Текст книги "Чижик - птичка с характером"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

после окончания в свои части правляют?Чижик, отвяжись!

буркнул Лазарь и занялся своими телефонами. Он натянул плащ-палатку наподобие шалаша и втиснулся туда боком, а длинные ноги торчали наружу. За широкие голенища лился дождь,Лазарь, подбери свои ходули!– Они в моем двоще не помещаются...Во “дворец” к Лазарю то и дело приходит начальство, и тогда телефонист задом выбирается наружу и, пока идет разговор по телефону, стоит под дождем, приподняв худые плечи выше воротника куцей шинелишки.А я сидела на пне и мечтала....Разобьем фашистов, заявимся с Михаилом к бабуш ке. “Бабуля, вот мой муж!” -скажу я. Нет, телеграмму, пожалуй, сначала пошлю, а то бабка, чего доброго, не разобравшись, задаст мне трепку: “Ах ты, Марфа Посадница! Я тебе покажу мужа!” Полюбит бабушка моего Федоренко... Его нельзя не любить. И заживем мы все вместе где-нибудь в таком поселке, как Пушкинские Горы. Чтобы обязательно кругом лес был. Большой лес. И речка или озеро -” всё равно. И посадим мы сад. И рощу посадим. Из одних березок. Миша ведь лесотехник. Дом новый построим. Светлый, с балконом... И целый дом гостей назовем: доктора Веру, Зуева, Николая Африкановича, комиссара Юртаева, командира полка, Димку Яковлева, Лешку Карпова, Лазаря – всех!.. И комбат Товгазов приедет. Спляшет лезгинку. Ох и здорово же он плясал в тот день, когда немцев от Москвы погнали!.. На одних носочках, в зубах кинжал, а глазищами туда-сюда, туда-сюда... Испечет бабушка псковские кокоры, пирог-курник, драчену – на это она мастерица!..Ох, как ревут пушки! Хоть уши затыкай... Какого же это калибра? Размечталась!.. А где-то впереди идет бой,И до победы еще надо дожить... Мы-то с Федоренко доживем!Дождь шел до самого вечера. Моя палатка до того пропиталась влагой, что больше уже от дождя не спасала. У меня начали постукивать зубы. И надо же было оставить шинель в обозе! Подумаешь тяжесть! Вот солдаты те умнее: все в шинелях и под палатками. Зато комсостав налегке, вроде меня, – “дрожжи продают” в одних гимнастерках под мокрыми плащ-палатками... Брр!.. И связные без шинелей – мокрые с головы до пят, снуют в разных направлениях по мокрой траве. Мой приятель Петька замерз, как кочерыжка, глазенки тусклые...Солдаты брюзжат и вполголоса поругивают каждый своего старшину за то, что мокро и нет курева, за то, что холодно и хочется горячей похлебки, за то, что надоело ждать и вообще за всё понемногу. Не знаю, как в других родах войск, но в пехоте всегда и во всем виноват старшина. А кого же больше и ругать солдату? Друг друга не интересно, командира не положено, а старшину сам бог велел – вытерпит: брань на вороту не виснет.Подошел Мишка Чурсин, вытащил из-под полы плащ-палатки сухую ватную телогрейку и протянул мне.– Мишенька, какой же ты молодец! “– Я еле ворочала языком, а озябшие пальцы не могли справиться с пуговицами.Мишка застегнул сам и сказал:– Не стоило бы заботиться о чужой невесте, но уж ладно – по старой дружбе,Приказ получили ночью, а с рассветом выступили. Теперь двигались строго на запад. Дождь перестал, но было не по-летнему холодно. Северный ветер налетел с правой стороны, пронизывал до костей,Деревня Глинцево стоит на холме. Слева деревенские огороды омывает игрушечная речушка без названия. Высоко над водой повис игрушечный мостик. По мостику из деревни Воробьево режут немецкие пулеметы: пули гнусавят и щелкают – от резных перилец щепки летят.Все, кому надо на “глобус”, переходят речушку вброд. “Глобус” – это маленькая круглая роща на крутом противоположном берегу речки, а за рощицей Воробьево, то самое, которое должна штурмовать наша дивизия. Наши вышибли немцев из рощицы только сегодня утром, но взять Воробьево не смогли: окопались на поле впереди “глобуса”.Бой сейчас идет ни шатко ни валко: постреливают понемногу и наши и противник. По “глобусу” хлещет немецкий миномет, по деревне Глинцево с большими интервалами бьет тяжелая вражеская батарея.Мы должны сменить полк, в котором служит Федоренко, и форсировать наступление на Воробьево. Но нечего и думать вывести батальоны на позиции до наступления темноты.Остановились на глинцевских огородах. Бой за Глинцево, видимо, был серьезный, и трофеи налицо: четыре вражеских танка, две разбитые зенитки, несколько пушек и целая гора мин и снарядов.Немцы здесь устраивались капитально: на огородах множество просторных блиндажей в несколько накатов – половину деревенских построек разобрали фрицы на строительный материал. На дверях дощатого нужника прикреплено объявление: “Только для офицеров”. Я прочитала вслух и перевела.– Как бы не так, – сказал Мишка Чурсин, – хорошо и в штаны гадите, господа гитлеровские офицеры! – и объявление сорвал.Наши бойцы отдыхают последние часы перед боем: проверяют оружие, сушат портянки, бреются и пишут письма. Неразговорчивы люди перед сражением: каждый думает о своем. Не последний ли котелок супа выхлебал солдат? Не последний ли раз побрился?.. Не последнюю ли весточку послал на родину?..Политработники провели летучки, с узбеками говорил сам комиссар. Задача одна: надо взять Воробьево!С наступлением темноты двинулись на исходные позиции. Всё обошлось благополучно: немец не усилил огня.Ночь прошла беспокойно. Всё уточняли и уясняли обстановку. На улице опять моросил дождь, и в командирский блиндаж набилось народу – яблоку негде упасть. Входили и выходили командиры, сновали связные. Хорошо, что Александр Васильевич строго-настрого запретил курить, а то тут бы задохнулся.Командир полка нервничал: нам пообещали придать танковый батальон, а потом отказали из-за пересеченной местности. Антон Петрович кому-то доказывал по телефону, что рельеф “для утюгов” у нас самый подходящий и что нашу речку петух вброд переходит даже в половодье. Повернув голову к комиссару и держа трубку в руке, он возмущался:Они, видите ли, должны беречь материальную часть, а я людей не должен?Ведь проходили же здесь немецкие танки, а наши чем хуже? – нахмурился комиссар.Вот поди докажи, что ты не верблюд...

ворчал Антон Петрович и кричал сразу в две, а то и в три телефонные трубки.Я сидела на полу, застланном свежим льном, от тесноты не могла рукой пошевелить и клевала носом.

Иди спать! – приказал комиссар и подсадил меня на верхние нары.Я дремала вполглаза, но слышала каждое слово. Над деревней мирно фырчал У-2. Я невольно улыбнулась: пошел в обход “председатель колхоза” – значит, дождь кончился.К утру мне приснился голос Федоренко, не он сам, а именно голос. Он с кем-то спорил. Даже во сне у меня заболело сердце.На рассвете к нам на командный пункт пришел Федоренко и вызвал меня на. улицу. Он был выбрит, в каске, с автоматом и двумя гранатами за поясом. Улыбаясь, сказал:– Малышка! Жива-здорова? Мы ночью отдыхали рядом с вашим КП, а я и не знал, что ты тут. Такая досада! Я пришел тебя поцеловать. Опять выдвигаемся,”– Опять в бой?Опять. Все три батальона нашего полка свели в один, и я теперь командую сводным. Будем поддерживать правый фланг вашего полка.Береги себя...А как же! Я очень осторожен. Ведь у меня есть ты..,Осторожен! Вся фуфайка в пробоинах...Его ординарец отвернулся. Излишняя деликатность: если бы даже рядом стоял сам командир дивизии – я бы всё равно поцеловала любимого! Я его провожала в бой...Точно из-под земли вынырнул Петька Ластовой – надо было идти на комсомольское собрание.Комсомольские билеты получили тридцать пять человек, в том числе Лазарь, Петька и я, Петька, приняв от Димки билет, отчеканил:– Служу Советскому Союзу!А Лазарь закатил целую речь, а потом спутался и замолчал. Но мы все уверены, что Лазарь комсомольской чести в бою не уронит,Я ничего не сказала, молча спрятала в карман гимнастерки маленькую книжечку с силуэтом родного Ильича.Володя меня поздравил и долго инструктировал. Вот что он говорил:– Ночью выдвигаемся в “глобус”, Утром штурм. Командир полка будет на левом фланге, комиссар на правом. Ты пойдешь с комиссаром. Предупреждаю: бой будет жестоким. Немцы Воробьево легко не отдадут. Возможны контратаки. Рот не разевай и в цепь не лезь – там и без нас с тобой пока обходятся. Санитарная служба в полку поставлена неплохо. Наше дело обслуживать командный пункт и резерв. Раненых вниз к речке. Любой боец тебе поможет. Помни, Чижик, я на тебя надеюсь!Это, очевидно, была самая большая речь в его жизни, но ведь мой начальник ставил боевую задачу: здесь не обойдешься двумя-тремя словами, Я ответила не по уставу:– Не волнуйся, Володя, я тебя не подведу. Ведь я же теперь комсомолка!Комиссар было не хотел брать меня в “глобус”, но я вполне официально заявила:– Знаете что, товарищ старший батальонный комиссар, кроме вас у меня есть непосредственный начальник, и я выполняю его боевой приказ!Александр Васильевич улыбнулся?– Э, Чижик, да ты, оказывается, птичка с характером! – И спорить не стал.Мы поужинали и пошли впятером. Впереди Лазарь со своей катушкой, за ним комиссар, за комиссаром Петька, потом я, а замыкающим шел корреспондент армейской газеты Иван Свешников. Комиссар и его не хотел брать с собою, уговаривал остаться на КП, но упрямый парень как отрезал:– Я всё должен видеть своими глазами,Мы перешли речушку вброд, прохладная вода полилась за голенища сапог – сразу пропала сонливость. Невольно пригибаясь от низко летящих над землей трассирующих пуль, мы карабкались в гору, и я боялась в темноте потерять Петькину спину.И вот мы уже на западной опушке рощицы. Пули свистят и щелкают о стволы деревьев, ныряют в лесу светляками. Мины рвутся не на земле, а где-то наверху, в ветвях деревьев. Не то чтобы уж очень страшно, но приятного мало. Одна мина разорвалась где-то у нас над головами – зафырчали, зашлепали горячие осколки. Я ткнулась лицом кому-то в самые ноги. Когда встала, сосед мой не поднялся, тихо окликнула его – не ответил, дотронулась рукой до лица – мертв...Комиссар, корреспондент и я залезли в маленький блиндажик с жердьевым перекрытием, рядом в таком же укрытии устроились Лазарь и Петька. В блиндаже нельзя было встать во весь рост, и мы уселись по-турецки на влажный песчаный пол. Долговязый газетчик согнулся, как складной ножик. “Я светила Александру Васильевичу фонариком, а он что-то вычислял на карте и всё время разговаривал по телефону. То и дело приходил кто-нибудь из командиров и садился на корточки у самого входа. Комиссар мог с ними беседовать только по очереди с каждым, даже для двух лишних человек места в блиндажике не было.После полуночи немец совсем осатанел: вражеские пулеметы неистовствовали, мины выли и рвались без передышки, покалеченные деревья скрипели и глухо роптали. Наши отмалчивались: то ли боеприпасы экономили, то ли силы для завтрашней атаки берегли. И только полковая батарея била и била прямо по Воробьеву.На самой опушке окопалась резервная рота полка. У них были пострадавшие. При вспышках вражеских ракет я перевязала пятерых тяжелораненых. Эвакуировала всех пятерых удачно. Стоило только негромко сказать: “Резервная рота, помогите!” – как сейчас же в темноте спокойный и решительный голос командира резерва приказывал:– Семенов, Курносенко, к сестре!И снова я сидела в блиндажике и ждала, когда меня позовут на помощь. С ужасом подумала: “А что бы я– делала с ранеными, не будь тут резервной роты? Могла бы сама дотащить до медпункта? Наверняка нет. Этаких богатырей мне и с места не стронуть”. А ведь совсем недавно читала в газете, что какая-то знаменитая сандружинница, фамилию забыла, вынесла с поля боя двадцать раненых с оружием!Из раздумья меня вывел голос комиссара, он велел мне позвать Петьку. Петька пришел, и Александр Васильевич приказал ему найти Федоренко.Вскоре тот пришел и уселся рядом со мною у самого входа. Отыскав в темноте мою руку, крепко сжал.Вот это настоящая война! – сказал Федоренко.– Ну и хлещет – спасу нет! Товарищ старший батальонный комиссар, только что передали, что сводный батальон оперативно подчинен вам. Приказывайте.Хорошо окопались? – спросил его комиссар.Зарылись, как кроты, – ответил Федоренко.Потери большие?Несколько раненых, трое убитых.Люди ели?Обязательно, товарищ старший батальонный комиссар!– сказал Федоренко и украдкой меня поцеловал. Но комиссар заметил:Что же это вы, нахалы, целуетесь? Ну меня, положим, вы ни во что не ставите, но ведь здесь и посторонние есть!– Мы только один разок, – засмеялся Федоренко, – ведь я ее давно не видел,

– и опять поцеловал меня.-Ай в самом деле целуются! – рассмеялся Свешников.– А что с ними сделаешь: жених и невеста, – буркнул комиссар,– Настоящие жених и невеста?-У нас всё настоящее: и война, и любовь,-сказал Александр Васильевич. – Вот только удачи нам пока нет.Наступил рассвет, занялся новый день, а ни артподготовки, ни сигналов всё не было. Полк и сводный батальон Федоренко должны были наступать во взаимодействии с соседями. Ждали приказа из дивизии. Немец уже не бесчинствовал так, как ночью. Огонь стал заметно слабее.Прячась за стволами толстых сосен, мы с Иваном Свешниковым глядели на Воробьево. Красивая деревня – вся в садах. Солнце всем одинаково светит: золотит верхушки воробьевских берез, веселыми зайчишками скачет по запорошенной траве перед немецкими позициями..,Иван напрямик сказал комиссару:-Я не сведущ ни в стратегии, ни в тактике, но я понимаю, что брать Воробьево в лоб – авантюра.– Ну, положим, не совсем в лоб, – возразил комиссар. – Мы несколько правее деревни. А потом, молодой человек, мы солдаты, и не привыкли обсуждать приказы. Бефель ист бефель! Так, кажется, по-немецки. Верно, Чижик?– Да, приказ есть приказ. Но я согласна с представителем прессы. Воробьево наверняка можно обойти. Ведь должно же быть у немцев где-то слабое звено, это ведь не настоящая оборона, а только промежуточный рубеж.– Браво, товарищ Чижик! – засмеялся Свешников, а комиссар насмешливо улыбнулся:– А не порекомендовать ли тебя на должность начальника штаба, ну хотя бы дивизии?У корреспондента были серые глаза и симпатичное чисто русское лицо. Он откинул со лба прядь выгоревших на солнце волос и, улыбаясь, сказал:Зря я не взял с собою фотоаппарат, а то бы обязательно тебя сфотографировал вместе с твоим геройским женихом.Ничего. Вы нас снимете на свадьбе. Мы вас пригласим.– И скоро свадьба?– Первого сентября. Мы так решили.– Ну раз решили – значит, будет! Я обязательно приеду.После десяти часов утра Александр Васильевич утратил свое всегдашнее спокойствие, с досадой сказал:– Ведь это же безобразие: вторые сутки держать людей под огнем без дела! Подобное ожидание изматывает силы хуже боя!Подождав еще час, он собрался на КП – надо было выяснить обстановку. Пригласил с собою газетчика.– Умоемся, позавтракаем заодно, – потом будет не до этого.Но Свешников решительно отказался.– Атаку боитесь прозевать? – спросила я его. Он засмеялся:– Вот именно! Да и с бойцами мне надо поговорить.Ладно. Я вам принесу каши, – пообещала я, – Ложка-то есть?Нету ложки...Я покачала головой. Вроде бы и парень подходящий: веселый и не трус, а ложки не имеет, как не настоящий воин.Иван Свешников словно угадал мои мысли,Была ложка, да потерял.Ладно, я принесу.Было солнечно и снова очень тепло. Александр Васильевич хмуро поглядел на небо. Я поняла, о чем он думает: конечно, анафемские “юнкерсы” не замедлят явиться– только их и не хватало на нашу голову!..Нас догнал Федоренко. Он был уже без фуфайки и без каски. Глаза ясные, как будто бы и не было бессонных ночей.Не уходи, – сказал он, – сейчас принесут завтрак, у меня и дождешься комиссара, ведь он скоро вернется.Я не могу остаться...Он посмотрел на меня с укоризной:Но ведь комиссар не один, с ним ординарец.Всё равно не могу, а вдруг ранят по дороге Александра Васильевича...Федоренко вздохнул, с тоской сказал:Зачем только ты перевелась в полк? Я не имею ни минуты спокойной. У меня плохое предчувствие.Ну что ты? Я же скоро вернусь! Ничего со мною не случится. – Я встала на цыпочки и, сняв с головы Федоренко пилотку, погладила его мягкие густые волосы, чуть кудреватые на висках. Он поймал мою руку и поцеловал.Чижик, не отставай! – крикнул комиссар, и я побежала.Оглянулась раз и два, и еще раз: он стоял на самой опушке и махал мне пилоткой.Пока комиссар с помощью Петьки приводил себя в порядок, я сбегала на кухню. Она спряталась в густом орешнике, недалеко от КП. Василий Иванович обрадовался, заулыбался:– Жива, божья коровка?Я умылась, причесалась и получила кашу с консервами сразу в три котелка: в один для нас с Петькой, в другой Лазарю с газетчиком и отдельно комиссару. ‘Брезгливый Александр Васильевич не захотел есть в немецком блиндаже.