Текст книги "Сингапурский квартет"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Скворцов Валериан
Сингапурский квартет

Основные действующие лица

Лев Севастьянов, он же Войнов, финансовый специалист

Петраков, руководитель холдинга «Евразия»

Людвиг Семейных, сотрудник «Евразии»

Ли Тео Ленг, он же Амос Доуви, сингапурский делец

Бэзил Шемякин, журналист и частный детектив

Наташа, жена Шемякина

Павел Немчина, дипломат

Клава, жена Немчины

Оля, жена Севастьянова

Джефри Пиватски, специалист-электронщик

Ольга Пиватски, вторая жена Пиватски

Клео Сурапато, он же Лин Цэсу, глава компании «Лин, Клео и Клео»

Сун Юй, его жена

Лин Вэй, его сын

Лин Цзяо, его отец

Бруно Лябасти, он же Дитер Пфлаум, глава фирмы «Деловые советы и защита»

Рене де Шамон-Гитри, его жена

Жоффруа Лябасти, его сын, шеф Индо-Австралийского банка

Ийот Пибул, он же Крот, бухгалтер Индо-Австралийского банка

Барбара Чунг, журналистка

Рутер Батуйгас, частный детектив

Ефим Шлайн, полковник ФСБ

Капитан Сы, офицер китайской армии

Сы Фэнь, его сын

Николай Дроздов, консул

Капитан Супичай, контрразведчик

Юнкер, его агент-стажер

Випол, его агент

Ли-старший, глава юридической конторы

Эфраим Марголин и Клив Палевски, адвокаты

Титто, резидент Бруно Лябасти в Триесте

Нго, глава мафии в Сайгоне

Нуган Ханг, бывший агент ЦРУ, банкир

Фриц Доэл, студент-хакер, агент спецслужбы

От автора

Предлагаемая история – стопроцентный литературный вымысел. Любые совпадения, в том числе в названиях официальных и частных учреждений, их адресах и адресах каких-либо квартир, обозначениях должностей и званий, следует считать только совпадениями, ничего общего с действительностью не имеющими. Это относится и к персонажам книги, которые полностью подпадают под приговор Оскара Уайльда, некогда сказавшего: «Единственные реальные люди – это люди, никогда не существовавшие».

Глава первая
ЖУРАВЛИ НА ХОЛОДНОМ ВЕТРУ

1

Просека сквозь ельник, сползавший к Волге, контуром походила на чашу. В чаше до краев стояла ночная река. Когда Севастьянов, дробя шаг, скатился по рыхлой крутизне на зализанный водой песок, на другом берегу запустили трактор. Кормившиеся среди отвалов пахоты чайки лениво запрыгали от осветившейся кабины.

Катер-паром обдал вонью солярки, пролитой на горячую палубу. С борта вода казалась жестяной. Чеканка, выдавленная на ней кормой, долго держалась в безветрии под июньским небом.

Светила яркая луна, а ещё вечером небо провисало от набухавших туч. «Погода больно изменчивая, давление резко скачет. Старикам плохо, вот и помер», – сказал, нажимая на «о», участковый по телефону. Он говорил о Петракове, на дачу которого Севастьянов теперь спешно добирался из Москвы.

Штурвальный, перекрикиваясь со швартовщицей, ругал за пролитую солярку тракториста, которому слил горючее в долг. Проблесковые всполохи сигнального фонаря на ходовой рубке выхватывали из темноты фиолетовую козу, привязанную к леерному ограждению.

Дом стоял двумя километрами ниже пристани. Еще издали Севастьянов разглядел, что у изгороди топчутся четверо или пятеро.

Человек, стоявший затылком к луне и потому как бы не имевший лица, сказал:

– Сука. Никого не подпустит.

– Чепуха какая-то, – ответил другой. По голосу Севастьянов определил Борис Борисыча – бывшего летчика, впавшего в огородничество, и друга покойного.

– Одинокий был человек. Слабел… Овчарки, в особенности сучки, это понимают и опекают хозяина. Как собаковод заявляю научно, – настаивал человек без лица. – А теперь он помер. Подавно не подпустит. По её мнению, мы съедим труп.

