Текст книги "Сингапурский квартет"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Помолчали.

– Да, возникал один, – сказал генеральный. – Некто Ефим Павлович Шлайн, полковник из экономической контрразведки. Ну, да ладно, все, слава Богу, позади… Собирайтесь и вылетайте. Дела сдайте Семейных. Он определит, кому поручить теперь… В Сингапуре же ради вас самого и благополучия вашей семьи помните: к старому не возвращаться… Петраковское забыто. Обычная серьезная работа. Серьезная! Надеюсь, это понято…

Севастьянов молчал.

Генеральный подумал, развернулся с креслом к железному шкафу, вытянул ящик и достал пластиковую папку. Перебросил через стол Севастьянову. Внутри лежала переданная по факсу газетная вырезка. Поверху красным фломастером аккуратным почерком значилось: «Стрейтс таймс», 2 июня, раздел официальных оповещений».

– Вчитайтесь… прямо у меня. А я пройдусь по некрологу, – сказал Валентин Петрович.

Текст был из раздела официальных сообщений:

«В Верховный суд Республики Сингапур. Дело о банкротстве номер 1848 за 1998 год.

Касается: Ли Тео Ленга, бывшего партнера «Ассошиэйтед мерчант бэнк».

Повод: петиция о банкротстве от 6 числа мая 1998 года.

Адресуется: г-ну Ли Тео Ленгу, последнее место проживания Блок 218, Западный Джуронг 21, Сингапур 2260.

Примите к сведению, что в отношении Вас в Суд представлена петиция о банкротстве со стороны «Ассошиэйтед мерчант бэнк», юридический адрес Батарейная улица, 9, здание «Стрейтс трайдент», Сингапур. Суд предписал направить Вам копию указанной петиции совместно с копией постановления Суда о рассмотрении дела равно как и публикации настоящего извещения в местной ежедневной газете.

Примите далее к сведению, что петиция о Вашем банкротстве назначена к слушанию в девятый день августа 1998 года в 10.30 и Вам надлежит быть явленным в суд. Неявка может повлечь принятие судом решения о рассмотрении петиции и вынесение приговора против Вас в Ваше отсутствие.

Кристофер Чуа, Чи Киан, помощники регистратора».

Ниже почерком Людвига пояснялось:

«Ли Тео Ленг, пользовавшийся услугами «Ассошиэйтед мерчант бэнк» в размещении капиталов, а также получавший от этого банка гарантии по своим займам, по всем признаком лицо подставное. В суд не явится. Его банкротство – последний шаг по утайке сумм, взятых в свое время Ли Тео Ленгом на основании резолюции Петракова для себя, а на самом деле для «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Обанкротив по суду Ли Тео Ленга, «Ассошиэйтед мерчант бэнк» отмывается от своего долга перед нами».

Когда Севастьянов поднял голову, Валентин Петрович ещё шевелил губами, вчитываясь в некролог. О покойном или хорошо, или ничего. Людвиг считался признанным мастером «ничего».

– Что скажете, Лев Александрович? – спросил, вздохнув и отодвигая листок, генеральный.

– Юридическая контора «Ли и Ли», которая обслуживала нас в Сингапуре, без труда размотает этот узелок из дымовых струй. «Ассошиэйтед мерчант» принадлежит индонезийскому китайцу Клео Сурапато… Бросается в глаза необычность иска. Он направлен против того, от кого «Ассошиэйтед мерчант» и получила деньги. А ведь логичнее – когда судятся с тем, кто взял и не отдает… «Ассошиэйтед мерчант» отрубает руку, которой загребла деньги. После решения суда о банкротстве Ли Тео Ленга, который и стал этой рукой, фирма закопает её, а скажет, что похоронено все тело. Вне сомнения, Ли Тео Ленг ни в какой суд не явится. Можно смело вмешаться в процесс. Те, кто его затеял, рассчитывают провести дело беспрепятственно, потому что уверены мы с нашими претензиями в суде не появимся…

– Вот-вот, – раздраженно сказал генеральный. – Вот-вот… Будто не слушали меня, Севастьянов! Довольно вмешательств! Такой, с позволения сказать, проект действий – это авантюра. Да! А я-то отстаивал вас! Да и не я один…

Он кивнул на Семейных.