– Там такие миазмы, что лишишься аппетита дня на три, – сказал он, и я поставила котелки на подбитый немецкий танк.Мы с Петькой не могли пожаловаться на отсутствие аппетита и ели наперегонки. Холодные консервы глотали, не разжевывая.Как лягушки – сами скачут! – сказала я с набитым ртом.Чижик, я тебе язык оторву! Ты же за столом! – рассердился комиссар.А это, Александр Васильевич, и не стол вовсе, а танк! – оправдалась я.От речки прилетела шальная пуля, тюкнулась о комиссаров котелок и опрокинула его.Поесть, собака, спокойно не даст, – беззлобно выругался Александр Васильевич. Мне стало смешно.Ах, проклятый фриц! Не по правилам воюет: чуть самого комиссара полка не оставил без завтрака!Не успели мы поесть, налетели “юнкерсы”. Сделали три захода, но никто не пострадал – отсиделись в прочных блиндажиках.Время шло, а комиссар всё не собирался обратно на “глобус”. Много дел накопилось на КП в его отсутствие. Наконец я потеряла всякое терпение. Сердце вдруг так заныло, что я вынуждена была на минуту присесть на ступеньку землянки. Меня охватила смутная тревога, предчувствие беды – ожидание стало, невыносимым.Ну, скоро вы, Александр Васильевич? Мы же всё прозеваем! – крикнула я, заглянув в блиндаж.Сейчас пойдем, – откликнулся комиссар.Вдруг на наш маленький “глобус” обрушился настоящий огневой шквал. Мины и снаряды рвались без интервалов, всё слилось в сплошной гул, и через эту адскую симфонию отчетливо доносилась ожесточенная ружейно-пулеметная пальба.Сердце мое заколотилось, я снова крикнула:– Александр Васильевич!Но комиссар уже выбежал из блиндажа, а вместе с ним и все штабники.– Немец атакует правое крыло! – тревожно сказал комиссар и дал распоряжение начальнику штаба: – Заградогонь! И хороший!Через несколько минут заговорили наши батареи, где-то у речки зачуфыкали “самовары” Устименова. Пробежали цепочкой разведчики, впереди с автоматом в руке Мишка Чурсин. Вот они перебрались через речку и понеслись к “глобусу”... Донеслось нестройное “ура”, и немецкий огонь стал стихать.Обогнав Петьку и комиссара, я бежала по знакомой тропинке, придерживая рукой санитарную сумку, а другой несла котелок с кашей.С противоположного берега осторожно спускались с носилками четыре бойца. Еще издали я узнала темно-русые волосы. Что-то толкнуло меня в грудь, ноги подкосились.Издалека-издалека донесся голос комиссара:– Лей прямо на голову...Вода полилась по моему лицу, потекла за ворот гимнастерки, и я очнулась.Э, слабачка, – сказал Александр Васильевич,– Не убит, только ранен! Догоняй,А как же вы?Иди, тебе говорят!)Я бросилась догонять носилки, а ноги не слушались, дрожали и подгибались.Носилки внесли в желтый дом на окраине деревни. Поставив их на пол, бойцы ушли, и остались мы вдвоем на нашем последнем свидании... Он был без сознания, в лице ни кровинки, и только ресницы чуть-чуть трепетали. Прибежал Кузя в каске, сдвинутой на затылок, сделал какой-то укол. Я спросила осипшим голосом:– Куда ранен?Разрывной в бок...Кузя, ведь надо что-то делать?! Неужели ничем нельзя помочь?! Что же ты стоишь? Беги! Звони в политотдел! Самому командиру дивизии! Надо вызвать самолет,Кузя махнул рукой и, обняв меня, заплакал... Мы стояли на коленях по обе стороны носилок и молча плакали.Через несколько минут он скончался. Кузя закрыл ему глаза, а я сложила на груди руки. Родные руки, всегда такие горячие и ласковые, а теперь беспомощные и холодные. Кузя сказал:– Скоро атака, и мне надо идти. Лешка занял его место, комиссар ранен. Боже мой, боже мой! Не могу поверить! Чижик, не хорони его тут. Увези в Большое Карпово, всё-таки тыл. Там штаб дивизии – тебе помогут.Я пришлю подводую Поцеловав мертвого друга, он ушел.Всё было по солдатскому ритуалу. Поздно вечером его положили в ящик, наскоро сколоченный из неструганых досок. Из кармана гимнастерки вынули партийный билет и две фотографии: одну мою, другую матери с отчимом. Фотографии передали мне.– Не надо ничего у него отнимать,= сказала я и положила фотографии на место.Незнакомый комиссар из штаба дивизии сказал надгробное слово, нестройно прозвучал жидкий залп, и могилу “зарыли. Насыпали жалкий холмик земли, воткнули палку с фанерной дощечкой, а на ней надпись:Капитан Михаил Платонович ФЕДОРЕНКО. Родился в 1918 году, погиб за Родину 18/УШ 1942 г. Взошло солнце, и начался новый фронтовой день, а моего любимого уже– не было... Ненавистный “костыль” проковылял в голубом небе – отправился спозаранок на свою шпионскую службу. Высоко-высоко куда-то на запад прошли грозные “петляковы”. Все ли вернутся назад?..Мимо тянулись дымящиеся кухни, подводы со снарядами, проходили бойцы. Некоторые останавливались, участливо спрашивали:– Кого похоронила, сестренка?Я не отвечала. И не было больше веселого беззаботного Чижика. За одну ночь я вдруг стала взрослой.Командный пункт был на прежнем месте. Командир и комиссар сидели над картой в штабном блиндаже. Антон Петрович начал было меня утешать.– Не надо! – остановил его Александр Васильевич, а сам погладил меня по голове.Я поцеловала эту отеческую руку и заплакала. Он налил мне водки чуть ли не полный граненый стакан:– Выпей.Теперь запротестовал Антон Петрович: – Не надо, не поможет. По себе знаю.– Пей! – приказал комиссар. – Ты на человека не похожа. Тебе надо поспать.Я выпила водку единым духом и проспала всю ночь. А утром боль вернулась с удесятеренной силой и горестные мысли были неотступны,– Опохмелиться не дам, – сказал Александр Васильевич, – а то привыкнешь.Избави меня бог от такой отравы!Я отыскала Мишку Чурсина.Мишенька, дай мне автомат!Он не спросил зачем. Просто ответил:– Лишнего автомата нет. Я дам тебе кавалерийский карабин – он легкий.Комиссар сходил в “глобус” и вернулся без своего Петьки – маленький связной был убит. И Лазаря без меня убили. И ранили моего начальника Володю Ефимова... Я очень к ним была привязана, но эти горестные новости меня не поразили. Должно быть, у меня, как у Антона Петровича, окаменело сердце...Воробьево штурмовали не раз, но взять так и не смогли. Бойцы устали и, видимо, потеряли веру в свои силы. Дважды начиналась артподготовка, но пехота в атаку не поднялась. Часов около пяти комиссар сказал командиру:Ну что ж, дорогой мой Антон Петрович, предпримем последнюю попытку. Я полагаю, что наше место теперь в цепи. Как думаешь?Я готов! – сказал командир полка и потуже затянул ремешок каски на полном подбородке. – Как быть с Чижиком? – спросил он.Не возьмем. Пусть сидит тут, – решил комиссар.Да вы что, Александр Васильевич!вскричала я. Я вам заменю Петьку.Нет, – сказал комиссар, – ты мне не годишься. Ты сейчас как лунатик. Да и не надо мне связного. Мы с Антоном Петровичем теперь будем вместе, и с нами пойдет взвод разведки – наш последний резерв... Ладно уж, иди и ты. Возьми бинтов побольше, будешь своим делом заниматься.Наш небольшой отряд отправился в боевые порядки – впереди разведчики. Гуськом, друг за другом, мы миновали западную опушку “глобуса” и по одному, по двое короткими перебежками стали выдвигаться на правый фланг батальона Пономарева. Мины рвались справа, слева, впереди и летели через наши головы на “глобус”. Удивленный нашей дерзостью, противник перенес на наш отряд огонь сразу нескольких пулеметов. Низко пригнувшись к земле, бежали бегом, падали на землю, опять бежали и даже ползли. И только я, погруженная в свои печальные думы, шагала, как смертник, во весь рост. Комиссар обернулся и погрозил мне кулаком:‘ Я, однако, этого самурая заверну в тыл!Подействовало: я тоже стала бежать и ползти.Остановились в маленькой канаве, заросшей травой, втиснулись в ячейки, вырытые нашей пехотой для позиций “лежа”. Селезнев, занявший место погибшего Лазаря, продувал трубку, вызывал штаб дивизии: “Сочи!”, “Сочи!” Никто не отзывался. Антон Петрович выругался: Черт бы побрал твои “Сочи”!Селезнев виновато заморгал:– Наверно, обрыв... – и побежал, взяв в руку телефонный провод.Я перелезла через ординарца командира полка и взяла трубку: “Сочи!” – никакого ответа. Связи не было, и Селезнев не возвращался. По линии связи побежал Титов, ординарец Антона Петровича. Он устранил повреждение. “Сочи” ответили, но, только я передала трубку командиру полка, опять замолчали. Возвратившийся Титов, тяжело дыша, сказал:– Селезнев убит. – И снова взял в руку провод.– Лежи! – крикнул ему комиссар. – Бесполезно. Рвется, как катушечная нит... – он не договорил. Мина разорвалась у нас в ногах: нас обдало жаром, полетели осколки и комья земли. В ушах звенело. Титова ранило в спину. Я сорвала с него ремень и закатала изодранную в клочья гимнастерку. Комиссар тронул меня за рукав, крикнул:– Да ведь ему уже не нужна перевязка!То и дело кто-нибудь звал санитаров. Я перевязывала и возвращалась на свое место. Нечего было и думать до темноты убрать раненых. Огонь всё усиливался: фриц совсем озверел.Я перебежала в окопчик к Мишке Чурсину и крикнула ему в самое ухо:– Как стемнеет, поможете раненых убрать? Мишка молча погладил мою руку, Я опять ему на ухо:– Куда ты стреляешь?Он показал пальцем куда-то вперед. Была видна только половина деревни: кроны деревьев и разбитые крыши. А понизу клубился густой сизый дым – он закрывал немецкие позиции, и встречный ветерок гнал дым прямо на нас.Я тоже стала стрелять, целясь из карабина в нижний край дымовой завесы,– Санитар!Кладу на землю карабин и бегу на вызов. Перевязав, снова возвращаюсь к Мишке в окопчик и снова стреляю, не видя куда. Совсем рядом, чуть правее, татакает “максим”. Кто-то крикнул:– Санитара! Комсорга ранило у пулемета!И я побежала туда, где минуту назад басил пулемет. Охая, Димка Яковлев пытался перевязать себе голову, Увидев меня, обрадовался:– Чижик, скорее – некогда!Рана на макушке была небольшой, но сильно кровоточила.– кровь заливала Димкины голубые глаза и лицо, и он отфыркивался, как морж в воде, Я остановила кровь и наложила на голову комсорга повязку-шапочку. Димка попробовал надеть на голову каску, но, охнув, отшвырнул ее прочь. Я повязала его зеленой медицинской косынкой, и Димка успокоился.– Теперь хорошо.Он жадно напился из моей фляги, перезарядил пулемет, приказал:– Ты будешь моим вторым номером! Надо воды...Я сняла каски с убитых пулеметчиков и из ближайшей воронки принесла грязной жижи.– Это нельзя заливать в пулемет, – сказал Димка, – лей сверху.И я вылила грязь на горячий ребристый кожух “максима” – только пар пошел.Минометы вдруг как подавились, неожиданно стало очень тихо.– Сейчас попрут психи! – сказал Димка. – Начну стрелять – придерживай ленту, чтобы перекоса не получилось.Впереди послышался какой-то шум: не то музыка, не то лай, и из-за сизого занавеса, как на сцену, выкатилось что-то серо-зеленое и потекло в нашу сторону. Забухали винтовочные залпы, застрекотали чужие и наши автоматы, ударило сразу несколько станкачей, в том числе и наш “максим”. И снова загудело, засвистело, завыло – казалось, само небо обрушилось на наши головы...– Куда?! Лежать! – сквозь вой и свист донесся грозный голос комиссара. – По фашистской сволочи – огонь!Вдруг Димка охнул и завалился на правый бок. Я наклонилась к нему и привычным жестом выхватила из сумки бинт. Он выплюнул кровавую слюну и, ударив меня по руке, показал глазами на пулемет. И мне пришлось стрелять. Я била до тех пор, пока не кончилась лента. Беспомощно оглянулась на комсорга, Он подполз, вставил новую ленту, перезарядил и упал лицом вниз, цепляясь руками за обгоревшую траву. И я опять стреляла. Вода в кожухе кипела, как в самоваре, из пароотводной трубки хлестал пар.– Вперед! За Родину! Ура!!! – Слева от меня в окружении разведчиков пробежали командир полка и комиссар. Жидкая цепь поднялась в атаку и закрыла мне сектор обстрела.Я ясно увидела, как споткнулся командир полка, как он выронил автомат и тяжело рухнул наземь, вытянув вперед руки.– Антон Петрович!.. – закричала я не своим голосом и бросилась к нему на помощь.Очнулась в лесу, подумала: “Это я на “глобусе””. Уже темнело, и было тихо. Где-то впереди, гораздо дальше Воробьева, шла ленивая перестрелка. Первым, кого я увидела, был Мишка Чурсин. Он наклонился ко мне и, улыбаясь, сказал:– Наконец-то! А то мы напугались. Вроде бы и рана не смертельная, а ты как мертвая...У меня гимнастерка была разрезана, как распашонка, сверху донизу, левый рукав распорот по шву. Покосившись на бинт на груди, подумала: “Наверно, Мишка перевязывал”.Воробьеве взяли?Взяли, черт бы его побрал! Свежая бригада здорово помогла – прямо с ходу в бой.Где Антон Петрович? – Мишка не ответил. Я спросила громче: – Где командир полка? Где майор Голубенко?Ответил комиссар:– Командир полка майор Голубенко пал смертью храбрых! – Голос Александра Васильевича в вечерней тишине прозвучал торжественно и грустно.Я закрыла глаза и сразу вспомнила: “Да ведь его же насмерть...”– А Димка Яковлев?– Жив. Самолетом отправили,Мишенька, где наш полк? Мишка повел рукой вокруг себя?Все тут.И только теперь я услышала храп. Измученные люди лежали на голой земле и спали мертвым сном, Я села и огляделась:– И всё?!Остальные там., махнул рукой Мишка в сторону деревни.Раненых-то подобрали?-А как же1 И сейчас там почти вся санрота – проверяют, не остался ли кто...– Это ты меня вынес? Спасибо.– Не стоит, – сказал Мишка. – Ты и не весишь-то ничего. Я бы мог тебя до самого медсанбата нести.Подошел комиссар, протянул мне записку:– Вот на всякий случай письмо подполковнику Воронежскому. Мы отходим в тыл на переформировку,– Зачем мне к Воронежскому?– Он командир запасного армейского полка. После госпиталя ты обязательно попадешь туда. Воронежский мой друг, и он тебя направит в нашу дивизию, где бы мы ни находились.Подошла подвода, и я крепко поцеловала Александра Васильевича. А Мишке сказала:– Ты замечательный парень. Я желаю тебе большого-большого счастья. – Я и его поцеловала и почувствовала, как задрожали Мишкины губы,Я попала в свой родной медсанбат. Все девчата, как по команде, сбежались в хирургический взвод: “Чижика ранили!” Мои подружки охали, ахали, гладили меня по голове и донимали вопросами, а мне совсем не хотелось разговаривать, да и рана побаливала. Пришел сам комбат Товгазов и от порога притворно строго закричал:– Ах, бездельницы! Вон отсюда!– И девчата убежали.Операция шла под местным наркозом и была короткой. Доктор Вера показала мне сплющенную тупоносую пулю.– Чуть-чуть правее – и конец... – сказала она.А я и бровью не повела и лежала на полевых носилках ослабевшая и равнодушная ко всему на свете. В тот же день меня по настоянию комбата отправили в полевой госпиталь.Полевой госпиталь был далеко от переднего края, возле самого Торжка, на берегу Тверцы.Вновь прибывающие раненые лечатся, выздоравливающие отдыхают, как в санатории, наслаждаясь покоем и тишиной. Я единственная девушка среди раненых, и все ко мне здесь внимательны и добры, но я сама всех сторонюсь.Рана моя заживает быстро, но выписать меня скоро не обещают. Доктор Щербина считает меня контуженной, его, видимо, смущает мой мрачный вид. Я покорно выполняю все его назначения, но иногда мне хочется сказать ему: “Бессильна здесь, доктор, медицина”,Я задумывалась, и всё об одном и том же: “Зачем я не осталась в “глобусе” в то утро? Если бы я не ушла, я бы сумела его уберечь... И никогда-то мы по-настоящему не виделись. Всё урывками, всё в спешке, всё под канонаду!..”А сейчас покой и ласковое солнце, и ни единого звука войны. И речка тихая, и белая березка над самой водой, и даже скамейка на берегу... Всё, как видел он во сне...На скамейке каждый вечер поет санитарка Настенька:Шел со службы пограничник,На груди звезда горит...Хорошо поет девушка, и голос у нее сильный, красивый, но сердце мое протестует: “Как она может петь?”Настенька рослая, на голове коса, как золотая корона. У нее много поклонников из выздоравливающих. Но она предпочитает сержанта Терехова из нашей дивизии. Это он мне позволил пострелять из “максима”, когда я обследовала колодцы в полку Федоренко... Терехов ранен в правое бедро и ходит, опираясь на узорчатую палку из орешника. Днем он со мной, вечером с Настенькой.Настенька не ревнует меня к своему кавалеру – знает, чем мы с ним заняты каждое утро на берегу реки. Терехов рассказывает мне о станковом пулемете и на прибрежном песке своей палочкой чертит механизмы и детали.Однажды Терехов сказал:– Наша дивизия грузится в эшелоны на станции Панино.Я промолчала. Сержант задумался, потом тронул меня за здоровое плечо и спросил:Может, подорвем, а?Зачем же самовольно? Попроси – выпишут...