Текст книги "Срочно, секретно..."

Автор книги: Валериан Скворцов

Соавторы: Виталий Мельников,Николай Дежнев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

3

Теперь на сампане «Морской цыган» он возвращался в Бангкок.

Солнце тронуло море. Световая дорожка, по которой уходил от заката «Морской цыган», сужалась на глазах. А когда фиолетовые облака упрятали светило, она расплылась золотистым эллипсом.

– Ночь будет беззвездной, – сказал Нюан Палавеку. – Благоприятно для высадки.

– Да...

Старик тронул свой амулет – клык тигра с фигуркой Будды.

Палавек припоминал очертания прибрежных островов, которые не раз зеленой сыпью мерцали перед ним на экране локатора. Его вторая родина – пятна белого песка, мангровых зарослей и согбенных под ветрами пальм с растрепанными челками. Прокаленные солнцем, умытые туманами, исхлестанные бурями, овеянные легендами куски суши. Никогда не был он и, наверное, никогда не будет так счастлив, как последние четыре года, полные погонь, риска и высокой справедливости. Лучшая пора в жизни, видимо, оборвалась в ловушке, расставленной Майклом Цзо.

...Сестра швейцара из «Сахарной хибарки» написала летом 1978 года из местечка Борай близ юго-восточной границы, где открыла «Шахтерский клуб»: не томись в Бангкоке, выезжай – дел много, людей, достойных доверия, мало, будешь если не мужем, то компаньоном. Ее брат прокомментировал нацарапанное посланьице в том смысле, что вот-де землей не обзаведешься и за деньги, которые увезла сестрица. Хрупкая птичка, предававшаяся мечтам о замужестве и детях, судя по названию заведения, занялась спекуляцией камнями.

Борай считался центром сапфировой и рубиновой торговли. Камень, приобретенный там в 1977 году за тридцать шесть тысяч долларов у одного старателя, в Бангкоке оценили в пятьсот двадцать тысяч. Десять тысяч оборванцев возились в красно-серой грязи заболоченной долины, окружавшей городок, в надежде на подобный шанс.

Один из этих десяти тысяч – огромный кхмер с лотосом, вытатуированным на груди, без трех пальцев на правой руке – занял в «Шахтерском клубе» место, обещанное Палавеку.

Борай составляли пять или шесть сотен хижин, сколоченных из досок и крытых шифером. Над убогим поселением поднимался лес телевизионных антенн. На краю этой мешанины и кособочился сарай под названием «Шахтерский клуб»: бильярд, подвешенные кии, купюры на мокрой стойке, вереница цветастых склянок, десять или пятнадцать пар глаз, ощупавших новенького, едва за Палавеком сошлись на пружинах двери.

По утрам на вытоптанную, со следами моторного масла и забросанную окурками площадку съезжались мотоциклисты. На жестяных лотках они выставляли добытые камни. Под оранжевыми, зелеными футболками навыпуск выпирало оружие, заткнутое за брючные ремни.

Бывшая массажистка наслаждалась известностью. Редкий мотоциклист не кивал ей.

– Газеты писали, – говорила она Палавеку, стреляя глазами по лоткам, – о новом пути для женщины в нашей стране. Студенток теперь больше, чем студентов. Директор самого крупного в Бангкоке универмага – женщина...

– Прикрой бар, открой лучше магазин, – посоветовал Палавек.

– Торговля недостойна тайца. Она является уделом китайцев или баб. Долг мужчины состоит в правительственной службе или религиозных отправлениях, – передразнила сестра швейцара борайского майора полиции, на которого накатывали озарения пророка. Он обращался в мегафон к стихийному рынку с увещеваниями назвать грабителя или зачинщика драк, ежедневно случавшихся в округе. Майор гонял по колдобинам Борая на белом «мерседесе», преподнесенном ему в дар спекулянтами.

Вход в «Шахтерский клуб» задвигался после полуночи стальной решеткой. Хозяйка не желала, чтобы в баре сводились счеты, поскольку, как она приговаривала, закон в городке отправлялся на ночлег с сумерками.

Сидели втроем, смотрели телевизор, чаще – бокс, или играли в покер, прислушиваясь к одиночным выстрелам у кампучийской границы. Кхмер пересказывал сплетни о найденных рубинах, принесших состояние. Иногда передавал рассказ о том, как очередной горемычный старатель, перейдя границу, чтобы копать в Слоновых горах, начинавшихся на кампучийской территории, подрывался на мине. Палавек усмехался. Жадность претила. А бывшую массажистку и ее сожителя только деньги и интересовали.

