Текст книги "Чижик - птичка с характером"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Такой уж мы народ!Мамаев, Ульянов, Иемехенов и дед Бахвалов дружно подхватили:Не раз в бою проверены, Не раз огнем прострелены.Ах, как поет прохвост Мамаев! Никогда бы не подумала.Два неразлучных друга командиры взводов Иемехеяов и Ульянов шалили, как резвые козлята, и пытались танцевать польку.Лукин, подперев кулаками румяные щеки, молча улыбался своим мыслям. Наверное, думал о Шурочке и родном колхозе. А подвыпивший дед Бахвалов стучал кулаком по столу и грозно вопрошал моих гостей:

Признавайтесь, мазурики, кто из вас сказал, что женщина на фронте – вред и беспорядок? Ась? Да мы за своего взводного троих, нет – пятерых мужиков не возьмем! Так я говорю, мазурики?Деда вполголоса уговаривал Непочатов. А мне было грустно. Недоставало тихого присутствия Вари Саниной, не хватало Евгения Петровича, скромного Шамиля Нафикова и Лиховских, которого я забыла пригласить. И ныли старые незажившие раны... Федоренко сейчас было бы двадцать пять лет. Только двадцать пять... А его уже нет... Еще утром я получила письмо от доктора Веры. Она поздравляла меня с днем рождения и... с правительственной наградой. Это было так неожиданно, что я даже не обрадовалась. Моя родная дивизия наградила меня за августовские бои подо Ржевом! Прошло около года, а вот вспомнили. Кто же это, интересно? Может быть, комиссар Юртаев поправился и вернулся в свой полк? А может быть, строгий Димка Яковлев?.. Моя дивизия сейчас была далеко отсюда: вела бои за украинскую землю на Харьковском направлении.Доктор Вера писала, что в зимнем наступлении погиб комдив генерал-майор Кислицын. Так я с ним и не успела познакомиться... А ведь приказ о награждении, наверное, подписал он... Полковника Карапетяна тоже уже нет в нашей дивизии – он теперь целой армией командует. Впрочем, у меня уже другая дивизия – Сибирская! Хорошая дивизия, славный народ, но всё равно сердце болит по той, самой первой... Чижик там служил... Восемнадцать лет! Ни белого платья, ни полонеза Огинского, ни цветов... Впрочем, цветы были. Иемехенов притащил целую охапку вереска, с крошечными, как булавочные головки, розоватыми бутончиками. Он сам поставил свой веник в большую банку из-под консервов и даже обернул “вазу” белой бумажкой... Милый, маленький тундрович!.. А бабка моя, наверное, сегодня плачет горючими слезами... И мне хочется реветь в три ручья, да совестно, ведь не Чижик – командир.Я с каждым днем всё пристальнее приглядываюсь к Мамаеву и всё больше проникаюсь к нему уважением. Мамаева можно не любить, можно сколько угодно возмущаться его грубостью, но не уважать нельзя. Не только одну меня, всех окружающих покоряет его собранность, деловитость, прямолинейность. По-моему, он из тех, кто знает, чего хочет; из тех, кто идет к намеченной цели, не сворачивая в сторону и не делая уступок ни себе, ни другим. У Мамаева строгий распорядок дня: спит он не больше шести часов в сутки, ежедневно бреется и каждое утро возле своей землянки проделывает полный комплекс упражнений, а потом холодное обтирание. Он всегда занят. У него пока нет ни одного заместителя, и он везет за троих. И что бы Мамаев ни делал, делает со вкусом, с истинным удовольствием, заражая других своей неистребимой бодростью и энергией. И отдыхает командир роты не по-нашему: не признает “козла”, терпеть не может замызганных анекдотов, не любит, как он выражается, “травить баланду”. В свободное время он усаживается за маленький стол под сигнальной сосной и, не обращая внимания на холод, сам с собою играет в шахматы. И даже когда фриц хлещет бризантными по Вариной высоте, Мамаев не встанет из-за стола, пока не закончит партию, а выиграв у воображаемого противника, хохочет смачно, удовлетворенно. Мне очень хочется сыграть с ним партию-другую, но он прин-ци-пи-ально не признает женщину за серьезного партнера: “Из тебя шахматист, как из меня прима-балерина...” Видали? Подумаешь, Ботвинник! Ну и наплевать. Я могу сыграть с Непочатовым или дедом Бахваловым. Но Василий Иванович очень уж долго обдумывает каждый свой ход, а дед жульничает самым бессовестным образом: ходом пешки назад берет моего коня, да еще и оправдывается! “Это ж поле боя, взводный! Так я понимаю? Ась? Стало быть, чего же солдат должен зевать, коли конница у него в затылке!”