– Я прошу… нет, требую не касаться этих дел! В силу вашего упрямства и ложно понимаемого престижа… Я не имею в виду ослушания… этого последнего я и не допускаю… да, и оставаясь под влиянием ошибочных, да, именно ошибочных… Это ведь никоим образом… ну… не принижает нашего глубокого уважения к покойному… Не так ли, Людвиг Геннадиевич?

Генеральный ещё раз двинул от себя проект некролога.

– Нет, не принижает, – сказал задушевно Семейных.

– Да, спасибо… ошибочных выкладок. Я ведь не употребляю иной формулировки, которая ставила бы под сомнение наше доверие к вам, Севастьянов, и тем более к Петракову…

– Это – определенно, – согласился Семейных.

– Ваша будущая должность, Севастьянов, и есть ваша охранная позиция. Ваши идеи, а они у вас возникают… перед реализацией будут подлежать утверждению старших по должности, которые ничего, кроме добра, как и все мы здесь, вам не желают…

– Диалектичная похвала, – сказал Семейных.

Внешне он удивительно походил на Клео Сурапато. Прежде всего, повадкой. Он постоянно что-нибудь выделывал ручками. Запускал в затылок. Доставал ножнички для ногтей. Протирал очки. Таскал себя за уши, будто вытрясал воду после купания. Тянулся поправить галстук собеседнику. Потирал ладони. Простирал объятия, если не видел человека полдня. Развертывал и складывал носовой платок. Рассматривал расческу на свет. Развинчивал и свинчивал авторучку…

За десять тысяч километров от Москвы Клео копировал у Семейных невинную суетливость в жестах, но был иного склада. Он не приспосабливался, а присматривался, чтобы выявить главную слабину в человеке, банке, фирме, организации или группе, для которых становился «доверенным другом». А когда жертва вызревала к забою, орава «горячего реагирования» стремительно набрасывалась на неё по сигналу «друга». Клео подавал сигнал в конце недели, когда банковские и юридические эксперты играли в гольф, рыбачили или посещали вторых, а то и третьих жен, телефоны к которым скрывались. Клео сбрасывал акции на бирже и в добрую пятницу – еврейский выходной, и в канун рождества, и на китайский лунный новый год. Самый жестокий из его ударов пришелся на праздник Семи сестер, когда китаянки воскуривают в кумирнях жертвенные палочки Ткущей Девственнице в надежде заполучить достойного мужа. В тот день известная всем сингапурским бонвиванам на пенсии мисс Ку, бывшая «мама-сан» популярного притона, прибравшая за тридцать лет тяжких стараний половину аналогичных заведений в городе, рассталась с нажитым за полтора часа. Клео верно рассчитал, что, пока самая богатая невеста в стране, пятидесятилетняя мисс Ку, молится о ниспослании супруга, никто не сунется к ней в храм с докладом о делах…

Да, Людвигу Семейных было далеко до китайца.

– Не ходи за предшественниками, когда ищешь то же, что искали они, сказал Севастьянов.

– Что это? – спросил генеральный, удивленно откидываясь в кресле.

– Слова Кобо-дайоси, буддийского проповедника. Японец, жил тысячу лет назад. Духовный отец современных компьютерщиков.

– Хоть самураев не цитируете… И на том спасибо.

Семейных мягко ткнул ногой под столом. А генеральный расхохотался. Ему стало легче, что Севастьянов пообещал взяться за ум.

В приемной секретарша показала Севастьянову на лежавшую возле телефона трубку.

– Только не долго… Минуту уже ждет…

– Лева, ну как? – спросила Оля. – Я тебя по всем записанным у меня номерам ищу…

Он отвернулся к окну. Солнце ослепило. «Ну, ты, жалкая никчемная слабовольная шпионская шкура, – велел он себе. – Ну, ты…» Он мял переносицу пальцами, как тогда, когда овчарка привалилась к ноге на даче Петракова. Теперь он некстати вспомнил её кличку. Жульетта. Жулька.

– Скончался в полузабытьи, – сказал Севастьянов, надеясь, что не обманывает жену. – Судя по всему, не мучился… Смерть была, я думаю, легкой.