– Что?! – почти крикнул Борис Борисыч. Он сделался глуховат.

– Съедим труп, говорю… А вы кто? Любопытствующий? – Это относилось уже к Севастьянову.

– В каком смысле?

– Ну, кто вы такой?

Собаковод, оказавшийся в сером камуфляже без знаков различия, и второй милиционер – участковый лейтенант, звонивший в Москву, – отвернулись от овчарки за оградой и всматривались теперь в Севастьянова.

– Меня вызвали по телефону…

– Это вас, стало быть, Борисыч назвал, – сказал лейтенант. – Значит, ко мне…

Овчарка, тревожно тянувшая морду в их сторону, взвыла. Рядом с ней в шезлонге, завалившись на бок, лежал покойник.

– Кем он был-то? – спросил собаковод.

– В каком смысле? – спросил Севастьянов.

– В каком смысле, да в каком смысле… Ну, чтобы вот так жить?

Собаковод дернул подбородком на бревенчатое строение с балконом вокруг второго этажа и колоннами под ним в стиле барской усадьбы из кино.

– Все живут как могут, – сказал Севастьянов.

– Крутой был?

– Да вам-то что? Уймите собаку.

– Придется застрелить. Давно уж ждем… не подпускает, – сказал собаковод беззлобно. Судя по интонации, он уважал упорство овчарки.

– Тогда – я, – сказал Севастьянов.

– Мы не имеем права доверять оружие, – проокал лейтенант.

– Да я не о том. Я сам её успокою…

Бумажник, полученный на день рождения неделю назад в этом доме, зацепился застежкой в кармане пиджака. Севастьянов рванул его. Может, шершавая слоновая кожа сохранила запах живого, и собака поймет?

Лейтенант, перекинув руку за калитку, мягко оттянул задвижку.

Фамилии его Севастьянов не помнил, хотя тот назвался по телефону. Года два назад участковый появлялся на петраковской даче, интересовался: не довелось ли видеть в заводях угнанную лодку.

– Приближайтесь приседая, – посоветовал собаковод.

Овчарка вдруг легла на живот и, поскуливая, поползла к Севастьянову, оставляя на траве темную полосу. От шерсти остро несло прелью. Или она уже пропахла разложением?

Жесткое темя и загривок, жалостливо нырнувшие под ладонь, были мокрыми от росы. Пока Севастьянов враз пропахшими псиной пальцами мял и давил себе переносицу, чтобы не расплакаться, участковый, собаковод, Борис Борисыч и какой-то человек в темном халате обходили их с обеих сторон. Собака дернулась. Севастьянов ухватился за её ошейник, бессмысленно подпихивая бумажник под крупитчатый нос.

Севастьянов и собака видели, как четыре человека подхватили шезлонг с Петраковым. Парусина провисла и с треском лопнула, покойник окоченел согнутым. Овчарку била дрожь.

Севастьянов расстегнул брючный ремень, вытянул и захлестнул за ошейник. Когда поднялся с колен, собака тяжело привалилась к нему всем телом.

– Ну, пойдем, возьмем что-нибудь на прощание, – сказал Севастьянов. Он силился вспомнить кличку собаки.

В доме всегда пахло старым деревом и сухим войлоком. Строился он в тридцатые годы, добротно, из выдержанных бревен. Правда, балясины под перилами балкона сгнили, там же понадобилось перестилать полы. Хозяин, выйдя год назад на пенсию, неторопливо совершил замены. Севастьянов получил его дела, но не кресло в совете директоров банка, и, может быть, тогда-то по-настоящему осознал, как крупно не повезло бывшему начальнику. В любом финансовом заведении складываются, бывает, обстоятельства, когда за неудачу кто-то должен ответить. Иначе её не закрыть…

Севастьянов протащил собаку через столовую. Подумал, что в последний раз видит комнату, в которой они с Петраковым просиживали многие часы – не столько за яствами, сколько за бумагами. В простенке между окнами – картина «Товарищи Сталин, Молотов и Ворошилов слушают чтение Горьким поэмы «Девушка и смерть», авторская копия. Библиотечка журнала «Огонек» за пятидесятые годы. Розовые, с махрами по краям, конверты древних грампластинок. Патефон марки «Пате», на коробке которого покойный сиживал, разжигая камин. Приемник «Телефункен» сороковых годов и на нем радио «Сони» с электронной памятью. Телевизор «Шарп». Видеомагнитофон. Полка с кассетами.