И есть еще одна ценная черта в характере Мамаева: он понимает и по-настоящему любит солдата – рядового труженика войны, хотя спуску не дает никому. А солдаты переднего края -народ.чуткий, отлично разбираются, где бодрячество и показной демократизм, а где искреннее, идущее от сердца. И как ни прячет Мамаев свою душу за панцирем нарочитой грубости, солдаты ее разглядели.Теперь я многое знаю о нашем ротном командире из его же отрывочных рассказов. Вспоминая свое беспризорное детство, Мамаев любит впадать в минорный тон, и это ему так не идет, что получается скорее комично, чем трогательно: “Мальчишечка-несмышленыш, без роду, без племени, не помню, как и оказался на улице. Ни папаши, ни мамашеньки, ни крова над беззащитной головушкой...” Однако “несмышленыш” успел окончить и школу ФЗО и речное училище. Ходил старпомом на пассажирском до Астрахани и даже до самой Москвы. Волгарь жил весело, громко, с распахнутым сердцем – по всей Волге было слышно Гришку-капитана. На войну попал добровольно уже членом партии. А семейной жизнью был неудовлетворен. Не то чтобы они с женой ссорились, а просто не понимали друг друга. Женился он рано, еще до действительной службы, а когда вернулся домой, сыну уже было четыре года.– ...Влюбился я так, что хоть пропадай. Парень был решительный: наваксил флотские штиблеты, и бах-предложение. Татьяна сразу согласилась, а ее маменька – ни в какую! Но я долго не раздумывал, схватил Таньку в охапку и в загс... А теща мне досталась по блату от самого господа бога. Она не ругалась, не брюзжала – молча несла свой тяжкий крест: дочь потомственного почетного гражданина должна сидеть за одним столом с бывшим беспризорником! Ну это ли не трагедия?Всё бы ничего, но стала она портить Сережку: в церковь таскать да всяким лакейским штучкам учить. “Поцелуй у бабушки ручку. Скажи: мерси, милая бабушка, за обед...” Ах ты, старая калоша! Дал я бой раз и два – никакого толку. Стала хитрить. Ребенка научила врать и лицемерить. Как бабка дома – ко мне и не подходит. Сидит, как мышонок, и глазенки не поднимает. Бабка за дверь – он ко мне на шею. Такую, бывало, возню поднимем – дым коромыслом! Всю тещину рухлядь перевернем. Ха-ха-ха! Нет, ты только подумай, все комнаты захломощены, а чем? Стоит “фу ты, ну ты, ножки гнуты”, а это, оказывается, ко-зет-ка! Видал бы я все эти пуфики-туфики в гробу, а кошку Маркизу на живодерне... Бывало, зову Татьяну в кино, а она: “Надо маму спросить”. Налажу с субботы лыжи: “Таня, айда за Волгу”. А она: “Мама сказала, что замужней женщине это неприлично”. Ну и уйду один. Так и жили: ее из дому не вытащишь, меня домой не дозовешься. Крутишься как белка в колесе, а радости мало. Любил же я Таньку! А жизнь не клеилась. Приду домой поздно, все спят, а я злюсь, и чего злюсь – сам не знаю,Так бы и шваркнул об стену все. эти вазочки и гераньки. А сейчас обидно: не так жил! Надо было бы взять Татьяну да Сережку и бежать из этого мещанского болота куда глаза глядят. Глянул я на Танюшу, когда она провожала меня на фронт, и точно внутри что-то оборвалось. Краб ты, думаю, непутевый! Ведь эта же будет ждать до самого своего смертного часа!.. Светлая такая, грустная, глазазаплаканы... Сережку к себе прижимает... Эх, начать бы всё сначала! Но ничего. Вернусь, всё по-своему переверну, Я его подзадорила:Врешь. Ничего ты не изменишь. Вернешься и усядешься на тещину ко-зет-ку, как старый мещанин.Нет уж, амба! – захохотал Мамаев. – Увидишь. Духу мещанского не переношу. Я Татьяну исподволь подготовляю – в каждом письме разъясняю ей свою программу-минимум.