– Вот и смерть стала легкой, – сказала Оля.

Пластилин облепил свободную руку Севастьянова. Переполз на спину и прилип к шее.

– Секунду, – сказал Севастьянов жене, думая: не красные ли у него глаза?

– Что тебе? – спросил он Семейных.

– Прости… У меня вечером будет человек, очень интересный для тебя, между прочим. Едет в твои края, первым секретарем в посольство…

– Господа финансисты, – сказала секретарша. – Это все-таки служебный телефон. Нельзя ли покороче?

– Сейчас, Мариночка Владленовна… Скажи Олечке, что я ужасно извиняюсь, но хочу заполучить тебя вечером на часок, а?

– Оля, – сказал Севастьянов, – тут Людвиг кланяется… Семейных… Просит меня забежать вечером к нему. Есть разговор, говорит.

– Сходи, конечно, раз просит. Он просто так не приглашает…

Севастьянов положил трубку.

– Ты забыл сообщить Олечке, что твоя командировка утверждена, – сказал Семейных в коридоре и без перехода и паузы продолжил: – Это Шлайн принес генеральному копию факса с газетным уведомлением насчет судебного иска о банкротстве. Просидел полчаса…

– Какой ещё Шлайн? – спросил Севастьянов.

– Полковник из экономической контрразведки. – И, подмигнув, Семейных повертел пальцем у виска. Дескать, бдят не там, где нужно.

Севастьянов неторопливо прошелся от Смоленской-Сенной по Бородинскому мосту на другую сторону Москвы-реки к Украинскому бульвару, где жил Семейных. При зрелом размышлении приказ генерального, который отнюдь не плохо относился к Севастьянову, действительно казался продиктованным заботой. Предостережение из добрых побуждений… Петраков потерпел неудачу… А Севастьянов, да ещё в одиночку, – ему не чета. К тому же этот эфэсбэшник, наверное, напугал малость генерального…

Севастьянов запаздывал. Шел уже восьмой час. Вреднейшее время для раздумий, как учил Петраков, откладывавший серьезные решения на утро.

Дерматиновую дверь с медными пуговками открыл высокий сутулый человек лет сорока с волнистой шевелюрой, чем-то напоминающий писателя Максима Горького. Из угла рта свисал янтарный мундштук с сигаретой. Под сощуренными от табачного дыма глазами лежали, будто грим, коричневые тени.

– Вы, должно быть, Севастьянов, – сказал он.

– Старик! – заорал из глубины квартиры Людвиг. – Это Павел Немчина, первый секретарь посольства в Бангкоке! Вам предстоит встречаться! Дружите! Я – сейчас! Я по дороге зацепил в гастрономе потрясающую селедищу! Провонял до невозможности… Вот-вот кончаю разделывать! Дружите и беседуйте!

– Пошли к нему на кухню? – предложил Севастьянов.

– Как раз оттуда… Пошли, – ответил Немчина.

Он улыбался, улыбался и Семейных, которому дипломат только что рассказал анекдот про журналиста, работающего в Бангкоке, некоего Шемякина. Престарелый бедолага, повторил Немчина, заснул на оперативном совещании. Кто-то потихоньку заклеил ему очки наслюнявленными клочками газеты, а борзописец так и сидел. Сообщение же делал посол…

Севастьянов вдруг подумал, что напрасно, наверное, оказался в этой компании. Исподволь он опять перехватил испытующий холодноватый пригляд смеющегося дипломата.

После нескольких пронзительных звонков телефона знакомый Севастьянову голос, в котором прибавилось хрипотцы, крикнул откуда-то из недр квартиры, скорее всего, из спальни:

– Павел! Возьми трубку! Тебя…

– У Машеньки опять мигрень, просто беда, – сказал Семейных про жену.

Когда Севастьянов заходил в этот дом, правда, не часто и не надолго, так получалось всегда… Мигрень. Севастьянов и сам не знал, хочет ли видеть супругов Семейных вместе. Впрочем, связанные с этим обстоятельства относились к давным-давно прошедшему времени.

