Текст книги "Сингапурский квартет"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Благодарю за откровенность, джентльмены, – сказал Севастьянов. Обмен мнениями оказался полезен. Мне пора на службу…

– Вот номер телефона, – сказал Клео, а Крот протянул безымянную визитную карточку с семью цифрами. – Когда соберетесь дать ответ, позвоните. Наше предложение отвечает вашим действительным и долгосрочным интересам. Мы в этом уверены.

Официант в желтом блейзере и красной бабочке проводил Севастьянова к лифту. Пока двери кабины раздвигались и сдвигались, он беспрерывно кланялся.

Из золотого салона вышли и оба клиента, заказывавшие помещение на два часа. Планировался обед, но он не состоялся.

Откланявшись Клео и Кроту, исчезнувшим за створками лифта, официант вернулся в Золотой салон и вытащил кассету из магнитофона, вделанного в столешницу под скатертью. Запись заказала юридическая контора «Ли и Ли».

Из спальни покойного бывшего депутата Лин Цзяо его сын и наследник Клео Сурапато ответил Бруно Лябасти, звонившему из своего «ситроена»:

– Бруно, парень наживку не взял. Но и не отвернулся. Принюхивается.

– Твое предложение?

– Он соблазнится. Он позвонит. Практически, он дал это понять. Он позвонит.

Бруно теперь выезжал на авеню Клемансо против холма с резиденцией премьер-министра. Кучка празднично одетых китайцев толпилась у входа в гостиницу «Кокпит». Он почти завидовал им.

– Клео, ты получишь одно странное предложение… Возможно, по телефону, едва мы разъединимся. Не говори «нет». Понял меня? Повторяю: не говори «нет». Это тоже приказ. Мы дадим свой ответ после ответа этого русского…

Клео рассеянно положил трубку.

Как странно… Отец скончался именно в те минуты, когда он сидел в Золотом салоне «Шангри-Ла» с Севастьяновым. Плохой фэн шуй, этот русский. Именно после встречи с ним, на выходе из холла гостиницы, администратор пригласил его к телефону. Кивком попрощавшись с Кротом, Клео принял из рук рассыльного трубку.

– Клео, дорогой, – сказала Сун Юй. Она никогда не обращалась к нему так.

И Клео понял. Остальные слова про то, как убивали отца неизвестным ядом, не имели значения.

Страх пересиливал горе: его сделали наследником, чтобы отнять ещё больше…

2

Очень много лет назад в двустворчатые двери двухэтажки на улице Изумрудного холма позвонила пожилая женщина в праздничной кофте. В руке она напряженно сжимала узелок из красной ткани.

Открыла пожилая китаянка, опиравшаяся на алюминиевую клюку.

Женщина кротко сказала:

– Сватьюшка, здравствуй!

– Но моя дочь не замужем! Кто вы, госпожа?

– Позвольте мне милостиво войти, уважаемая… Прошу вас…

Некто Освальд Ли Фу Чен, сын состоятельного скорняка, державшего салон меховых изделий на Пикеринг-стрит, скончался двадцати двух лет от роду и постоянно являлся во сне родителям. Однажды он сообщил отцу о своем намерении сочетаться законным браком. Очнувшийся от горячечного бреда скорняк не спал до рассвета, а утром поведал ужасную новость супруге. В беседе с сыном он был вынужден дать согласие на его женитьбу. При этом сын назвал невесту – девушку из дома сорок восемь на Изумрудном холме. Она частенько играла в крошечном дворике, обнесенном чугунной решеткой, когда Освальд шел в школу, расположенную в конце той же улицы, неподалеку от «Лавки одной цены».

Скорняк нанял сваху. Ее рассказ вызвал ужас у матери девочки, которой едва исполнилось пятнадцать. Но как отказать? Противиться желанию покойника – значит накликать в дом привидение.

В день брачной церемонии мать привела невесту в дом жениха. Девушку поставили возле черной лакированной доски с золотыми иероглифами – это и был её жених…

– Такова история моего замужества, – сказал Барбара, втискивая свой двухдверный «фордик» между машинами у кромки тротуара.

– Вот тебе ключ, выйди из машины и открой калитку в решетке…

– Это та самая решетка, за которой играла девочка из твоей сказки? спросил Шемякин.