Ладно. Поживем – увидим. Помирать не собираемся.За несколько дней до Первого мая наконец-то закончили строительство. Соединились траншеями и с правым и с левым соседом. Позади целый месяц изнурительного труда, равного подвигу, впереди заслуженный отдых за надежными укрытиями.И комбат, и командир полка в основном остались довольны. Правда, есть некоторые недоделки: там подсыпать, там углубить да подчистить. Но по сравнению с произведенным фронтом работ это сущие пустяки. , Погода как-то сразу вдруг установилась очень теплая, так что многие солдаты, скинув осточертевшие за зиму валенки, разгуливают по траншее босиком.Только теперь я обратила внимание на окружающую местность: какая красота! Казавшиеся унылыми холмы зазеленели и сразу несказанно похорошели. Лес в тылу и на нейтральной полосе окутался нежной зеленоватой дымкой.Впереди яркой лентой сверкает на солнце река Осьма. Прямо на глазах из песчаного бруствера вылезают ярко-желтые цветы мать-мачехи и густо-лиловые мохнатые колокольчики сон-травы.Даже суровое сердце нашего комбата растопили теплые солнечные лучи. Он появился на обороне с букетиком в руках и, разговаривая с Мамаевым, то и дело нюхал лиловые колокольчики, и кончик его большого носа был желтым от цветочной пыльцы. Он и Мамаеву дал понюхать, спросил:– Как, по-твоему, чем пахнет?Моряк добросовестно понюхал, сморщил нос:А ничем...Как это ничем? – возразил комбат. – Весной, парень, пахнет. Прелой землей.Он долго оглядывал окрестные холмы и наверняка думал о чем-то очень далеком от войны. Вздохнул и задумчиво сказал:– Пахать, сеять давным-давно пора. А мы, варвары, родную землю железом корежим, кровью удобряем. Ну, да история нас простит. Не мы этого хотели...Заметив на моем лице удивление, Паша мне шепнула:– Ведь он агроном...Я еще больше удивилась. Вот уж никогда бы не подумала, что у комбата такая мирная профессия. А мне казалось, что наш Радченко и родился-то на поле боя: под трубный вой и грохот полковых барабанов.Впрочем, что ж тут удивляться? Разве думал когда-нибудь минский учитель Рогов Евгений Петрович, чта ему доведется героем умереть на поле боя?.. А тихая жалостливая Варя-чалдонка?.. А живые?.. Мой приятель Лиховских, старший пионервожатый одного из детских домов в Сибири? А начальник штаба полка майор Матвеев, директор детского туберкулезного санатория?.. А замкомбата Соколов, бывший зоолог, начинающий ученый?Как-то Мамаев попросил у него прикурить, и Соколов подал ему спички. Мамаев открыл коробку и с омерзением отшвырнул ее прочь. Надо было видеть, как огорчился Соколов, когда все его жучки какой-то особой породы проворно расползлись по сухой прошлогодней траве...Все мы по природе мирные и в абсолютном большинстве глубоко штатские люди. А пришлось Родине трудно, и все мы здесь. И будем сражаться до последнего вздоха, стоять насмерть, бить врага до победы!За командным пунктом батальона, возле непроточного маленького озерка приступили к строительству бани. Про” рабом назначили деда Бахвалова и выделили в его подчинение десять моих и мамаевских солдат. Строители возвратились на четвертые сутки. Они несли на плечах целый ворох березовых веток с едва распустившимися листочками и лихо горланили любимую песню деда Бахвалова:Ты подумала, Маруся, Что погиб я на войне И зарыты мои кости В чужедальней стороне...Впереди, победно” выставив бороду, вышагивал сам прораб, дирижировал зеленым веником и браво подсчитывал ногу:– Ать-два! Левой! Левой!Весь вечер дед Бахвалов собственноручно вязал огромные веники и наделял ими сначала строителей бани, потом всех подряд,– Венички-то, дедок, того... сказал ему Мамаев, – прутьев больше, чем листьев, что твои розги...Старый пулеметчик расплылся в улыбке:– По Сеньке и шапка... Сибиряку в самую плепорцию... – И вручил моряку самый большой веник.