Просил. Даже совсем здоровых выписывают не сразу в свою часть, а сначал в запасной полк. Там тоже свои порядки. Если бы еще дивизия не снялась с фронта, так можно было бы надеяться, а теперь и думать нечего. Может быть, в полку ни одного знакомого нет, а тянет... Веришь ли, Чижик, так сегодня и не уснул. Сердце ноет и ноет – как всё равно с домом родным расстаюсь. Ну так как? Подадимся?Мне нельзя в тыл.А ты думаешь, надолго?Даже ненадолго не могу.Как хочешь. Тогда я один уйду. Вроде бы и легче воевать под родными знаменами... Я ведь с самой Латвии всё в одной дивизии. Вот и к ордену представлен.А как же твоя Настенька?Терехов вздохнул, улыбнулся своим мыслям:– Что ж, Настенька? Она девушка славная. Захочет – будет ждать. Другие-то ждут...Он отдал мне записку для Насти с наказом вручить ей ровно через сутки, и в тот же день, после обеда, “подорвал”. И еще несколько человек сбежали из госпиталя, и все из нашей дивизии.Ровно через сутки я отдала Насте записку. Она прочитала, заплакала:– Что ж это он со мной делает?В этот же день в госпиталь на машине приехал майор Воронин. Я очень обрадовалась:– Иван Сергеевич, дорогой...Майор был в штабе армии по делам артснабжения и завернул ко мне, вернее, за мной. У него было письменное отношение на имя начальника госпиталя о моей досрочной выписке ввиду исключительных обстоятельств. Иван Сергеевич привез мне горестную весть: тяжело ранили комиссара Юртаева! Я недоумевала: как могли ранить Александра Васильевича, если полк при мне вышел из боя? Никаких подробностей майор Воронин не знал, и я догадалась сама: самолеты...Мы сидели на крутом берегу Тверцы, на моем излюбленном месте, под густым кустом боярышника. Иван Сергеевич долго меня уговаривал, и его добрые глаза излучали большую теплоту.– Сегодня ночью грузится последний эшелон дивизии.Поедем, доченька. Тебя ждут доктор Вера, Александр Семенович и все твои друзья. Сам комбат Товгазов без слова подписал отношение... Едем, Чиженька... А комиссара Сальникова у вас больше нет. Его перевели наводить порядок в банно-прачечном отряде... Я улыбнулась сквозь слезы:– Бедные фронтовые прачки!..Забота друзей меня тронула, но ехать я категорически отказалась. Чем больше сочувствующих, тем острее горе. Этак я никогда не приду в себя. А мне теперь надо много мужества. Я собираюсь воевать по-настоящему.– Нет больше Чижика, – сказала я майору Воронину. Прощаясь, Иван Сергеевич вручил мне дивизионную газету, посвященную героям последних боев. Всю вторую страницу занимала статья о батальоне Федоренко.Я плакала так, что перепуганная Настенька позвала доктора Щербину. Я оплакивала не только свою первую любовь – я прощалась со всеми сразу: с погибшими друзьями, с комиссаром Юртаевым, с Димкой Яковлевым, с Мишкой Чурсиным... Прощалась с медсанбатом, полком, родной дивизией...В запасном полку я назвалась станковым пулеметчиком. Мне не поверили и потребовали красноармейскую книжку, а у меня ее сроду не было.Молодой командир учебной роты старший лейтенант Мыцик постучал пальцем по моей госпитальной справке:Тут же черным по белому написано, что ты медицина, а ты врешь и не краснеешь!Это ошибка. Я пулеметчик и ранена у пулемета. Даю слово! – – И куда ты лезешь? Ведь “максим” весит в два раза больше тебя! Перевязывай себе на здоровьечко.– Ну поверьте мне, товарищ старший лейтенант! – взмолилась я. – Ну не смотрите на меня, как на девушку! Ну забудьте, что я не парень! Ну что вам стоит?У старшего лейтенанта Мыцика веселые глаза, приплюснутый нос и рот, как танковая щель. Он ехидно засмеялся:– Да хоть ты еще одно солдатское галифе, курносая, надень на себя, всё равно ты лукавое семя, и ничего уж тут не попишешь! Ишь ты: забудь, что она девушка...Он задал мне несколько вопросов по материальной части пулемета и, получив более или менее удовлетворительные ответы, зачислил в подносчики патронов. И за это спасибо. Пронесло... Теперь дождаться комплектования маршевой роты – и на фронт!Но начались учения. Каждый день с раннего утра мы в поле: то “наступаем”, то “обороняемся”, то в составе роты, то всем батальоном, а несколько раз была игра в составе всех подразделений запасного полка. Пулеметчики поглядывают на меня иронически, но я свое дело знаю: таскаю две коробки с лентами, каждая весом десять килограммов. Побаливает раненое плечо, но я терплю. На позиции неумело, но зато старательно, до мозолей, окапываюсь, обламывая ногти, набиваю ленты “под огнем противника” и сносно стреляю на учебном стрельбище. У меня верный глаз, и командир роты мною доволен. С непривычки очень устаю и засыпаю мгновенно, без снов. А вот в выходной день хуже.Все уходят в кино и на танцы, а я добровольно остаюсь дневалить. Чтобы не плакать, принимаюсь за пулемет.Однажды, разбирая пулеметный замок, я забыла спустить ударник с боевого взвода и была за рассеянность наказана: боевая пружина с силой вырвалась из нутра замка и глубоко рассекла мне правую бровь. Охая, я прикладывала к ране платок, смоченный водой из рукомойника. Черт принес командир роты. Заглянув в окно, Иван Мыцик крикнул:– Эй, подружка, айда на танцы! Покажем класс! Я не ответила, и он влез в окно.Сразу понял, в чем дело, и засмеялся:– Ага, кусается “максимка”? Иди в санчасть, Люся перевяжет. Впрочем, она сейчас на танцах. Подожди! – Он куда-то ушел и вскоре вернулся с йодом и пластырем.Я собирала и разбирала пулеметный замок, тренируясь на скорость, а старший лейтенант Мыцик донимал меня вопросами, на которые не хотелось отвечать.Ротному была непонятна моя замкнутость, мрачный вид, грустные глаза и неуемная тяга к пулемету.Свои мысли Иван Мыцик высказывал вслух:– Странно... Ведь ты совсем еще девчонка, какие могут быть у тебя заботы? Твое дело не наше горе – пой, пляши, раз выпала такая возможность. Знаешь, как в романсе старинном поется: “Плавай, Сильфида, в весеннем эфире...”, – ротный хохотнул,-а вот как дальше, ей-богу, позабыл. А ты, как та горькая вдовица, от людей хоронишься. Ну, скажи на милость, чего ты куксишься? И что ты приклеилась до того пулемета? Что тебе в нем? Перевязывать – еще туда-сюда, но замахиваться на пулемет!.. Ну-ка, покажи руки! Ведь это же смехота... Грозная рука пулеметчика... Странно...Я отмалчивалась, но в конце концов ротный довел меня до слез.Он сказал:– Похоже, что ты, подружка, зверски обижена, обманута. Что ж, бывает и такое – чего ж тут отчаиваться?Я крикнула с досадой:– Как ты мне надоел! – И отвернулась, глотая слезы. – Я потеряла самого дорогого человека на свете, а ты лезешь в душу прямо руками!Мыцик не обиделся. Он тронул меня за плечо, повернул лицом к себе, с минуту молча пристально на меня глядел, потом дружески усмехнулся:– Не обижайся. Такой уж я от роду дотошный. Любое дело мне треба разжуваты до самого зерна. Вот теперь, всё ясно. Честное слово, я таких уважаю. А зараз скажи: “Учи, дьявол, пулемету!”Я невольно улыбнулась и вытерла слезы. Подумала: “А ведь мне чертовски везет на хороших людей...”Ротный открыл короб пулемета, улыбаясь сказал:– Раз такое дело – поехали. Разбирай до косточки.В следующее воскресенье Мыцик снова заглянул ко мне в окно.Слушай, Анка-пулеметчица, ты на курсы не хочешь?На какие еще курсы?На курсы младших лейтенантов. Они готовят командиров взводов.Ну какой из меня командир взвода?– Не скажи, характер у тебя очень даже подходящий. Эта мысль, видимо, увлекла моего командира роты.Его большой рот улыбался, темные глаза более обыкновенного искрились весельем.Вот будет штука, если наши армейские курсы выпустят девушку-командира! Я поговорю с Широковым.Мне не на курсы, а на фронт надо! Почему так долго не формируете маршевую роту?На фронт спешишь, а пулемета не знаешь!Ну уж это дудки!Ничего не дудки. Сколько ты знаешь задержек? Перечисли.Перекос патрона, поперечный разрыв гильзы.А еще? А ведь их всех двадцать одна! Замолчит пуаемет в бою, что будешь делать? А на курсах за три месяца ты изучишь “максим” как свои пять пальцев. Да и сама рассуди: подносчиком патронов воевать или командиром взвода? Пулеметный взвод – ведь это сила!Я призадумалась.Представитель курсов младших лейтенантов старший лейтенант Широков критически оглядел меня с головы до ног и решительно сказал:Нет, не пойдет!Слушай, у тебя отсталые взгляды на женщину! – упрекнул его Мыцик.Не в том, что женщина, – возразил Широков, – а комплекция не та: ни дородности, ни роста... Пулеметный станок в тридцать два килограмма как на нее взвалишь?Обязательно станок? А тело пулемета или, скажем, щит нельзя?Они еще долго спорили.Ну запишу я ее для смеха, – сказал старший лейтенант Широков. – А ее всё равно не примут. Ты что, майора Пламипуу не знаешь?А если я ей дам рекомендацию?Твои не пляшут: надо от кого-нибудь посолиднев.Скажи, пожалуйста, какой поклонник авторитетов! Кто же ей даст солидную рекомендацию, ведь ее тут никто не знает?Я вспомнила о записке комиссара к подполковнику Воронежскому, достала ее из кармана и молча подала Мыцику. Он прочитал вслух:”Дорогой друг! Подательнице сего окажи внимание,как всё равно мне. Твой Юртаев”, – и довольный захохотал.Рекомендация командира запасного полка тебя устроит?Вполне, – ответил Широков и обратился ко мне:А в каком ты эвании?Я возьми и ляпни:А ни в каком!Рядовых на курсы не принимаем. Мыцик поглядел на меня с укоризной:Как это ни в каком? Ты же санинструктор, так и в справке сказано, а все инструкторы имеют полную “пилу”!Санинструкторы бывают разные, – возразил Широков, – бывают аттестованные, а бывают и без звания. Тебе присваивали звание?На сей раз я ответила дипломатично:– А я и не интересовалась! – И это было истиной.Мыцик и тут не растерялся:– Что значит – инструктор без звания? Давай позвоним в санчасть – справимся!. Позвонили: все инструкторы запасного полка оказались старшинами. И вопрос был решен.Подполковник Воронежский был уже в годах: седой, дородный, меднолицый. Он прочитал записку комиссара и спросил:Где сейчас Александр Васильевич?Не знаю. Он был тяжело ранен уже без меня.Очень жаль. Ты помнишь Юртаева? – обратился он к полулысому майору, упражнявшемуся на пишущей машинке.Помню, – брезгливо сказал майор, – немало мне крови попортил.Выслушав мою просьбу, командир полка удивился, но рекомендацию дал, размашисто написал на листке полевого блокнота: “Рекомендую на курсы младших лейтенантов старшину...”Иван Мыцик, прощаясь со мной, крепко тряхнул руку:Будь, как Анка из “Чапаева”! Может быть, и столкнемся где-нибудь на фронтовой дороге, я ведь тоже не собираюсь тут засиживаться.Славный парень! – сказала я ему вслед и споро зашагала по берегу калининской Волги.Курсы располагались близ старинного города Старицы, совершенно разрушенного немцами.Начальник курсов майор Пламшгуу, прочитав рекомендацию, нацелил на меня крупные янтарные глаза в светлых ресницах и сказал с заметным прибалтийским акцентом:– Вуй, тевчонка! Вуй, петовая какая! – и показал пальцами, что надо остричь волосы.После смерти Федоренко мне было всё равно, и я спросила:Под мальчишку прикажете?Майор поморщился:Зашем как’ мальшик? Только по ушки.Так они будут мне мешать, товарищ майор, – осмелилась я возразить, – в глаза полезут. Надо остричь или под бокс или совсем не стричь.Снимай картуз!Я сняла пилотку, майор остался доволен:Клатенько. Не надо ресать. Вошки нет?Ну что вы, товарищ майор!Расстались мы друзьями. Майор направил меня в пулеметную учебную роту.Тут меня встретили хуже. Командир роты старший лейтенант Венчиков разговаривал со мною через открытое окно, лежа грудью на подоконнике. Впрочем, нашу полупантомиму и разговором-то нельзя было назвать. Старший лейтенант спрашивал, а я только отрицательно трясла головой.– Медсестра? Телефонистка? Нет? Повариха? Тоже нет? Так кто же ты? – командир роты насмешливо улыбнулся. – Уж не курсант ли?Тут наконец я открыла рот:– Так точно, курсант!Товарищ Венчиков язвительно засмеялся, с минуту буравил меня глазками-бусинками, а потом, заикаясь от возмущения, кукарекнул совсем по-петушиному:– Ку-курсант? Как ку-курсант? – не дожидаясь моего ответа, крикнул кому-то в глубину избы: – Широков рехнулся: девку завербовал!Я разозлилась:Выбирайте выражения, товарищ старший лейтенант! Какая я вам девка?А кто ж ты? Парень, что ли? Давай-ка сюда документы!Всё осталось в штабе курсов.Командир роты молча захлопнул окно. Я пожала плечами и преспокойно уселась на завалинку. В доме старший лейтенант с кем-то спорил и куда-то звонил по телефону. Я невольно улыбнулась: “Ну и голосок! Петушись, не потушись – выше майора Пламипуу не прыгнешь...” Окно снова растворилось.– Товарищ курсант, зайдите!”Ага, уже курсант и на вы!” – подумала я.Разговор был коротким: курсы – это не институт для благородных девиц, и если я рассчитываю на особые условия или поблажки, то их не будет... При первой же жалобе на меня или от меня вылечу пробкой туда, откуда пришла.– Всё предельно ясно! – сказала я и бодро откозыряла командиру роты и его заму по политчасти.Часть 2По улице строем шли курсанты, на осеннем неярком солнышке серебрились штыки винтовок. Пулеметчики пели:Наше счастье молодоеМы стальными штыками оградим...Я поглядела на них с завистью. На этих ротный наверняка не кукарекал... Ишь какие богатыри!Ну, держись, курсант! Снисхождения тебе не будет, бывший товарищ Чижик-фронтовик!..Накануне Нового года я окончила армейские курсы младших лейтенантов. По всем предметам получила отличные оценки и только по штыковому бою – жирную нахальную тройку с длинным минусом. Да, штыковой бой – это заковыка. “Длинным коли!” – ни выпада, ни силы удара...Старшина Нефедов меня утешал: “В конце концов ты не командир стрелкового взвода, авось и без штыка обойдешься. А если и дойдет дело до рукопашной, на то есть пистолет и ловкость”.Спасибо и прощайте, дорогой товарищ старшина! Вы хороший человек и отменный воспитатель, но расстаемся без слез. Кого-нибудь другого теперь дрессируйте: “На плечо! К но-ге!” А ваш милый голос запомнится мне на всю жизнь: “Сорок с недоразумением выходи на построение!” Сорок – это мои однокурсники-пулеметчики, а недоразумение, по мнению старшины, – я, бывший Чижик. При боевом построении я должна была по-уставному кричать: “Сорок первый неполный!” Почему неполный? Обидно. Теперь всё это позади.На выпускном вечере я не присутствовала, потому что звание младшего лейтенанта присвоили мне, и вроде не мне: фамилия в приказе по армии стояла в мужском роде.Мои товарищи по учебе получили по паре парадных золотых погон и сразу вдруг зафасонили, обращались друг к другу не иначе, как “товарищ офицер!” Слово “офицер” было совсем новое, непривычное, и погоны тоже непривычные, но мне не дали ни погон, ни офицерского чина до выяснения досадной опечатки в приказе...В отделе кадров армии я попросилась в свою родную дивизию. Мне отказали: дивизия входила в состав стратегического резерва главнокомандующего и сейчас отдыхала под Москвой, так что направить меня в свой бывший полк не мог не только армейский отдел кадров, но даже штаб фронтаЗима была ранняя, вьюжная, морозная. Суровая зима сорок третьего года. Метели начались под самый Новый год и бушевали больше недели. А последние трое суток пурга мела и выла без передышки, как где-нибудь на Крайнем Севере. Дороги не было. Фронтовые машины стояли. И все эти долгие трое суток я провела на контрольно-дорожном пункте, а как только вьюга начала стихать, собралась в путь. Случайные попутчики отговаривали меня в несколько голосов: “Подожди, ведь замерзнешь!” Даже смешно: ну как может замерзнуть живой человек? Подожди! А чего ждать? Когда еще придут тракторы и снегоочистители, а время не ждет. Стану я ждать, когда до штаба Сибирской дивизии осталось каких-то восемнадцать километров. Если даже гусиным шагом плестись – и то к вечеру доберешься.Снежные кучи, как белые дюны, волнистыми рядами легли поперек дороги. Поземка курилась по самой земле. Сухой ветер обжигал лицо, сыпал за ворот колючие снежинки, сушил злые слезы. И мысли у меня были злые: короткие, юркие, как осы... Меня душила обида. Я шла уже в четвертую по счету дивизию! Комдивы, как сговорились: “На штабную работу”. А в гвардейской дивизии генерал-майор Акимов даже и этого не предложил. По-стариковски ворчливо сказал неизвестно в чей адрес: “Экие канальи! Просишь командиров – присылают детишек!” Ведь есть же на свете такие чудаки, что с шутливой грустью восклицают: “Эх, где мои семнадцать лет?” Черт бы побрал мои семнадцать! Будь мне под тридцать, гвардейский генерал не так бы со мною разговаривал... Было очень обидно, но я не заплакала, даже бровью не повела. Только быком поглядела на комдива, так что старый генерал засмеялся: “Гляди-ка, какой ежик!” Мне велели подождать в штабе, а потом еще раз пригласили к самому “хозяину”. Теперь генерал Акимов улыбался: “Вот что, юный взводный. Мы решили тебя не обижать. Оставляем в гвардейской дивизии, но... – тут он многозначительно поднял палец вверх,-на зенитных установках и с испытательным сроком. Поглядим, что из тебя получится. Пулеметы ДШК знаешь?” Как мне показалось, я поклонилась с большим достоинством: “Благодарю за честь, но такая война не по мне. Прошу вернуть документы”.