Немчина медленно поднял трубку. Жмурясь от дыма, выслушал и ответил:

– Еще часок, Клавочка. Людвиг селедку приготовил собственными руками. Примем по паре стопок и распадемся… С хорошим и полезным человеком. Потом расскажу.

Положив трубку, он сказал:

– Забрел полгода назад на одни посиделки у коллеги и познакомился нежданно-негаданно с будущей женой… Вот как случается!

Немчина заменил сигарету в мундштуке, и глаза его ещё больше сощурились от дыма, пока он смотрел на Севастьянова. Ощущение, что Людвиг только затем его и пригласил, чтобы показать дипломату, окрепло.

– Дружите, други мои, – сказал Семейных, разливая коньяк по хрустальным стопкам. – В одни края едете. Ох, как близкие человечки нужны, когда мы там… Ох, как нужны! Вот за это!

– Будете наезжать в Бангкок из Сингапура? – спросил Немчина.

– Как начальство прикажет, – ответил Севастьянов.

– Пару раз появится точно, – сообщил Семейных.

– Тогда милости прошу ко мне, – сказал Немчина, но куда – домой или в посольство – уточнять не стал.

– Вы меня извините, – сказал Севастьянов. – Я сегодня ночь не спал. Спасибо, Людвиг, за угощение и за то, что познакомил… Думаю, Павел, я вам пригожусь…

Кажется, не слишком искренне прозвучало.

– И я вам, – ответил глуховато Немчина.

Когда дверь за Севастьяновым закрылась, он спросил:

– Вот этот потрепанный хлюп?

– Вот этот потрепанный хлюп.

– М-да… Ну, спасибо, Люда, показал орла…

– У него очень дурной характер, очень… Он только внешне потрепанный. Ты меня понял, Павел?

Накопившаяся за сутки усталость и две рюмки коньяка нагнали сон в метро по дороге в Беляево. Очнувшись, Севастьянов ясно подумал: Немчина будет его подстерегать. Именно подстерегать. Семейных обозначил его дипломату. Но зачем?

4

Искусно склеенный воздушный змей – золотой с красными плавниками карп – парил в белесом небе над шестнадцатиэтажным домом на сингапурской Орчард-роуд. Теснившиеся вокруг двухэтажки под черепичными крышами отбрасывали густую тень, в которой то раскалялись, то остывали автомобильные стоп-сигналы. А крыши зданий полыхали, окрашенные закатом.

Окна в просторной зале, откуда Клео Сурапато смотрел на город, держали настежь. Здесь, на холме между Елизаветинской больницей и главной магистралью города, продувало круглые сутки и все сезоны. Прохлада стояла естественная. Не из кондиционера. И что за удача! Золотая рыба, вихляясь на бечевке, набирала и набирала высоту. С балкона шестнадцатиэтажки кто-то, чтоб его собаки разорвали, очень ловко приноравливался к ветру!

Верно подчеркивал философ Лао Цзы: не человек человека, а натура, естество сущего вразумляет истинному и достойному. Запускавший карпа жил в гармонии с окружающим миром. Он чувствовал ветер, как Клео – жизнь биржи.

Клео испытывал, однако, и легкую досаду. Раздражали доносившиеся из комнаты сына дикие фразы – китайский мешался с английским. Сын беседовал с дружком из университета. Просвещенный коллега, видимо, вел родословную от кантонцев и выворачивал произношение иероглифа, обозначавшего имя семьи, из Лин в Лун. Китайское имя Клео Сурапато было Лин Цэсу, а сына звали Лин Вэй. Дружок из университета представился как Ван Та, вполне достойное имя. Но на визитной карточке по-английски стояло «бакалавр Та Ван», а это западное манерничанье – перестановка семейного иероглифа на второе место после имени – выглядело смехотворным. В переводе на тот же английский такое написание могло означать «Бандитский князь».

Кантонец, прихихикивая, расписывал холостяцкие похождения:

– Я представился клерком из кондитерской компании. Намекнул, что учусь по вечерам в университете, исследую важную проблему. Выясняю, кто первый придумал макароны… Марко Поло завез сюда из Италии или, наоборот, увез из Китая в Европу секрет выпечки древних…

– И поверила?

