Текст книги "Чижик - птичка с характером"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Накроют.Нет, ты мне ответь: где она?! – Тимошенко сел, не обращая внимания на пули, пристально вглядывался вперед, туда, откуда нас вытеснили танки.Неужели?!.. – Он ахнул и схватил меня за раненое плечо.Я испугалась тревожного блеска его глаз. Осторожно освободила руку, позвала Лукина:– Ложись за пулемет.Навела бинокль на поле. Нет, ничего не различить на белом снегу. Лежат, а кто – не поймешь... Тяжело дыша, Тимошенко кричал мне в самое ухо:– Как же вы могли их бросить?!– Отстань! Без тебя тошно.Из деревни Заманихи ударили тяжелые минометы. Мины завыли на разные голоса. Едва осели разрывы, где-то совсем рядом закричал Лиховских:Контратака! Опять фашисты лезут.Лукин, огонь!Теперь я стреляла из автомата. Слезы ползли по моим щекам и, застывая на ресницах, мешали целиться. Раненая рука болела всё сильнее....Погибли! Все пятеро – Нафиков, Черных, Егорьев, Якименко, Ноздреватых. Сибирские богатыри, один к одному. Комсомольцы. Шамиль!.. Где же в самом деле Варя и Рогов? Даже страшно подумать...Отбились. Я хотела что-то сказать Тимошенко, но его уже рядом не было. В пустом гумне я сбросила с плеч намокшую шубу, попросила Непочатова:Перевяжите, – и протянула ему индивидуальныйпакет.Вы ранены?-удивился сибиряк. – Идите в санроту.Я отрицательно покачала головой. Василий Иванович разрезал рукав гимнастерки и нижней рубахи и туго забинтовал маленькую кровоточащую ранку. Ранение было сквозное. Он сказал:– Кость не задета. Скоро заживет.К вечеру подтянулась артиллерия. Подвезли боеприпасы. Полковые пушки прямой наводкой ударили по Заманихе. Минометы крошили вражескую пехоту. Нас сменил батальон соседнего полка.Варю и Рогова нашли на поле боя мертвыми. Евгений Петрович был смертельно ранен в живот и голову. Сама раненная в обе ноги, Варя тащила своего командира на плащ-палатке: пропахала на снегу, широкую, окрашенную кровью борозду. Разрывная пуля настигла Варю в пути и раздробила ей затылок...Что-то вдруг толкнуло меня в сердце и отозвалось в левой ключице. Согнувшись пополам, я медленно опустилась на снег. Ловила открытым ртом воздух: могла только вдохнуть, а выдохнуть мешала нестерпимая головная боль.Подбежал Непочатов, хотел меня поднять. Я спросила:Нафикова, ребят подобрали?Василий Иванович молча кивнул головой.Идите. Не оставляйте солдат одних. Я сейчас.Лиховских привел батальонного фельдшера Козлова.Тот посмотрел, подумал, потом сделал какой-то укол и дал капли. Стало легче дышать. Через несколько минут боль начала стихать, и я поднялась на ноги.– То ли последствия контузии, то ли спазмы сердца, – глубокомысленно изрек наш эскулап.Лиховских насмешливо сощурился:Так и я знаю. Тоже мне. медицина!Я же не врач-терапевт, – обиделся Козлов. – В том и другом случае надо в госпиталь.Я только рукой махнула.Ночью по приказу из дивизии мы отошли за реку Осьму. А на рассвете у подножия безымянной высоты похоронили погибших: двадцать восемь человек опустили в братскую могилу. Прощаясь с Варей, дед Бахвалов всплакнул и тут же застыдился своей слабости. Вытирая глаза грязным куском марли, заворчал:– Чего уставились, мазурики? Землячка она мне.А я как окаменела – ни одной слезы.Безымянную высоту мы окрестили Вариной могилой.А на гребне высоты, на верхушке сосны, на шатком дощатом помосте, как почетный караул, угнездился артшь лерийский наблюдатель,После салюта в память погибших ко мне подошел Непочатов, тихо сказал:– Старший лейтенант Тимошенко плачет...Тимошенко стоял в стороне ото всех, прислонившись спиной к сосне и закрыв лицо руками. Плечи его тряслись.– Пойдем! – позвала я.Он посмотрел на меня красными воспаленными глазами:– Куда?И в самом деле: куда? Я привела его к солдатскому костру. Пулеметчики подвинулись, освобождая нам место. Усадила Тимошенко на чью-то разостланную плащ-палатку.– Ребята, дайте старшему лейтенанту чаю.Дед Бахвалов, Пырков и Гурулев разом протянули Тимошенко свои кружки. Он взял у деда Бахвалова и тут же кружка выпала из его вялой руки, кипяток залил ватные брюки.