– Та самая и не из сказки… Пошевеливайся! За труды я тебя покормлю…

Он приоткрыл дверцу и сказал:

– Барбара, может… может, я открою, конечно, калитку, да и пойду?

– Пойдешь? Тебе действительно хочется это сделать?

– Я в том смысле, что…

– Что бросишь на меня тень? Или ты веришь в привидения и боишься их ревности? – спросила она. – Не страдай. И после того, как ты посетишь меня, я буду относиться к тебе с прежним уважением… Ведешь себя, как жеманная леди!

В ладонь Бэзила вмялся черный цилиндрик величиной с тюбик губной помады.

– Что с этим делать?

– Штуковина называется активатор, электронный активатор… Вставишь в замок и наберешь кнопками двадцать пять, потом десять, потом один девять шесть ноль… Это дата моего рождения. Надеюсь, ты не забыл, что у китайцев возраст исчисляют со дня появления на свет плюс девять месяцев? Я представитель предыдущего поколения и не опасаюсь за твою и свою репутации…

– Сколько же ты даешь на разницу между поколениями?

– Двадцать пять лет хватит?

– С запасом, – ответил он, входя за ней в крохотный дворик, где под навесом, как и в прошлый раз, две недели назад, курилась жертвенная палочка в алтаре на привинченной к стене металлической полке. За наружными створчатыми дверями оказались вторые, решетчатые и тяжелые, а за решетчатыми ходили на шарнирах и третьи – в половину человеческого роста.

Бэзил сбросил ботинки перед высоким красным порогом и вздрогнул: под ярким светом мощной лампы, предостерегающе простирая длинный палец, скалил квадратный рот Будда с отвисающими до плеч мочками ушей.

Квартира оказалась на втором этаже, куда нужно было подниматься мимо Будды по лакированной лестнице. Бэзил цепко хватался за перила. Ноги в носках скользили на навощенных ступеньках.

Длинный диван, полка с книгами, торшеры из китайских ваз и плоский ребристый телевизор, похожий на батарею центрального отопления, разделяли просторное помещение на отсеки – гостиную, кухню, спальню и кабинетик. Кухня походила на медицинскую операционную.

– Падай на диван, – сказала Барбара, – а я приготовлю нечто… В качестве помощника шеф-повара тебе поручается развлекать меня содержательными разговорами. Если хочешь, как говорят американцы, «воспользоваться ванной», это вон там…

«Вон там» оказалось углом, занавешенным пластиковой ширмой, на которой были нарисованы дамы и кавалеры, прогуливавшиеся возле Вестминстерского аббатства в Лондоне.

– Ты в Москве живешь в квартире или гостинице?

– В квартире. Но это не родовая квартира. Я раньше жил не в Москве. Мой город назывался Кимры, на Волге. Река такая.

– Кимры? И куда делся дом?

– Сгорел. Пожар…

– Ох, не дай Бог… Зато страховку отхватил! Ничего, построишь другой. Скажи по-русски Москва!

Бэзил сказал.

– Теперь название улицы, только произноси его так, будто сообщаешь своей русской подружке, хорошо?

Бэзил произнес:

– Неглинный переулок…

– Знаешь, я приготовлю «южный банкет» и «тарелку лодочника», потом что-нибудь северное, вроде равиолей.

– Ты с ума сошла! Сколько же времени уйдет?

– Десять минут, не успеешь скончаться от истощения… У меня полуфабрикаты и микроволновая печь… Если лень разговаривать, включи телевизор.

Он отнес блюда от микроволновки к широкому прилавку бара, над которым из специальных гнезд свисали рюмки. Достал из холодильника ледяной зеленый чай в фарфоровой фляге. Распаковал льняные пакетики с костяными палочками. Включил торшеры.

За окном разразился ливень.

Барбара прикоснулась щекой к его плечу.

Будто и не космы воздушных корней баньяна раскачивало ветром на улице. Будто капли дождя и не испарялись, коснувшись раскаленной мостовой, а жгли холодом, принесенным со стылых высот над Волгой…

Людей смешанной расы в китайских общинах называют «ни гусь, ни курица». Такое же отношение к смешанным бракам. Гусь женится на курице. Или петух берет в жены утку.