– Ха! Я сразу разобрался, что барышня-то из дансинга «Сотня счастий». Ну, дорогой Лун Вэй, я и повел себя соответственно. Сразу к ней. Будто ждала! И все оказалось прекрасным – и секс, и потом кухня – собачий хвост, лошадиное копытце, тигровое винцо, словом, вся северная варварская кухня…

– Ах, негодник! – громко сказал Клео.

Сын выглянул в зал.

– Это лишь фигура речи, отец. Бакалавр Та Ван прекрасно осведомлен, что наши корни северные, из Пекина. Но что плохого, когда маньчжурскую кухню называют варварской? Разве мы маньчжуры?

Клео, наблюдая, как рыба все выше и выше забирает в небо, ставшее из белесого желтым, загадал: если ночь упадет раньше, чем воздушный змей потеряет высоту, будущее сына будет путевым.

Голоса зазвучали приглушеннее. В наступавших сумерках Клео мог видеть через открытую дверь руку сына с клубным перстнем на пальце, высвеченном зажженной лампой. Лампа медленно вращалась под вальс, который наигрывал вмонтированный в подставку магнитофон. Синие, красные и зеленые искорки разгорались и затухали в пластмассовом плафоне. Единственная вещь из современных, которую терпел отец. Он держал на своей половине тиковую кровать с противомоскитной сеткой, квадратные стулья и сундуки для одежды и бумаг. На мягкой мебели, говорил отец, он чувствует себя как на коленях толстой женщины, а если спит без москитника – голым в снегу. Что же касается шкафов для одежды, то они представлялись ему тюремными камерами.

Два поколения, между которыми – Клео. Странно, что внук и дед при этом весьма уважают друг друга, проявляя обидную снисходительность к нему самому. Он-то знал!

Через час следовало везти отца к врачу, наезжавшему в Сингапур два-три раза в год из Гонконга. Девяностодвухлетний Лин Цзяо задыхался от кашля. Раскрашенные цветочками эмалевые плевательницы, в которые он отхаркивался, гремели под ногами по всей квартире. Клео опасался, что откроется рана, полученная отцом в перестрелке под Кашгаром, в Гобийской пустыне, где бандиты капитана Сы, как волки, крутились вокруг их каравана…

В 1948 году Клео, сыну спекулянта, перепродававшего пенициллин, бензин и консервы, было четырнадцать. То время запомнилось необыкновенным числом повешенных на пекинских улицах. Отец поднимался вверх на волне революционных перемен. Он был в числе трех тысяч двадцати пяти народных депутатов Национальной ассамблеи, на заседания которой ездил в Нанкин. В апреле, вернувшись в Пекин, отец рассказывал про голодовку оппозиционеров в зале заседаний. Закрыв глаза, они дремали в креслах перед яствами, которые парламентские приставы меняли каждые два часа. И тогда генералиссимус Чан Кайши сделал гениальнейший ход: прислал каждому именное приглашение пообедать с ним. Тщеславные приняли приглашение, но, удостоившись трапезы с главой государства, лишились чести. Клятва угаснуть на глазах нации во имя принципов оказалась порушенной.

В августе американский доллар стоил двенадцать миллионов юаней. Ежедневно в переулок Диких голубей возле Западных ворот, где депутат Лин Цзяо занимал часть двухэтажного дома, являлся солдат с винтовкой. Из-под каски струился пот. Дав Клео подержать винтовку, солдат грузил на рикшу восемь брезентовых мешков с бумажными деньгами, которые отвозились в казарму капитану Сы. Поскольку батальонные суммы в железном ящике капитана проверялись раз в неделю, в промежутках они передавались отцу для запуска в оборот. Мешки с деньгами обычно сопровождал Клео, скорее в качестве заложника. В присутствии солдата нищие не приставали. Они избегали людей с оружием, те голодали не меньше и быстро нажимали по этой причине на спусковой крючок.

После денежной реформы капитан перестал присылать солдата. Армейские деньги обменивались на новый юань, за который давали двадцать пять американских центов. Все встало на место, как сказал отец, поскольку деньги приравняли к золоту. За продажу золота и вешали. Капитан Сы вполне мог поступить таким же образом с отцом, чтобы упрятать концы в воду. Но генерал Фу Цзои, командующий пекинским гарнизоном, двинул боеспособные демократические части против наступающих коммунистов Мао. Капитан исчез из северной столицы.