Маленькие, сиво-желтые усы генерала дрогнули в усмешке: “Дурочка, да ведь в резерве насидишься! А тут всё-таки дело”.Я ответила не очень-то учтиво: “Тоже мне дело – “костыля” пугать!”На прощанье комдив Акимов сказал: “А ты, младший лейтенант, упряма, однако”. Я грустно усмехнулась: “Согласитесь сами, что мне пока от этого не легче”. И плотно закрыла за собою двери генеральского блиндажа-кабинета. Должно быть, хорошее было у меня выражение лица, потому что красивая штабная машинистка вдруг перестала стучать на “Ундервуде” и принесла мне стакан воды. Документы мне вернули только вечером. Поперек моего направления стояла резолюция: “Откомандировывается в ОК за невозможностью использования по прямой специальности”. Вместо подписи стояла закорючка. Я с горечью подумала: “За невозможностью! И человек вроде бы хороший, а вот взвод не дал. Не решился”.Нечего было и думать пускаться в путь ночью. Я не знала пароля, а без этого даже с территории штаба не выпустят. Да и устала я как-то сразу вдруг – заболели ноги и плечи. Решила переночевать у гвардейцев. В кромешной темноте отыскала землянку коменданта и даже рот открыла от изумления, когда передо мною предстал не кто иной, как Лешка Карпов! Закадычный друг и соратник погибшего Федоренко... Вот уж, поистине, мир тесен! Я очень удивилась: из боевых командиров и вдруг в коменданты! Но дело объяснялось просто: у Лешки после августовского ранения не заживает свищ на голени, и его пока не пускают в строй. Лешка удивился не меньше моего. Радостно закричал: “Ох, Чижик, откуда ты вдруг взялась?” Обнял меня так, что затрещали кости, и поцеловал сначала в правый глаз, потом в левый. Он сразу же принялся меня кормить, что было очень кстати – трое суток не ела ничего горячего, даже чаю не пила. Принципиально не хотела обедать в таких дивизиях, где меня не признавали. От сухомятки болел язык. И гвардейские жирные щи не стоило бы хлебать, но тут всё-таки угощал друг. Точно сговорившись, мы не касались прошлого, как будто боялись прикоснуться к открытой ране. Вели никчемный разговор, топтались вокруг да около: “Как ты? Да что ты?” А с языка так и рвался горький вопрос: “Как же ты его не уберег?” Но Лешка ударил первый. Вдруг поймал мои глаза нетребовательно спросил: “Забыла Михаила?”Прошло уже полгода со дня смерти Федоренко, но было всё так же невыносимо больно, как будто непоправимое случилось только что... Я проплакала всю ночь напролет, а утром целый час прикладывала к лицу холодные компрессы.Прощались мы с Лешкой Карповым долго и никак не могли распрощаться. Тяжело расставаться с друзьями на фронте – почти каждый раз навсегда... Балагур и неисправимый насмешник Лешка был растерянным и очень грустным и всё говорил: “Постой, Чижик, погоди... Он велел тебе сказать... Дай вспомнить...” И никак не мог вспомнить и всё целовал мою руку, не обращая никакого внимания на иронические взгляды девушки-регулировщицы. А мне было очень тяжело. Рядом с нами ощутимо, зримо стоял Федоренко... Незабытый, любимый... Уже в кузове машины я с тоской подумала: “Хоть бы уж больше никого не встретить из своей родной дивизии. Этак можно всё мужество растерять...”В отделе кадров армии добродушный полковник Вишняков с досадой сказал: “Опять не приняли! Ну что мне с тобой делать, несчастный взводный? Никак не могу ее просватать...” Я горько улыбнулась: “Вы плохой сват, товарищ полковник. Кто же сватает кота в мешке? Люди ждут обыкновенного командира-и вдруг являюсь я. Очень уж реакция обидная. Не лучше ли нам раскрыть карты? Позвонить предварительно и рассказать, кто я и что я. Как вы думаете?”Полковнику моя мысль понравилась. Он забавно сморщил нос и дружески подмигнул мне: “В самом деле, позвоню-ка я сначала. Самому молодому комдиву позвоню. Полковнику Севастьянову. Он должен тебя понять. Ему тоже кое-кто по молодости лет не хотел давать дивизию, а ведь командует, да еще как! Ну уж а если и Сибирская дивизия не примет, тогда, делать нечего, придется посидеть в резерве и, может быть, не один месяц”. Полковник, почему-то не захотел в моем присутствии разговаривать с сибирским комдивом и отправился на ЦТС. А я ждала и думала: “В резерве? Как бы не так. Да ни одного дня! На нашем фронте дивизий много, все до одной обойду, но своего добьюсь! Не зря же государство тратило на меня деньги и время. Неправда, найдется и для меня место в боевом строю. Кто хочет – тот добьется! А я очень хочу!”Полковник возвратился очень скоро и вручил мне на правление в Сибирскую дивизию. Радоваться я пока боялась, а вдруг опять что-нибудь?..За воспоминаниями и размышлениями я и не заметила как отмахала восемнадцать километров. “Замерзнешь!” Как бы не так. Да мне было жарко! Вот она, фанерная стрелка: “Хозяйство Севастьянова”. Надо было собраться с духом и привести себя в порядок. Я уселась на высокий пень и вытряхнула из валенок снег. Потом наломала сосновое помело и почистила шинель и шапку-ушанку. Поглядев на колючий веник, вдруг вспомнила свою бабушку. Сердце дрогнуло. Бабка! Родная моя, милая бабка! Жива ли? Хотыбы ты пожелала удачи моей неприкаянной душе. Помолилась бы хоть, что ли!.. Аминь. Я забросила помело в сугроб.Командир дивизии полковник Севастьянов был действительно очень молод. Он разговаривал со мною, как с самым обыкновенным командиром взвода, и это мне сразу понравилось. Комдив протянул мне бумажку, отпечатанную на машинке, улыбаясь сказал:– Прочитай-ка для начала, младший лейтенант!Я прочитала и забегала по просторному блиндажу:– Батюшки! Вот так сталинградцы! Триста тридцать тысяч! Вот так котелочек!.. Фельдмаршала фон Паулюса хватит карачун. А фюреру, фюреру каково? – И вдруг очень смутилась: – Ох, товарищ полковник, извините. От радости забыла, где нахожусь...Серые глаза полковника глядели на меня спокойно и дружелюбно.Он опять улыбнулся:– Ничего. Я и сам вчера пустился в пляс при всем честном народе. Как видишь, Донской фронт тронулся. Приступили к ликвидации окруженной группировки. Очередь за нами. Но ты еще успеешь и с народом познакомиться, и осмотреться. Скрывать не буду: контингент у нас несколько особенный. Но пусть тебя это не смущает. Люди хорошие. Замечательные! Мы воевали под Москвой. Потом освобождали Карманово, Погорелое Городище и ни разу не опозорили свои знамена. Так что всё зависит только от тебя самой. Как себя поставишь, так и будет. Назначаю тебя в полк товарища Филогриевского. Ну, взводный, ни пуха ни пера!”К черту!” – сказала я про себя и обеими руками пожала богатырскую ладонь комдива. Не могла скрыть улыбки – до того обрадовалась. Уже за дверью подумала: “О каком же это особом контингенте говорил полковник? А не всё ли мне равно, раз я наконец получаю взвод?”Эх комроты! Даешь пулеметы! Даешь батарею, Что б было веселее!Я шла по лесной дорожке и пела во всё горло. В первый раз пела после смерти Федоренко. Какие-то военные выбегали из леса, смеялись, что-то кричали мне вслед, но я даже не оглядывалась. В полк к товарищу Филогриевскому!Командиру полка подполковнику Филогриевскому было под пятьдесят. Как и комдив, он разговаривал со мною дружески. Угощал чаем с. печеньем. Я пила чай, спокойно и довольно толково отвечала на вопросы командира полка и почти физически ощущала, как оттаивает мое истосковавшееся по ласке сердце. Наконец-то мне повезло. Кажется, я попала к настоящим людям. Подполковник выразил уверенность, что в полку я быстро акклиматизируюсь, и с рук на руки передал меня своему заместителю по политчасти – майору Самсонову.Пожилой и очень строгий майор первым делом запретил мне... красить губы и брови. Я вспомнила комиссара Юртаева и Мишку Чурсина. “Потри-ка бровь. Теперь губы. Извини, ошибся. Думал ты красишься”. Мишка тогда очень смеялся... Ничего я не возразила майору Самсонову, только улыбнулась про себя: думай, что хочешь.– Чтобы заслужить авторитет у солдат, вам надо за собою следить! Вы у нас единственная девушка – строевой офицер. Положение обязывает... – Майор Самсонов говорил не меньше получаса. Но я только делала вид, что слушаю, а сама думала о своем.”Чтобы заслужить авторитет у солдат!” А как его заслужить? Вот являюсь к своим подчиненным: здрасьте, я ваша, то есть ваш... А дальше что? Какое очень важное слово надо сказать, в самый-самый первый раз? Чтоб хоть не испугались, поверили. А ну как ахнут: “Братцы, баба – командир! Пропали”. Завоевывай тогда авторитет... Я мысленно взмолилась: “Батюшка майор Самсонов! На что мне твои рацеи? Мне надо конкретно. Помоги! Научи”. Но майор не умел читать мысли своих подчиненных и отпустил меня с миром, вполне уверенный, что его проповедь, как горящее сердце Данко, будет освещать мой нелегкий командирский путь...На командном пункте батальона я убедилась в силе первого впечатления. У меня затряслись поджилки, когда навстречу мне из-за стола поднялся комбат Радченко: двухметровый, черный, как головешка, буйноволосый чеовечище с ярко-красными вывернутыми губами.– Не испытываю особого удовольствия вас лицезреть,– зарокотал комбат густым басом. – Для телячьих восторгов я несколько устарел. “Ах, юная девица командует взводом в бою!” – оставим для газетчиков и агитаторов. Мое требование предельно ясно: в обороне ли, в бою ли-огонь, и никаких фокусов! Чтобы пулеметы работали, как вот этот мой хронометр! – Комбат поднес мне к лицу часики величиной с хорошее блюдце. – Огонь! И еще раз огонь. В случае чего... одним словом, я не из жалостливых. Понятно?Я только головой кивнула.– Паша, позови связного первой роты! – приказал комбат.Толстенький Паша с розовым обмороженным носиком подсмыкнул сползающие ватные брюки и неожиданно звонким голосом повторил приказание.”Так ведь это, оказывается, девушка!” – от сердца отлегло. У Паши ярко-синие, круглые, как пуговицы,, глаза, безбровое лицо, смешливая ямка на подбородке и пушистый рыжеватый чубчик. От удовольствия глядеть на необыкновенного ординарца я улыбалась, а Паша вдруг озорно мне подмигнула.На улице она засмеялась:– Что, небось, сдрейфила? Он у нас таковский. На кого хочешь холоду нагонит. Не жалует нашего брата. Когда узнал, что я не парень, раз пятнадцать с КП прогонял. Так меня и прогонишь!..Ах ты Паша-сибирячка! Видно, девчонка-перец. На прощанье Паша откровенно призналась:– Не люблю твое ротное начальство. Старший лейтенант Ухватов трепло. А его зам Тимошенко хоть и не подлец, зато теленок.Я посмотрела ей прямо в глаза:– Паша, зачем ты мне это говоришь?Потому и говорю, что нашему брату с такими солоно приходится, – набычилась Паша. – По себе знаю. А ты первое время будешь, как в темном лесу. Держись ближе к командиру стрелковой роты. Старший лейтенант Рогов – человек.Спасибо, Пашенька. Я учту.Приветик! – Паша отсалютовала мне рукой в белой пуховой рукавичке.Выслушав меня, командир пулеметной роты старший лейтенант Ухватов присвистнул:– Так, стало быть, ты на место покойного Богдановских? Вот это хохма! – Но тут же себя утешил: – Баба командир. А что ж такого? Обнаковенное дело. (Он так и сказал: “обнаковенное”.)Ротный собирался на оборону, как ленивый школьник на уроки. Долго искал запропавшую портянку, ворчал на связного и всё в землянке перевернул вверх дном. Нашел портянку, потерял ремень. Отыскал под нарами ремень, пропали рукавицы. Наконец собрался, но оказалось, что в диске автомата нет ни одного патрона, и, пока связной снаряжал диск, ротный сыпал словами, как горохом. Я не вслушивалась, думала о предстоящей встрече с солдатами.И вот мы в центральной траншее. Мой шеф катится впереди меня шариком и не закрывает рта:– Чтобы иметь с солдатами общее чувство понятия и восприятия, надо знать душу солдата категорически и... аллегорически!Я останавливаюсь и, как баран на новые ворота, смотрю своему начальству прямо в рот, А старший лейтенант Ухватов сердится:– Чего встала, как истукан? Слушай, а к чему это ты рожи корчишь наподобие обезьяны? Не нравится?Я только глазами моргаю. Ответить нечем.Нейтральная полоса – болото. И даже не болото, а, как сказал ротный, заболоченное озеро – узкое и длинное, в летнее время непроходимое. На одном берегу болота, на самой лесной опушке, – наши, на другом – немцы, а между позициями белое унылое поле с серыми метелками камышей, торчащими из-под снега.Ни мне, ни командиру роты не приходится нагибаться – высокий заснеженный бруствер укрывает нас от взоров противника. Свежевыпавший снежок вкусно похрустывает под валенками, на ослепительно белом фоне мелкие порошинки кажутся бусинками блестящего бисера. Над нашими головами кряхтят и постанывают израненные березы. Морозно, солнечно и так тихо, что даже не верится, что в четырехстах метрах, а местами и ближе, враг.На правом фланге, на стыке двух стрелковых рот, нас встретил симпатичный дед в дубленом полушубке. Улыбаясь в окладистую бороду, браво доложил:Ночь прошла спокойно. Сержант Бахвалов.Здорово, урки! – весело произнес ротный, когда мы пролезли в низкую дверь маленького дзота.Пулеметчики, к моему удивлению, не обиделись, ответили весело и дружно полезли в расшитый алыми маками кисет Ухватова.Старший лейтенант Ухватов сказал деду Бахвалову:– Ну, чапаевец, вот тебе новый командир взвода. Прошу любить и жаловать! – Он дружески похлопал меня по спине. У старого пулеметчика отвалилась нижняя челюсть, а приветливую улыбку как ветром сдуло,Ну что рты пооткрывали? – спросил ротный солдат. – Равноправие, братцы, ничего не попишешь.Это что же, повсеместно теперича в армии женское засилье или только нам такая честь? – ехидно спросил дед Бахвалов.Командир роты захохотал:– Что, герой, душа в пятки ушла?Мои подчиненные показали мне спины: слушали командира роты. Анекдот был старый и неостроумный, но солдаты смеялись. Как всё просто: “Здорово, урки!” Потом анекдот о неверной жене, и дело в шляпе. Свой... Подавив вздох, я открыла короб пулемета, провела кусочком марли по раме – грязь! Позвала:– Товарищ сержант!Дед Бахвалов подошел не спеша, надменно выставив вперед бороду.Пулемет грязный, – сказала я ему.Нет, чистый! – сейчас же возразил дед.Нет, грязный! – Я показала ему марлю со следамиперегоревшей смазки.Это не грязь.А что же это?Обыкновенная вещь при каждой стрельбе.После каждой стрельбы оружие положено чистить!Это как же прикажете понимать? Раз пальнул и разбирай? – Старый пулеметчик насмешливо улыбался.Товарищ сержант, вы отлично знаете, о чем я говорю. После каждой ночи пулемет надо чистить.Командир роты прислушивался к нашей перепалке с явнм удовольствием, и его голубые глаза светились самым заурядным любопытством. Точь-в-точь деревенская молодуха. Ишь развлечение ему...Пулемет оказался к тому же неисправным, и с деда слетела половина спеси.– Не ожидал я от тебя такого конфуза, – укорил его ротный. – Лучший пулеметчик дивизии можно сказать, а так опростоволосился.Дед ничего не ответил, но заметно стал нервничать. Подкручивал возвратную пружину, щелкал рукояткой затвора, осматривал замок – “максим” бил одиночными.– Может быть, смазка замерзла, – предположила я вслух.Дед поглядел на меня чертом и рявкнул на подчиненных: – Прокладку!Но и это не помогло.– Пошли дальше, – позвал меня командир роты и пообещал деду Бахвалову прислать ружмастера.Старик возмутился:– Пулеметчику Бахвалову мастера?! Да я сам любого мастера научу! – Его глаза молодо засверкали. – Разбирай, мазурики! Будет как часы.Я сказала: -Загляну к вам на обратном пути.Дед не удостоил меня ответом.Это что же, во всех отделениях у меня такие деды? – спросила я Ухватова, едва мы отошли от дзота.Нет. Такой только один. А так всё больше молодые. А чем тебе плох дед? Очень даже отличный пулеметчик. Герой гражданской войны. Вот погоди, услышишь, как он “яблочко” на пулемете наяривает – хоть пляши.Он доброволец?Ротный загадочно ухмыльнулся:– Почитай что так.Больше я расспрашивать не стала.