Текст книги "Последний коммунист"
Автор книги: Валерий Залотуха
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Залотуха Валерий
Последний коммунист
Залотуха Валерий
ПОСЛЕДНИЙ КОММУНИСТ
I. Вот мы какие!
1
Самолет свалился на голову – беззвучно выпал из низких немых облаков, растопырив, как кошка лапы, колеса шасси. Грузно ударившись о мокрый бетон, он взревел, жалуясь и страдая, но скоро замолк, помертвев, став просто железом.
Незамедлительно к его толстому боку прилепились два трапа, и по заднему стали спускаться немолодые, но стройные, хорошо одетые, с мягким загаром на лицах, улыбающиеся господа, которых дожидался внизу длинный аэропортовский автобус; передний трап оставался пустым. Тому, кто должен был выйти из открытой двери первого салона, предназначался стоящий прямо у трапа розовый "роллс-ройс", изящный и церемонный.
Но почему-то из первого салона никто не выходил...
За "роллс-ройсом" стоял огромный, черный, с тонированными стеклами, несколько зловещий "шевроле-субурбан". Рядом прохаживались и недружелюбно поглядывали по сторонам широкоплечие парни со стрижеными затылками и устрашающе мощными шеями, все в черных двубортных костюмах. Поставив ногу на подножку "субурбана", что-то кричал в трубку мобильного их начальник, пожилой, седой, пунцоволицый. Он кричал и от крика еще больше пунцовел лицом.
А из первого салона так никто и не выходил...
Седой кричал, парни нервничали, напряжение росло. Только господа из второго салона ничего не чувствовали, а, продолжая улыбаться, смотрели на пустой трап, на парней, на "роллс-ройс". Иностранцы, они улыбались даже тогда, когда седой вдруг громко и хлестко выматерился...
И одновременно в темном овальном проеме появился тот, кого все ждали. Это был мальчик... И это ему предназначался розовый "роллс-ройс", и это его собирались охранять бравые секьюрити, и это к нему бежал седой с огромным букетом цветов в руках...
Выходил он как-то странно, боком, словно не желая этого делать, его буквально выдавливал сзади здоровенный охранник с коротким ежиком рыжих волос, в маленьких черных очках.
Невысокий, хрупкий, он был очень красив, этот мальчик, или, точнее, юноша, похожий на мальчика. Его можно было бы даже назвать смазливым, если бы не глаза, не по годам серьезные и усталые. Он был одет в нелепую красную курточку с вышитыми золотом на нагрудном кармане тремя горными вершинами, в узкие короткие брюки и в большие, похожие на клоунские, ботинки.
Загадочный юноша задержался на верхней площадке трапа, вдохнул сырой, пахнущий жженым керосином воздух, криво улыбнулся и легко и беззвучно, словно полетел, побежал вниз.
2
За открывшимися воротами аэропорта их дожидался гаишный "форд". Включив проблесковые маячки и взвыв сиреной, он повел "роллс-ройс" за собой. "Субурбан" шел последним. Сидящие в нем парни молчали, сжимая в руках черные автоматические винтовки.
Седой расположился в "роллс-ройсе" рядом с водителем в форменном черном кителе и такой же фуражке с лакированным козырьком. Расстегнув плащ и вытирая носовым платком лицо и шею, седой шутил и сам же смеялся. Водитель, однако, оставался невозмутимым, ни на мгновение не отвлекаясь от дороги.
Молодой человек сидел в углу, маленький и неприметный. Из-за глухой прозрачной перегородки он не слышал шуток седого, да они его, похоже, и не интересовали. В глазах молодого человека были усталость и безразличие.
Они не стали въезжать в Москву, но внимательно и молча смотрели на нее, пока Москва была видна: парни с винтовками, седой, даже водитель "роллс-ройса" коротко глянул назад.
Москва была огромная, зловещая, живая.
А молодой человек смежил веки, и Москва его не интересовала.
На Симферопольском шоссе гаишный "форд" сменила гаишная же "Волга", и они взяли направление на юг.
Время от времени молодой человек открывал глаза и равнодушно, бесстрастно смотрел в окно, за которым появлялись и исчезали в сереющем воздухе приметы убогой российской жизни: бесцветные поселки с черным дымом из трубы котельной, безлюдные, словно вымершие, деревни, бабы, торгующие по обочине чайниками, полотенцами и рыбой.