Я отвинтила крышку фляги, налила водки и протянула ему:Выпей.Не хочу!-поморщился Тимошенко и вдруг спросил неизвестно кого: – Как они посмели в нее стрелять?! В беременную! – Он оглядел нас всех по очереди странным тревожным взглядом и вдруг вскочил на ноги:-Слышите? Это она. Зовет. Ва-ря! Ва-ря! Я иду! – Он дал очередь из автомата и кинулся бежать в сторону немцев.Его догнали уже у самой реки. Тимошенко вырывался, плакал, ругался, звал Варю и какую-то Лизочку. Наверное, расстрелянную фашистами жену... Ни меня, ни окружающих не узнавал. Потом вдруг сразу выключился и, как подкошенный, свалился на снег. Потерял сознание. Вечером его отправили в медсанбат,Утром Лиховских мне сказал:Твой Ухватов заместителя не получит. Есть приказ об упразднении этой должности.А мне ни жарко ни холодно. Ты же знаешь, что я имею дело с командиром стрелковой роты, а не с Ухватовым. Кого-то назначат на место Евгения Петровича? Ты ведь в разведку уходишь? Правда?Правда, – подтвердил Лиховских. – Повышают. На место Филимончука назначили. Его в штаб дивизии отзывают.Доволен?А меня никто не спрашивал. Приказ есть приказ.Впрочем, твое место только в разведке. Ты же озорник!Лиховских засмеялся:Благодарю за комплимент. Вот будет Николаю Ватулину сюрприз. Он, поди, и мысли не допускает воевать в моем подчинении.Ничего, поладите. Два сапога пара. Он тоже любит дурить.Да... Твоему Ухватову теперь труба. Хоть разорвись – один на весь батальон.Разорвется такой, держи карман шире! Если кто и разрывался, так это Тимошенко. Да и то по настроению. Впрочем, что ж на него обижаться – болен человек... Как ты думаешь, поправится он?Не знаю, – пожал Лиховских плечами. – Мне его очень жалко.Комбат Радченко, хмуро оглядывая заснеженные холмы, сказал:– Зимнее наступление кончилось. Занимаем оборону. Строиться, строиться и еще раз строиться’ Работать днем и ночью, по уши зарыться в землю. – Он вместе с полковым инженером наметил линию обороны, места огневых точек и ушел в роту Павловецкого. Я спросила Непочатова:– Василий Иванович, вы занимались когда-нибудь строительством?Непочатов подумал и ответил:– Приходилось с батей заимки ставить. И даже в лапу рубили.Я понятия не имела, что такое “рубить в лапу”, но бодро сказала:Ну уж раз в лапу рубили, тогда всё в порядке. Назначаю вас старшим прорабом нашего строительства. Мы должны построить капонир, два дзота, девять пулеметных площадок, четыре жилые землянки, в том числе для меня:Это в первую очередь, – решил свежеиспеченный прораб.Это в последнюю, – розразила я. – Сначала построим капонир и там для всех организуем обогревательный пункт. Имейте в виду, саперы только заготовят срубы для капонира и дзотов, а остальное всё своими силами. Сроки самые жесткие. Начнем сегодня же.Василий Иванович по привычке полез в затылок:Голыми руками не построишь. Надо пилы, топоры, кайла...К одиннадцати часам всё должен подвезти старшина.Земля уж очень мерзлая, товарищ младший лейтенант. Да и людей маловато...– Учтите, Василий Иванович, это вы говорите только мне. Ни на какие ссылки скидок нам не будет. Понимаю: трудно, и даже очень, но надо! А раз надо, – значит, возможно! Так?Так-то оно так, сказал бедняк... – Непочатов тяжело вздохнул. – Раз надо – будем строиться. Русский человек всё может.Вот это уже лучше. Позовите Лукина и Бахвалова. План обсудим.Мы совещались больше часа. Решили за одну ночь построить по одной площадке на каждый пулемет, а потом сообща копать котлован под капонир в центре обороны’ роты.Старшина Максим Букреев появился только в сумерках и услышал от меня такое, на что и возразить не сумел. Не нашелся.Непочатов наточил лопаты, а дед Бахвалов развел пилы. За ночь построили три площадки. Пулеметные земляные столы не стали пока обшивать лесом – промерзшая земля и так не оползала.На другой день кайла застучали по всему участку обороны с самого рассвета. Верхний слой земли, скованный морозом, прогрызли с трудом, дальше пошел песок, и сразу стало легче. Но медленно, ох как медленно двигалась работа!