После капитуляции британских войск в Сингапуре в 1942 году стало ясно, что уход непобедимых белых из Азии – вопрос времени, хотя японцы и оказались разгромленными в 1945-м.

Отец Барбары не мог никуда уйти. Кто ждал его в Шотландии? Самой близкой осталась служанка, купленная в нищей китайской семье, главу которой убили террористы на каучуковой плантации в Джуронге. Несправедливо было бы считать отца Барбары наихудшим из надсмотрщиков. Так пал жребий – жертвы избирались наудачу. И было бы так же несправедливо сказать, что женщина, на которую пал жребий быть купленной мужчиной, не способна полюбить своего владельца. За белым инвалидом, разрушавшимся на глазах от болей и запоев, юная китаянка ухаживала так, как не смог бы никто другой…

Всякий брак неповторим. Всякая любовь – единственная. Мать Барбары любила шотландского мужа, как любила бы своего отца, останься он жив.

Благодаря маленькой китаянке оторванный от родины человек, подавленный нуждой и скручиваемый болезнью, оставался сильный духом. Жены и дети прощают любые неудачи и поражения, но не прощают слабости, если понимать их как противоположность мужеству или предательство. И однажды, когда пришли некие люди и потребовали выделять из пенсии, присылавшейся из Лондона, «масляные деньги», отец Барбары ушел из жизни, оформив у нотариуса свидетельство о браке с купленной подругой. На пенсию, за вычетом «масляных денег», втроем было не выжить. Потом пришлось бы продавать Барбару.

Люди, собиравшие «масляные деньги», говорили на странном языке. Человек назывался «лошадью», полицейский – «суховеем», деньги – «арбузными семечками», фонарь – «глазом», а курение опиума – «ублажением дракона». Но ещё в школе Барбара знала, что не они убили отца. Учась в университете, она подрабатывала после занятий официанткой в ночном баре, владелец которого считал престижным иметь в качестве прислуги «ни гуся, ни цыпленка». Это потрафляло свежему чувству независимости от колонизаторов. Однако, обслуживая воротил, Барбара понимала, что и эти ещё не главные хозяева.

На третьем курсе, уже будучи замужем за «привидением», она встретила аспиранта-правоведа Джафара Моха. Его отец, алжирец, работал в прошлом инженером у французов на каучуковых плантациях в Камбодже, женился на кхмерке. Учебу давно осиротевшего Джафара оплачивала мафия. Когда потребовался связной с европейскими клиентами в Гааге, Джафара перевели в тамошний университет. Барбару устроили стюардессой в компанию «Сингапур эйрлайнс». Мафия назначила её «соломенными сандалиями», то есть перевозчиком пакетов, которые она передавала Джафару. Барбара увидела, какая крутая и высокая лестница поднимается от них с Джафаром до «великого дракона», всемогущего босса. А за смерть отца иной цены, чем наивысшей, Барбара не хотела.

Однако воля к мщению испарялась. Барбара узнала, что отец, финансовый журналист до войны и армии, черпал информацию у «триад», китайской мафии, и получал от неё деньги за заказанные статьи.

Вскоре Джафар сел в голландскую тюрьму на шесть лет. По приказу «великого дракона», оплачивавшего его научную карьеру, он признал себя виновным в убийстве, которого не совершал. В Голландии больше шести лет не давали, да и тамошние тюрьмы не сравнить с азиатскими. Но путь домой, в Сингапур, Джафару был заказан. Дома за наркотики могли судить второй раз и приговорить к повешению.

Чтобы Барбара простилась с мужем навсегда, её вызвали запиской на Бенкулен-стрит в Сингапуре. После звонка кто-то несколько минут рассматривал её сквозь стеклянную дверь. Голос в динамике сказал: «Подсуньте ваше письмо Джафару под дверь». Конверт уполз в щель. И тот же голос отпустил: «Все, свободны и прощены».

Первый очерк о стюардессах на азиатских авиалиниях Барбара написала под мужским псевдонимом Саймон Маклин. Саймон было вторым именем её отца, Гари Саймона Маклина. Ну, а дальше – диплом и, после смерти матушки, «Стрейтс таймс».