На втором стыке, где вместо траншеи насыпана снежная стена, замаскированная со стороны противника воткнутыми в снег елочками, в глубине обороны, углом назад, спрятался огромный ромбовидный капонир, а от него в сторону противника веером прорублены просеки для обстрела. Эта пулеметная точка в секрете, она не ведет огня и имеет задачу охранять левый стык стрелковой роты, чтобы немцы не обошли боевое охранение. В капонир можно попасть только со стороны хозвзвода. Не совсем удобно для поверяющих, так как приходится пробираться по глубокому снегу, зато надежно с точки зрения маскировки.Перед нами точно из-под земли вырос богатырь в шубе. Узнав командира роты, опустил дуло автомата.Капонир просторный, амбразуры удобны для ведения фланкирующего огня. Командует здесь маленький татарин Шамиль Нафиков. Красивый парнишка: круглолицый, краснощекий, глаза синие, ясные. Здесь весь расчет – молодежь. По поводу моего назначения не выразили никакого удивления. На меня дружески глядели веселые мальчишеские глаза. Оружие чистое, но пулемет смазан скупо.– Суховат, – сказала я сержанту.-Смазка нет, – белозубо заулыбался Нафиков, – старшина сказал: с хлебом, однако, кушаете... Вот опять банка пустой. – Он показал мне банку из-под консервов.Я вопросительно поглядела на командира роты. Старший лейтенант Ухватов заверил:Будет смазка.На улице он меня спросил:Ну, как?Я не ответила.– А теперь обедать и спать, – сказал ротный.– Ночью мы ведь не ложимся. В боевое охранение придется прогуляться.– Мне надо зайти к Бахвалову, – возразила я и свернула к бахваловскому дзоту.В дзоте дед мучил пулемет и пулеметчиков. Несмотря на холод, все были в одних гимнастерках с закатанными рукавами,– Ну как дела?– А никак, – сердито прогудел старик Бахвалов, – должен работать, а вот не работает, анафема, хоть ты тресни!Разбирайте!До скольких же разов его разбирать?. – вскинулся дед.Я тихо спросила:– Как вы думаете, что получится, если солдаты будут спорить с вами, вы со мной, а я с командиром роты? А?Хмурый дед ничего не ответил и одним ударом ладони вышиб из пазов затыльник пулемета. Мы разглядывали каждую деталь в отдельности. Вроде бы всё в порядке: и замок, и рама, и шатун, и мотыль. Сменили прокладки, намотали заново сальники. Собрали – не работает!– Надо срочно ружмастера, – сказала я.– А что ружмастер? – возразил дед.– Нас шесть рыл, и все пулеметчики, и то ничего поделать не можем.Ах ты, сибирская борода! Ни за рыло, ни за пулеметчика меня не считает!– А не эта ли штуковина нас замучила? – показала я деду Бахвалову приемник. Пятка коленчатого рычага чуть-чуть сносилась.Дед, оседлав нос очками, внимательно осмотрел и ощупал деталь, согласился:– Вполне может быть. Увеличился зазор между вырезом станины рамы – вот оно и не подает...Как же мы проверим нашу догадку, ведь запасного приемника у вас нет?Можно взять приемник у соседа и испробовать. Тут ведь рядом.Пусть будет так, – кивнула я и отправилась к командиру стрелковой роты доложить, что с его участка обороны временно пришлось снять– пулемет.На улице у дзота стоял молодой солдат часовой: густобровый, с цыганскими глазами, румянец во всю щеку.Фамилия?Рядовой Попсуевич!Приветствовать командира положено, – сказала я мимоходом. Солдат взял на караул “по-ефрейторски”.Принцип двойного подчинения штука не простая. У командира пулеметного взвода сразу два хозяина – командиры рот: пулеметной и стрелковой. С одним, Ухватовым, уже познакомилась. Это, так сказать, специалист. Мой ближайший непосредственный начальник. Но на обороне истинный хозяин – командир стрелковой роты, которому по положению я тоже подчиняюсь, но только в оперативном отношении. Попробуй тут сразу разберись, кто из них главнее: старший ли лейтенант Ухватов или командир стрелковой роты Рогов?.. Хорошо, если они дружны между собою, понимают друг друга, ну а если “бог свое, а черт свое”?.. Тогда бедный. Ванька-взводный будет между двух, огней. Да...Подавив вздох, я постучалась в дверь КП стрелковой роты. Старший лейтенант Рогов, увидев меня, одернул гимнастерку и поправил пряжку командирского ремня. Выслушав, кто я такая и чего от него хочу, хрипло сказал, держась рукой за забинтованное горло:– Чего только на свете не бывает.И по его интонации нельзя было понять, имеет ли он в виду забастовавший пулемет или мое внезапное появление в его хозяйстве. Меня поразило лицо старшего лейтенанта: одутловатое, желтое, белки глаз совсем канареечного АЧто так смотрите? – прохрипел ротный. – Красив? Желтуха проклятая одолела. Два месяца в госпитале проболтался, вроде бы и отлежался, а вот физиономия так и осталась, как распухший лимон. А тут еще горло...Поправитесь, – утешила я.Поправлюсь из кулька в рогожку, – усмехнулся Рогов. – Но не в этом дело. – Он помолчал, глядя куда-то поверх моей головы, потом сказал: – Трудно тебе будет. Твой предшественник был парень с головой и к тому же земляк своих солдат. Они его любили. Верили.Я подумала: “Какая уж там любовь! Лишь бы поверили, и то хорошо”.– Для начала вынужден тебя огорчить, – продолжал Рогов. – Недоволен я пулеметчиками. Немец до того обнаглел – головы не поднять. Прямо засыпает траншею пулями. А ваши отмалчиваются!– Неужели трусят? – удивилась я. Рогов поморщился:Не то. Обленились без командира. Ленты им лишний раз неохота набивать. Вот они и берегут боекомплект.Куда же в таком случае смотрит старший лейтенант Ухватов? – растерянно спросила я.Мой собеседник безнадежно махнул рукой:– А что ваш Ухватов! Ему бы только глаза залить, а там пойдет верещать: “Девки жали, не видали, где конфеточки лежали...”Признаться, старший лейтенант Рогов меня очень расстроил. Я долго стояла в раздумье у ротной землянки. Да... Начало неважное. “Бог свое, а черт свое”... Пожалуй, что так...Где-то близко хлесткими очередями ударил “максим”. Догадалась: бахваловцы приемник проверяют. Ну что, ехидный дед, пулеметчик я или нет?Дед встретил меня у дзота, улыбаясь в бороду:– Как в воду глядел. В аккурат так и есть: скрошилась пятка...Ах ты старый хвастун! В воду он глядел!– Сейчас отряжу одного мазурика в полковую мастерскую. Там разом приварят. Тут недалеко – напрямки не больше двух верст.– Ночью приду проверить.Дед пожал плечами: – Дело хозяйское. Будет как часы. Знаю я твои часы!У погибшего командира взвода Богдановских, моего предшественника, не было своей землянки, он жил вместе с командиром пулеметной роты Ухватовым. Землянка Ухватова находилась тут же на переднем крае, неподалеку от дзота деда Бахвалова. При первом же знакомстве старший лейтенант Ухватов хвастливо мне заявил: “Видишь, где я живу? А ведь мое .место на КП батальона, при комбате. Но я не как иные-прочие, по тылам не прячусь”. Я почему-то подумала: “А это еще надо посмотреть, зачем ты сюда забрался. Может быть, тебе выгодно быть подальше от всевидящих очей начальства”.Мне тоже пришлось поселиться вместе с Ухватовым и чувствовала я себя неловко.Я было решила построить новую землянку, да передумала: земля промерзла основательно, котлован вырыть и то проблема. Жалко было мучить солдат, тем более что мы вот-вот должны были перейти в наступление. Переселиться к своим подчиненным некуда: в каждом дзоте по шесть человек – самим тесно, а если в капонир к Нафикову – оборона не под руками... Но с жильем надо было что-то придумать. С этими мыслями я спустилась по ступенькам ухватовской землянки, откинула плащ-палатку, занавешивавшую вход, и невольно улыбнулась: мой шеф плясал и пел тонким бабьим голосом:Девки жали, не видали,Где конфеточки лежали..,– А, родное сердце! – закричал ротный, увидев меня, – Ты ведь ничего еще не знаешь? Нет? А у нас праздник. Прорвали блокаду Ленинграда! Ура! Пошел первый поезд по южному берегу Ладоги, Ур-ра! А ты думаешь небось, пьяница командир роты, залил зенки без причины? А я за Ленинград!, Тебя ждали-ждали, да и того... пообедали.Он выразительно щелкнул себя по кадыку:А мне Семеновна платочек вышила Как фашистов бью, она услышала...Потом закричал: Шугай! Порядка не вижу.Связной Шугай отложил в сторону огромный валенок, который он подшивал, и поставил передо мною котелок горохового супа, подал хлеб и водку в алюминиевой кружке. Усевшись на березовый кругляк, снова принялся ковырять свой валенок.Шугай большой, угрюмый, на редкость молчаливый человек. Настоящий сибирский леший с кудрявой ассирийской бородой. Увидев его впервые, я сразу подумала: “Почему именно его определили в связные? Ведь на широкой спине Шугая можно возить сразу по два пулемета”.– Пей, младший лейтенант, за победу! – верещал у меня над ухом командир роты.Я сказала связному, кивнув на свою кружку:– Выпейте за меня водку.Сибиряк даже не поблагодарил, только сверкнул яркими лешачьими глазами,Ротный засмеялся:– Ему нельзя. Он богу зарок дал.С этими словами Ухватов ловко схватил мою кружку и опрокинул содержимое себе в рот.”Однако...” – подумала я и стала сосредоточенно хлебать суп. Я ела, а осоловевший ротный меня развлекал – рассказывал о себе:...Сашка Ухватов в огне не горит и в воде не тонет. Семь лет на счетах щелкал: рубль за соль, рубль на соль, на рубль соли. Итого – три рубля! Попробуй меня прищучь: я сам себе завмаг, сам продавец и сам бухгалтер. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Плати, баба, червонец и не греши. Ох и умел я вашего брата ублаготворить... .Я хочу спать, – решительно перебила я.– Ложись, кто ж тебе не дает? Хоть рядом со мной, хоть с Тимошенкой. Где хочешь...Я устроилась на общих нарах с краю. Укрылась шинелью и почти сразу уснула. Проснулась оттого, что на меня положили что-то тяжелое. Открыла глаза, соображая: что же это может быть? Рядом сонно забормотал ротный Ухватов. Я скинула с себя короткую толстую ногу начальства и повернулась на другой бок. Мой сосед томно раскинулся во сне и теперь забросил на меня руку. Бесцеремонно, как в сдобное тесто, я ткнула кулаком в мягкий бок ротного и громко сказала:– Здесь тебе не сельская лавочка. Получишь с довекком!Ухватов убрал руку и притворно громко захрапел. Рядом с ним, как кот, зафыркал его заместитель Тимошенко. Я опять заснула и проспала без помехи до тех пор, пока не разбудил Шугай, – начиналась ночная вахта.За поздним ужином, глядя прямо в глаза своему шефу, я сказала тихо, чтобы не услышал Шугай, но тем не менее гневно:Вот что, старший лейтенант. Ты это брось! Чтоб это было в первый и последний раз.Так ведь пойми ты, еловая твоя голова, человек во сне не волен! – укорил меня ротный.Я в таких тонкостях не разбираюсь. С детства терпеть не могу, когда ко мне прикасаются.Гут, – засмеялся Тимошенко. – И даже аусгецайхнет. Ходи, Кострома, ровней. Знай край – не падай.Да она невесть что подумала, – буркнул Ухватов.Хватит не о деле, – перебила я миролюбиво. – Вот что, товарищи, стрелки нами недовольны.Это Рогов, что ли? – нахмурился Ухватов.А хотя бы и Рогов. Он хозяин на обороне, а мы приданные средства.А когда он бывает доволен? Если он больной, то мы виноваты? Поди, клепал на меня, стопкой попрекал?Ничего такого не говорил. Обижался, что огня мало даем.Мало ему? – Ухватов зло сощурил бабьи глаза. – Да у меня Федька Хрулев да Аносов почем зря патроны пережигают – не напастись!Хрулев и Аносов – это командиры соседних пулеметных взводов.Речь идет о моих пулеметчиках, – возразила я.А то твои не стреляют?Ну сколько примерно Бахвалов потребляет за ночь лент?Это я тебя должен буду спросить, а тебе таких прав не дадено, чтобы меня допрашивать.Да я просто так спросила. Думала, знаете.Знаю или не знаю – это дело мое. А перед каждым я отчитываться не должен!’– Должен, не должен! Разве в этом дело? – Я начинала злиться.– А в чем же? Чую я, откуда ветер дует. Это тебя Рогов науськал. Ох и вредная же скотина! Он и Богдановских против нас настраивал. Дорогу я ему перебежал или должен что?– Что вы заладили: Рогов да Рогов! При чем здесь Рогов?– В самом деле, чего ты лезешь в бутылку? – поддержал меня Тимошенко.Она же дело говорит: мало ребята стреляют. Оборона должна быть активной. Ты это учти, младший лейтенант. Запасные площадки у тебя под снегом похоронены, а вот твои соседи метод ведения огня с открытых позиций применяют широко и эффективно. Да ведь я еще и оглядеться не успела! А вы-то тут чем занимались? – А мы не командиры взводов, – отрезал Ухватов. -” У тебя только один Рогов, а у нас три, да еще сам комбат в придачу. Рогову придан твой взвод, сама его и ублаготворяй, а я сегодня передам тебе остальное хозяйство, – с меня и взятки гладки. Рогов мне и так по завязку надоел.– А мне ваши распри надоели, – равнодушно заметил Тимошенко. – И чего не поделили?Я внимательно на него поглядела. Вроде бы и дельные вещи говорит человек, но таким равнодушным, тусклым голосом, как будто бы всё это его нисколько не занимает. И взгляд у Тимошенко какой-то унылый, отрешенный: то ли устал человек смертельно, то ли болен неизлечимо... Что ж тут всё-таки такое?.. Надо приглядеться внимательнее.Пришел старшина Букреёв. Я только раз на него взглянула и сразу решила: жулик! Разговаривая, старшина не смотрит на собеседника – значит, совесть у человека не чиста. Пока они втроем выпивали и закусывали, я вычистила и смазала свой автомат. Его мне выдал старшина взамен пистолета. Сказал, что пистолетов нет на складе. А по мне, автомат еще и лучше – по крайней мере настоящее оружие.Я надела ватную фуфайку и была готова в поход, а мое начальство всё еще сидело за столом. Ротному, видимо, мало было выпитого, и он с сожалением косился на опорожненную фляжку. Тимошенко с куском хлеба в руке неподвижно уставился куда-то в угол – задумался. И только один старшина чувствовал себя довольным – смачно жевал, двигая большими ушами.– Ну, мы на “Прометей”, – сказал командир роты, стряхнув с ватных брюк крошки, и мы отправились.”Прометей” – это позывные боевого охранения. Символическое название: впередсмотрящий. Пыталась это дорогой втолковать командиру роты. Не понял, отмахнулся:– Что Прометей, что Матвей – один черт! Как-то надо было назвать, вот и назвали.После выпивки к старшему лейтенанту Ухватову вернулось хорошее настроение, и он опять болтал и шутил, как будто у нас и не было перепалки во время ужина. Я подумала: “Плохой мир лучше доброй ссоры. К тому же он мой начальник. Не трус и, кажется, дело свое знает. Несимпатичен? Да. Но если бы приходилось иметь дело только с симпатичными людьми, так что бы и было...”С наступлением темноты передовая ожила и заговорила. Вражеские пулеметы строчили без передышки, и всё трассирующими. Целые рои золотистых пчел выплевывали Узкие щели немецких дзотов. И летели эти огненные пчелы над нашими головами, пели совсем не медовую песню и пропадали – гасли где-то в темноте у нас за спиной.Наши стрелки отстреливались вразнобой. И справа и слева экономичными очередями постукивали станковые пулеметы. Не мои – соседские. А мои ни гугу. Пока мы пробирались к “Прометею”, пулемет деда Бахвалова дал две короткие очереди и снова замолчал, как подавился. Точно и нет на обороне героя гражданской войны.Старший лейтенант Рогов, оказывается, прав, – сказала я ротному. – Огня нет как нет.Командир взвода ты, – возразил Ухватов. – Ты и требуй огонь, а я потребую с тебя. А про Рогова больше мне не напоминай, а то опять полаемся. Только и всего.Дважды, как рассерженный осел, проревел “дурило” – выплюнул мины сразу из шести стволов. Не по нас, левее.”Прометей” зарылся в землю в Круглой роще, под самым носом у немцев. Роща эта значительно выступает за линию наших окопов углом вперед. Днем в боевое охранение не ходят: приказом комбата запрещено, да и небезопасно. И ночью-то сюда прогуляться охотников немного. Фашисты лупят из минометов почти что без передышки. И никакой рощи в прямом смысле этого слова нет: торчат из снега березовые да еловые палки с изувеченной корой – вот и всё. В боевом охранении стрелковый взвод, отделение автоматчиков и мой станковый пулемет,С каждым минометным залпом мы с Ухватовым зарываемся носом в снег, и лишь только пролетают осколки, поднимаемся, как по команде.У командира “Прометея” лейтенанта Лиховских задиристое мальчишеское лицо, вихрастый светлый чуб и веселые глаза. Вместо приветствия он потребовал от нас с самого порога:Подскажите рифму на слово “объятый”! Два часа бьюсь.Пошел ты со своей рифмой! – отмахнулся Ухватов. – Из Ленинграда на Большую землю первый поезд пошел. Вот тебе и рифма. Ей-богу, выпить не грех.– Уже выпили. Вот стих по этому поводу сочиняю. Давайте мне,рифму на “объятый”!Молодой лейтенант поглядел на меня так, будто рифму я нарочно прятала в кармане, и я сказала первое, что пришло в голову:Женатый.Вашему брату только и важно: женатый или нет, – ухмыльнулся сочинитель.Присутствующий в землянке горбоносый старший лейтенант засмеялся:– А что, Лиховских, подходяще. Послушай-ка:”Прометей”, мечтой объятый, Холостой ты иль женатый?