Дом Петраков унаследовал от отца. Петраков-старший входил в штат помощников Сталина и в редкие приезды на дачу спал преимущественно днем, поскольку в Кремле сложилось обыкновение работать ночью. Теперь Петраков-младший тоже умер, и дача не отойдет никому, потому что у отставного директора банка, давно потерявшего жену, помимо Севастьянова и собаки, близких не оставалось.

Последнее время должность Петракова в банке занимал Людвиг Семейных. Узнав о внезапной кончине предшественника, Людвиг, напустив приличествующий вид, заявил, что с ним ушла целая эпоха. И добавил:

– Слава Богу, безвозвратно.

Закрывая за собой дверь отдела, усушенного после отставки Петракова и размещающегося теперь в одной комнате, Севастьянов услышал и другие предназначенные вроде бы не ему слова. Людвиг вслух рассудил, что после того как Петраков и Севастьянов заварили в Сингапуре всю эту кашу, лучшего исхода, чем смерть Петракова, не придумаешь. А каша заварилась только потому, как бы поразмышлял вслух Семейных, что оба они – Петраков и Севастьянов – не догадались поделиться с кем следует.

В лифте, где вентилятор лишь перемешивал все, что застоялось в нем за шесть лет существования банка, Севастьянов до онемения пальцев сжимал кулаки. Он едва смог расслабить руку, чтобы сунуть электронную карточку в приемник турникета перед дверями из бронированного стекла, за которыми расстилалась безликая и загазованная Смоленская площадь.

Для Петракова все началось там, где теперь и кончилось. На Волге, в Тверской области, близ Новомелково. Директора московского банка, имевшего здесь дачу, местные воротилы часто приглашали на рыбалку или охоту.

Близился к концу 1996 год. На пароходе-пансионате, поставленном на вечный прикол в заводи Свердловского плеса, компания из Конаково завершала осенний сезон. Ждали моторку, отряженную за рыбой. Кто-то, закусывая баночный джин-тоник, сказал:

– И без рыбца неплохо. Креветки с океана, французская ветчинка, турецкие оливки, баварское пивцо… Дерите с них побольше за нефтишку и газок, товарищ банкир!

– А если нефтишки и газка не хватит? – весело откликнулся Петраков, удивив Севастьянова. Обращений «товарищ» от малознакомых начальник не допускал, разговоров «на темы» избегал и вообще в веселящихся кампаниях предпочитал исключительно малозначащий треп.

– Как это?

– Взял газок да кончился.

– Россия богатая…

– Это мы с вами богатые, – загадочно ответил Петраков. – Чего уж за всю-то матушку дебелую бахвалиться… Тратится на нас, а могла бы зарабатывать.

Пока неторопливо, наслаждаясь солнечным холодноватым вечером, тянули на моторке от пансионата к даче, Петраков в нескольких фразах изложил Севастьянову простую, как огурец, идею. Банк, в сущности, не имел ясной перспективы для накопленных средств, превращавшихся в «безработные деньги». Выходом, хотя бы временным, могли стать кредитные операции за рубежом.

Как раз в ту пору Петраков был назначен в Сингапур заместителем представителя холдинговой группы «Евразия», в которую входил банк. Будучи ответственным за валютно-расчетные операции, он исподволь приступил к осуществлению своей идеи. Москва осторожно и с оговорками, которые всегда спасают сидящих в центре, поддержала. Обстановка складывалась благоприятная: строительная лихорадка в Сингапуре, Бангкоке, Куала-Лумпуре и Джакарте перерастала в ритмичный бум. Кредиты дорожали. Будущую прибыль Петраков на этом и строил. Он верно рассчитал тактику – завязывал отношения с фирмами-близнецами, то есть такими, которые считались дочерними ответвлениями одной крупной. Кредит выдавался под залог недвижимости.

Петраков не рассчитал двух моментов: нервозности азиатских бирж и психологической нестойкости холдингового руководства.