В одном месте их маленькая колонна сбавила скорость почти до нуля: на дороге горел, чадя, перевернутый автомобиль, сгрудились машины и озабоченные люди. Седой постучал в окно перегородки, стал показывать пальцем на происходящее и что-то кричать, радуясь аварии, как ребенок. Молодой человек лишь мельком взглянул туда, а потом внимательно посмотрел на седого и усмехнулся краешками губ.
Ведомые меняющимися гаишными автомобилями, они мчались на юг всю ночь. Печальные среднерусские пейзажи сменились пустынными далями. Седой спал, уронив голову на грудь; молодой человек, напротив, оживился, пристально вглядываясь сквозь стекло в плоское безлюдное пространство...
3
На рассвете "роллс-ройс" и "субурбан" въехали в распахнутые ворота просторного новорусского имения. Напротив огромного и довольно безвкусного, с колоннами по фасаду особняка в окружении многочисленной прислуги замерли его хозяева: муж и жена Печенкины – Владимир Иванович и Галина Васильевна.
Он, большой, сильный, в ярком спортивном костюме, стоял босиком на росной холодной траве.
Она была одета элегантно и со вкусом в костюм не-определимого цвета и выглядела так, будто сейчас здесь не рассветное утро, а званый вечер, светский прием.
В его глазах были радость и веселье, в ее – грусть и даже, немного, печаль.
– Мама, – прошептал мальчик, выскочил из остановившейся машины и стремительно побежал к женщине. Они обнялись.
– Мальчик... Илюшенька... Малыш... – шептала Галина Васильевна, и из ее красивых с длинными ресницами глаз выкатились две прозрачные слезы.
– Ну, что ты, мать, сырость тут развела, – добродушно пробасил Владимир Иванович, взял сына за плечи, притянул к себе и взглянул в глаза. Мальчик смотрел в ответ прямо и внимательно. И вдруг отец подхватил его под мышки, как малое дитя, подбросил высоко в воздух и закричал:
– А вот мы какие! Смотрите! Завидуйте! Мы – Печенкины!
И тряс, тряс мальчика, словно большую тряпичную куклу.
– Володя! – взволнованно воскликнула Галина Васильевна. – Пусти, ты его покалечишь!
– Не покалечу! – засмеялся Владимир Иванович. – Он сам еще меня покалечит! – Но послушался, поставил сына на землю.
Взлохмаченный, красный, растрепанный, молодой человек был растерян и удивлен. А тем временем его обступила со всех сторон многочисленная прислуга; наклонив головы и вытянув шеи, улыбаясь любовно и подобострастно, садовники и кухарки, официанты и парикмахеры, массажисты и экстрасенсы громко, наперебой приветствовали долгожданного молодого хозяина:
– Здравствуйте, Илья Владимирович!
– С приездом, Илья Владимирович!
– Устали небось с дороги, Илья Владимирович!
– В гостях хорошо, а дома лучше!
– Илья Владимирович...
Юноша вертел головой, улыбался, кивал, вежливо отвечая на каждое приветствие, но его растерянные глаза искали при этом лазейку в плотном кольце обступивших его людей. Что-то взорвалось, гулко хлопнуло в утреннем сыром воздухе, и мальчик вдруг так испугался, что даже подпрыгнул на месте. Отец захохотал, тыча в него пальцем, окружающие тоже засмеялись, и только мать, которая сама испуганно вздрогнула, прижала ребенка к себе. Он улыбался, как улыбаются дети, когда вот-вот заплачут.
Тем временем все вокруг закричали "ура", и громче всех кричал хозяин дома. Взрыв, который так напугал мальчика, был первым залпом фейерверка, специально устроенного в честь его приезда. Вылетая из травы, хвостатые ракеты стремительно взмывали в белое небо и с резким треском разлетались там огненными брызгами. Фейерверк увлек всех, кроме мальчика. Он нахмурился и громко и сердито произнес вдруг короткое непонятное слово:
– Нок!
Никто не услышал, даже обнимавшая его мать, она тоже смотрела на небо и, как все, была увлечена фейерверком.