Свет лампы у полки с книгами сделался ярче. Приближались сумерки.

Кимоно, которое Барбара дала Шемякину, оказалось просторным и длинным, только запахивалось на женскую сторону.

Бэзил жадно пил томатный сок из картонной коробки, забыв закрыть дверцу холодильника.

За пластиковой ширмой, на которой дамы и господа прогуливались возле Вестминстерского аббатства, шипел душ, двигались изломанные тени согнутых рук Барбары, её поднявшегося колена…

– Дай и мне! – крикнула она, услышав, как хлопнула дверца холодильника.

Бэзил отодвинул занавеску.

– Ты никогда не загораешь, что ли? – спросил он.

Никаких следов купальника после загара.

– Разглядел только сейчас? Какой же ты целомудренный! Знай, китаянки не загорают. Мы все жаждем быть белыми… Кто же была твоя первая женщина?!

– Первая женщина в моей жизни, – сказал Бэзил, отдавая Барбаре кимоно и становясь под душ, – была еврейка…

– Почему национальность тут так важна?

– Потому что потом она стала китаянкой…

В Шанхае, в пансионе, когда детей разделили не на мальчиков и девочек, как делалось прежде, а в зависимости от направления отправки – в Харбин или в Сингапур и потом кто куда, Бэзил остался в дортуаре вдвоем с Руфой Сакович. Родителей её убили «орлы» из Русского фашистского союза в Чунцине. Руфа считалась барышней, ей исполнилось семнадцать. Она велела Бэзилу подойти к её кровати, раздеться и лечь к ней…

Спустя много лет Бэзил встретил Руфу Сакович в Лаосе. Она вышла замуж за китайца, окончившего какой-то институт в Краснодаре и работавшего экспертом ООН, и новое имя Руфы было Мэй Лифань. С её очкастым мужем, изумительно готовившим пельмени, Бэзил говорил по-русски. Руфа удивлялась. Даже с русскими коллегами по ООН муж предпочитал говорить по-английски. Бэзил не сказал Руфе, что он – единственный, кому её муж, возможно, доверяет полностью. Муж Руфы брал у него номера «Посева», «самого антисоветского белогвардейского журнала», приходившие во Вьентьян из Франкфурта с трехмесячным опозданием.

– Странная у тебя судьба, – сказала Барбара.

– Странная и у тебя судьба, – сказал он.

Но последнее слово осталось за ней:

– Странная судьба у нас обоих.

Зазвонил телефон.

– Слушаю, – сказала Барбара в трубку.

– Добрый день, уважаемая госпожа Чунг… Здесь стряпчий Ли из конторы «Ли и Ли». Надеюсь, вы поживаете хорошо?

– Да, господин Ли, да… Добрый день и наилучшие пожелания.

Ли на другом конце провода помолчал, словно собираясь с мыслями. Или подбирая слова, чтобы сделать их скользкими – ни за одно не ухватишься. Донести смысл с помощью корявейших выражений – высокое мастерство.

– Итак, мэтр? – напомнила о себе Барбара.

– Госпожа Чунг, разбирая почту, я случайно…

Почту в конторе «Ли и Ли» разбирал Ли-младший, сын Ли-старшего. Это знали все. Ссылка на собственное участие в этом процессе означала, что речь пойдет о необычном.

– …Обнаружил посылку с магнитофонной пленкой. Видимо, перепутали адрес… Словом, ошибка. Посылка не предназначалась мне. Естественно, вскрывая пакет, я не мог знать об этом заранее. Да, вот именно, не мог.

– И что следует из пленки, которую вы непроизвольно прослушали?

Барбара постаралась придать голосу естественность, чтобы показать старику: на неё можно положиться, она не столь брезгливо относится к подслушиванию, если уж так случилось.

– Из неё следует, что сотрудник представительства российского холдинга здесь, в Сингапуре, его имя Севастьянов, встретился в Золотом салоне гостиницы «Шангри-Ла» с Клео Сурапато и его компаньоном по прозвищу Крот. Севастьянову предложили миллион с четвертью сингапурских долларов в обмен на то, чтобы он не напоминал тем, кого это касается, о неких ста восемнадцати миллионах американских долларов. Это те деньги, которые… насколько я знаю… Сурапато и Крот не горят желанием возвратить их законному владельцу…

Барбара посмотрела на Бэзила, который, перевернувшись на живот, смотрел по телевизору старинный клип с Бой Джорджем. Колонна скелетов во главе с певцом распевала агитку против войны.