Земля, стройматериалы и оборудование были горячим товаром – их лихорадочно покупали, столь же лихорадочно продавали и снова покупали. Новый источник кредитования подлил масла в этот огонь. Многие партнеры скажем так, Петракова, а позже в Москве иначе не говорили – наглотались неликвидов, которые не смогли переварить, и обессилели. Прекращались выплаты по процентам, потом по самим долгам. Некоторые залоги оказались фиктивными.

Петраков ринулся к фирмам-маткам, чьи дочерние филиалы вымирали на глазах. Севастьянов, работавший у Петракова помощником, существовал на кофе, чае и сигарах, которые ему предлагали днем в конторах, а вечерами страдал за бесконечными обедами, устраивавшимися должниками. Утром он сдавал под расписку подарки, походившие на взятки. Выматывала переписка с Москвой, на которую оставались ночи…

Для фирм-маток, если сравнивать их с крупными кораблями, дочерние предприятия служили «отсеками», которые, получив пробоину и оказавшись затопленными, давали, однако, основной корпорации возможность держаться на финансовом плаву. И даже не сбавлять скорости в оборотах. Некоторые фирмы, подметив скованность Петракова и Севастьянова, которые не могли действовать без разрешений холдинга, на пробу отписали в Москву лицемерные слезницы: выплаты по обязательствам перед «Евразией» соблюдаются, соответствующие уведомления передаются господам Петракову и Севастьянову в Сингапуре, а как далее складывается судьба документов и платежей – внутреннее дело холдинга. Если необходимо, аудиторы из Москвы будут приветствоваться фирмами в любое время. Их допустят к бухгалтерским книгам, где все отражено в лучшем виде. Если же непорядок обнаружится в петраковских книгах, то, очевидно, в этом случае спросить нужно будет с его бухгалтеров, а не с кого-либо еще.

Иногда, чтобы наказать хозяина, бьют собаку – так охарактеризовал ситуацию глава адвокатской фирмы «Ли и Ли», которая вела сингапурские дела Петракова. Самого Петракова трогать не стали, а вот Севастьянова отозвали в Москву, где стали мелочно проверять счета по его командировкам из Сингапура в Бангкок, Куала-Лумпур, Джакарту и Гонконг.

– Старик, не волнуйся. У тебя все чисто, – сказал Семейных, неделю изучавший подшивки пестрых бумаг и компьютерных распечаток.

– Я не волнуюсь…

Но когда специальная комиссия неделю изучает чьи-то финансовые отчеты – это месяц всяких разговоров всяких людей. Петраков, предугадавший такой поворот, ещё перед посадкой Севастьянова в самолет в сингапурском аэропорту Чанги, сказал на прощание:

– Деньги не пахнут. Да их и не нюхают. Их считают. Принюхиваются к людям, которые состоят при счете. Помни это…

Судя по реплике Семейных, намеренно высказанной, когда Севастьянов ещё не прикрыл за собой дверь отдела, принюхиваться продолжали. После проверок расходов по севастьяновским командировкам ревизоры приступили к контрактам, заключенным Петраковым. По всем затеянным операциям, задуманным профессионально и в общем итоге обернувшимся прибылью, начальник отчитался до последнего цента. По всем, кроме одной. С финансовой группой «Ассошиэйтед мерчант бэнк»…

Она и теперь, эта операция, здесь, на даче Петракова, напоминала о себе закладкой во французской книжке «История кредита» брошенной на письменном столе. Закладкой служил сплющенный меж страниц виниловый пакетик из тех, в которых ресторан «Династия» на сингапурской Орчард-роуд подавал клиентам палочки для еды. На пакетике оповещалось иероглифами: «Мы бросаем вызов. Человек чести обязан принять его. Отведайте утку по-пекински нашего приготовления. И если закажете повторно, вы не только победите в чемпионате вкусов, вы получите скидку!»

Севастьянов и Петраков обедали в «Династии» в кампании Ли Тео Ленга, представлявшего «Ассошиэйтед мерчант бэнк». Последняя утка по-пекински для Севастьянова. А через год и Петракова вернули из Сингапура, на пенсию…

Севастьянов намотал ремень на запястье, чтобы полистать книжку про кредит. Овчарка, сидевшая у ноги, зарычала.