Молодого человека звали Илья, Илья Владимирович Печенкин. Он вернулся на родину после шести безвыездных лет жизни в Швейцарии, где учился в элитнейшем колледже "Труа сомэ", что в переводе означает "Три вершины".
II. Любил под кровать прятаться
Сославшись на дорожную усталость, Илья сразу лег спать, родители же не ложились. Они сидели в полутемной спальне, с трудом помещаясь вдвоем на узком низком диванчике, и с умилением и гордостью смотрели на спящее свое чадо. Видимо от избытка чувств отец положил вдруг ладонь на колено матери и стал медленно поднимать юбку, но Галина Васильевна решительно остановила это неуместное и несвоевременное действие, крепко ухватив мужа за запястье. Впрочем, она нисколько не обиделась, а даже прижалась к его сильному жилистому плечу.
– Он такой остроумный, – зашептала Галина Васильевна. – Я спросила: "Что ты любишь больше всего?" Знаешь, что он ответил? "Ленина и пепси-колу..." Она улыбалась и смотрела на мужа, ожидая его реакции.
– Новое поколение... – прокомментировал Печенкин и пожал плечами.
Как большинство мужчин, Печенкин не умел разговаривать шепотом, получалось громче, чем если бы он говорил в полный голос. Галина Васильевна сделала круглые глаза, Владимир Иванович виновато втянул голову в плечи.
– Я только одного боюсь, – взволнованно зашептала мать. – Он совсем не говорит о девушках.
– Ну и что? – удивился Печенкин. – Какие его годы? Я только после армии гулять начал.
– Тогда было другое время. А сейчас... Ты помнишь, что мы видели с тобой в Сан-Франциско? Этот ужасный парад...
Владимир Иванович повернулся к жене, посмотрел на нее и с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.
– Да ты чего, Галь? Мой сын...? Печенкин?
Галина Васильевна смущенно улыбнулась и зашептала:
– Нет, все-таки хорошо, что мы живем в Придон-ске и до нас эта зараза еще не дошла...
Илья зашевелился, поворачиваясь лицом к стене, и родители замолкли, вглядываясь и вслушиваясь.
Сын спал, как спят малые дети, придавив щекой сложенные ладони, но дышал, как взрослый, ровно и глубоко.
Родители переглянулись.
– А я его спрашиваю: "Ты выучил?.." – начал рассказывать Печенкин, но жена перебила:
– Что выучил?
– Латынь... Латынь выучил?
– Выучил, все выучил, – успокоила мужа Галина Васильевна. – Два стихотворения в день...
– Что два стихотворения в день? – не понял он.
– Когда Илюша был маленький, я заставляла его выучивать два стихотворения в день. Помнишь? Одно утром, другое вечером. Еще при поступлении в "Труа сомэ" они мне сказали: "У вашего мальчика феноменальная память". Знаешь, что я им ответила?
Печенкин остановил на жене вопрошающий взгляд.
Галина Васильевна улыбнулась, глянула гордо и победно и повторила то, что сказала шесть лет назад, с удовольствием процитировав себя:
– "Я знаю".
Печенкин кивнул. Возникла пауза. Ребенок дышал ровно и глубоко.
– А помнишь, как он взял моду нас пугать? – зашептала Галина Васильевна, предлагая вспоминать еще. – Годика четыре ему было... Идешь, а он из-за угла "гав!". Я так пугалась. Помнишь?
Владимир Иванович напряг память и честно признался:
– Чего-то забыл...
– Ну вот, – расстроилась Галина Васильевна. – Ты же его и отучил. Сам на него из-за угла гавкнул. А он так испугался! Реву было... Зато больше уже никогда не пугал. Помнишь?
– Кажется, помню, – смущенно соврал Печенкин. – Я зато помню, как я за ремень взялся: он мою электробритву раскурочил, я за ремень, а его нету! Как сквозь землю провалился... Ищу-ищу. Нету! А он, оказывается, под кровать спрятался, засранец! Любил под кровать прятаться... Вот засранец...
Галина Васильевна поморщилась и попросила:
– Володя!
Печенкин мотнул головой, улыбаясь, – еще раз переживая то забавное происшествие, и взглянул на часы.