В основном мы страдали от холода. Весна была ранняя, но холодная. Днем, почти не переставая, шел мокрый снег пополам с дождем и иногда, разрывая пухлые облака, несмело проглядывало солнце. А ночью температура падала ниже десяти градусов, и наши вечно мокрые валенки промерзали насквозь. Во время передышки все разувались и совали босые ноги прямо в костер.Но нам еще сравнительно повезло. Оборона проходила дугой, вогнутой вовнутрь. Мы были в самом центре дуги, и от нас до немецких позиций было около километра. Впереди, на нейтральной полосе, лес, так что мы и днем могли безнаказанно разводить костер, да и ночью поддерживали в котловане очажок, прикрытый с неба плащ-палаткой на кольях. Хоть по очереди, но руки-ноги погреть можно было. Немец нас мало беспокоил: даст залп-другой из минометов, и опять тихо.Нашим же соседям слева – первому и второму батальонам – приходилось совсем худо: до немцев рукой подать. Днем не то что костер развести – работать нельзя. Погибшего командира роты временно замещает взводный Ульянов. Он очень молод. На войну попал недавно, прямо из пехотного училища ускоренного выпуска. Ульянов очень старается, но держится неуверенно, новая должность ему явно не по плечу. Тем более что на долю командира роты свалилось вдруг столько забот разом. Капитан Степнов на совещании сказал: – Наступают трудные дни. Смоленские дороги вот-вот рухнут. Подвоза уже почти нет. Садимся на самый строжайший рацион. Надо разъяснить, что это временное явление...Но солдаты и сами всё понимают – не маленькие, и работают как одержимые: стиснув зубы, упрямо долбят мерзлую землю.Поначалу заметно ленился Пырков. Непочатов то я дело его подгонял и отчитывал:Что у тебя руки-то – крюки? Как ты держишь лопату?Так ведь я не трудящий элемент! – оправдывался бывший вор.Дед Бахвалов возмущался:Ах ты, мазурик, не трудящий? Если нацепил из ворованного золота плямбу на здоровый зуб, так, думаешь, и барин? А если тебе жрать не дать? Тогда как?Так ведь и так не дают!Это еще не голод, – утешал его дед. – Да и здоров ты, как кабан. С осени закормлен. Порастрясешь маленько жир – себе ж на пользу...Через каждый час делали передышку, и тогда дед “кормил” нас сибирскими пельменями.Каждая с кулак... Хестечко тоненькое-тонюсенькое, а в середке мясцо: баранинка, свининка, телятинка... лучок, перчик. Берешь ее, голубушку, на вилочку, окунаешь в сметанку...Ах! – взвизгивал Гурулев, судорожно проглатывая голодную слюну.Солдаты смеялись, а дед невозмутимо констатировал:– Один мазурик уже наелся. По сотне штук я в охотку съедал. А зараз и тысячу бы как за себякинул...Лукин “наедался” по-своему. Он отходил в сторонку, усаживался на заснеженный пенек и перечитывал письма от Шурочки.Пообедал? – как-то спросила я его. Он не понял. Я кивнула на письмо.Ах это... Вроде бы полегче стало.Что же пишет твоя Шура?Немногословный Лукин коротко отвечал:Ждет.Ежедневно к вечеру на обороне появляется Федя Шкирятых, наш батальонный почтальон.У Феди маленький смешной нос сапожком и большой улыбчивый рот. Он несколько раз ударяет железным болтом по сигнальной гильзе, подвешенной на сосне возле нашего будущего капонира, и звонко кричит:– Подходи, подешевело! Расхватали – не берут!Заслышав сигнал, солдаты, как по команде, бросают кайла и лопаты, плотным кольцом окружают веселого почтаря и заглядывают ему в лицо с тревогой и надеждой. Равнодушных тут нет.Федя мог бы разом освободиться от содержимого своей клеенчатой сумки: передать все письма оптом ротному писарю, и всё. Но он любит приносить людям радость и письма всегда раздает лично сам.Вот почтальон нарочито медленно погружает руку в нутро своей вместительной сумы, и десятки пар солдатских глаз следят за его рукой, как завороженные.– Пырков! Пляши.Пырков грязной лапищей бережно принимает от Феди конверт, улыбаясь, долго читает адрес, но не уходит. Ждет до конца.– Бахвалов!Дед от волнения закусывает кончик бороды, и на его скулах пламенеют два красных пятна. Он получает сразу четыре письма. Срывающимся голосом докладывает вслух:От дочек со старухой... от зятя... от второго зятя... от младшего зятя... – Это все дедовы адресаты, но и он не уходит.