Она ждала.

– Вы меня слушаете, госпожа Чунг? – спросил Ли.

– Да, слушаю, конечно… Это связано с предстоящим судом по делу о банкротстве Ли Тео Ленга, не так ли?

– Либо судебное заседание не состоится, либо оно станет последним вообще для волчищи Сурапато и его компаньона со странным именем. Чем кончатся их препирательства с Севастьяновым, всем совершенно безразлично. Но членам аудиторского совета совершенно не безразлично, если разразится скандал… Неважно какой. Из-за кражи у русских ста восемнадцати миллионов или из-за русского беглеца, получившего взятку…

– Это интересная информация. История выскочит на первую полосу. Благодарю вас. Я высоко ценю, господин Ли…

– Вот с первой полосой хотелось бы повременить.

– Не понимаю, – сказала она. – Зачем тогда звонок?

Бэзил, перевернувшись на спину, смотрел теперь на нее. Он явно уловил имя Ли Тео Ленга. Что же, Шемякин его знает?

– Ах, уважаемая госпожа Чунг! Сотни извинений за вторжение в вашу частную жизнь… Но у кого она осталась действительно частной? У меня? О, нет! Одни иски да заботы о благоденствии и спокойствии соотечественников… Ведь у вас теперь в гостях русский журналист… этот… Шем… Шем… Шемкинг? Расскажите ему то, что вам стало известно от меня. Русским неплохо бы поберечься. Мы заинтересованы… Деловые связи в их стране требуют повышенной осторожности. Не так ли?

Ли прервал затянувшееся молчание, сказав доверительным тоном:

– Ты меня поняла, умница?

Кафе «Касабланка» в нижней части улицы Изумрудного холма славилось эклерами «Длинный Джон» с неимоверным количеством желтоватого крема, казавшегося прогорклым. Барбара терзала свой эклер ножом и вилкой.

Молодая пальма раскачивалась над их столиком, выставленным на тротуар. Утреннее, ещё нежаркое солнце подмигивало сквозь листья-лопасти.

Бэзил тянул кофе, вкуса которого, после услышанного, он не чувствовал.

Странно совпадающими выглядели случайные обстоятельства, составившие вдруг неразрываемую цепь. Встреча с Барбарой в Бангкоке, продолжение отношений в Сингапуре, появление Рутера Батуйгаса и теперь этот звонок старого адвоката с предупреждением относительно Севастьянова.

– Как все это понять, Барбара? – спросил он. – У нас отняли веру друг в друга…

– Ты старше и опытнее меня, Бэзил. Но ты из другого мира. Ты не знаешь богатых, как я, это иная планета… Ты все соразмеряешь со своей странной моралью, похожей на недоверчивость дикаря… Даже меня, даже меня и сейчас. А разве ты вправе усомниться в искренности моего чувства? Это означало бы унизить меня… У богатых своя логика. Там можно все, абсолютно все… Я же, как кукушка, подкладываю информационные яйца в чужие гнезда, в их банки данных… Вот и все. Я наемник. Как и ты… Только ты лицемерно скрываешь это от себя… Адвокат Ли воспользовался сложившимися обстоятельствами. Вломился в частную жизнь, то есть использовал тебя и меня… ты понимаешь это? Не меня только, а тебя и меня вместе! Для него это только обстоятельства…

Дома у Барбары, на полке с пестрыми французскими книжками, была фотография в фарфоровой рамке: девушка с гладко зачесанными, почти натянутыми на затылок рыжеватыми волосами, забросив руки за колокол широкой юбки, полуобернувшись, отчего скосолапились стройные ноги в туфельках на высоком каблуке, улыбалась китайской даме в пижаме.

Такой Барбара была в начале пути, сразу после замужества с «привидением».

Золотой, жемчужный и малахитовый браслеты небрежно путались на холеном запястье, покоившемся на сумке итальянского сафьяна, мягкого, словно шерстяная материя. Крошки эклера и капелька желтого крема пристали к перламутровому маникюру на тонком пальце, выбивавшем дробь о краешек чашки.