– Все, пора вставать, – решительно проговорил он. – День очень насыщенный. – Подумал и повторил свою мысль: – Насыщенный день.
Галина Васильевна взяла ладонь мужа в свои ладони.
– Ну еще минуточку, Володя! Вспомни, что значила в детстве лишняя минуточка сна...
Владимир Иванович подумал, вздохнул, видимо вспомнив, что значила в детстве лишняя минуточка сна, и кивнул, соглашаясь.
И они продолжали сидеть на неудобном низком диванчике, прямые и счастливые, наблюдая лишнюю минуточку сна своего единственного дитяти.
Наверное, Владимир Иванович и Галина Васильевна очень удивились бы, если бы узнали вдруг, что сын их вовсе и не спит... Илья не спал. Глаза его были открыты. Что-то он там думал...
III. Насыщенный день
1
День, как и обещал Владимир Иванович, оказался насыщенным и напоминал сказочное путешествие Кота в сапогах и короля, с той лишь разницей, что Печенкину не приходилось обманывать сына, это были и впрямь его владения: фермы, гигантский элеватор, три завода, две фабрики, четыре банка и центральный офис компании "Печенкин", расположенный в самом высоком в Придонске здании – двадцатиэтажном небоскребе. Но было еще одно отличие этого путешествия от того, сказочного: если король, помнится, беспрестанно восхищался виденным, то молодой Печенкин молчал и смотрел на богатства отца холодно и бесстрастно. Впрочем, Владимира Ивановича подобная реакция не обижала, он ее не замечал, сам радуясь, как мальчишка. И когда их черный бронированный "мерседес" в сопровождении "субурбана" с охраной остановился на краю придонского аэродрома, он первым выскочил из машины и, как фокусник из художественной самодеятельности, громко и весело крикнул:
– Оп-ля!
Среди ржавеющих "кукурузников" и вертолетов без лопастей особенно выделялся белоснежный красавец "фалькон" – личный самолет Печенкина. Под стать самолету был и летчик: в белой, очень элегантной не нашей форме, белокурый, голубоглазый, здорово смахивающий на аса германских "люфтваффе" времен Второй мировой.
Владимир Иванович обнял сына за плечо и крепко прижал к себе.
– Полетим, Илюха! Сядем и полетим! Куда душа попросится... Я его неделю назад буквально купил. Хотел за тобой в Швейцарию послать, но Москва не разрешила.
– Необходим полетный сертификат и предварительно оформленное разрешение на полет, – объяснил стоящий рядом секретарь-референт Печенкина по фамилии Прибыловский, тридцатилетний, примерно, господин безупречной внешности и безукоризненных манер. Речь его была ясной и четкой, взгляд твердым.
Печенкин отмахнулся, помрачнев:
– Знаю я их сертификат, мироеды московские! Копают все под меня! – Он вновь улыбнулся и обратился к сыну: – А летчика я выписал прямо из Германии. Летчик должен быть немецкий. А знаешь почему? Они детям рулить не дают! Печенкин захохотал и хлопнул летчика по плечу. – Ну что, Фриц, полетим Москву бомбить?
– Ja, ja, – отвечал, улыбаясь, немец.
– Я, я, – удовлетворенно повторил Владимир Иванович и задумчиво посмотрел на сына, который оставался равнодушным и к этой восхитительной и дорогой игрушке.
2
Последним в деловой части программы насыщенного дня был док ПСЗ Придонского судостроительного завода, который с недавних пор стали называть Печенкинским судостроительным.
Ветер поднимал волну, полоскал трехцветные флаги, рвал и разносил над сотнями скучившихся внизу людей речь Печенкина, лишая ее смысла, но оставляя то, что в подобной ситуации может быть важнее смысла – интонацию.
Интонация была торжественной.
– Я-а-а-я-я!
– Я-а-а-я-я!
– Я-а-а-я-я-я-я!
Илья стоял неподалеку от отца в плотной толпе приглашенных на специально для этого мероприятия построенной деревянной трибуне. Была она довольно хлипкой, поскрипывала и даже как будто покачивалась. Никто этого, впрочем, не замечал. Все улыбались, глядя то вниз, то вдаль, и только Илья напряженно прислушивался к еле заметным колебаниям трибуны. Кажется, он боялся...