– Вместе с отработанной породой здесь закапывают и всех нас, – сказал однажды Палавек.

– Твоим настроениям место там... – ответил, посерьезнев, кхмер, махнув беспалой ладонью в сторону восхода, где находилась граница. Та самая, что с недавних пор манила Палавека...

Они являлись впятером – мускулистые, подтянутые, с коричневыми, загрубевшими в джунглях лицами. В манере поведения старшего, не снимавшего зеркальных очков, сквозила уверенность, будто был он известным боксером. Махровая панамка, серая сорочка, заправленная в джинсы, размашистый шаг в армейских ботинках, неподдельное – Палавек научился различать это в армии – равнодушие к опасности, безразличие к людям с их камнями выделяли его в толпе. Четыре телохранителя не считались в Борае сильным отрядом. Случалось, одного богатого перекупщика сопровождала команда на четырех лимузинах.

Но с появлением этой пятерки демонстративное спокойствие двух-трех сотен людей, топтавшихся на рынке, спокойствие, прикрывавшее обостренную готовность ринуться на добычу, делалось еще более показным. Атмосфера толкучки пропитывалась страхом. Пологие холмы, щетинившиеся жалким кустарником, будто придвигались ближе.

– Красные кхмеры, полпотовцы, – сказал ювелир, которому Палавек в тот день, когда пятеро опять появились, сдавал рубины, вырученные в «Шахтерском клубе».

Человек в серой сорочке прямиком направлялся в их сторону. Лавочник сглотнул сухим горлом. Помощник, тощий китаец с отечными веками, онемел, держа руки на коробочке с гирьками.

– Меня помнишь? – спросил человек в серой сорочке по-кхмерски.

Челка клеилась к сморщенному лбу перекупщика. Массивные часы, свисавшие с запястья, чуть дрожали.

Полпотовец достал-из бумажника слоновой кожи крупный рубин.

Что-то толкнуло Палавека вперед. Почти черный лицом, кудрявый боец, державшийся слева от человека в серой сорочке, выбросил жесткую ладонь. Палавек перехватил удар, и сразу в его грудь уперлись два кольта.

– Я не знаю его! – едва выговорил ювелир.

– Кто ты? – спросил человек в серой сорочке.

– Меня зовут Палавек. Примите к себе...

– Если ты шпион, революционные массы растерзают тебя. Хотя среди этой грязи твой порыв понятен.

И перекупщику:

– За камень, который найден в Пэйлине трудящимися, ты выдашь двести пятьдесят тысяч бат. Передашь эту сумму отделению банка, знаешь какого... Консервы, два ящика патронов, часы, приемники, авторучки мы заберем на обычном месте...

На крестце пересекающихся дамб, вспугнув мелких пташек с кучи буйволиного навоза, все пятеро переоделись в зеленые рубахи, пузырившиеся под ветром, и мешковатые брюки. Легкие кепки, какие Палавек видел у «красных» еще в Лаосе, обтянули выстриженные головы. Шестой, карауливший снаряжение, равнодушно скользнул по нему взглядом.

Палавека посадили на корточки. Автоматы смотрели с четырех сторон.

– Сейчас ты умрешь, – сказал главный. – Нас шестеро, и мы правомочны считаться революционным трибуналом.

– Если ты такой законник, тогда определи мою вину!

Страха не было.

– Ты – шпион. Опровергни.

– Испытайте меня!

– Ты таец? Почему тогда не присоединился к тайским товарищам? Они ведут напряженную, кровопролитную борьбу. Их ряды редеют. А ты, как предатель, уходишь в Кампучию. Почему?

– Хочу посмотреть иную жизнь. Ищу справедливости...

– Для себя?

– Если вы за справедливость для всех, значит – и для меня!

Удивлял общий характер вопросов, которые ему задавали почти час. В подразделениях «желтых тигров» допросы велись по-другому. Имя, занятие, адреса в прошлом, связи, куда идет, откуда, чего хочет и так далее, только – конкретное. Правда, побуждение Палавека, возникшее на рынке в Борае, теперь даже ему самому представлялось не совсем объяснимым.

– Ты – реакционер? У тебя есть собственность?

– Командир, – вмешался кудрявый, – время подгоняет. Я голосую за привод его в организацию. Там разберемся. Его в Кампучии никто не знает. Организации это может пригодиться. Если же окажется, что человек этот шпионит, долго от революционной бдительности масс ему не скрываться...