Видали, как начальство упражняется? – насмешливо спросил нас Лиховских. – Это называется оказывать военкорам повсеместную поддержку. Вот и сочини. тут что-нибудь.А что вы сочиняете, если не секрет? – поинтересовалась я.Какой там секрет. В литературный конкурс сдуру вляпался – дивизионная газета объявила. На лучшее стихотворение. Приз: снайперская винтовка с полной оптикой. Очень уж хочется мне эту винтовочку получить.Ну и удалось что-нибудь?Почти что ничего:Смело в бой советского солдата Офицер советский вел. Пропоем про Радченко-комбата...А дальше – хоть ты тресни!– Для начала подходяще. А при чем же здесь “объятый”?– Так это я отвлекся. Сводка попутала, “Ленинград, огнем объятый”... А ты: женатый!, Не пришей кобыле хвост.– Ночь велика, что-нибудь придумаете, – утешила я доморощенного поэта. – А как тут мои ребята?Какие ребята? – Лиховских заморгал светлыми ресницами.Пулеметчики.Лейтенант всё глядел на меня и всё моргал. Силился что-то сообразить и не мог.Старший лейтенант, удачно использовавший мою рифму, поклонился:– Замкомбата Соколов.Я тоже назвала свой скромный чин и фамилию. Лиховских захохотал:Ну, это нечестно! Во-первых, милая девушка, надо знаки различия носить, а не ходить в солдатской фуфайке. Во-вторых, здесь я начальник местного гарнизона и новому человеку положено представляться по всей форме, а не вкручивать! Я ж подумал, что вы новая помощница Вари Саниной. Ха-ха-ха! И старший лейтенант Ухватов молчит, как правый.А заяц трепаться не любит, – скромно возразил мой ротный.Ну что ж, коллега, будем знакомы. – Лиховских крепко пожал мне руку. – А ребятами твоими я доволен. Их командир – Непочатов – моя правая рука – взводный начальник фортификации. Всё подсыпаем, углубляем, а фриц снова рушит...В пулеметном дзоте я уселась на коробку с лентами. К противоположной стене на корточках привалились пулеметчики, подняв торчком колени в ватных брюках. Пять человек. Шестой на посту на улице.Над фронтальной амбразурой за верхний край прибита к стене плащ-палатка, она складками спускается до самого пола и закрывает стол с пулеметом, чтобы свет из дзота не пробивался через амбразуру на улицу. Когда надо стрелять, подлезают под плащ-палатку.В банке из-под американских консервов плавает крошечный фитилек, и этот самодельный светильник чадит и коптит куда сильнее моего примуса в медсанбате. По запаху я определила, что вместо бензина горит щелочь, которой чистят оружие.В полумраке я не вижу лиц солдат, но знаю, что все внимательно и настороженно на меня глядят и ждут, что я скажу. А я ничего значительного сказать не могу.Скучно вам здесь? – спрашиваю сержанта Непочатова.Да нет, не особенно. – У Непочатова спокойный и уверенный голос. – Вот разве Пырков наш скучает, Украсть ему тут нечего.Ну чего-чего-чего? – добродушно ворчит Пырков.– Я ж молчу...Теперь я вижу его толстые улыбающиеся губы и ряд крепких белых зубов с золотой коронкой на правом резце,Патронов достаточно?Этого добра лейтенант Лиховских запас про целый батальон.Кормят как?Как всех. Не жалуемся. (Какой приятный голос у сержанта.)Пулемет?Исправный.Я подлезла под плащ-палатку и долго стреляла в темноту. При вспышке ракет вражеская узкая голая роща “аппендицит” казалась совсем рядом, и было видно, как мои пули взрывают снежную опушку на бруствере вражеских окопов,Прощаясь, сержант Непочатов просто сказал: – Вы за нас будьте спокойны. В случае чего, мы отсюда ни шагу.Из “Прометея” мы с Ухватовым выбирались молча. Петляли в темноте по причудливой тропинке, то и дело ложились в снег, пережидая очередной минометный налет. До последней, самой левой огневой точки, добрались благополучно. Я накануне мельком уже видела отделение сержанта Лукина. Командир мне не понравился. Вялый, равнодушный, точно ему не двадцать лет, а все сорок с гаком. Ротный про него метко сказал: “Соборовался парень и причастился. Помирать собрался”.Сержант Лукин спал в дзоте сном праведника. Храпел так, что слышно было на улице. Командир роты возмутился:– Во дает дрозда! Хоть ты ему кол на голове теши, всё равно задрыхнет, как медведь в берлоге.В дзоте темно, хоть глаз выколи, и холодно, как на улице.– Кто тут есть живой? – закричал Ухватов с порога. Вместо ответа кто-то поджег шнур трофейного кабеля, подвешенного к потолку. Дым пополз по помещению, перекручиваясь черной спиралью. Я трижды чихнула и только потом огляделась.Сержант спал на нижних нарах. На верхних в унисон командиру храпели еще двое. Пожилой узбек с длинными висячими усами, сунув большой нос в кисет, шумно нюхал махорку. Другой узбек, гораздо моложе, насмешливо наблюдал за своим земляком.– Уртак, чирок бар?’[Товарищ, лампа есть? (узб.)] – спросила я пожилого. Он не торопясь завязал кисет, аппетитно чихнул и только потом отрицательно покачал головой. Я опять спросила по-узбекски:– Что пишет жена?Он нахмурился и отвернулся. Молодой засмеялся и три раза произнес слово “талок!” [расторжение брака (узб.).] Поняла: разведенный. Получилось не совсем ладно.Как зовут? – спросила молодого.Керим Хаматноров, – с улыбкой ответил он и кивнул на пожилого: – Дусмат Раджибаев.Хоп, – сказала я. – Якши.[ Ладно, хорошо (узб.)]Ухватов вдруг засмеялся:Никак ты узбечка?”Бестактный дурак!” – чуть не сказала я вслух.Ничего, дохтур, ничего! – ответил за Раджибаева его земляк.Я не доктор. Я командир. Аксакал,[ Начальник. Здесь в смысле: командир (узб).] – кивнула на пулемет.Земляки растерянно переглянулись, в один голос воскликнули:– Товба![ Восклицание, означающее удивление (узб.).]На этом наша дружеская беседа прервалась. Ротный разбудил Лукина и стал его отчитывать. Сержант не оправдывался. Крутил спросонья круглой стриженой головой. Ноздри курносого носа закоптели.Ведь до чего ленивый!-возмущался командир роты. – Морозит солдат, как тараканов. Я тебе дров должен припасти?Бьет немец прямой наводкой, как только затопим,– лениво возражал Лукин.– Не болтай не дело! “Бьет!” – передразнил его ротный. – А где он не бьет? В боевом охранении и то топят. А вот скажи, что лень раньше тебя родилась, так это не секрет. И какое ты имеешь право ночью дрыхнуть? Был такой приказ, чтобы спать по ночам, я тебя спрашиваю? Того и гляди, проберется немецкая разведка и заберет, как сонного тетерю. Передаю тебе его со всеми потрохами, – повернулся Ухватов ко мне. – Хоть с квасом его съешь, хоть так сжуй – мне всё едино. А я об него мозоль на языке набил – никакого проку!В дзот заглянул возвращавшийся из боевого охранения замкомбата Соколов. Он спросил:Как дела?Нормально, – ответили мы с Ухватовым в один голос. Ну и правильно. Нечего сор из избы выносить. Надо самим наводить порядок.Соколов позвал нас:– Аида домой!Ухватов ушел, а я осталась у Лукина. Надо было начинать неприятный разговор, а с чего? Прочитать нотацию? Но это уже сделал командир роты, и в довольно сильных выражениях. Поможет ли?Неужели нельзя соорудить коптилку? – кивнула я на немилосердно чадящий кабель.Так ведь горючего нет, – тихо возразил Лукин. – Что жечь-то?– Другие жгут щелочь.– Разве ее напасешься?– Щелочи идет очень мало.И опять мы молчим. Я смотрю на Лукина, а он на пулемет. Очень тихо, как бы про себя, я сказала:– Бедные солдаты. Ведь, наверное, чертовски скучно с таким командиром. День и ночь – сутки прочь. А сутки кажутся длинными-длинными...Лукин заерзал на нарах. Вот жаль, не видно в потемч ках, покраснел или нет, А я опять:– Мать-то, наверное, и сегодня, ложась спать, всплакнула: “Сыночек Родину защищает...” Защищает!.. Как же! Спит в холоде да в темноте – только и проку.И вдруг решение пришло само собой. Я поднялась с нар и, направляясь к двери, как бы между прочим обронила:На днях переселяюсь сюда. И спячке вашей конец.К нам на жительство? – удивился Лукин,А что ж здесь такого?– Да я только так. Неудобно вам у нас будет,– Об удобствах будем думать после войны.В траншее Лукин шумно вздохнул за моей спиной:Скорей бы в наступление, что ли...Это с таким-то настроением в бой? Да я вас накануне наступления в хозвзвод отчислю! Понятно? Стрелкочвая карточка где?– Ребята раскурили, наверное..,– Чтобы завтра была новая.Да я рисовать-то не горазд. Лейтенант Богдановских всегда сами...А я не буду. Завтра проверю.Только выбралась из траншеи на тропинку, заревел “скрипун”. Чтоб ты, сатана, провалился! Пехота дала ему имя – Лука и даже отчество – прозвище, которое при посторонних не вспоминают... “Скрип!” – как осколком стекла по железу. Снаряд медленно прошелестел над моей головой и мягко шлепнулся в снег где-то совсем рядом. Не взорвался...”Скрип!” – и почти сразу же взрыв, как от хорошей бомбы. Говорят, что “скрипун” немцами создан по типу иашей “катюши”, – тоже что-то реактивное. Но бьет он не залпами, а одиночными, с большими паузами. И, несмотря на оглушительный взрыв, разрушительная сила его снарядов ничтожна, а прицельности никакой – швыряет куда попало. Но зато звук!.. Мороз по коже...Неподалеку от дзота деда Бахвалова мне повстречалось начальство: командир полка подполковник Филогриевский, майор Самсонов и комбат Радченко. Впереди два солдата, замыкающим – Паша-ординарец.Милая девушка, почему вы бродите без сопровождающего? – остановил меня командир полка. – Вы хоть интересовались, при каких обстоятельствах погиб ваш предшественник?Так точно, товарищ подполковник.И какой же отсюда вывод?Я молчала. Майор Самсонов укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. А комбат глядел хмуро, как сердитый свекор. Командир полка сам ответил на свой вопрос:Вывод один. Моим приказом категорически воспрещено офицерам в ночное время ходить по обороне в одиночку. Надеюсь, вы меня поняли?Так точно, товарищ подполковник.Командир полка укорил меня отечески-добродушным тоном, но тем не менее мне было стыдно. Ведь знала, с первого же дня знала об этом приказе! Тимошенко предупреждал......На младшего лейтенанта Богдановских на стыке двух рот напала вражеская разведка. Сибиряк сражался неистово – шестерых уложил на месте, но когда подоспела помощь, было уже поздно... Так погиб сибирский богатырь. Зря погиб. По своему собственному легкомыслию. Ну что ж, приказ есть приказ. Придется от дзота к дзоту брать сопровождающим кого-либо из своих солдат.Тимошенко выспался и, позавтракав, куда-то ушел. Ухватова вызвал комбат. А я еще не ложилась после ночного бдения: ломала голову над сводной отчетной карточкой. Сверила свой увеличенный чертеж с картой-трехверсткой. Нанесла все огневые точки, но разобраться до конца не могла. Или ротный Ухватов врет как сивый мерин, или я ни черта не понимаю... “У меня система огня на ять!” Как бы не так! Видно, где захватил последний бой, – там и окопались. Какое же тут взаимодействие, когда каждый сам по себе! Положим, с Непочатовым всё ясно: огонь по “аппендициту”. Точка. С Нафиковым тоже всё как будто бы в порядке: через правую амбразуру косоприцельным вдоль своих же позиций, через левую – почти до самого боевого охранения. А Лукин? А дед Бахвалов? Проклятые фронтальные амбразуры: от сих и до сих – как в мышеловке. А если обойдут?.. Правая амбразура в дзоте Лукина глядит на наши стрелковые ячейки – по своим, что ли, лупить?.. А перед левой накопилась целая снежная гора, как заслон. И у деда Бахвалова так же... Пожалуй, надо вместе со старшим лейтенантом Роговым в сумерках сделать общую пристрелку трассирующими. Посмотреть с наблюдательного пункта комбата, что получается. Ну, а если мои сомнения подтвердятся? Тогда что? Перестраивать дзоты?.. Когда? Какими силами? Кто позволит?.. Выход один: срочно привести в порядок запасные площадки. Об этом же говорил Тимошенко-Снежные горы перед амбразурами долой немедленно. Надо только справиться, нет ли там мин. Фу черт! Даже голова разболелась. Я с досадой отшвырнула карандаш.От невеселых дум меня отвлек пулеметчик Гурулев из расчета Лукина. Он проворно скатился по ступенькам землянки – маленький, щупленький, как подросток. Глаза смешливые, любопытные. Из жесткого воротника шинели, как из хомута, трогательно выглядывает голая тонкая шея. Солдатишко поискал глазами веник и, не найдя, отряхнул снег с валенок рукавицей. О чем-то пошептался с Шугаем и шагнул к моему столу:Здравия желаю! Дозвольте обратиться?Здравствуй. Разрешаю.Вот вам ракеты. Для сигналов, стало быть. Сержант Лукин прислал.Спасибо. Можешь идти.Парень потоптался на месте, потом нерешительно сказал:А, если вы сомневаетесь насчет того, что мы зэки, то это зря, товарищ младший лейтенант...Какие еще зэки?– А из тюряги которые. Урки, стало быть.Это ты-то урка? Что ты городишь? – Я невольно улыбнулась.Урка и есть, – серьезно подтвердил Гурулев.И чего шлепает, языком, шибенник? – подал голос молчаливый Шугай. – Судимость-то почти со всех уж сняли.Выходит, я вру? – возразил ему маленький пулеметчик. – Ты ж, дядя Федя, тоже урка!Шугай махнул рукой:Мели, Емеля, твоя неделя. – И снова углубился в свою работу. Что-то шил из зеленой парусины.И Пырков наш – уркаган. Ворюга был – ужасти! Всё по поездам, – как ни в чем не бывало продолжал Гурулев. – И дедушка Бахвалов из зэков...Тебя товарищи просили об этом мне рассказать? – строго спросила я.Да нет, я сам.Тогда рассказывай о себе. За что ж тебя судили, грозный урка? Сколько тебе лет?Мне-то? Двадцать второй пошел. А судили меня, товарищ младший лейтенант, можно сказать, за дело. Тут у нас в батальоне есть мой земляк – почтарь Федька Шкирятых. Так вот нас с ним вдвоем. По девятнадцати нам тогда было. Раз пришли мы на гулянку с гармошкой в соседний колхоз. Ну, все девки, понятно, к нам. А тамошние мальцы на нас. Драка была – ужасти! Вроде бы и не шибко стукнули Петьку-комбайнера, а он в больницу попал. Ну нам и отмерили по два года. По году мы с Федькой как миленькие отбухали. А тут война. Весь Лагерь взбунтовался: на фронт – и никаких! И мы просились. Если бы не взяла нас дивизия, всё равно бы убежали на войну. Мы уже договорившись с Федькой были...Всё?Как будто бы всё,Иди.Гурулев не спешит уходить. Ему, видимо, интересно знать, как я отнеслась к его рассказу. Но я молчу.– Так-таки и идти? – наивно уточняет молодой солдат.Я усмехнулась:– Можешь не идти, а бежать. Мне всё равно. Не споткнись только.Гурулев засмеялся, неловко козырнул и протопал по ступенькам промороженными валенками, как веселый козленок копытцами.Я крепко задумалась.Чертеж системы огня без взаимодействия отодвинулся куда-то на задний план. Что взаимодействие? Дело наживное, поправимое. А вот народ!.. Никогда мне не приходилось сталкиваться с людьми этой категории. Если бы только знала моя бабушка!.. Она панически боялась милиции, очень гордилась, что за всю свою жизнь ни разу не была в свидетелях, а проходя мимо Дновской тюрьмы, явно трусила: творила молитву и, как около кладбища, ускоряла шаги... Незадолго до начала войны в нашем поселке поймали знаменитого дновского бандита Гошку Рыжего, увезли в тюрьму.Страшный был этот Гошка Рыжий. Много бед натворил. И тюрьма – страшное место. Гошка – бандит, и маленький безобидный Гурулев рядом?.. Непонятно. Как жаль, что я не попала в свою родную дивизию. Какие там люди!..Мне вдруг некстати вспомнилось мое ласковое прозвище: Чижик! Чижка!.. А “папенька” Быков: “Козочка. Козило – друг мой... Чудо-юдо пехотное”. А Федоренко!.. “Малышка, ты помнишь полянку, которую я тебе подарил? Наш Кузя было повадился тут своих санитаров дрессировать, но я их турнул в другое место, чтобы не топтали твои ромашки...” Мои ромашки! Когда это было?.. И было ли?.. “Чижик! Малышка!..” Предательская слезища, как горошина, – хлоп о фанерную крышку стола... Гулко. И вторая, и третья... Я вытерла лицо рукой и покосилась на Шугая. Слава богу, не видит. Неожиданно для себя хватила кулаком по столу так сильно, что онемели пальцы. Довольно Шугай вздрогнул, и уронил какую-то железку. Сверкнули его глаза, молодые, яркие, как две зеленоватые звездочки. Неужели такой мог совершить преступление?Когда вернулся Тимошенко, я укорила его, воспользовавшись тем, что Шугай ушел за обедом:Что же вы мне не сказали, что в моем взводе есть осужденные?А разве тебя в штабе дивизии не поставили в известность? – удивился Тимошенко.Ах да, ведь комдив намекал на какой-то особый контингент, но я не придала этому значения. Так вот что полковник имел в виду!..– Какое преступление совершил Бахвалов?А ничего особенного. Человека кокнул.Господи помилуй! Так почему же он сержант?