Лукин! Гурулев! – и так до самого конца. А кто не получил – не верят, просят Федю:– Пошарь хорошенько, может, за подкладку завалилось...Покладистый почтальон выворачивает сумку наизнанку:– Остальным завтра принесу.Наступают минуты священной тишины: только бумажные листки шелестят на весеннем ветерке.Если бы знали в тылу, как солдат ждет письма! Если бы видели глаза и лицо Пыркова! Полуголодный, усталый солдат? Как бы не так. Да это же счастливейший человек на свете! Целый день хохочет и задирает товарищей. И работа спорится. Пырков любит мечтать вслух: “Кончим войну, заявлюсь в родной Новосибирск. На своих бывших дружков и не взгляну. Расступись, шпана, фронтовик идет! Ох, и заживем мы с Катюхой!..”Нет письма сегодня, завтра, несколько дней подряд – солдат приуныл. Вот как сейчас Андриянов. Махнул рукой и уселся в стороне от счастливых товарищей. Задумался. И чего ему не пишут?.. Мне очень жалко его.Иван Иванович, почистите мой автомат.Есть почистить, – равнодушно повторяет Андриянов.Зачем же так официально? Это просьба, а не приказ. Рука вот болит...Он работал молча, тщательно протирая автоматные детали. Потом вдруг, искоса посмотрев мне в лицо, в раздумье сказал:Опять нету. Случилось что?..Так уж и случилось. Посчитайте сами, сколько рабочих рук осталось в колхозе? Наверняка работает за троих. Да и дети.Солдат вздохнул и плотно сдвинул белесые кустистые брови:Так-то оно так, но ведь другие пишут. С Егоршей не приключилось ли что?..Почему именно с Егоршей, ведь у вас же трое?Девчонки-то, они посмирнее, да и постарше. А этот постреленок может и простудиться, и в полынью нырнуть. Это запросто. Опять же тайга у нас рядом...Да бросьте вы, Иван Иванович! Завтра же получите письмо. Вот увидите, ничего у вас не стряслось. Предчувствие меня никогда не обманывает.Андриянов опять на меня поглядел долгим, пристальным взглядом, и я почувствовала, что ему очень хочется верить, что дома всё благополучно.И в самом деле предсказание мое сбылось: на другой день получил Андриянов письмо и сразу повеселел – как подменили человека. Зато в тот же вечер ко мне подошел Попсуевич и несмело спросил:– Товарищ младший лейтенант, получу я письмо?С Верховины, что ли? Да ведь там же фашисты. Гуцул покраснел по самые уши:Нет. Тут из госпиталя одного...Напишет, так получишь.Андриянову-то небось сказали.. Я расхохоталась.Иди к сержанту Бахвалову. Он погадает.Наш дед, как Мартин Задека, запросто разгадывает любой сон: “Стало быть, ты, мазурик, видел кобеля? Хорошо. А какой кобель из себя: борзой или лягавый? Не дворняга? Не помнишь? Ну выходит, что и сон твой пустой. Скорой перемены не предвидится. А что ж тебе ещо надо?”Я как-то с досадой сказала:

Василий Федотович, зачем вы их обманываете? Дед хитро прищурился и тут же возразил:

А кому от этого вред? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.Однажды после очередной почты мои ребята окружили конопатого Миронова. Подняли неистовый хохот. Оказалось, что Миронов уже давно переписывается с молоденькой ткачихой из Иванова. Девушка попросила у него фотокарточку, а фотографии у солдата не оказалось. Но Миронов-тихоня вышел из положения: за четыре порции махорки из будущего пайка выменял у Пыркова его довоенное фото.Красивый Пырков был снят во всем великолепии блатного шика: в шляпе, манишке, галстуке бабочкой и даже в кожаных перчатках. Эту карточку Миронов и решил послать в Иваново, как свою собственную.– Ну, ребята, это нечестно! – сказала я. – Зачем же бедную девушку вводить в заблуждение?Мне живо возразил пулеметчик Березин: – А ваш брат с нами поступает честно? Целый год я переписывался с одной из Владимира. И фото получил: молоденькая, вроде вас, и лицом красивая. А как встретился после госпиталя – еле ноги унес: лет под сорок да еще рябая...Ну что тут было возразить? Заочная переписка сейчас в моде. Девушки пишут со всех городов. Отсылая на фронт подарки, вкладывают записки в карманы полушубков, в кисеты, в рукавицы и даже в ящики с патронами. Хорошие записки. Трогательные. Как не ответить? Многие отвечают. Так завязывается дружба между тылом и фронтом.