Шли гуськом. Поднимались в гору по еле заметным тропинкам среди колючих кустов. На опушке глухого леска, метрах в десяти поднялись бекасы, сделали широкий полукруг и стремительно скрылись среди неподвижной зелени. И сразу с дерева упал человек. Красный клетчатый шарф кутал голову. Матерчатые ремни перекрещивали гимнастерку. В руках он сжимал дорогой – двести пятьдесят долларов за штуку на черном рынке в Бангкоке – полуавтомат.

Через минуту вокруг толпилось человек сорок, одни подростки с оружием. Старший, лет шестнадцати, небрежно стукнул о землю ручной ракетой, снимая ее с плеча. Палавек покосился: установка имела прибор инфракрасной наводки... Змееныши только и ждали сигнала, чтобы наброситься.

Работа, которой «нагрузили» Палавека, удивляла. Командир Кхой, надевавший единственную сорочку для вылазок на другую сторону границы, считался в районе Слоновых гор внушительной фигурой. Он представлял «отдел 870». Шифр, как вскоре разобрался Палавек, в официальных документах обозначал центральное руководство в Пномпене. Кхою подчинялись местные «соансоки» из службы безопасности. Представитель «отдела 870» никому не доверял и не был, как он говорил, «вправе перед лицом организации доверять кому-либо, пока создается новый пролетариат страны и не вымерли предатели классовых интересов, добровольно предоставлявшие до торжества революции свой труд классовым врагам».

– Ты, Палавек, насквозь пропитан тлетворным загрязнением ревизионизма, – рубил воздух ладонью Кхой перед усаженными на сухую траву «соансоками». – Каждый из новых подрастающих пролетариев вправе бросить тебе обвинение в том, что ты до недавнего времени выступал подручным капиталистов, продавшейся реакционному режиму шкурой, почти что эксплуататором...

Кхой постоянно испытывал болезненную потребность громить или критиковать, «бороться за чистоту рядов». Палавек оказался удобным найденышем – пришлым, без родственников и друзей, зависимым от Кхоя во всем.

И тем не менее жизнь бывшего «желтого тигра» и вышибалы в таких условиях текла, как ни странно, размеренно и благополучно. «Воспитанники», наспех позавтракав, разбредались с рассветом группами патрулировать границу, обеспечивать охрану народных коммун, следить за отправкой продукции в центр. Перед карательными операциями, на которые Палавека не брали, «соансоки» получали самогон. Кхой, а с ним и Палавек пили таиландское пиво или виски. В Борай, куда Кхой носил рубины, изымавшиеся у старателей в виде своеобразного налога из расчета три из десяти добытых, Палавека тоже не брали. Зато разрешили жениться. Высокая стройная кхмерка безмолвно, чуть размахивая длинными руками, вышла из строя женщин, когда Кхой выкрикнул из списка ее имя.

– Палавек и Ритха, – провозгласил с легким презрением представитель «отдела 870», – вы объявляетесь перед лицом революционной организации мужем и женой!

Им разрешалось раз в десятидневку встречаться в специальной комнате, украшенной портретом «вождя» – Пол Пота. Палавек жалел Ритху. Она плакала, рассказывая о муже, погибшем на восточной границе. Они только разговаривали. Кхой одобрил, что у них не ожидается ребенка:

– Дети ревизионистов неуклонно становятся ревизионистами – такова установка. И это справедливо.

Не жалуйся, не объясняй, не извиняйся – этим исчерпывалась этика Кхоя. Ему исполнилось пятьдесят пять, родом он был из Пномпеня. В свое время Кхоя назначили руководителем пропагандистского отдела в глухом районе Слоновых гор. Себя он, оглядываясь на прошлое, считал счастливым. Затягиваясь поглубже неизменной сигаретой, рассуждал:

– Все стремятся к счастью. Я тоже стремлюсь. Но что это такое – счастье? В молодости с нетерпением добиваешься его. В старости трудно понимаешь его у других... В одном стихотворении я читал, что счастье – дождь после засухи, встреча с другом на чужбине, свет свечи в спальне новобрачных, имя на дипломе...

Рассуждал иной, непривычный Кхой. Виски размягчало лицо. Оно серело. Рытвины бороздили щеки, делавшиеся тестообразными.