– Придержите собаку, раз уж она вас признала, – попросил участковый в дверях. Бросил взгляд на книгу в дорогом переплете. – Хочу предупредить… Теперь здесь имущество, подлежащее описи, а не вещи вашего друга. Все следует опечатать. И так не по правилам…

Севастьянов почувствовал, что краснеет. Он положил книжку на стол.

– Не по правилам?

– Не по правилам. Борисыч, заметив беду, побежал по бестолковости на Ленинградское шоссе – перехватывать дорожный патруль. Это чуть ли не пять километров отсюда. Нам позвонили в отделение только после того, как собака не подпустила фельдшера из «скорой». Два часа собирали понятых, потом ждали вас. Полагали, что вы родственник. Разве по правилам?

– Что ж, что ждали… Я – единственный близкий покойному человек.

– Но вы не родственник. Борисыч задурил меня на этот счет. Только в свой протокол я вас все равно не включил. Поэтому прошу покинуть дом. Собаку разрешаю увести…

У летнего умывальника во дворе наткнулись на собаковода. Он звякал сливным штырем, плескал водой себе в лицо. Отершись рукавом, запричитал:

– Ах, собачка, такая собачечка! Что же теперь делать, куда подеваться, ай-яй-яй, такая собачечка… Ай, осиротела!

Собака тянула сухую оскаленную пасть, подергивая крыльями ноздрей и черной губой над клыками. От милиционера, наверное, пахло другими собаками.

– Может, возьмете? – неожиданно для себя спросил Севастьянов.

– Так откуда деньги?

– Бесплатно.

Собаковод оглянулся в сторону сарая, на двери которого участковый клеил полоски бумаги.

– А можно?

Севастьянов ослабил ремень. Собака обнюхала косолапо стоптанные полуботинки, вскинулась к бахроме на манжете камуфляжной куртки.

За домом хлопнула дверца «скорой». Кто-то крикнул под жужжание стартера: «Мы повезли!» Участковый отозвался от сарая: «Давай!»

За опечатываемой дверью стояла моторка Севастьянова с подвесным мотором «Джонсон». Петраков сам предложил ему держать там лодку.

– Вот, блин, и печати-то у меня нет, – подосадовал лейтенант, когда Севастьянов подошел заявить насчет лодки.

– Приложите гербом пятирублевик, – сказал он. – Чем-нибудь помажьте, хоть пастой из шарикового карандаша, и приложите. Настоящую печать поставите потом…

Участковый вскинул голову.

– Ох, финансисты…

Шариковый карандаш, однако, взял. Севастьянов ничего не сказал про лодку.

Назад через Волгу перевез собаковод на казенной моторке. Овчарка поскуливала на воду.

На платформе Завидово ветер раскачивал единственную лампочку, горевшую над расписанием. Электричка из Твери на Москву приходила через час десять. Севастьянов сел на скамейку и почти явственно ощутил в себе умирание жизни. Тело будто вознесло взрывной волной, круто и плавно, а сердце осталось внизу, само по себе… Он слышал про генетическую память. В каком возрасте умирали крестьянские предки? Теперь ему пятьдесят девятый. Наверное, в среднем как раз… Гены вспомнили, что час пришел?

Он посидел, сложившись пополам, как Петраков в шезлонге, и уткнув лицо в ладони.

…Прожектор электрички высветил линялый плакат «Выиграешь минуту, потеряешь жизнь!» Человек, прыгавший с платформы под колеса допотопного тепловоза, экономил минуту и терял жизнь в этом месте с тех пор, как Севастьянов принялся ездить к Петракову. Впрочем, места были знакомы с детства. Пионерский лагерь, куда выезжала на лето их школа, располагался поблизости, в Новомелково. Утром, днем и вечером кормили баклажанной икрой, а чтобы её ели, гоняли на военные игры, после которых хотелось сгрызть алюминиевую ложку. На сероватом черенке ложки стояла штамповка – орел со свастикой в когтях. Трофейные ложки выдавались несколько лет и после войны, но потом их заменили – как раз после того боя, который оказался последним: пионерским лагерям указали на чрезмерное увлечение военной подготовкой. Как сказал старший вожатый, велели играть во что-нибудь созидательное…