В октябре вместо обычной пыли ветер с Гоби вдруг принес в Пекин снег. Лин Цзяо, тогда ещё коренастый и сильный, прилаживая маузер под ватной курткой на спине, сказал сыну:

– Ранний снег – счастливая примета. Я знаю, что предпринять…

На рикше они проехали Мебельную, Посудную, где поджидавшие седоков другие рикши злобно ругались на того, который их вез. Одетый в лохмотья парень, обзываемый яйцом сифилитичной черепахи, собачьим калом и похлеще, наклонив голову, только чаще перебирал ногами, обмотанными лыком. Проезжали район чужой для него и потому враждебный.

Рикша рассчитывал подождать их у лавки «Точнейшие весы для драгоценных металлов», просил гроши, если поедут на нем обратно, но отец расплатился сполна. Клео, оглянувшись, увидел, как коляску, едва они с отцом отошли, окружают оборванцы с метелками – беженцы, готовые разорвать на куски любого безоружного. Метелками они выскребали рисовые зерна из-под шпал. В окруженном коммунистами Пекине продовольствие возили на трамвайных платформах. Грузчики на складах под наблюдением интендантов дырявили мешки. Офицеры продавали главарям нищих право выметать рис из-под рельсов. Чтобы достать деньги на пошлину, беженцы грабили рикш.

Клео сказал отцу:

– Рвань видела, как ты платил ему. А то бы пришлось откупаться нам…

– Юноша наблюдателен и достоин прозорливости высокочтимого родителя, сказал лавочник. – Он, конечно, отправится в путь с уважаемым депутатом?

Давно не доводилось наслаждаться таким чаем! По вискам ювелира бежали струйки пота. Потеющих людей Клео не видел с лета. В городе не оставалось не только чая, но и угля, чтобы затопить печь или согреть воду. У ювелира и то, и другое водилось в избытке.

– Проценты обычные, – сказал лавочник отцу. – Пятнадцать от прибыли ваши.

– Шестьдесят от прибыли, – ответил отец.

– Невозможно.

Отец пересказал услышанный от хвастливого капитана Сы гениальный стратегический замысел генерала Фу Цзои по защите столицы. В ближайшие два-три дня предстоял отход без боев на заранее подготовленные позиции, тянувшиеся от Летнего дворца к Яхонтовому фонтану, далее к Миньским могилам и до моста Марко Поло. И после этого, сконцентрировав силы, предполагалось развернуть контратаки. Батальон капитана Сы уже переведен к железной дороге Пекин – Тяньцзин. То есть, ещё неделя – и единственный остающийся коридор во внешний мир через пекинские Восточные ворота окажется блокированным. Ну, а тогда разговоры о затеваемом деле, если владелец лавки не проявит благоразумную сговорчивость, вообще потеряют смысл.

Сошлись на сорока четырех процентах, обе цифры вместе составляли сумму «восемь», обозначающую мистический источник богатства.

После соглашения лавочник имел право командовать:

– В пути не спускайте с товара глаз. Запомните, депутат Лин Цзяо! Каждый листик чая, гвоздик или замочек должны остаться в сохранности. Спите в обнимку с тюками. Не спускайте глаз с товара. Помните – это залог вашего будущего. Нет товара, нет будущего… Встреча в Яркенде, стране таджиков. Мой человек опознает вас там по прибытии. Все ему и передадите.

– Когда выходить в путь? – спросил отец.

– День сообщу. Нужно спросить астролога… Домой не возвращайтесь. Поживете до отъезда в публичном доме «Дворец ночных курочек» – в южной части, близ Храма вечности. Рядом квартал заморских дьяволов, посольства и миссии, вокзал, большие гостиницы, людно, вы затеряетесь там… Сейчас из-за осады ассенизационные обозы бездействуют, все загажено нечистотами. Иностранцы протестуют. По договоренности тех же иностранцев с коммунистами власти выпустят за городские ворота один обоз с отбросами. Две пароконные повозки в нем будут наши. Их и нагрузим товаром вместо дерьма…

– Кто договаривается?