Картинно подержав в руке привязанную за горлышко бутылку шампанского, Владимир Иванович отпустил ее, и, описав полукруг, бутылка расплылась пенным пятном на борту новенького танкера типа "река-море". Танкер назывался "Придонский-1". Он медленно сполз в воду, все закричали "ура", а стоящие внизу стали подбрасывать в воздух монтажные каски.
– А теперь нравится?! – закричал Печенкин, обращаясь к сыну, принимая испуг в его глазах за восторг.
Военный оркестр заиграл российский гимн.
Владимир Иванович послушал немного, вздохнул и озабоченно поделился:
– Гимн у нас, конечно... Слов нет, да и мелодия не очень...
Но тут же широко улыбнулся, давая понять, что дело это поправимое, все в наших руках, подмигнул и предложил:
– Ну, а теперь поехали уху хлебать! Царская! С дымком...
IV. Насыщенный день (продолжение)
1
Великолепный белый катер с высокой кормой и горделиво вздернутым носом, на котором было написано "Надежда", разрезал надвое фарватер Дона. На носу стояло счастливое семейство Печенкиных. Владимир Иванович выдвинулся вперед, смело подставляя грудь прохладному напористому ветру. Галина Васильевна пряталась за спиной мужа, крепко прижимая к себе сына, заботливо обернув его своей теплой кофтой.
Печенкин повернул голову, обращаясь к жене:
– Я тут историю слышал... Не понял только, анекдот это или правда? Мужику одному врач сказал, что у него гастрит, а тот пришел домой и повесился...
– Конечно, анекдот. Кто же вешается от гастрита? – объяснила Галина Васильевна и улыбнулась. – Наш папа, Илюш, как был мальчишкой, так им и остался. Знаешь, что он подарил мне на двадцатилетие нашей супружеской жизни? Кинотеатр! Причем точно такой же, в каком мы однажды познакомились. Он там сидел, лузгал семечки и сплевывал на пол...
Печенкин глянул озорно на Илью:
– А она сделала мне замечание!
– С этого все началось. – Галина Васильевна крепче прижала к себе сына. А теперь, Илюш, каждую ночь после работы он смотрит там один и тот же фильм...
– Ну, допустим, не каждую, – не согласился, защищаясь, Печенкин.
– Каждую, каждую... – настаивала Галина Васильевна.
– А если я так отдыхаю! – перешел в наступление Владимир Иванович. Расслабляюсь! – Он повернулся, сделал в сторону сына шутливый выпад, как если бы в его руке был нож, и крикнул: – Если ты обманешь Джагу, ты получишь это!
Галина Васильевна отступила на шаг, увлекая за собой сына. Печенкин захохотал, катер взвыл сиреной, подходя к причалу Тихой заводи, которая тоже была территорией печенкинского имения. Дом, куда утром приехал Илья, стоял наверху на крутояре и смотрелся издали гораздо лучше, чем вблизи.
На широком песчаном, переходящем в луг берегу было людно. Посредине возвышался яркий шатер, рядом стояли покрытые белыми скатертями столы. Чуть в отдалении горел костер, над костром висел большой закопченный котел. Суетились, сновали многочисленные официанты в белых сорочках с черными бабочками.
– Уха готова? – Первое, что, ступив на берег, спросил Печенкин мгновенно окруживших его людей.
– Готова, Владимир Иванович, остался дымок! – доложил, улыбаясь, дородный розовощекий повар в белоснежном кителе и в таком же белоснежном башнеподобном колпаке.
Печенкин развел руками и воскликнул:
– А вот это мое!
Происходящее напоминало известную картину про Петра I. Окружение с трудом поспевало за стремительным лидером, на каждый шаг Печенкина приходилось три-четыре шажка всех остальных. Его приветствовали на бегу, с ним подобострастно шутили и обращались к нему с просьбами, хотя Владимир Иванович никого не слушал.
– Отдыхаем культурно! Весело, но без мордобоя! – шутил Печенкин под общий чрезмерный смех и раздевался на ходу: шелковый черный пиджак, яркий от Версаче галстук, полотняную белую сорочку – все это подхватывали на лету случайные люди слева и справа и только большой пистолет в мягкой кожаной кобуре мгновенно очутился в нужных руках седого.