Два раза на снятие судимости подавали, а в штабах что-то перепутали – звание присвоили, а судимость снять забыли. Теперь надо ждать очередного “сабантуя” – еще раз подадим. Ты думаешь, дед Бахвалов и в самом деле убийца? Вора на своих капканах застал и тряхнул его по таежному неписаному закону. Не сдержался. А Шугай по пьянке свою старуху ненароком придушил. Пятый год себя казнит. Ты не гляди, что он похож на Соловья Разбойника. Он и мухи не обидит. И вообще, брось ты это! Люди как люди. Наша дивизия в Сибири формировалась из добровольцев. Почему бы такому Гурулеву не предоставить возможность защищать Родину? Или тому же Пыркову? Ты думаешь, если люди раз оступились, то они и не советские?Ничего я такого не думаю. Ухватов случайно не зэк?Тимошенко засмеялся:Нет. Офицеров из числа осужденных у нас нет. Да он и не сибиряк. А что, похож?Замашки блатные. А старшина Букреев?Этот оттуда. Крупный растратчик. Таких, как Макс, на фронт не посылали, но он пролаза – добился.Я так и знала, что он жулик. Уверена, что он обвешивает солдат.Тимошенко пожал плечами.Мне вдруг стало смешно: Гурулев – урка... Парнишка с ласковыми глазами. Верхняя губа короткая, не закрывает мелкие веселые зубки, и оттого кажется, что улыбка не покидает круглое лицо Гурулева. Если все зэки такие, как этот Гурулев, – то воевать можно. Удивительное существо – человек. Стоило поговорить с Тимошенко, и уже утешилась. Ладно. Будем воевать. Им ведь тоже несладко – дали в командиры девчонку. А ведь молчат! Не протестуют. Ну и я буду молчать.Тимошенко.– заместитель Ухватова по политчасти, но по старой привычке многие зовут его политруком. Я внимательно к нему приглядываюсь, но так и не могу понять до конца, что он за человек. Парень со странностями. Тимошенко двадцать четыре года. До войны учился в одном из сибирских институтов с очень сложным названием – изучал что-то связанное с морской фауной. Мечтал о море, а попал в цехоту, на сушу. Тимошенко молчалив, никогда не повышает голоса и не употребляет бранных слов. Не трус и обязанности свои выполняет очень аккуратно: если назначил занятие или политинформацию на пятнадцать ноль-ноль, явится секунда в секунду. Но ему мешает слабый характер – он не умеет поставить на своем. И как политработник влияния на Ухватова он не имеет.Но не в этом главная беда. Тимошенко – человек настроения. То живет и дышит во всю силу: инструктажи, совещания, читка газет, боевые листки – сутки напролет пропадает на переднем крае. А то вдруг раскисает, и всё ему становится безразличным. Политинформации проводит нехотя и так скучно, что слушатели засыпают, как под гипнозом. А в свободное время сидит на нарах и, закрыв глаза, раскачивается из стороны в сторону, молча или с неизменной песней:Не для ме-е-ня при-и-и-дет ве-е-сна И Дон ши-ро-кий ра-золь-е-е-тся...В такие минуты я гляжу на него почти со страхом и чувствую, как меня тоже начинает душить зеленая тоска.– Ну что ты воешь, как собака на луну? – с досадой как-то спросила я его.Тимошенко смутился, на минуту стряхнул оцепенение:– Я тебе помешал? Извини, пожалуйста. – И опять хорошие карие глаза потухли – замер парень в непонятной тоске.Иногда к нему приходит в гости приятель – командир минометчиков. Старший лейтенант Громов симпатичный: чистое лицо, серые честные глаза и добрая улыбка. В минуты меланхолии Тимошенко с ним не разговаривает. Громов посидит, посидит и, вздохнув, уходит. Тимошенко мучается день-два, потом – щелчок – и опять приходит в себя: человек как человек – деловой, собранный.Зато наш Ухватов никогда не унывает. Каждый вечер колобродит. Теперь он уже не маскируется, как в первые дни моего приезда, а пьет просто так, за здорово живешь. Жуликоватый старшина недодает моему взводу ежедневно триста граммов водки: на меня, на Хаматнорова и Раджибаева, потому что те не пьют. Да Шугай не потребляет по зароку. И всё это без зазрения совести “вкушает” ротный.Однажды, когда Ухватов был сильно “подшафе”, к нам в землянку заглянул комбат Радченко. Непьющий комбат сгреб ротного за наплечные ремни, по воздуху притянул к своему лицу и обнюхал волосатым носом. На Ухватова жалко было смотреть: чуть не плакал и зарекался на веки-вечные...Через неделю я перебиралась на новое местожительство. Молча складывала свои нехитрые пожитки. Тимошенко хотел помочь, но я отказалась: какое у солдата имущество? Фуфайку на плечи, мешок за плечи, под мышку шинель да в руки автомат – вот и всё. Ухватов сидел на нарах мрачнее тучи – мучился с очередного похмелья. Меня не удерживал даже из вежливости – не ко двору пришлась. Тимошенко вышел вслед за мной на улицу. Спросил:Куда? К деду Бахвалову?Нет, к Лукину.Не одобряю. Место там опасное. До самого боевого охранения, кроме твоих, нет ни одного человека.Вот потому и переселяюсь, что там опасный участок. Телефон бы крайне надо, да не хочу у Ухватова просить. Может быть, поможешь?– Ладно. Переговорю с начальником связи.Я спросила:– Скажи, ну что ты за человек? Как ты можешь с этим мириться? Он же каждый день пьяный! Хорош пример для подчиненных.Тимошенко нахмурил тонкие черные брови. Лицо его стало грустным.Не умею грубить, а по-хорошему он не понимает. К тому же он старше меня на целых десять лет.Хоть на двадцать! Дед. Бахвалов в три раза старше меня, так, думаешь, я ему позволю на себя верхом сесть?Ну заведу я свару. А дальше что? Мне не нравится командир, тебе, примерно, не нравлюсь я, а ты солдатам... И пошла писать губерния... Кому от этого легче? Я ж его воспитываю потихоньку.Старая песня. Нечто подобное я в первый же день сказала деду Бахвалову,только там речь шла о пререканиях с командиром. Воспитатель! Нашлепал один раз по заднице, как младенца, – вот и всё воспитание. Да Ухватова надо так отшлепать на партбюро, чтобы он неделю сесть не мог!! Передай ему, пожалуйста, чтобы ко мне пьяный не являлся. Я терпеть не буду. А на тебя не сержусь. До свидания.Тимошенко шумно вздохнул и вяло пожал мою руку.Варя Санина – наша санитарка, единственная девушка в роте, если не считать меня. С Варей я познакомилась в первый же банный день. Приехала фронтовая баня-душ. Мылся наш батальон. Солдат снимали с переднего края небольшими партиями по очереди. Меня расстроил косоглазый банщик. Он запускал в баню сразу по двадцать человек. Я спросила:А как со мной?А как хочешь, – равнодушно пожал плечами банщик. – Хочешь – мойся со всеми, не хочешь – грязная ходи. Дёлов-то палата.Как же я буду мыться со всеми вместе, ведь я же не мужчина?.А не мужчина, так и не лезь к мужчинам. Завтра буду мыть медсанбат, приходи в Вороново.До Воронова добрый десяток километров. Кто же отпустит меня с обороны? Но банщику до этого нет никакого дела.Впустите меня одну хоть на десять минут, – попыталась я уговорить его.За десять минут знаешь сколько воды утечет? Рожки-то у меня не перекрываются! Где ж этак-то я воды горячей напасусь, а у меня план! Да и бьеть немец...”Бьеть!” – передразнила я и осталась без бани. Зато солдаты мои вымылись. Делать у бани больше было нечего, и я отправилась домой, злая, как мегера.На узенькой тропинке, петляющей из хозвзвода к переднему краю, столкнулась лицом к лицу с Варей.– С легким паром, взводный! – крикнула мне Варя с высоты своего великолепного роста.Я ничего не ответила, и девушка загородила мне дорогу.– Никак не помылись? – прищурила Варя свои лучистые глаза.– Нет, не помылась.– Досада? – Варя окала, как волжанка.Да еще какая!Есть о чем горевать. Вот сейчас узнаю у Паши, когда она будет для комбата баню топить, так после него вволю помоемся. А это разве баня? У нас в Сибири рассказать, бабы животы надорвут...Уже на другой день к вечеру мы с Варей мылись в комбатовской бане. Варя так раскалила каменку, что я чувствовала себя, как в камере пыток: глотала открытым ртом сухой горячий воздух и не могла перевести дух. А где-то рядом, невидимая за знойным туманом, как большая белая рыбина, с наслаждением плескалась Варя:– Ах, жалко веничка нет!Веничка тебе в таком аду!Когда Варя одевалась, я вдруг увидела на ее пояснице и спине толстые безобразные рубцы.– Что это у тебя?Она спокойно ответила:– Батина наука. Уму-разуму ременной треххвосткой учил!Какой ужас! Бедная девушка...У Вари крепкие руки и ноги и высокая грудь. И только живот несколько великоват для девушки. Перехватив мой критический взгляд, Варя улыбнулась:– На пятом месяце...Потом вдруг горестно сказала:– Ох как вы на меня поглядели! Даже сердце замерло... Вот и в тылу будут так-то. Скажут: фронтовая... А он у меня был первым и последним... – Варя, полуодетая, опустилась на холодный пол и закрыла лицо руками. Плакала. Еле-еле я от нее добилась, что “он” – это погибший лейтенант Богдановских,В тот же вечер, плача, Варя поведала мне горестную историю своей любви. Дивизия формировалась в том городе, где жила и работала Варя. Тут она и познакомилась с молодым лейтенантом Богдановских – выпускником Омского пехотного училища. По словам Вари, ее избранник был совсем необыкновенный парень: красавец, умница и добряк. Они не успели оформить свои отношения – дивизия двинулась на фронт. А на фронте тоже было всё некогда, да и загса ближе чем за сто километров от передовой нет. Филипп всё собирался рапорт подать, да так и не собрался – погиб.– Разве мы знали, что так будет? – плакала Варя, уткнувшись лицом в мои колени. – Мы ж думали вместе сто лет прожить. Да и то было бы мало... Любили.Наплакавшись вволю, Варя вдруг попросила:Солдат не обижайте. Они же как дети... Филипп их любил...Ну что ты, Варенька, зачем же я буду их обижать? – Я поцеловала Варю в мокрую прохладную щеку.Мое новоселье совпало с праздником. Как раз в этот день Информбюро сообщило об окончательной ликвидации сталинградской группировки. Огромные трофеи, тысячи пленных и сам фельдмаршал фон Паулюс!По такому случаю Рогов нам пожертвовал целый ящик цветных ракет, и ночью мы устроили иллюминацию. Палили без разбора – красными, зелеными, синими и опять зелеными. Пример заразителен, вскоре разноцветными огнями запылал весь передний край. Но всех перещеголял “Прометей” – там лупили сразу из нескольких ракетниц и умышленно подбирали цвета: две зеленые, в середине красная, синяя, красная, опять синяя. Очень был красив этот “прометеев огонь”!Самое удивительное то, что фрицы в эту ночь молчали: ни одного выстрела, ни единой ракеты! Как вымерли немецкие позиции, и даже дежурные собаки-минометы не тявкали.Смешливый Гурулев предположил:– А что если фрицы с горя всей кодлой повесились?Смех смехом, но наша победа под Сталинградом наверняка не способствовала поднятию вражеского боевого Духа.Рогов спросил меня по телефону:– Как думаете, кривому фюреру идет черный креп на рукав мундира? – И хрипло засмеялся.Славный он, этот бывший учитель Рогов! Мне иногда очень хочется назвать его просто по имени-отчеству – так не идет ему военная форма. У Рогова с горлом всё хуже, ларингит перешел в хронический, и печень у него побаливает. Но в госпиталь старший лейтенант не собирается. Я сказала ему:– Вы хрипите, как фагот. Как же будете преподавать без голоса?Евгений Петрович ответил:– Если доживу до светлого дня победы, согласен молчать до самой смерти. А профессия, что ж профессия? Профессий есть не перечесть. – Я услышала, как он тяжело вздохнул. – Всё было. И школа, и дом. Было да сплыло, не вернешь......До войны Рогов был директором семилетней школы на окраине Минска и жил с семьей при школе. В первые же дни войны, при ночной бомбежке, под развалинами школы погибли жена Рогова и двое маленьких детей. Евгений Петрович эвакуировал какой-то важный архив. Вернулся домой: ни жены, ни детей... В ту же ночь он ушел добровольцем с отступающими частями. Мне об этом рассказала Варя Санина. Она боготворит своего командира.После тяжелого ранения Рогов лежал в госпитале в таежной стороне и принимал активное участие в формировании Сибирской дивизии. Он-то и помог Варе попасть на фронт.В эту праздничную ночь телефон мой буквально разрывался. Почти непрерывно звонили совсем незнакомые люди и всё требовали “Малыша”. Такую позывную мне присвоили озорники-связисты. Но это еще ничего, могло быть и хуже. Начальнику тыла полка, например, озорные мальцы дали позывную “Крокодил”. Простоватый, не подозревающий подвоха капитан кричит в телефонную трубку: ””Крокодил” слушает!” А телефонисты по всей линии хохочут.На правах однополчан или просто соседей абоненты поздравляли меня с праздником, болтали всякий вздор и напрашивались в гости. В конце концов мне это надоело. Я посадила к телефону Гурулева и приказала всем подряд отвечать, что меня нет. Исполнительный Гурулев почти непрерывно кричал в трубку:– Нету “Малыша”. До ветру они пошли...И было слышно, как хохотали на другом конце провода.В середине ночи позвонили из “Прометея”, и я взяла трубку. Только начала разговаривать с Лиховских, явился сам комбат. Товарищ Радченко прямо с порога пробасил:– Запретите своим знакомым занимать линию неслужебными разговорами. Мне жаловался начальник связи.Я растерянно на него посмотрела и сказала совершенно искренне:– Так ведь это же всё незнакомые знакомые. Не знаю, кому и запрещать.Суровый комбат вдруг улыбнулся и уже не сердито сказал: – Вот незадача! Поклонники одолели. А это тоже незнакомый знакомец? – кивнул он на трубку, которую я держала в руке.– Это лейтенант Лиховских.Комбат взял у меня трубку и как школьника отчитал начальника “Прометея”.Он пробыл у нас недолго. Молча подошел к пулемету. Пострелял. Ничего не сказал. Уходя, ткнул носком валенка в кучу гранат, сваленных в углу дзота, проворчал:– Места нельзя найти? Оправданий слушать не стал. Спросил:Ваш Ухватов всё бражничает?Не знаю.Паша пропустила вперед начальство и приложила к ушанке руку в белой рукавичке.Под утро в “Прометее” поднялась бешеная обоюдосторонняя пальба. Вскоре позвонил Лиховских. Смеясь в трубку, сказал:– Слышала? Вот так раздразнили мы фрица! Твой Непочатов рупор из жести сделал, и начал я орать, что иерихонская труба: “Ахтунг! Ахтунг!” Всё больше про Сталинград им напоминал. Сначала хорошо слушали, а потом завозились – офицеры, наверное, понабежали. Ну тут уж у нас пошел другой разговор.Ну и неугомонный парень этот Лиховских! Он спутал все мои представления о режиме боевого охранения. Сидеть тихо и молча? Как бы не так! Наш “Прометей” – это язва у немца на самом носу. Не дает фрицам покоя ни днем ни ночью: “Ахтунг! Ахтунг! Слушайте информацию о Сталинградской трагедии!” И всё это по-немецки. Способный.Однажды начальник “Прометея” до того доагитировался, что в боевое охранение из-за огня противника не было доступа двое суток. Лиховчане и непочатовцы сидели без хлеба и махорки. Комбат Радченко рассердился. “Вот что, Цицерон, ты умерь-ка свой ораторский пыл, – сказал он лейтенанту Лиховских. – Ведь тебе же известно, что перед нами стоит батальон СС Святой крест, так что твои речи – глас вопиющего в пустыне”. Лиховских только посмеивался: “Никогда идеологическая работа с противником не приносила вреда”. И при каждом удобном случае продолжает орать в свой самодельный рупор.Впрочем, агитация на переднем крае практикуется с обеих сторон. На наш участок обороны агитмашина с звукоустановками-усилителями подойти не может из-за отсутствия дороги, а вот в соседней роте, правее нас, в сумерках частенько слышится звонкий девичий голос: “Ахтунг! Ахтунг! Дейтще зольдатен унд официрен!” Это – Галя-иереводчица.Я ни разу не видела Галю, но знаю, что она не трусиха. Машина ни за что не уйдет, пока агитаторы не выполнят всей программы да еще и “Синий платочек” на прощанье не проиграют. Фрицы, как правило, молчат до тех пор, пока не вмешается кто-либо из чинов, – тогда начинается, только держись! Но и наши, сопровождая машину, дают огня, да еще какого! Галя может гордиться: так и генералам не салютуют.Немцы тоже пытаются нас агитировать и делают это очень неуклюже. Я, например, даже представления не имела, что по ту сторону фронта меня ждет не дождется изменник Андрей Власов и... лучшие публичные дома Европы !.Передачи фашисты заканчивают всегда одинаково: “Штык в землю! Вот пароль – ключ к спасению жизни и счастью...” Что-то у нас не находится желающих воспользоваться ключиком от немецкого счастья...В девять часов утра мы чистим оружие после ночной вахты, завтракаем и ложимся спать. В пятнадцать ноль-ноль подъем. Умываемся свежим снежком, и сон как рукой снимает. Дусмат-ака тоже умывается. Морщится, правда, но старательно натирает снежком лицо и шею. И зарядку делает вместе со всеми. Я его подхваливаю:– Гурулев! Что согнулся, как старик? Шире плечи! Посмотри на Раджибаева. Молодец, Дусмат-ака! Батыр. Якши. Хаматноров, подбери курсак! Лишний жир солдату только помеха. Руки вверх! Начали. Раз-два! Раз-два!..