В том бою Леве Севастьянову выпало идти в засаду. Лежа под папоротниками, уткнувшись в жирные комки земли, по которым ползали красные жучки, он ждал свиста Михаила Никитича, однорукого матроса с Волжской флотилии. Таиться приходилось особо из-за доставшегося по жребию цвета погон – белого, издалека заметного. Противник носил синие. Один сорванный погон означал ранение, два – геройскую гибель… Когда разгромленных «синих» построили в понурую колонну, Михаил Никитич сказал севастьяновскому приятелю Вельке:

– А ты отойди. Ты – убитый. Топай индивидуально.

В бою Велька лишился обеих бумажек с плеч. Но в свете одержанной победы его «смерть» не представлялась обидной. Тем более что прибежал начальник лагеря майор дядька Галин. Он был безруким, поэтому, когда хотел на что-то указать, тянул носок начищенного сапога. Лягнув в сторону колонны убитых, дядька Галин заорал:

– Мишка! Ты кто, военрук или начальник похоронной команды? Что у тебя братская могила отдельно марширует?! Победа на всех одна!

Кто бы теперь крикнул так про Петракова…

Одряхлевшего Михаила Никитича Севастьянов неожиданно встретил на Волге после своего отзыва из сингапурского представительства. Матрос сидел на подпиленной табуретке в облупившейся «казанке» с булями. Пустой рукав футболки уныло трепыхался. Севастьянов ещё подумал: если с утра ветрено, к вечеру натянет дождь… Второй мужик, в темных очках, стоял, упершись коленками в переборку, и жарил на обшарпанном немецком аккордеоне с залатанными мехами. Складно выводил «Тихо Дунай свои волны несет…». Удочек или кошелки, чтобы идти в Свердловский магазин на косогоре, у них с собой не было. Просто давали концерт реке. Доживали век где-то поблизости, может, и в богадельне…

Севастьянов, сбавив обороты движка, обошел их на красной пластиковой лодке, за которой тащил японскую леску. Бывший военрук облысел, в складках рта поблескивала слюна, но посадка головы осталась властной. Слепца же Севастьянов в этих местах ранее не встречал, хотя знал многих. Притулились друг к другу вымиравшие фронтовики?

Стараясь держаться подальше, Севастьянов обошел их «казанку». От рождения и в поинерлагере он носил другую фамилию. Глупо, конечно, остерегаться опознания спустя без малого пятьдесят лет. Сработал, скорее, профессиональный инстинкт…

Из-за того, что он знал в этих местах многих и многие знали его, особенно как владельца красной лодки с мощным «Джонсоном», осторожность вошла у Севастьянова в привычку. Впрочем, для скрытности была и ещё одна причина. Как раз тогда тянулась эта странная, душевно его надорвавшая, другого слова и не найдешь, история.

По субботам они ходили с Клавой на лодке на острова ниже Конакова. Волга там – море. Десятки островков, километры простора, разве что иногда протянется парус или цепочка байдарочников. Странное, кружившее голову ощущение воли… Половину отпуска они провели там, меняя стоянки. Всякое пристанище становилось открытием. Но ложь, обреченность угнетали так сильно, что у Севастьянова началась бессонница, он не верил ни единому слову Клавы. Отсыпался днем, пока загорали…

Однажды, терзаясь страхом перед наступавшей ночью, Севастьянов рассказал Клаве об этом и услышал в ответ странный рассказ.

Мама сказала ей: «Ты хочешь знать, кто твой отец? Ты видела его, могла видеть… Среди наших знакомых, на моей работе. Но знать, кто именно, не нужно. Возможно, он и не догадывается про дочь, про тебя. Мне хотелось иметь ребенка… От этого человека, именно от него. Не волнуйся. Или нет не расстраивайся из-за нас. Это достойный человек. Он вполне достоин любви». Клава спросила: «Почему ты не вышла за него?» Ответ был: «Еще года три-четыре, и объясню…»

Клава присматривалась к мужчинам, приходившим к ним в дом, в том числе и к женатым, являвшимся с супругами, к тем, которые вместе с мамой работали в министерстве иностранных дел или конторах, связанных с заграницей.