У Печенкина была крепкая, в жесткой рыжеватой шерсти грудь и чуть располневший живот.
– Патрик Лесаж, Владимир Иванович, журнал "Экс-пресс". Вы обещали интервью. Сегодня последний день, завтра он улетает, – напоминал, убеждая, спешащий рядом Прибыловский.
Печенкин глянул вбок и вниз и обнаружил там ино-странца, в джинсах и свитере, мелкого, с грязными волосами, прыщеватым лицом и нездешними глазами. Чужак посмотрел вызывающе и требовательно и что-то залопотал. Владимир Иванович поморщился и обратился к референту:
– Какая это страна?
– Франция, – доложил Прибыловский.
Печенкин усмехнулся:
– Как говаривал мой друг Желудь, Франция – по-следняя великая нация, которая думает, что она послед-няя великая нация. – Он засмеялся, и все, кто были вокруг, тоже засмеялись, хотя многие и не расслышали остроту.
Прибыловский сдержанно улыбался. Француз смотрел снизу нахально и зло.
– Он мой друг, Владимир Иванович, – сказал Прибыловский.
Печенкин пожал плечами, сдаваясь.
– Ну, если друг... Мужская дружба для меня святое. Вообще-то я интервью не даю, зарекся. Переврут все, ходишь потом как оплеванный. Ваши еще любят про уборные писать, уборные у нас грязные... Дались им эти уборные... Всем отказываю! Японцам только не отказываю. Эти так напишут, что никто не прочитает. – Владимир Иванович снова засмеялся, и снова засмеялись следом все вокруг.
Прибыловский сказал что-то французу по-французски и вновь обратился к Печенкину:
– Господин Лесаж готовит большую статью о философии нового русского бизнеса, точнее даже, о его идеологии...
– Идеология? – перебил Печенкин, еще больше оживляясь. – Идеология – это не ко мне. Это вон к губернатору. Он на идеологии собаку съел, двадцать лет просидел на идеологии.
Владимир Иванович говорил, глядя на приближающегося мокрого усатого мужика в красных растянутых плавках, который прижимал к груди, держа за жабры, здоровенного бьющего хвостом сазана.
– Вернулась рыба в Дон, Иваныч! – сипло кричал на ходу губернатор. – На простой шестиметровый бредень взяли! – Подбежав, он бросил добычу к ногам Печенкина.
Владимир Иванович захохотал:
– Да ты замерз как цуцик, Павел Петрович! Погрейся хоть маленько...
Губернатор замотал головой:
– Не, Иваныч, когда рыба идет, я сам не свой! – Он махнул рукой и побежал к воде, где дожидались его жалкие замерзшие подчиненные с бреднем.
Следующую остановку Печенкин сделал у костра, рядом с которым выстроились официанты, и шеф-повар протянул ему специально приготовленный обугленный дымящийся кол, держа его за обернутый белоснежной салфеткой конец. Сделавшись вдруг очень серьезным и сосредоточенным, в мгновенно наступившей тишине Владимир Иванович поднял дымящийся кол над головой и медленно, торжественно и строго перпендикулярно погрузил его в котел с ухой.
– Вот теперь с дымком! – победно воскликнул он, и все вокруг закричали, причем не только "ура", но и, так как здесь было довольно много молодежи, новомодное, на американский манер "вау".
Торжественная часть на этом, однако, не закончилась. Печенкин подошел к микрофону и, подозвав взглядом стоящих неподалеку жену и сына, заговорил:
– Когда шесть лет назад мы с моей женой отправили нашего сына в Швейцарию, в знаменитый колледж "Три сома"...
– "Труа сомэ", – с улыбкой на устах поправила мужа Галина Васильевна, но он весело и смущенно отмахнулся.
– Это я никогда не запомню... "Три сома"!
Вокруг засмеялись, глядя то на мужа, то на жену.