– Неподалеку от аэропорта Почентонг близ Пномпеня стояла старая кумирня «пяти даосских божеств»... Рядом был пруд, вокруг которого красиво росли ивы. Колодец, где брали воду. Однажды старый лавочник сидел возле него, похлопывал себя по животу и обмахивался веером. Пришел другой старик, носильщик с корзиной. Лицо покрывал пот... Схватил ведро и жадно напился. Потом сказал: «Какая свежая и холодная!» Лавочник удивился: «Холодная?» – «Тебе не понять», – ответил бедняк... Я подслушал нечаянно разговор. Он стал моей первой политграмотой. Для таких, как я, счастье означало три вещи: вытянуть ноги, почесаться и рыгнуть от сытости. Для богатых оно заключалось в ароматах, изысканной пище и любовании женщинами, расчесывающими волосы...

– А что ты, командир Кхой, думаешь о богатстве? Оно-то дает счастье?

– Близ Баттамбанга, еще до победы, в освобожденной зоне оказался у нас в отряде студент. Сам пришел. Родители считались состоятельными и большую часть года пребывали в Париже. Звали его к себе. Но двадцатилетний парень предпочитал тяжелую работу на рисовом поле. Она давала ему большее удовлетворение, чем комфортабельное существование... Когда он пришел, был хилым и нерасторопным. Позже окреп, стал хватким... Чтобы привлечь средства для покупки оружия и продовольствия, мы приглашали к себе иностранных гостей. Разрешили приехать и родителям студента. Они проливали слезы, увидев его грязным, по колени в трясине... Так и не увидели его чистого сердца. Увезли парня в дорогую гостиницу в Баттамбанге. Сказали ему: «Если не возвратишься в освобожденную зону, купим тебе виллу в Пномпене или квартиру в Париже, машину, подыщем жену и оставим деньги, на проценты от которых проживешь безбедно». Молодой человек сказал, что даст ответ через неделю... Он пробрался назад в зону, пришел ко мне. Я как раз кормил свиней нашей части. Я сказал: «Посмотри на них. Они жрут и спят. Спят и жрут...» Парень вернулся в город, дал ответ: «Я человек, а не свинья».

Были и другие воспоминания.

– Когда я впервые попал в тюрьму, – рассказывал Кхой, – мне едва исполнилось восемнадцать. Ты думаешь, я не боялся? Но в одной камере оказался со мной слесарь из пномпеньского депо. Он сказал мне: «Не бойся. Если у тебя твердое сердце, ты не почувствуешь боли даже под страшной пыткой». Успокоил меня и научил играть в китайские шахматы... Когда его повели на казнь, он отдал мне свою миску, а кусок москитника – другому товарищу. Ни у кого из нас не было слез... А во время боев весной семьдесят пятого, когда мы наступали на Пномпень, наше подразделение попало под шквальный огонь. Один из наших выдвинулся далеко вперед с пулеметом, чтобы удобнее бить, заставил замолчать вражеский пулемет, но и его сразила пуля... Другой лег к пулемету. Не было ни печали, ни слез... Почему же я плачу сейчас?

Плакать Кхой не считал зазорным.

– Помните, что лес и деревня должны окружить и растворить города. Только человек, живущий на природе и в мире с собой, может быть счастливее обладателя материальных благ...

Сам Кхой в таком мире не жил. Пиво и виски потреблялись втайне. Да и счастье понималось в практическом смысле неоднозначно. Быть борцом и уничтожать врагов в молодости, наслаждаться плодами победы и добытым благополучием в преклонных летах... Кхой не желал говорить о жизни рядовых бойцов, питавшихся рыбьей похлебкой и пивших пальмовый самогон. С болезненным интересом собирал сведения об имуществе соратников, так же относился к дипломам об образовании, к посылке на учебу. Перемещения в должности вызывали длинные рассуждения и предположения. У меня нет, так пусть ни у кого не будет – такой вырисовывалась его путаная философия распределения благ.

Представитель «отдела 870» при внешней суровости и сдержанности оказался чувствительным к любому вниманию к его личности, падок на лесть. Он был циничен и сентиментален, замкнут и доверчив. С ним мог сделать все, что угодно, любой пройдоха. Палавек, насмотревшийся и в армии среди сержантов, и по бангкокским ночным заведениям таких людей, пускал в ход примитивное актерство – и оно срабатывало. Начальник обладал способностью делаться сегодня до остервенелости подозрительным, а на следующий день утратить какие бы то ни было признаки бдительности.