– Знаешь, как я решила?

– Как? – спросил Севастьянов, которому этот простоватый рассказ окончательно отравил существование.

– Я стала примерять на себя… Ой, я ерунду говорю! Ну, пятидесятилетних мужчин из маминого окружения. В кого-нибудь я ведь должна была влюбиться, если я – её дочь. Вот это и будет папочка…

– Влюбилась?

– Да, в тебя.

– Я действительно тебе в отцы гожусь…

– Вот и молодец, что не стал им. Повезло!

Сырой от росы полог палатки провис, сделался прозрачным, и сквозь него проступал расплывчатый круг луны, освещавший лицо Клавы. Он не знал, имеет ли право велеть ей не плакать. Может, думала, не видит?

Проснулись они до рассвета, оба сразу, и больше не засыпали, а когда Севастьянов сошел к берегу и собрался зачерпнуть воды, мелкая рябь прибила к его ногам первый в том году желтый лист. Август стоял в середине. Был последний день отпуска и последний их день вместе. Он не позвонил потом. И она тоже.

Больная совесть сделала внимательнее к Оле. Жена любила ездить за город погулять. Наезжали и к Петракову. Старик, зимовавший в Москве, охотно давал ключи от дачи.

Ручей, впадающий в Волгу, промерз до дна и провалился. Льдины, разламываясь, сползали с крутого берега на завалившийся боком отбуксированный зимовать на мелководье бакен.

Оставив Олю на берегу, Севастьянов спустился к ручью и вышел на Волгу. Ввинчивая бур второй раз, расстегнул куртку. В первой лунке уже стыли три поплавка. Жена крикнула с берега:

– Лева, там камни подо льдом, рыбы не будет!

И вдруг Севастьянов подумал: кто я такой в этой стране? Человек с чужим именем. С присвоенными документами. В обличье бухгалтера, бухгалтера и рыболова-спортсмена. Только с Олей мне хорошо, она – моя защита, моя надежная пристань, моя любовь… Единственное неподдельное в нынешнем моем существовании. Как чудовищно менять это на дикую примерку привязанностей чьей-то непутевой матери!

Он собрал удочки, подхватил бур, полез по ледяному косогору.

Когда растапливали березовыми дровами камин в даче Петракова, Оля сказала, чтобы Лева не очень-то изводил энергетические запасы старика…

Петраков любил Олю. Теперь Петракова не стало. И Волги не будет. И в Сингапур ему ехать на должность бухгалтера, почти что счетовода, без права самостоятельной работы, тоже одному. Оля оставалась на несколько месяцев.

За окном электрички проскочила надпись «Крюково». В немытом стекле больше не отражались лица пассажиров. Рассвело.

Севастьянов подумал, что теперь, когда на работе с ним определились, следовало бы уведомить своего оператора о командировке в Сингапур.

2

Подпихнув под спину пуховые подушки и набросив на ноги край перины, Джеффри возлежал на широченной кровати номера-люкс в гостинице «Шератон» возле франкфуртского аэропорта. Улыбаясь, он читал на розоватом листочке с наивным зайчиком, обнимавшим зайчиху в верхнем левом углу:

«…в старые времена, Джефф, если человек приходил и говорил, что у него есть тысяча долларов, ты мог настоять, чтобы он их предъявил. Ты мог пересчитать зеленые бумажки или металлические кругляки. Или, если речь шла о закладе, ты мог поехать и посмотреть землю этого человека, постоять у ограды ранчо, пересчитать коров, на худой конец. На совсем уж худой конец, Джефф, ты мог испытующе заглянуть в открытое честное лицо ковбоя и просто-напросто попросить, чтобы он предъявил какую-нибудь правительственную бумажку, из которой явствовало бы, что перед тобой действительно Беделл Смит или Смит Беделл. Теперь – иначе. Состоятельность человека подтверждается бликом на экране, который посылает разжиревший от информации компьютер. Этому экрану не нужно показывать особую бумажку в подтверждение того, что на таком-то счету в таком-то банке имеется столько-то деньжат. Ткни в несколько клавиш, и бездумный работяга либо отнимет что-то от общей суммы, либо что-то к ней прибавит. Но, Джеффри! Твой компьютер не обладает главным, что необходимо иметь финансисту, инстинктом. И, кроме того, он ни за что не определит, кто из твоих клиентов достойный человек, а кто замышляет сволочную подсадку, мастером которых ты признан…»