– Ну вот, сбила! – укорил Печенкин Галину Васильевну, вспоминая, о чем же он говорил. – Да! И я сказал ему: "Ты вернешься, когда выучишь латынь! Ты будешь единственным человеком в Придонске, кто знает латынь". Это не блажь, это, если угодно, принцип. Я позвонил ему туда и спросил: "Латынь выучил?" Он сказал: "Да". Я сказал: "Возвращайся". Меня сейчас не интересует, что он знает три языка, экономику, право и все такое прочее, меня интересует латынь!
Владимир Иванович замолчал и улыбнулся. Все были явно заинтригованы, кроме, быть может, Ильи. Тот стоял спокойный и бесстрастный, как будто не о нем шла речь.
– Сейчас мы проведем экзамен! – выкрикнул вдруг Печенкин. – Проверим, как он ее там выучил...
Мгновенно возникший рядом Прибыловский протянул старинный кожаный фолиант с блеклым золотым тиснением.
– Я эту книжечку специально для сегодняшнего дня на аукционе Сотбис купил, – объяснил Печенкин. – За сколько, не скажу, все равно не поверите. Это Плиний Младший. Жил в первом веке новой эры, писал исключительно на латыни, тогда, между прочим, все на латыни писали. И вот... Я открываю страницу... Любую... Наугад... И строчку... тоже любую... Ну-ка, сынок, читай! Вот от сих и до сих!
Печенкин куражился, но, кажется, происходило это уже не из желания повеселить публику, а от волнения за сына.
Илья взял фолиант и, всматриваясь в выцветший старинный шрифт, стал читать, негромко, глухо, монотонно. Ветер стих, и непонятная тревога посетила вдруг Тихую заводь, легкое волнение коснулось душ, слушающих мертвый, таинственный, опасный язык... Эхом разносились над придонскими далями непостижимые слова:
– ...Timere potes... potes... potes
.....sed omnes timent... timent... timent
.....dolores mortis... mortis... mortis...
– А теперь переводи! – выкрикнул Печенкин, обрывая сына на полуслове.
Илья послушно кивнул и стал переводить, запинаясь, коротко задумываясь, тихо и глухо:
– "Я не боюсь тебя, лукавый царь Порсена! – воскликнул Муций Сцевола.
– Меня ты можешь не бояться, но все боятся смерти. А пуще боятся смертных мук! – сказал Порсена и захохотал.
– Я смерти не боюсь! – с этими словами отважный юноша опустил руку в пылающий очаг.
– Ну что ж, посмотрим, – воскликнул царь, но первым закричал от страха. И ужаса".
Илья замолчал и поднял на отца глаза.
Судя по этому взгляду, он был готов к любому, самому немыслимому экзамену. Печенкин смотрел на сына с благодарным восторгом. Галина Васильевна прикладывала к уголкам глаз сложенный мышкой платочек. Гости были готовы аплодировать, громко, от души, но, глядя на застывшего, похожего на статую, Печенкина, не решались пока. Владимир Иванович пошевелился, расправил плечи, посмотрел на стоящих вокруг людей. Благодарный восторг в его глазах сменился победным бешенством.
Резко наклонившись, он вырвал из земли здоровенный булыжник, поднял его над головой и закричал так, что на шее вздулись синие, в палец толщиной, жилы:
– Это камень! Он мертвый, но я возьму этот камень и положу его в фундамент, а на этом фундаменте построю дом! Самый прекрасный дом! Сегодня мертвое рождает живое!!
Печенкин бросил камень к ногам, и вот тут все, наконец, зааплодировали...
2
Мать и сын Печенкины не участвовали в общем празднике поедания ухи с дымком, а удалились ото всех на дощатый настил купальни под свисающие ветви ив. Галина Васильевна стояла на самом краю у воды, Илья за ее спиной полуприсел на деревянное перильце.
– Это мое заветное место, – говорила Галина Васильевна, глядя вдаль. Сюда я прихожу в минуты радости и печали. Душа моя здесь отдыхает. – Она распахнула вдруг руки и заговорила громко и возвышенно, как актриса на сцене: – Отчего люди не летают! Я говорю: отчего люди не летают так, как птицы? Когда стоишь на горе, так тебя и тянет. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела!
Галина Васильевна засмеялась вдруг, повернула голову и, ласково глядя через плечо на сына, объяснила:
– В юности я мечтала стать актрисой, учила классические монологи, и некоторые так и остались в памяти...