Такой она стала теперь.

– Лучше сказать правду, Барбара… А у тебя на моем месте не возникли бы подозрения, что даже наша встреча – только часть дьявольской интриги против Севастьянова? Что ты чего-то добиваешься от меня по указке этого Ли?

– Бэзил, я, как и ты, добиваюсь информации… Есть какой-то закон, который срабатывает всегда сам по себе… Сильной и сенсационной информации добиваешься, когда сам охвачен волнением… Смотри, как все складывается. Я иду дорогой твоей логики…

– Моей логики?

– Да, твоей… Несколько дней назад я не выбросила в корзину, как обычно, а попробовала вникнуть в то, что рассылает информационная служба вашего посольства по здешним редакциям. Ты ведь почувствовал, что я ждала встречи с тобой и заранее знала, как все у нас сложится… Я хотела немножко понять, что там, на твоей стороне. Бюллетени русской информационной службы весьма общи, расплывчаты и полны похвальбы, как мне кажется, скрывающей некую слабость, недоверие… Зачем тебе такое же?

– Ты хотела следовать моей логике. Вот и следуй, не отвлекайся!

Они рассмеялись одновременно.

Бэзил положил на её браслеты ладонь, стер каплю крема с ногтя.

– Уф, – выдохнула она. – Кажется, мир и согласие спасены… Обрати внимание, инициативу проявила я!

– Ты наш спаситель, – сказал Бэзил.

– И спаситель великого чувства, – добавила Барбара.

– Так как насчет логики?

– Логика… Да, логика… Почему адвокату больших денег Ли понадобилось довести до тебя, Бэзил, сведения, касающиеся другого русского, этого Себастини? Какую реакцию с твоей стороны он рассчитывает получить? Самую естественную. Ты кинешься выручать соотечественника. Этого Ли и хочет. Получается, что вы заодно. Таким образом, твое недоверие ко всему и всем, кто не русские, – одно, а совпадение интересов с Ли – другое. Так ведь? Твои принципы самоизоляции и паранойи не вяжутся с твоей практикой, Бэзил. А потому вот тебе страшный вопрос: какая разница в этом случае между тобой и Гари Шпиндлером?

– Барбара…

Она вытянула руку из-под ладони Бэзила. Кивком позвала официанта в красной тенниске с надписью поперек груди «Касабланка».

– Счет, – сказала ему Барбара. И Бэзилу: – Вот и мне хочется задать свой вопрос. Отчего это Ли рвется подать именно тебе тревожный сигнал о Себасти? Отчего это он узнает, где ты обретаешься по ночам, помимо гостиницы? И, как вопрошал Рутер Батуйгас, ты, Бэзил Шемякин, случаем, не агент ли КГБ или как вы там теперь называетесь? А не использует ли меня этот Бэзил Шемякин исключительно для связи со старикашкой Ли или ещё чего-то в этом духе?

Она злилась из-за чужого вторжения в их отношения. Вот из-за чего.

– В этом городе я могу уничтожить тебя, Бэзил, полностью и без остатка… Если ты прикрываешься мной. Понял? Здесь моя территория…

– Что ж, пожалуй, ты и права…

Он не сразу понял, что случилось с её чаем. В середине чашки булькнул короткий всплеск.

– Ты сухая, несмазанная аморальная машина, робот, – сказала сквозь слезы Барбара.

Официант, несший блюдце со счетом, круто повернул назад к стойке.

– Нет, – сказала Барбара, – все правильно… Уезжай… Просто сутки очень короткое время. В них жизнь не втиснешь. Больше не буду разводить сырость. Прости…

Никто из них не спросил, когда теперь следующая встреча. И так ясно: при первой возможности. Что об этом говорить?

– Старайся беречь себя, – сказал Бэзил. – Ну, среди этих… богатых.

– Все в порядке… Сам поберегись среди вашей мафии… А я… В этом городе, знаешь ли, государственное устройство, как в средневековой Венеции. Правят практичные жесткие дожи. Для них превыше всего интересы денег и собственности, вернее, преумножение того и другого… Помни об этом, вот и все правила. Я умею играть по ним…

– До свидания, Барбара.