Сержант Лукин старательно проделывает все упражнения от начала до конца. Я вскоре узнала его болезнь. Проговорился коротыш Гурулев. Лукину изменила любимая девушка. Об этом ему из дому написала какая-то Густя. Я долго думала, с какой стороны подступиться к разочарованному парню, и ничего не могла придумать. Посоветовалась с комсоргом. Лева Архангельский решил сразу: вызвать на бюро и снять стружку потолще – вся меланхолия соскочит! Я не согласилась. Здесь нельзя с плеча. Война войной, а солдатское сердце не камень...Помог Тимошенко. Как-то он вручил мне распечатанное письмо:– Разберись, пожалуйста, и ответь.Письмо было от матери Лукина. В тот же вечер, собравшись к деду Бахвалову, я взяла с собою Лукина. По дороге как будто бы невзначай спросила:– Кто такая Густя?Лукин остановился, заморгал опушенными инеем ресницами:Густя? Какая Густя?Не прикидывайся. Та, что тебе про Шурочку написала.А... Августина Купцова. Товарка ейная.А эта Августина случайно за тобой не ухлестывала?Лукин удивленно на меня поглядел. Я сунула ему в руки свой фонарик:– Свети! – И, вытащив из кармана письмо, стала читать:”...Полтора месяца не пишет свет наш ясный. Ни мне, ни родне, ни знакомым. А только не верю я, товарищи командиры-начальники, что Коленька мой убитый. Сердце матери вещает: живой он. Напишите за ради христа... А что девушка евонная убивается – так и описать невозможно...”Ох! – сказал Лукин и сел прямо в траншею. – А мне написали, что она замуж выходит за Костю Кляпоносова...– Так-то ты любишь! Первой сплетне поверил. Я бы на месте Шуры тебя не простила. Лукин даже застонал:Ох, дурак! Набитый дурак... Мешок с мякиной.Убирайся! – сказала я и топнула ногой. – Марш письма писать! Да чтобы с утренней почтой все ушли!Ох, товарищ младший лейтенант, а я, дурак, думал: лучше бы она умерла...Дурак и есть, – согласилась я и вздохнула. Всё поправимо, кроме смерти...Дед Бахвалов действует мне на нервы. Старый кержак умен и хитер: понимает, что приказ не фунт изюма, не оказывает открытого противодействия, но по любому поводу затевает дебаты. Как-то я обратила внимание, что у него не залита в пулемет охлаждающая жидкость, и сделала замечание.А зачем ее заливать заранее? – возразил старый пулеметчик. – Еще как на грех замерзнет.Да ведь жидкость незамерзающая!Это только так говорится, а налей – возьмет и замерзнет.После каждой ночи я у него спрашиваю:Сколько израсходовали?С полторы ленты будет.Мало. Непочатов – четыре. Лукин – три.Так ведь дурацкое дело нехитрое, – возражает дед, – пали в белый свет, как в копейку, а патроны, они огромадных денег стоят.Зачем же в белый свет? Надо прицельно. Оборона должна быть активной. Немцы совсем обнаглели, а вы патроны экономите.Старый партизан смотрит на меня с плохо скрытой иронией. Но я теперь знаю его слабое место и, в случае чего, бью без промаха:– Стрелки нас в трусости обвиняют. Говорят: боится сержант Бахвалов фрицев. Сидит, как крот в норе, лишь бы его не трогали. Каково мне про вас, участника гражданской войны, такое слушать?В ответ дед Бахвалов ревет, как раненый медведь:– Ах, варнаки треклятые! Лешаки кержацкие! Бахвалов трусит?! А на ком оборона держится, как не на Бахвалове? Тоже мне защитнички: тюха да матюха... В случав чего, смажут пятки – не догонишь. А Бахвалов здесь костьми ляжет. Верно, мазурики?Дрессированные “мазурики” отвечают дружно, как один:– Так точно, товарищ сержант!Когда я сказала ему про запасные площадки, дед по обыкновению затеял спор:Это еще зачем?Как зачем? Огонь ночью будете вести, чтобы по дзоту немец меньше бил. Да и плохо ли иметь запасные позиции? Пусть противник думает, что на обороне пулеметов прибавилось. Ночи теперь лунные: здесь пострелял, да там – кочуй себе с площадки на площадку,Еще чего? Старший лейтенант Ухватов...На обороне хозяин не Ухватов, а старший лейтенант Рогов! – решительно перебиваю я.Дед глядит на меня, не мигая, – соображает, что бы еще такое возразить... Но я поддаю жару:– Товарищ Рогов собирается про нас заметку в дивизионную газету написать. Недоволен он нами. Напишет – рад не будешь: опозоришься на всю дивизию. Вы этого хотите?Последний довод решает дело в пользу площадок.В тот же день мы с дедом осмотрели все площадки, заваленные снегом, и наметили капитальный ремонт. Ночью бахваловцы пилили тоненькие березки и обшивали ими земляные пулеметные столы. Едва я успела поздороваться с пильщиками, как из немецких окопов вдруг вынырнул сильный луч прожектора и, как живой, зашарил по нашим лицам. Ослепленные, мы замерли на месте, а дед Бахвалов свалился в траншею навзничь, закрыл глаза и, как покойник, задрал кверху бороду.Немцы закричали по-русски: . – Иван, плати за свет!Прожектор помигал минуту-другую и погас. Дед проворно вскочил на ноги, обратился ко мне:Дозволите заплатить? Я им, сволочам, отстукаю отхедную!Нам надо работать, пока тихо, а не забавляться, – возразила я.Дед командовал работой и всё ворчал по поводу столь небывалого происшествия. А меня вдруг разобрал неодолимый смех. Вспомню, как наш бравый дед валялся в траншее вверх бородой – не могу! Я уже и рукавицу закусила, чтоб не расхохотаться на всю оборону. А дед поглядывает на меня чертом: “Смеяться над самим Бахваловым?!”– Ох, Василий Федотович, извините. Это у меня, наверное, нервные спазмы от неожиданности...Хитрость удалась. Дед расправил широкие плечи:– Это, взводный, пройдет! Это бывает, когда человек сильно наполохается.Бахваловские пулеметчики невозмутимы – ни один не улыбнулся. Что делать, иногда и хитрить приходится. Надо ж щадить бахваловскую гордость.Но поработать в эту ночь нам так и не пришлось. Помешали минометчики Громова. Их, видимо, возмутило нахальство фрицев. Завыли мины, полетели как раз в то место, откуда светил прожектор. Немцы ответили тем же, и понеслось!.. Только воздух загудел. Ударила полковая батарея, заговорили басом дивизионные гаубицы – полетели через наши головы снаряды. А фашисты начали бить по центральному ходу сообщения. Заревел “дурило”, заскрипел “лука”. Какая уж тут работа! У Рогова “четыре карандаша сломались”, а мои все живы-здоровы. Отсиделись в дзотах. Но зато три бахваловские уже готовые площадки фриц полностью развалил – начинай дед сначала...Чуть свет пришел замкомбата Соколов:– Все живы? Слышу: лупит и лупит. Как там, думаю, наш взводный себя чувствует?– Спасибо. Всё нормально.По нашему участку обороны то и дело шныряют разведчики взвода лейтенанта Ватулина. Эти рослые парки имеют нежную позывную: “Белые лебеди”, но, как и орлы Мишки Чурсина в моем родном полку, они нахальные и очень озорные. Всюду суют свой нос.Однажды днем я занималась с Хаматноровым: как и в сорок втором году, решила учиться узбекскому языку и попутно обучала Хаматнорова русскому,Керим Хаматноров – любознательный парень и русский учит охотно, но зато и сам-требовательный учитель. Если я не понимаю или не могу правильно произнести слово, сердится по-настоящему.Нам помешал лейтенант Ватулин. Он постоял, послушал, ехидно сказал:Узбекский ей понадобился, а подчиненные дрыхнут на посту, как суслики.Закрой дверь с другой стороны! – неласково посоветовала я. – И не лезь в чужие дела.Разведчик ушел, посмеиваясь. Потом опять просунул голову в дзот:Думаешь, это травля? А хочешь докажу, что я прав?Проваливай по холодку. Еще чего выдумал: спят на посту! Как бы твои, гляди, не заснули в разведке.Я тут же забыла об этом разговоре. Но буквально на другой день, когда бахваловцы безмятежно спали после ночного бдения, выставив, вопреки моему приказу, не двух, а одного часового, разведчики подкрались с тыла к Попсуевичу и засадили его в большой мешок. Парень и пикнуть не успел. “Пленного” приволокли в мой дзот. Лейтенант Ватулин разбудил меня и, приложив палец к губам, призвал к молчанию. Я сидела на нарах и, ничего не понимая со сна, глядела на мешок, в котором шевелилось что-то большое, живое. А вокруг с каменными лицами стояли разведчики и тоже смотрели на мешок. Лейтенант ткнул кулаком в середину мешка – ни гугу. Разведчик крикнул:Хенде хох! – и пнул мешок посильнее.Мешок вдруг взвыл дурным голосом:Не бейте! Всё скажу! Я не русский, я гуцул!В полном молчании разведчики развязали мешок и единым духом вытряхнули к моим ногам Попсуевича. Пулеметчик ошалело поглядел на всех нас по очереди и вдруг заплакал в голос. Лейтенант Ватулин глядел на меня с иронической усмешкой.Я стукнула кулаком по столу:Это провокация! За такие вещи, командир полка тебя по головке не погладит! Ишь подвиг они совершили! Сегодня же подам рапорт!Небось не подашь, – усмехнулся Ватулин. – Огласки не захочешь.Я гневно поглядела на Попсуевича:Трус! “Всё скажу!” Он, видите ли, не русский, а гуцул! Ну что ж, придется доложить куда следует. Мало того, что заснул на посту, так еще...Да не спал я, товарищ младший лейтенант! Истинный бог не спал! – плачущим голосом вскричал Попсуевич. – И не сказал бы я ничего! Это я так, с перепугу...Я молча глядела на его залитое слезами лицо и медленно успокаивалась. Где-то в самой глубине души вдруг ворохнулась непрошеная жалость – шутка была слишком жестокой. Но и разведчики, видимо, пожалели жертву своего озорства.– Ну вот что, – сказал лейтенант Ватулин. – Будем считать, что твоих подлых изменнических слов не было. Простим тебе за несознательность, ты ведь сравнительно недавно стал советским. Но гляди, гуцул, да оглядывайся!: Мы добрые, да только не всегда. В случае чего можем и без трибунала.Он насмешливо мне поклонился: ;– Инцидент “исперчен”. Ауфвидерзеен! История в тот же день получила огласку. За отсутствие бдительности мне вкатили выговор по комсомольской линии. Ухватову за это же самое – партийный. Тимошенко тоже, но с другой формулировкой:”за плохо поставленную политико-воспитательную работу”.Тимошенко ничего не сказал, а Ухватов долго ворчал:– Огребай вот за здорово живешь! Лишний раз лень ей по обороне пробежаться. Баба – она баба и есть...А мне что оставалось? Отыграться на Бахвалове? Но с деда – что с гуся вода. Вначале старый кержак перетрусил:Ахти лихо, к немцам каторжник убег! – А потом меня и обвинил: – Всякое дерьмо в пулеметчики принимаете! Нет, чтобы со смыслом отбирать!Довольно болтать, товарищ сержант! – оборвала я деда. – Слушать надо, что командир приказывает, а не самовольничать! Вот и не будет никаких происшествий.Дед Бахвалов не ожидал такой суровости, обиженно поджал губы. Ничего, переживешь!В довершение всего меня обидел Лиховских. Он выпустил экстренный боевой листок “Прочти и передай товарищу”. Во весь лист нарисовал мешок, а из мешка торчит женская голова в ушанке. Вылитая я. А под рисунком стихи о бдительности. Очень обидные. Да еще имел нахальство позвонить по телефону. Разговор был коротким.– Пошел к черту! – крикнула я и положила трубку. Злополучного Попсуевича я запрятала от любопытных глаз в капонир к Нафикову, но его и там разыскали. И Тимошенко, и Лева Архангельский, и даже сам заместитель командира полка майор Самсонов проводили с ним индивидуальные воспитательные беседы.Беда никогда не приходит в одиночку. Случай с Попсуевичем считался происшествием полкового масштаба и широкой огласки не получил. Второй был куда хуже. Не повезет так уж не повезет..У нас пропал Гурулев. Пошел утром за завтраком в хозвзвод да и сгинул вместе с термосом. Ждали час, два, три – нет!Я забеспокоилась. Лукин сказал:– Заболтался где-нибудь, трепло!Позвонила в хозвзвод. Маленький болтун давным-давно получил кашу...Только собрались на поиски, позвонила Паша: вызывает комбат. “Семь бед – один ответ, – решила я по дороге. – Самому комбату и доложу о ЧП”.С мрачными мыслями я перешагнула порог комбатов-ской землянки и первое, что увидела: Пашины глаза. Они смеялись и показывали куда-то в угол, хотя Пашино круглое лицо было невозмутимо серьезным.Я поглядела по направлению Пашиного взгляда и увидела виновника происшествия. Гурулев преспокойно сидел в углу на термосе и грел у печки руки!Оказывается, он привел пленного немца! Обитатели командного пункта были немало удивлены: вышагивает здоровенный верзила-фриц, а сзади с большим термосом на горбу шествует мужичок с ноготок с автоматом да еще и покрикивает на пленного: “Давай, давай!”Конвоир ввалился с немцем прямо в землянку к комбату и вручил ему трофейный автомат. Но тут-то и выяснилась обратная сторона медали.– А где твое оружие, Аника-воин? – спросил Гурулева комбат.А маленький пулеметчик, оказывается, пошел за кашей с голыми руками. И не он взял в плен фрица Вальтера, а фриц его!Немец еще ночью перешел на нашу сторону, на стыке двух рот, благополучно миновав заснеженное минное поле. (Не пропали даром агитационные речи Лиховских!)Перебежчик всю ночь бродил поблизости от дзота Лукина, но так и не решился подойти к часовым. А утром наткнулся на Гурулева: идет по траншее веселый парнишка без оружия и беззаботно напевает. Немец решился, тихо окликнул:– Иван!Гурулев ахнул – да бежать! Пулеметчик только тогда остановился, когда услышал за спиной знакомое: “Гитлер капут!”Фриц вложил пулеметчику в руки свой автомат и приказал вести себя “нах гросс руски фюрер”.”Героя” вместе с остывшей кашей отпустили, а меня драили часа два в три голоса: комбат и его заместители. Впрочем, старший лейтенант Соколов больше смеялся, чем ругал. Зато комбат ехидничал за троих. Резюме: второй выговор по линии комсомола за отсутствие бдительности. Это мне. А Рогову – партийный за то, что по его участку обороны чуть ли не сутки безнаказанно прогуливался немец.Но и это было еще не всё.Через несколько дней в дивизионной газете в отделе юмора и сатиры появилась маленькая заметка под заглавием: “Медведя поймал”. Начиналась она так: “На днях в подразделении младшего лейтенанта (мои имя и фамилия набраны крупным шрифтом) произошел забавный случай...”От телефонных звонков и насмешек не было никакого отбоя. Если кто в дивизии и не знал, что где-то на переднем крае живет молодая разиня, то теперь это был секрет полишинеля.Но я была несколько удовлетворена. В мое отсутствие в дзот к Лукину заявился дед Бахвалов и по-отечески нарвал уши Гурулеву:– Не ходи, мазурик, без оружия! Не позорь нашу сибирскую породу!Гурулев, потирая распухшее ухо, жаловался мне:Если я ростом не вышел, так меня можно за ухи? Да? Смешно вам? Вас бы с’ дедом так-то!А мы не ходим без оружия!Рогов разбудил меня необычно рано, в двенадцать часов дня, и пригласил на артиллерийский наблюдательный пункт. По дороге спросил:Чего такая пасмурная? Не из-за выговора ли расстроилась?Их у меня уже целых два.Эка важность. Если считать с самого начала войны, то мой Лиховских больше десятка огреб, да и то не унывает.Артиллерист-наблюдатель охотно уступил мне место у стереотрубы. Взглянув, куда он ткнул пальцем, я ахнула! Фашисты в рогатых касках толпились у большого блиндажа. Их было несколько человек, и чувствовали они себя как дома. Даже смеялись! И, может быть, вот этот красноносый верзила, заросший рыжей щетиной до самых глаз, убил Федоренко!..– Мину бы сюда! Одну хорошую мину! – Я даже зубами заскрипела.Рогов тоже посмотрел в стереотрубу и спросил артиллериста:И давно они тут собираются?Третий день в это же время колготятся. Я так думаю – тут у них учебный пункт.Что ж молчит ваша батарея?Место еще не пристреляно.Скажите, какая уважительная причина! – возмутился Евгений Петрович. – Так пристрелять надо! Я вот сюда комбата направлю. Пусть полюбуется,– А я деда Бахвалова. Он всё патроны экономит. Пусть посмотрит, как фрицы пляшут у него под носом.Мы с Роговым проделали в снежном бруствере дыры, просунули в них дула винтовок, взятых у солдат, и долго палили по месту скопления немцев. А вдруг подобьем кого-нибудь? У меня даже плечо от приклада заболело.Слушай, а почему, между прочим, ты не применяешь угломеры-квадранты? – вдруг спросил меня Евгений Петрович.Хватились! Да они, наверное, в архив сданы. Уставы-то наши устарели.В наступлении угломер, может быть, и чепуха, а в обороне... – Рогов не докончил свою мысль, перевел на другое: – Что ж ты не поинтересуешься, доволен ли я вами?А чего интересоваться? И так ясно. Вот выговор из-за меня схватили. И каждый день то одно, то другое.Это всё, девушка, пустяки. А вот представь себе, что я сейчас пулеметчиками очень доволен. Огня даете достаточно, да и бдительность у вас теперь, как на границе.Не было бы счастья, да несчастье помогло.Вот именно: на ошибках учимся.По траншее, легко ступая, прошла Варя.Варвара, опять бродишь без оружия? – возмутился Рогов.А она хочет в мешок, как Попсуевич, – улыбнулась я.Варя заокала:Это я-то в мешок? Точно и дело. Да где ж такой мешок найдется, в котором бы я поместилась? Разве только нарочно сшит