возглавить высокое жюри. Согласился в последний момент, еще вчера мы этого не знали. Как известно, Владимир Иванович Печенкин обратился к жителям нашей губернии с патриотическим призывом: "Ешьте придонское! Пейте придонское! Любите придонское!" Сегодня мы будем любить! Итак, наш конкурс объявляется открытым! Еще раз напоминаю: ка-атегорически запрещается любая видео– и фотосъемка. На сцену приглашается участница под первым номером! Я хочу сказать – не с первым номером, а под первым номером! Ведущий многозначительно подмигнул и под аплодисменты и смех ускакал за кулисы.

Оглушающе загремела ритмичная латиноамерикан-ская музыка, и на сцену выбежала девушка в одних трусиках, на которые сбоку был прикреплен бумажный кружок с цифрой "1". Весело танцуя, девушка стала демонстрировать публике свой бюст.

Придонцы притихли, как-то вдруг враз оробев. Печенкин самодовольно усмехнулся, повернулся и посмотрел на сына. Илья читал.

– Что читаем? – бодро поинтересовался Владимир Иванович.

Не поднимая головы, Илья показал обложку. Книжка была из дедушкиного сундучка: И.Сталин. "Основы экономической политики".

– Ага, – понимающе кивнул Печенкин, взял ручку, склонился над стоящим перед ним столом, начертил что-то на листе бумаги, написал и протянул Илье.

– Я над этим много думал, – становясь серьезным, стал объяснять Печенкин. – И вот что получилось... Теорема Печенкина.

На листе было следующее:

Илья удивленно и непонимающе смотрел на отца.

– Чем я богаче, тем народу лучше. Вот и вся экономическая политика, подытожил Владимир Иванович и пожал плечами.

На сцене объявили выход второго номера, но ни сын, ни отец туда даже не взглянули. Илья достал из кармана свою ручку, перевернул листок другой стороной и, положив его на обложку книги, начертил и написал:

Владимир Иванович засмеялся:

– Не устоит! Упадет сразу же! Эх ты, Пифагор! Богатые вверху и их мало, бедные внизу и их... Посмотри – я один здесь богатый, а всем хорошо. Все веселы, все смеются – праздник! Праздник!! – повторил Печенкин и потрепал сына по волосам.

Илья побледнел вдруг, торопливо начертил на листе что-то, написал и протянул отцу.

Тот поднял удивленные глаза.

– А что такое НОК?

– НОК – это НОК, – еще больше бледнея, ответил Илья, поднялся и пошел к выходу, но, сделав несколько шагов, вернулся, протянул отцу томик Сталина и, кривясь в улыбке, проговорил: – Почитай на досуге, там и про тебя написано.

Владимир Иванович растерянно смотрел в спину уходящего сына.

Седой поднялся и заторопился следом.

2

Фойе Дворца культуры было пустым, просторным, гулким. На расписанных стенах и потолках самоотверженно трудились и безмятежно отдыхали счастливые судостроители и судостроительницы.

Седой нагнал Илью и заговорил негромко:

– Ты зря, сынок, на отца наезжаешь. Ничего, что я тебя так называю? У меня уже внук такой, как ты, Мишка... А отец у тебя молоток! Самородок... Таких бы человек сто, мы бы сейчас в другой стране жили. Я имею в виду в России, конечно...

Илья остановился у буфета и купил у скучающей буфетчицы пару жареных пирожков.

Седой замялся.

– Вообще-то Галина Васильевна просила, чтобы ты ничего городского не ел.

Илья демонстративно откусил полпирожка и стал жевать, глядя в растерянные глаза своего телохранителя.

– Дайте и мне два! – приказал седой буфетчице и пошутил: – Помрем вместе.

– Вы первый, – уточнил Илья.

Седой поперхнулся. Илья тем временем купил две бутылки пепси-колы и одну протянул седому. Тот улыбнулся.

– А насчет конкурса этого ты не обижайся. Я тебе по секрету скажу: это Галина Васильевна Иваныча попросила. Ну, чтобы ты нормально развивался, понимаешь? Других дел у Иваныча нет, как на ребра эти смотреть.