Он не знал, может ли поцеловать её при всех.

– Иди, я посижу, немного попривыкну без тебя… Неглинный, значит, переулок?

В этот приезд Шемякин поселился в гостинице «Кэйрнхилл», переполненной бабушками и дедушками, прикатившими из Китая навещать родственников, унесенных революцией в эмиграцию, длинными сикхами в чалмах, просиживающими в ресторане за переговорами с бизнесменами средней руки, певцами и оркестрантами тайваньской рок-группы, завалившей оборудованием половину приемного холла.

Из номера он позвонил в представительство холдинга «Евразия» и, когда дежурный ответил, что Севастьянова нет, все-таки суббота, попросил передать бухгалтеру просьбу заехать в «Кэйрнхилл», комната 518, до одиннадцати часов.

Следовало прикинуть план действий, если Севастьянов не объявится…

Итак, он, Шемякин получил предупреждение относительно особо крупной взятки, предлагаемой сотруднику российского коммерческого представительства, а также о том, что этот сотрудник практически готов принять подношение и затем скрыться.

Стряпчий Ли выбрал безошибочный путь. Его не ухватишь после поданного сигнала… Журналистка, то есть лицо неофициальное, но вместе с тем серьезная финансовая обозревательница, чье имя и репутация пользуются высоким авторитетом, в сугубо частной обстановке сообщила русскому коллеге о грозе. Характер сведений заставит журналиста незамедлительно передать их компетентным должностным лицам в российском посольстве.

Что дальше?

Предположим, Бэзил идет к главе представительства. Или прямо к послу. Это можно сделать, не встречаясь с Севастьяновым, а можно – после разговора с ним.

А если кому-то нужно, чтобы русский журналист Бэзил Шемякин именно так и поступил, руководствуясь естественным побуждением предупредить преступление?

Придется, видимо, идти и кому-то здесь докладывать. Если этого не сделать, подумают, что он, Бэзил Шемякин, работает прямиком на некую контору в Москве, а на какую – предположение лежит рядом… Между тем Шлайн тогда, в Голицыно, практически не обозначил условия его возможного вмешательства: решай, мол, сам.

Резко зазвонил телефон. Бэзил раздраженно сказал в поднятую трубку по-английски:

– Слушаю!

– Алло? Шемякин? – неуверенно спросил Севастьянов. – Ты?

– Ну да, я… Где ты сейчас?

– В саду-кафе, внизу…

– Иду!

Над грудами мороженого и консервированных фруктовых яств возвышался Будда – его взгляд был точь-в-точь как у писателя Гаршина с рисунка в учебнике литературы, по которому Бэзила обучали родной словесности в Шанхае. Сидя за маленьким столиком на двоих и глубокомысленно рассматривая Будду, из фирменной кружки ресторана гостиницы «Кэйрнхилл» потягивал бочковое пиво Севастьянов – потенциальный взяточник и мастер ударяться в бега с турецким опытом.

– Как морями теплыми омытая Индонезия? Острова и островитяне? спросил бухгалтер. На его свежем, загоревшем лице что-то не наблюдалось следов мучительных раздумий, бессонных ночей, угрызений и раздирающих совесть противоречий. Перед Бэзилом сидел, бесспорно, матерый, хладнокровный и расчетливый преступник.

– Как Сингапур? Как миллионы? – вопросом на вопрос ответил Бэзил.

– Угодно тоже пива? – спросила китаяночка-официантка в золотистой кофте с буфами и зеленой юбке с разрезом такой высоты, что проглядывались трусики.

Бэзил кивнул.

– Тебе передавал дежурный, что я тебя ищу?

– Вот как! Нет… Я в представительстве с утра не объявлялся. Сам сюда заехал. Испытываю потребность обсудить одно дельце, даже маневр…

– А кто я такой? – спросил Бэзил.

– Дроздов в Бангкоке пел тебе дифирамбы. Специалист по восточной этике и все такое…

И Севастьянов сжатыми, продуманными заранее фразами изложил Бэзилу казус. О котором Шемякина через Барбару оповестил стряпчий Ли из конторы «Ли и Ли». Как говорится, дебет и кредит сошлись.