Я получаю письма редко. Пишет мне только доктор Вера из моей родной дивизии, да иногда майор Воронин присылает красивые открытки. Но на днях я неожиданно получила письмо от старого доктора Быкова. Письмо Николая Африкановича было короткое и состояло из одних восклицаний: “Коза-дереза! Чудо-юдо пехотное! Куда ж ты залезла, хохотунья-щекотунья?! Это же тебе не ансамбль песни и пляски!..”Папенька ты, папенька! Милый человек. Вот заживет рука, напишу я тебе большое письмо и всё объясню.Через два дня на третий я хожу в санроту на перевязку. Медики уже построили землянку, и возле их маленькой печки я с наслаждением отогреваю насквозь промороженные кости. Врач Нина Васильевна, ощупывая мои ребра, сокрушается:– Боже! Живот прирос к спине. Чем ты держишься, девочка?Она глядит на меня, как мать на больного ребенка, и угрожает упрятать в госпиталь. Ну уж это дудки! В госпиталь меня в случае чего могут только увезти, а на своих ногах никогда не пойду. Не такое время, чтобы отлеживаться в чистой постели. Милая врачиха каждый раз поит меня чаем с глюкозой и, провожая, засовывает в карман шинели какие-то порошки. – Это тебя поддержит.Порошки я отдаю фельдшеру Козлову, а тот, лизнув языком, прячет их в свою сумку с красным крестом. Знала бы это Нина Васильевна!..Однажды после очередной перевязки я не спеша возвращалась домой. Неподалеку от КП нашего батальона незнакомые артиллеристы, беззлобно переругиваясь, вытаскивали пушку, попавшую колесом в старый окоп. Я уже прошла мимо, когда меня окликнули: “Тинка!” Я остановилась как вкопанная. А сердце забилось!.. Его голос... Ведь только один Федоренко знал мое настоящее имя. Слуховая галлюцинация.Но зов повторился, и я резко обернулась. На меня смотрел незнакомый парень в погонах сержанта, высокий, широкоплечий, черноусый. Смотрел и улыбался чуть насмешливо и лукаво. Я мучительно вспоминала, кто бы это мог быть, и никак не могла вспомнить.– Тинка-скотинка! Вот так встреча!Андрей!.. Одноклассник Андрей Радзиевский!– Андрей! Андрюшенька! Даже подумать не могла... Разве тебя узнаешь – настоящий мужчина!.. Андрейка! – Я чуть не плакала от радости, а Андрей, не отпуская моей руки, смеялся.– Конечно, мужчина. Скоро девятнадцать! А ты всё такая же, Тинка! И всё та же челка... И косички. – Он вдруг отпустил мою руку, нахмурился, черные глаза подернулись грустью. – Тина, погиб Мишка Малинин...Что ты говоришь?! Мишка...– Я заплакала.Между прочим, я совсем недавно из родных мест. Да, ведь я твою бабушку видел

– Высокие сосны вдруг покачнулись и поглыли перед моими глазами.– Да живы] Все твои живы! – кричал Андрей, но я никак не могла прийти в себя.Моя бабушка, возвратившись с Шелони домой, как и следовало ожидать, не поверила сторожу деду Зиненко, что я ушла в тыл. Она меня искала среди партизан – все бригады обошла... В конце сорок первого года она вступила в партизанский колхоз, вместе с ребятишками и с козой Муссолини.Последний раз Андрей видел бабушку в начале августа сорок второго года. И это называется недавно!.. Каратели наступали на знаменитый Партизанский край. Восьмого августа начался страшный бой. Фашисты, с танками, самоходной артиллерией, армадами бомбардировщиков, со всех сторон двинулись на партизанские бригады. Силы были неравными. С кровопролитными боями партизаны отходили в глухие леса и болота соседних Псковской и Новгородской областей. Мишка Малинин погиб, до последнего патрона защищая госпиталь. Андрея, раненного в грудь, спасли боевые товарищи. Лечился он на Большой земле...Отступая, партизаны повесили бывшего завхоза МТС Егора Петровича – продался фашистам, хитроглазый...Андрюшка разбередил старую рану. С августа сорок второго года много, ох, много воды утекло... Всё могло случиться. Каратели не щадили никого: ни старого, ни малого...