Сделав глоток пепси-колы, седой посмотрел на этикетку, улыбнулся и продолжил:

– А знаешь, как ее Фидель Кастро называл? Сточные воды империализма!

Он засмеялся, однако Илья оставался серьезным.

– Он сказал это про кока-колу, – не согласился молодой человек.

Седой поставил бутылку на столик, закурил и заговорил искренне и нервно:

– Ты, сынок, считай, не жил при советской власти. Что ты понимал ребенок... А я жил! Я, между прочим, зампредседателя областного управления комитета госбезопасности был. Большой начальник, да? А что я видел? Двести рублей оклад и понос! Пять дней в неделю понос! А в выходные – стул нормальный! Стресс постоянный, понимаешь? В отпуске стул нормальный, а на работу выходишь – понос!

Илья вытер салфеткой губы и пальцы, скомкал ее, бросил на стол и проговорил – еще более искренне и нервно:

– Вы Родину охраняли, шпионов ловили!

– Охранял! Ловил! – пунцовея, закричал в ответ седой. – А теперь я каждый день по телевизору вижу шпионов этих! Шпионы...

Илья не слушал. Он быстро спускался по широкой парадной лестнице, а седой семенил рядом, пытаясь еще что-то объяснить, рассказать.

– Я вас уволю, – бросил Илья на ходу.

– Как это? – не понял седой и даже остановился в раздумье.

Илья направился в туалет, и седой побежал следом.

Туалет был просторный, с мокрыми, недавно вымытыми полами.

– Я вас уволю, – громко и отчетливо проговорил Илья из своей кабинки.

Седой нервно засмеялся и вошел в соседнюю.

Илья спустил воду, вышмыгнул под шум воды из кабинки, схватил стоящую у стены швабру, подпер ею дверь, за которой пребывал седой, распахнул настежь большое матовое окно напротив и спрятался в другой кабинке, самой дальней.

Седой удовлетворенно выдохнул, ткнулся в дверь и спросил удивленно:

– Сынок?

Ничего не услышав в ответ, он стукнул в дверь ногой и повторил растерянно:

– Сынок...

И тут наконец до него дошло.

– Сынок! – прорычал седой, багровея, и с медвежьей яростью кинулся на дверь грудью.

Швабра громко треснула и сломалась, как спичка, дверь с грохотом распахнулась, седой вылетел из кабинки, упал, проехал на четырех конечностях по мокрому полу до противоположной стены, вскочил на ноги, сунулся в пустую кабинку Ильи, перевел взгляд на распахнутое окно, мгновенно все понял, взобрался на подоконник и бесстрашно прыгнул вниз...

3

На площади перед Дворцом культуры Илья остановился и прощально и насмешливо посмотрел на его помпезный фасад, на котором висел огромный бело-сине-красный плакат, объявлявший:

"1-й Всероссийский конкурс "Грудь России" (региональный этап)".

– Прощай... немытая... грудь России! – засмеявшись, прокричал Илья и побежал в свой город – один!

XI. Спроси, как меня зовут

1

Холодный стальной кружок давил на висок, принуждая не двигаться, и Илья не двигался, сидел на лавочке в той внешне расслабленной позе, держа в полуопущенной руке недоеденное мороженое, как застал его внезапно прижавшийся к виску холодный стальной кружок... Еще был хриплый приказ: "Молчать и не двигаться!", и Илья молчал и не двигался, совершенно не двигался, только мороженое в руке двигалось, стекало, тая, на ладонь, ползло, щекоча, между пальцами...

А больше пока ничего не было...

Дело происходило в запущенном пустынном парке Воровского, куда Илья забрел, чтобы отдохнуть и съесть любимое с детства сливочное мороженое в вафельном стаканчике. До этого он долго бродил по Придонску, вспоминая город, купил в книжном магазине пузырек чернил, а в газетном киоске "Придонскую правду" и "Придонский комсомолец", но, лишь глянув на заголовки первых полос, выбросил обе газеты в мусоросборник. Илья был внимателен и осторожен, понимая, что Нилыч его ищет, и расслабился, только когда купил мороженое, вошел в перекошенные ворота парка Воровского и сел на грязную скамейку...