– Профессор Ку из университета. Либерал. Его студенты и обеспечивают для правительства посредническую связь с коммунистами. Эти же студенты поведут обоз из города, ваши повозки тоже. Вожжи примете у них за линией фронта. И правьте себе в Яркенд.

– Как мы подсядем к студентам?

– Во «Дворце ночных курочек» вам дадут знать особо… От меня уходите через заднюю дверь. Отныне, депутат Лин Цзяо, избегайте дважды пользоваться одной дорогой или посещать второй раз одно и то же место. Это закон.

Отец поклонился.

Вечером принесли записку с предложением встретиться в маньчжурской харчевне на Рынке восточного умиротворения. Распорядитель подавальщиков, когда отец назвался ему в дверях, завел депутата с сыном на второй этаж, поставил блюдце с тыквенными семечками и исчез. Внизу, в общей зале, стоял пар от пампушек, баранины, разваренного риса, чая и подогретого шаосиньского вина. В осажденном-то городе! Чавкали и рыгали, будто свиньи.

– Приветствую почтенных, – прозвучал за их спинами сиплый голос. Прошу извинить за опоздание… Нужно было обменять расписки на деньги, а многие банки, оказывается, позакрывались… Разыскал один на улице Ванфуцзин. Ужасные порядки… Банкиры не живут в том же доме, а приходят делать деньги в определенные часы… Записка была от меня. Я – Цинь, мастер-караванщик.

Он оказался мастером скоростного лузганья семечек, шелуху от которых сплевывал между балясинами на головы сидевших в нижнем зале менее состоятельных посетителей. В углах губ редкие усы прикрывали рваные шрамы, будто однажды караванщик перегрызал струны цитры. Темя покрывала седая щетина. Он по-мусульмански выбривал голову.

Подавальщики споро принесли кастрюлю-самовар с тлеющим углем в поддоне, расставили миски с бараниной, черными яйцами «Столетнее наслаждение», маринадами, луком, красной капустой, котелок с дымящимся рисом и пиалы с соусами. Свинину не подали. Поэтому отец удивился, когда принесли и вино.

– Шаосиньское? Для всех?

– Послушай, депутат, – сказал Цинь развязно, – запомни: три мусульманина – один мусульманин. Два – половина его. А один – и вовсе не правоверный…

Он, конечно, напрасно пытался показать свое превосходство над отцом, который не спускал вульгарной непочтительности. Отец не спускал этого даже могущественному капитану Сы. У Клео возникло безотчетное предчувствие, что однажды отец убьет караванщика. Еще он подумал: кто будет платить по счету?

– А что будем есть в пути? – спросил Клео. – Если как сегодня, ничего лучше не придумаешь!

– Будем глотать то, что перед этим съедят, переварят и высрут верблюды…

Цинь отпустил под овчинной курткой ремень на штанах. Рыгнул. Подмигнул Клео.

Разговаривал он с набитым ртом, брызгая слюной. Если попадался горячий кусок, втягивал с шипением воздух сквозь редкие зубы. Сплюнув капустный лист назад в пиалу, назвал, как бы между прочим, место встречи, когда повозки с товаром минуют линию блокады Пекина. В городке Баотоу на реке Хуанхэ. И стремительно, чуть ли не давясь, нажравшись до отрыжки, ушел первым, сказав, чтобы отец расплатился за обед, поскольку стоимость ужина, устраиваемого для знакомства, входит в оплату услуг караванщика. Такова традиция. Вышло так, что отец, депутат первого в истории Китая парламента, ставил угощение такому ничтожеству!

На улице мела поземка. В жарко натопленной гостиной «Дворца ночных курочек» девицы слонялись в американских ночных рубашках и купальниках, некоторые вообще в одних чулках. Карнавал для офицеров осажденного гарнизона шел ежевечерне. Каморки девиц занимали второй этаж. Над косяком двери, которая вела в предоставленную им комнату, висела красная табличка с золочеными иероглифами: «Белоснежная Девственность».

Сама Белоснежка, переехавшая к товарке, вызвалась готовить им завтрак по-пекински, как значилось в меню заведения. Жидкая пресная каша, почти рисовый отвар, распаренные овощи и сливовый компот. Девушка оказалось такой красоты, что депутат, усмехнувшись, велел сыну закрыть рот, пока в него не залетела муха.