Он шел по нашей главной траншее, ступая широко, пружинисто и твердо. Был он в короткой флотской шинели, в черной барашковой шапке с “капустой”, а на его левом плече в такт шагам раскачивался тощий зеленый вещмешок.Мы провожали его изумленными взглядами,– Не иначе, как заблудился человек, – бросил ему вслед Непочатов.Заблудился?! Интересно... Да от нас до любого моря сотни и сотни километров!Дед Бахвалов пожевал кончик бороды и задумчиво сказал:– Разрази меня гром, это новый ротный. Ну, мазурики, держись, – это вам не покойный старший лейтенант Рогов...Моряк дошел до нашего капонира, остановился и потребовал Ульянова, а Ульянову приказал:– Свистать всех наверх!Но нас не надо было сзывать, ~– мы все были налицо и с любопытством разглядывали “чужака”.Он застегнул свою куцую шинель на все пуговицы и кратко отрекомендовался:– Старший лейтенант Григорий Мамаев, образца тысяча девятьсот четырнадцатого года. Назначен командиром первой роты. Вопросы есть?Вопросы, конечно, были, а один из них так и вертелся у каждого на языке: “Как ты, моряк, попал к нам в пехоту?” Но мы молчали. Внешний вид бравого флотского не располагал к откровенной беседе.У старшего лейтенанта Мамаева богатырские плечи, шея как у годовалого бычка, и медно-красное, обветренное лицо. Он стоял, как на скользкой палубе корабля, широко расставив ноги в обротных яловых сапогах, и глядел на нас довольно сердито. Точно угадав наши мысли, счел нужным пояснить:– Если кто-нибудь из вас думает, что меня, как непутевого краба, помели с флота, то он ошибается. Я, так сказать, вынужденно бросаю якорь. А на флоте мы еще будем. Пре-дуп-реж-даю: порядок потребую, как на военном судне! Ясно?Нам было” ясно – этот потребуетВ первый же день моряк спросил меня:– Знаешь ли ты, что женщина на корабле приносит несчастье?– А мы не на корабле, – ответила я. Вечером опять задал вопрос:Знаешь ли ты, женщина, что такое море?Знаю. Соленая водичка.Моряк постучал согнутыми костяшками пальцев по своему широкому лбу и сказал:Запомни, мы с тобой друг друга не поймем!Ничего, – бодро возразила я,– вместе хватим лиха, споемся.Но Мамаев даже не пожелал со мною умываться из одного умывальника и на сосне, рядом с моим, демонстративно повесил свой.На другой день, выспавшись после ночной вахты, он выбрался из своей землянки в одной тельняшке. Я как раз умывалась ледяной водой.”Новый ротный не поздоровался, только покосился в мою сторону припухшим со сна глазом. Снял тельняшку, бережно повесил ее на сосновый сучок и долго растирал мускулистое тело талым снегом. Я наблюдала за ним почти со страхом. С содроганием подумала: “Озолоти, не разделась бы на таком холоде. Брр!..”Моряк, с наслаждением отфыркиваясь, умылся, надел тельняшку, опять на меня покосился и вдруг запел во весь голос:Напрасно ты, на бога уповая, Мечтала моряка пришвартовать. Ошибку грубую несешь, родная, Нам, морякам, на женщин на-пле-вать!Мне стало смешно. Экий женоненавистник! И чего орет, чудило? Услышат немцы, будут нам аплодисменты.Первым делом новый ротный вырезал себе увесистую дубинку с круглым набалдашником. Любопытному ординарцу Соловью многозначительно сказал:– Пригодится...Опираясь на свою палочку, он ходил по обороне, ворчал и так заковыристо ругался, что видавшие виды солдаты только посмеивались, а я затыкала уши. Однажды не выдержала, сказала:Эй, моряк красивый сам собою, ты бы поменьше сквернословил!А ты бы, женщина, уши не развешивала! – отрезал Мамаев.Ему не понравилась оборона: и место неподходящее, и система огня не та, и работы идут слишком медленно...Но дня через два-три моряк огляделся и закричал, как на корабле в двенадцатибалльный шторм:– Полундра! Ты что же это, краб, демаскируешь? Или тебе неизвестно, что там НП артиллеристов?Каждому провинившемуся он показывал свою дубинку:– А этого ты не едал?Впрочем, не только показывал, а как Петр Первый в первую же неделю отвозил своего ротного старшину. Возмездие, очевидно, было справедливым, тот и жаловаться не пошел. Побив старшину, моряк, сердитый, ввалился ко мне в землянку и прямо с порога:– Солдаты есть хотят!– А я что – начпрод? – зло ответила я.