Трехэтажную деревянную виллу, принадлежавшую некогда французскому поселенцу, замусоренную, окруженную чахлыми бананами, со змеями, таившимися в бамбуковой мебели под засаленными подушками, с тюрьмой в гараже и огромной кухней, окрестное население обходило. Главное здание района окружала невытоптанная трава. Две желтые колеи, пробитые колесами трех проржавевших «лендроверов», связывали с миром. Катание в железных колымагах до братской могилы предоставлялось в качестве последнего развлечения обреченным. «Соансоки» отправлялись на операции тоже в машинах.

Одного из арестантов звали Ким Ронг. Низенький, обритый наголо. Волдыри проглядывали в прорехи сопревшей на теле футболки. Палавек не раз слышал, как на допросах он требовал от Кхоя, с которым, видимо, был знаком еще со времен партизанского отряда, «проведения в жизнь принципов Коммунистического манифеста», заявлял, что нынешний путь, по которому ведут Кампучию, далеко разошелся с тем, за что они боролись.

– Ты – узурпировавший власть люмпен, мещанин! – кричал Ким Ронг.

Как и многие узники, он был безухим. Вместо ушей торчали величиной с косточку абрикоса наросты. Выполнявшие обязанности надзирателей бойцы били заключенных по ушам. Их раковины постепенно съеживались и превращались в хрящи.

Ким Ронг считался в прежние времена ведущим актером в театре Баттамбанга, а выйдя из подполья, возглавлял городской народный комитет. Однажды «вождь» – Пол Пот – не пригласил его на конференцию. Кхой тут же арестовал артиста «за контрреволюционные тенденции». Сидел он третий год. От Палавека, на которого ни охрана, ни узники серьезного внимания обычно не обращали, не укрылось, что Ким Ронг создал в гараже, где сидел прикованным к цементному полу на пятачке, занавешенном циновками, братство заключенных. Прозвище у него было «Старый гвоздь».

Как-то Кхой проводил «митинг критики и борьбы» с подростками. Ребята, которых с утра Палавек несколько часов гонял по холмам, обучая бою в круговой обороне, дремали с открытыми глазами под градом слов, когда со стороны гаража грянули выстрелы. «Старый гвоздь» опрокинул бадью на голову охранника, попытался отнять у него пистолет. Боец оказался сильнее изможденного музыканта...

Однажды ночью, лежа без сна на втором ярусе нар, Палавек мысленно перебирал подростков из отряда «соансоков». Человек семь-восемь казались достойными, чтобы начать с ними разговор. А утром грохот авиационных моторов накрыл деревянную виллу. Из окна хорошо просматривались рисовые чеки, по которым, раскачиваясь на ходу, мчались три бронетранспортера. За ними разворачивалась цепь.

Солдатский вал прокатился через дом. Заключенные сидели в гараже и кухне. Палавек, отсидевшийся в огромном шкафу, зубилом разбивал их цепи. Освобожденные кидались в сторону ближайших зарослей. Кхой валялся в кабинете, в который никогда никого не впускал, с пробитой пулями головой.

Когда-нибудь да должно было случиться это восстание. Победа должна была прийти к таким, как «Старый гвоздь».

Палавек вспорол кожаный портфель, с которым представитель «отдела 870» ходил через границу. Пересчитал деньги: пятьсот сорок тысяч таиландских бат. Десяток крупных рубинов и густо-синих сапфиров сунул в нагрудный карман серой сорочки.

Камни, которые ювелир пинцетом подносил к лупе, отблескивали под лучами солнца, заливавшего Борай.

– В наши дни рубины ценятся намного выше, чем бриллианты, изумруды или сапфиры. Если курс цен на все другие камни подвержен колебаниям, золото и платина всякий раз стоят неодинаково, то рубины надежнее чеков Тайского военного банка. Желаете наличными или чек?

– Чек, – сказал Палавек.

– Приходите в половине четвертого... На какую сумму чек? i

– Сколько может стоить морской катер? – спросил Палавек.

Вопрос был обдуман еще на склонах Слоновых гор, по которым, скрываясь от недобитых повстанцами полпотовцев, Палавек два дня спускался в сторону болот на таиландской территории.

– Придется выяснить, – сказал помощник ювелира, и губы его чуть дрогнули в улыбке.

– Вот на эту сумму плюс десять процентов и будет чек, который вам и останется.

Вместо пожелтевших январских холмов, окружавших развалюхи Борая, Палавек видел зеленые волны, вылизывающие песчаные берега и лагуны между белых островов.