Во «Дворце ночных курочек» они прожили четыре дня. Белоснежная Девственность плакала, когда узнала об отъезде Клео. Он стеснялся сказать отцу, что происходило между ними, когда депутат отлучался по делам. Белоснежка затаскивала Клео на себя, нежные пальцы обшаривали его обнаженное тело, он переживал долгие минуты мучительного ожидания, прежде чем оказывался в «лоне нежнейшего лотоса». Это называлось «принц в пламени негасимого наслаждения» и стоило дорого. Клео купался в «пламени» безвозмездно, по любви. Белоснежная Девственность продиктовала адрес, по которому умоляла писать, чтобы облегчить ей боль неминуемой разлуки.

– Как же ты прочтешь письмо, если не знаешь иероглифов? – удивился Клео.

Белоснежка ответила, что попросит прочитать подругу. И продиктовала:

– Девице по имени Белоснежная Девственность во «Дворце ночных курочек» рядом с винным заведением «Ворчливая жена» на улице Восьми достоинств к югу от ворот Чиэн в Пекине.

С ассенизационным обозом, возчиками в котором действительно оказались студенты, они проехали Восточные ворота. Порывистый ветер крутил в их нефе повешенного, казавшегося невесомым и иссохшего, словно осенний лист. Возница-студент, завернувшийся в маскхалат и одеяло поверх американской ворсистой шинели, сморщив нос от трупной вони, сказал:

– Нужны решительные меры по спасению родины от расхитителей и спекулянтов, а также других себялюбцев.

Возможно, высокие слова предназначались для офицера, выводившего обоз до линии фронта. Офицер и коммунистический командир обменялись на ветру какими-то свертками, не обращая никакого внимания на объезжавшие их телеги, совсем не походившие на ассенизационные. Клео удивился: вокруг на много сотен шагов не было ни одного солдата и стояла оглушающая тишина. Где же фронт?

Студент, оказавшийся дезертиром по имени Чжун Цы, рассказывал о боях своей 60-й армии во Вьетнаме, потом в Чунцине и Пекине. Второй студент, с удивительной для его учености сноровкой подправлявший навозные мешки под хвостами крепких лошадок, важно качал головой и повторял, что эти исторические подробности непременно следует занести в дневник. В университет, по его словам, он приехал в начале учебного года и из-за осады ни на одной лекции ещё не побывал.

Несколько раз пролетали самолеты. Красных так и не повстречали.

Караван распадался. Дезертир сказал несостоявшемуся первокурснику:

– Слезай, приехал. Двигай отсюда и не оглядывайся!

– Постыдись, Чжун! – сказал отец. – Он такой же студент, как и ты.

– Да нет, ошибаетесь, почтенный. На самом-то деле я капрал Ли Мэй, сказал первокурсник. – Охранный батальон. Думаю, что с вооруженными силами я, как и солдатик Чжун Цы, попрощался навсегда… Может, сгожусь вам? За одну еду, хозяин?

Первую ночь простояли в поле. Капрал, назначенный отцом в караул, грелся под брюхом лошади. Клео, к которому сон не шел из-за грез о Белоснежной Девственности, вылез из повозки. Спросил:

– Ли Мэй, непременно нужно вешать людей? Проще, наверное, расстрелять?

– Ты про кого? Если про висевшего в Восточных воротах, то он в действительности сам наложил на себя руки. Я знаю всех, кого вешали последние две недели по приговору. Наш батальон как раз и выполнял эту работу… Нет, тот был самоубийцей.

– Кто же решается на такое?

– Красные запрещают курить опиум. Подвоз в город истощался. Этот бедолага маялся, маялся, да и повесился. Из чувства протеста. Я так думаю… Все несчастья от запретов. У красных их много… Например, по их религии запрещено красть, потому что запрещено также и иметь. Когда же нечего или не у кого красть, остается украсть собственную жизнь…

Капрал хихикнул.

Очень опасный, подумал Клео. Но отец-то опаснее.

Каким долгим-предолгим окажется путь, он понял в Баотоу.