Бэзил посмотрел на часы. До отъезда в аэропорт следовало бы выкроить минут пять для передачи сообщения Шлайну. Ай да Ефим, ай да сукин сын! Как верно рассчитал повадку бухгалтера!

Севастьянов между тем рассуждал о том, что его старый знакомый, адвокат Ли, оказался союзником – пусть и из-за собственных интересов, но таких, которые объективно совпадают отчасти и с севастьяновскими намерениями. Бухгалтер неспроста изложил Бэзилу случившееся – как сказал Севастьянов, он затеял это с целью перепроверить свои выкладки и план действий на въедливом оппоненте. Который, как думает Севастьянов, не побежит со всех ног продавать его в посольство.

«Я-то знаю, кто ты, – подумал Бэзил. – Но тебе не положено знать, что я соглядатай, приставленный к тебе нашим общим оператором Ефимом Шлайном. И не узнаешь, хотя мне этого очень и хотелось бы».

Ощущая, как в нем поднимается раздражение на самого себя за эти нюни, Шемякин сказал:

– Что тебе возразить? Ты мелкий счетовод, работа по кредитам с Петраковым для тебя в давно прошедшем времени. И думаю, что тебе не сносить головы даже при благоприятном исходе этой рискованной затеи, если к её оценке твое банковское начальство подойдет строго по правилам… Так ведь?

– Скорее всего, так, – согласился Севастьянов.

«Сейчас ты вспомнишь о Ефиме Шлайне, который мог бы помочь, – подумал Бэзил. – Но ты не доверяешь никому, боишься, что Шлайн из ЦРУ, и, поразмыслив, даже обрадуешься, что он далеко и не помешает тебе…»

– Мне твое дело на данном этапе представляется так, – сказал Бэзил. Для продолжения игры потребуется более высокая профессиональная и психологическая подготовка. Чего, как я понимаю, тебе недостает…

– Умные слова, и только. Если же выражаться попроще, башки мне не сносить, Бэзил, в любом случае, – сказал Севастьянов почти с отчаянием. Понимаешь, я должен сделать то, что собираюсь сделать… Должен! Должен довести дело до конца… Сто восемнадцать миллионов долларов!

– Никакие деньги не стоят человеческой репутации, дружище… Пока этих ста восемнадцати миллионов нет? Нет. Есть твоя репутация, твое будущее? Есть… Провалишься, миллионов по-прежнему не будет, но уже и репутация твоя тю-тю… Может случиться, что не только твое личное достоинство пострадает, но и достоинство отечества, выражаясь высоким штилем. Тогда как?

– Вот именно достоинство! – обрадованно и встрепенувшись сказал Севастьянов. – Теперь верное слово нашел, Бэзил… Без этих ста восемнадцати миллионов отечество, у которого долг в триста с лишним миллиардов долларов, не слишком-то оскудеет. А вот что до его достоинства, то ты рассуждаешь как чистоплюй, уж прости за слово… Сто восемнадцать миллиончиков как корова языком слизнула? Попробуй объяснить пропажу таких деньжищ какому-нибудь работяге, который спину ломает во глубине сибирских руд! Тут деньги и достоинство накрепко повязаны вместе… Я в собственной конторе ещё в Москве от некоего соколика, который уж ни одной ошибочки не совершит, однажды такое про Петракова услышал, что и повторять стыдно… Я – живой, за себя постою, а за него и его дела кто постоит? И ведь на него валят свои грехи именно такие вот соколики… При этом неизвестно еще, с каким расчетом. Уж очень страстно обличают… Или я не прав?

– Взял бы да изложил в специальной записке все эти мысленные загогулины. Скажем, на имя своего генерального директора в Москве, что ли…

– Крепок ты задним умом, Бэзил… Теперь все выглядит пригнанно, то есть ясно, кто есть кто и у кого чьи деньги и каким образом они там оказались. В Москве-то что – не знали или не догадывались об этом?… Как тебе сказать… Будто кто подтолкнул… Мертвая ситуация вдруг ожила, зашевелились какие-то люди, вот я и схватился за нитку…

«Будто кто подтолкнул, – повторил про себя Бэзил. – Кто? Да все толкают. И незаметнее всех Шлайн… Нас обоих сейчас он и толкает. Будто третьим сидит за столом…»