Кажется, Илье это было не очень интересно, он сделал нетерпеливое движение, чтобы что-то сказать, но перильце вдруг треснуло, ломаясь, и он чуть не упал в воду.
– Ах! – воскликнула Галина Васильевна, подскочила к своему ребенку и прижала его к себе.
– Русская работа, – негромко проговорил Илья, выбираясь из материнского объятия.
– Боже, как я испугалась... – прошептала Галина Васильевна.
– Русь-ская рапота, – повторил Илья громко, презрительно и почему-то с сильным эстонским акцентом.
– Боже, как я испугалась! – воскликнула мать, успокоившись, и, взяв сына за плечи, направила его к берегу. – Пойдем отсюда, Илюшенька. Здесь прохладно, ты можешь простудиться.
Мать и сын шли вдоль берега, когда к их ногам подкатился мяч. Несколько молодых людей играли неподалеку в волейбол. Отделившись от компании, за мячом бежала красивая юная девушка в купальнике, с длинными, почти до пояса, распущенными волосами. Илья поднял мяч и бросил ей, девушка поймала, улыбнулась и сделала книксен.
– Здравствуйте, Галина Васильевна! – широко, белозубо улыбаясь, поприветствовала она маму Ильи.
– Здравствуй, Дашенька, – тепло отозвалась Галина Васильевна. – Ты не простудишься? Ветер холодный.
– Что вы, Галина Васильевна, тепло! – не согласилась девушка и, коротко, робко посмотрев на Илью, побежала.
– Тепло, – грустно улыбнувшись, повторила Галина Васильевна, глядя вслед убегающей девушке, и обратилась к сыну: – Это Дашенька Канищева. Правда хорошенькая? Очень порядочная девушка. Ее папа владеет городскими прачечными, химчистками и банями. Как остроумно выразился наш папа: "Самый чистый бизнес". Правда, смешно?
– Мама, я хочу в город, – неожиданно громко и требовательно заявил Илья, сказав, похоже, то, что помешало ему сказать сломавшееся перильце купальни.
– В город? – удивилась Галина Васильевна. – В какой город?
– В наш Придонск.
Склонив голову набок, Галина Васильевна улыбнулась:
– Как это хорошо, что ты назвал Придонск нашим... Меня просто выводит из себя, когда я слышу "эта страна", "этот народ...". Это наша страна! Это наш народ!
3
Француз сидел по-турецки. Безупречный Прибылов-ский – на корточках. Печенкин по-разински полулежал на большом узорчатом ковре и деревянной ложкой хлебал из глубокой глиняной миски уху. За его спиной неподвижно стоял официант с перекинутой через согнутую в локте руку салфеткой.
– Идеология у меня одна. Работать! Пахать! Вкалывать! Вот и все... Печенкин замолчал и задумчиво улыбнулся. – Но вот что интересно... Раньше думалось: будут людям хорошо платить – будут хорошо работать. Ни фига! Тот, кто за копейки раньше вкалывал, тот и за большие деньги сегодня точно так же вкалывает. Ему в принципе все равно. А кто был лентяй, тот лентяем и останется, хоть сколько ему ни плати. Так вот: любит человек работать, он для меня существует. Не любит, я его в упор не вижу! А все остальное, как говорится, от лукавого. Национальность, вероисповедание и все такое прочее... У меня в совете директоров чеченец и два еврея...
– Три, – неожиданно уточнил Прибыловский.
– А кто третий? – обратился к нему Печенкин.
– Уралов. У него объявился отец. Живет в Израиле.
– Уралов еврей? – на мгновение удивился Печенкин, но тут же согласился: Ну, еврей так еврей. – И глянув через плечо на официанта, попросил: – Будь другом, налей еще. И сомятинки побольше положи.
4
Грустно и нежно смотрела Галина Васильевна издали на своего супруга. Размахивая деревянной ложкой, Печенкин философствовал там перед внимающим французом. Прибыловский с трудом успевал переводить. Одновременно Галина Васильевна разговаривала с сыном.
– Русские женщины, Илюша, лучшие в мире. Об этом столько сказано, столько написано. У всех великих людей были русские жены. Сальвадор Дали, Пабло Пикассо... Этот список можно продолжать бесконечно...