Он упрямо тряхнул рыжеватым чубом:– Не в этом дело. Ты мне скажи: всегда у вас тут такая вакханалия со снабжением?Было хуже. Сейчас налаживается. Мамаев гневно взглянул на меня:– Да-а, по-ря-до-чек у вас в пехоте!Я промолчала, и он ушел.В течение месяца мы “сражались” почти ежедневно, Ротный придирался на каждом шагу, наседал упрямо, напористо, точно задался целью во что бы то ни стало выжить меня со своего пехотного корабля. Чувствуя себя правой, я не уступала и с неменьшей энергией отстаивала свою независимость. Кто ты такой, собственно? Откуда взялся? Пришел на всё готовое и брюзжит: это не так, да то не этак...Мамаеву вдруг не понравились уже готовые пулеметные площадки, и он велел все до одной переделать, передвинуть на новые места. Я категорически запротестовала: зачем? Видимость хоть куда, обстрел хороший, полковой инженер одобрил, – что еще надо?Моряк нагрубил, но отвязался. А потом очередь дошла до моего капонира:– На черта ты соорудила такую гробину?! Что это —овощехранилище или общественный нужник? Видал бы я в гробу эту пекарню!Я охрипла, прежде чем доказала, что громоздкий капонир – не плод моего досужего вымысла, а уставное и вполне инженерное сооружение. Да и чем он, собственно, мешает? В случае артналета или бомбежки надежное убежище для солдат – пять накатов бревен на крыше – это не кот начихал. Нет маневренности? И не надо. В случае чего бой будем вести с открытых площадок, тем более что дело к лету.Генеральная стычка у нас произошла по поводу проволочных заграждений. Пять ночей стрелки тянули перед позициями роты колючую проволоку в три кола. Командовал младший лейтенант Ульянов. Ни перед одной моей точкой проволоку не поставили. Ульянов сказал, что так распорядился ротный. Пошла объясняться к Мамаеву,Моряк собственноручно стирал свою старенькую тельняшку в цинковом ящике из-под патронов и был недоволен, что я его застала за столь неподходящим занятием. Неласково спросил:Женщина, что тебе надо в моем кубрике?Успокойся, мужчина. Не съем. Почему не ставите проволоку перед пулеметами?Мамаев нахально ответил:Своих лбов на баржу не пересажаешь, вот и тяни колючку. Зажирели, лодыри!Это мы-то лодыри? Зажирели? Ну, я пошла звонить комбату.– Звони хоть самому комдиву, а мое слово – железо!Комбат недовольно спросил:Никак власть не поделите? Ох, доберусь я до вас – мигом помирю!Но ведь это же безобразие, товарищ тридцатый! Тянули, тянули, и вдруг нарочно оставили прорехи!И твои не надорвутся, если доделают, – решил тридцатый и дал отбой.Мамаев вышел ко мне навстречу, ехидно улыбаясь. Спросил:Ну, что сказал тебе комбат?Велел кланяться твоей прабабушке,Ха-ха-ха!Вот напортачу с колючкой, посмеешься другим голосом – за оборону-то отвечаешь ты, а не я!Женщина, не испытывай мое терпение, оно не безгранично. Я тебе напортачу!Ты думаешь, я умею тянуть проволоку? Подскажи, если ты такой умный.– А ты что ж, полагаешь, что война – моя специальность? Думаешь, я когда-нибудь тянул колючку? Думать, женщина, надо, мозгой шевелить!Посоветоваться было не с кем. Мой заместитель и правая рука Непочатов тоже никогда не имел дела с колючей проволокой. Ульянов только засмеялся: тянули, как умели. А полкового инженера днем с огнем не поймаешь: все строятся – замотался человек, где уж ему консультировать каждого взводного. Решили делать, как покрасивее, чтобы зигзагов было больше, а когда закончили, то оказалось, что ни один фас не простреливается фланкирующим огнем! Это заметил сам командир полка. Он сделал замечание комбату, комбат отчитал Мамаева, а уж моряк отыгрался на мне: целые сутки “вынал душу”, а закончил так:– И за какие только прегрешения меня столь сурово наказал Нептун?Я не раз вспоминала добрым словом погибшего Евгения Петровича, но, как ни странно, незаметно для себя начала привыкать к Мамаеву, к его воркотне, к постоянной требовательности, и даже к соленому мамаевскому слову. Удивительно, что Мамаев, сам неисправимый сквернослов, терпеть не может непечатной брани в чужих устах. Выкатив глаза, орет: “Тебе что, краб, язык обре-вать?” Если ему возражают:

“А вы сами?”