Ну, мастера-то в этом смысле не я, а боссы – Клео Сурапато и Бруно Лябасти, подумал Джеффри, грубые практики, вульгарные жулики, необузданные сластолюбцы, химики от финансов, живущие, как точно подметила Ольга, крокодильими инстинктами, основной из которых – заглатывать что попадется.

«…Бруно недавно звонил и говорил о том, как он ошибался, отговаривая тебя от поездки в Рурский университет в этой Германии – да благословит её Господь за то, что мы в ней встретились. Оказывается, ему подвернулся журнал, в котором описывались достоинства тамошних выпускников как специалистов по методам управления. Сказал, что в смысле чутья на технический прогресс ему и Клео до тебя далеко. Тогда я спросила Бруно, как насчет прибавки за это чутье к твоему окладу или хотя бы годовой премии, и он распрощался… Я наслаждаюсь иллюзией, что ты отправился к немцам не только за их опытом, но и с затаенной целью посмотреть на места, где у нас все началось…»

Такие вот письма получаешь от жены, подумал Джеффри. Продиктованные любовью, как утверждает Ольга, чью славянскую фамилию – Пиватски – он теперь носил. Письма Ольги оставались единственными рукописными текстами, которые ему приходилось читать в нынешней жизни.

Для разрядки настроения Джеффри помесил воздух кулаком правой руки, не забывая, что в левой зажаты письмо и очки. Поболтал, выпростав из-под перины, ногами в красных носках. Ольгин подарок.

Условленный стук в дверь из смежного номера раздался точно в назначенный срок – секунда в секунду.

Джеффри открыл.

– Господин Пиватски, – сказал юноша с такой густой черной бородой, что лицо не было никакой возможности запомнить. Только походку. Или свитер. Или прыщики на висках. – У меня складывается впечатление, что поставленная вами задача решена. Нам удалось добиться этого несколько раньше контрольного времени, но мы…

Как все компьютерные специалисты-иностранцы, он говорил по-английски правильно, но с ужасным выговором.

– Взглянем…

Они прошли в соседний номер, где пятеро студентов гнездились вокруг ноутбука, который привез Джеффри, – кабель от компьютера тянулся к телефонному аппарату. Бородатый набрал на клавиатуре двенадцатизначный номер, выдерживая между цифрами долгие паузы. На экране монитора затанцевал зеленоватый паучок.

– Вот, господин Пиватски…

– Что ж, – сказал Джеффри, скрывая удовольствие. – Что ж, что ж и ещё раз что ж… Вы, ребята, подлежите преследованию по общей со взломщиками статье уголовного кодекса. Вы подкрались к банку компьютерной информации фирмы «Сименс» в Гамбурге. Той самой фирмы, которая обещала ящик шампанского «Лансон» всякому, кто выявит входной электронный код этого банка… Таким образом, вы удостоверились на практике, что случаи дешифровки самых сложных кодов методом ультраскоростного просчета вариантов реальны. По крайней мере, в пределах одной среднестатистической человеческой жизни. Итак, мы с вами можем брать за горло любых умников.

– Это все-таки аморально, хотя и захватывающе, – пробормотал один из студентов.

– Моралью обладают все. По крайней мере, изначально, – не позволяя ему развить мысль, сказал Джеффри. – Талантом же – только избранные. Не стоит жертвовать талантом ради морали. Только в этом случае приходит удача, мои юные господа!

Вытянув шеи, университетские выпускники наблюдали, как на экран, словно подталкивая друг друга, выпрыгивают не привычные арабские, а латинские цифры. Весьма нетривиальный код. И они взломали его!

– Потрясающе! – воскликнул бородатый. – Но мне кажется, что теперь кто-то перебивает нас… Как встречный удар! Это замечательно, господин Пиватски! Это вызов!