и здесь не теряется: “Поживи, салажонок, с мое, а тогда и суди. Да и не давал я тебе права обезьянничать. Перенимай от меня хорошее, а плохое оставь при мне. К тому же среди нас есть женщина. Мозгой шевелить надо...”Ну и комик! А попробуй засмейся – не обрадуешься.Как-то после совещания нас задержал капитан Степнов. Он сказал Мамаеву:– Мы забираем от тебя Анку-пулеметчицу. Переводим ее в роту Павловецкого, а ты получишь взводным мужчину.Здрасьте, я ваша тетя! – возмутился Мамаев. – Воспитывал, воспитывал, а теперь отдай дяде?От руки ты ее, что ли, воспитывал? – засмеялся капитан Степнов, показав глазами на мамаевскую дубинку,Нет, от языка, – ответила я за Мамаева.Вольному воля, – разобиделся моряк.Где-то в глубине души ворохнулось теплое чувство к Мамаеву: “Надо же! А я-то думала, что он рад-радехонек от меня избавиться”.А может быть, мне не стоит переходить к Павловенкому? – спросила я капитана.Так вы же грызетесь между собою с утра до вечера!– возмущенно сказал капитан Степнов. – О вас даже в соседнем полку анекдоты сочиняют.Лицо Мамаева выразило неподдельное изумление:– Клевета! Когда же это мы грызлись? Видал бы я этих анекдотчиков...Но по дороге домой мы снова разругались. Мамаев, имея в виду оборонные работы, спросил:Заканчиваешь?Да как будто бы дело движется к концу. Остались небольшие доделки, и всё.Закончишь, будешь Ульянову помогать. Я даже остановилась:Это в честь чего же?А в честь того, что у него еще работы непочатый край. Надо центральную траншею довести до обеих стыков.Твой Ульянов будет копаться до второго пришествия, а мы виноваты? Траншея ваша, вы и доделывайте, а нам заниматься надо. Пополнение вот получили. Новички пулемета не знают.Мамаев возмущенно ударил себя по бедрам, по всегдашней привычке закричал, точно его резали:– Наша, говоришь, траншея?! А вы, что ж, и ходить по ней не будете? Или у вас, как у серафимов, крылья вдруг выросли? Ничего себе боевое содружество. Что ж молчишь? Крыть нечем?– Отвяжись. Чуть из-за тебя не забыла. Ведь у меня сегодня день рождения!– Да что ты! – На лице Мамаева мгновенно расцвела улыбка. Сердитые складки на лбу разгладились. – Сколько же тебе стукнуло?– Сколько стукнуло, столько и брякнуло: целых восемнадцать!– Да ну! А я думал, что ты раза в два старше. Уж очень злоязычна.Зато у тебя ангельский характер.Ладно, не в том дело. Стало быть, в гости позовешь?А что проку тебя звать? Полаемся, только и всего.– Да что ж мы, ненормальные – в такой день лаяться? Давай договоримся: горючее твое, закуска моя. Вот такую ку-си-ну сала из дому получил. Идет? – Он вдруг опять нахмурился.– Ну всё, – сказала я, – сейчас начнется...– Попала пальцем в небо, – усмехнулся Мамаев. – Понимаешь, письмо из дому неприятное получил. Сынишка убежал. До самой Разуваевки добрался. И сообразил же, салака: “Папа погиб. Маму и бабушку разбомбило”. К воинскому эшелону примазывался. Ведь только десять лет поросенку! И в кого такой проходимец? – Мамаев захохотал.Тоже мне – папаша! Тут надо не смеяться, а меры принимать. Убежал и еще раз убежит.Какие ж могут быть меры на расстоянии? Вот был бы я дома, так взял бы флотский ремень...Помогло бы, как мертвому припарка. Он ехидно ухмыльнулся:– Слушай, а сколько у тебя детей? Двое? Трое?– А ты что ж не знаешь, что чужих воспитывать легче, чем своих?– То-то и оно... (Мамаев, оказывается, и вздыхать умеет, да еще как горестно.) Это в первый раз за всё время он поделился со мной своим личным. Ну что ж? Кажется, оттаивает неприступное флотское сердце. Ничего, найдем общий язык!..Вечером скромно отпраздновали мое совершеннолетие. Мамаев щедро одарял нас большими ломтями домашнего сала и пел песни. У него изумительный по красоте голос – настоящий бархатный баритон.Из далекого Колымского края Шлю тебе, дорогая, привет.*Тоже мне, песня! Я сказала:– Давай другую., Он озорно свистнул в два пальца и заплясал по землянке:Когда я был мальчишка, Носил я брюки клеш...– Долой! Давай нашу.Я начала сама!Мы смерти не пугаемся, От пули не сгибаемся, От раны не шатаемся