За успешное строительство бани комбат предоставил пулеметной роте право мыться первой. Я сняла с обороны десять человек и повела в баню. С остальными остался Непочатов.Над круглой жестяной трубой бани чуть-чуть струился легкий сизый дымок. А возле бани, на разостланной палатке, целая куча солдатского добра – летнее обмундирование: сапоги, ботинки, белье, полотенца. А над кучей, как Кащей над златом, раскрылатился Макс-старшина со своими двумя помощниками.Дед Бахвалов с поклоном протянул мне один из своих веников, тот, что поменьше:– Попарьтесь-ка во славу, пока мы тут со старшиной занимаемся.Я шагнула в предбанник, нерешительно заглянула в парилку и сразу же отпрянула назад: струей раскаленного воздуха меня едва не сшибло с ног.– Нет, – сказала я, возвращая деду веник, – что-то у меня нет никакого желания изжариться заживо. Помоюсь после всех.Солдаты засмеялись и с веселым гомоном повалили в баню.Прошел час, а из бани еще никто не выходил. Прошло еще полчаса. Появилось наше начальство: Ухватов со своим писарем – у обоих по жиденькому венику под мышкой. Старшина Букреев постучал в двери мыльной – ни ответа, ни привета. Он обошел вокруг баньки, заглянул в подслеповатое окошечко. Вернулся, доложил Ухватову:– Ни черта не видно. То ли угорели, то ли заснули...Подождали еще пятнадцать минут. Двери предбанника распахнулись настежь, на улицу выскочил Попсуевич с ошалелыми глазами и, придерживая на ходу подштанники, что есть силы понесся к водоему.– Один готов, – равнодушно заметил писарь.– Остальные всё парились.Ротный запетушился:– Ну это уж хреновина с морковиной! Два часа парятся!– И ко мне: – Выгоняй своих нахалов. Пора и честь знать!Я постучала себе пальцем по лбу:– Вы что, совсем уже “того”? Выгоняй! Да ведь они голые. – А сама подумала: “Пусть попарятся всласть”.Макс-растратчик наконец рассердился не на шутку:– Я их, паразитов, сейчас попарю! Они у меня неделю чесаться будут!Он куда-то сходил и вернулся с большим букетом молодой крапивы. Проворно разделся до трусов, отыскал в куче брезентовые рабочие рукавицы, натянул пилотку на бритую голову и, грузный, волосатый, белотелый, решительно шагнул в раскаленное банное нутро. Из парилки донесся визг, хохот, потом чей-то истошный вопль, и снова всё затихло.Ровно через десять минут Макса вытолкнули в предбанник, но это был уже не старшина, а его распаренные, исхлестанные останки в рваных трусах. Он вывалился из предбанника наружу, рухнул лицом в траву и застонал.– И второй спекся, – невозмутимо сказал писарь.Ухватов наклонился над пострадавшим, участливо спросил:– Что с тобой, старшина? Плохо, что ли?Макс с трудом оторвал от земли голову, кривя толстые губы и заикаясь, выдавил плачущим голосом:– Б-б-бандиты! Они м-мм-е-ня...– Побили, что ли?– П-п-па-ри-ли в девять ввв-ве-ников... -Старшина, как чудовищный розово-красный рак, на четвереньках пополз к озеру.:Ухватов взвизгнул совсем по-бабьи и с хохотом повалился на траву.Давно и я так не смеялась...Солдаты отмыли двухмесячную грязь и сразу стали совсем другими. В новом летнем обмундировании, подстриженные, побритые, сытые, довольные, они были столь непохожи на чумазых работяг, долбивших мерзлую землю, что Мамаев удивленно захлопал ресницами:– Вот те раз – в ноздре квас! Они, и вроде бы не они...Гурулев опять стал похож на миловидную девочку-подростка. На скулах Пыркова заиграл завидный румянен. У Попсуевича в тугие кольца завились хорошо промытые блестящие черные волосы, засверкали горячим задором цыганские глаза. Товарищи давно уже простили ему каверзную историю, когда он вместо “языка” угодил к разведчикам в мешок. Наверняка забыл об этом и сам гуцул и чувствует себя полноправным членом боевого коллектива. Дед Бахвалов и никогда-то не унывал, а теперь был особенно в ударе и с подъемом рассказывал свои бесконечные мистические истории, непременным участником и очевидцем которых был он сам. Или чудил на занятиях.-Отыщи-каг мазурик, мизибирную пружину! – приказывает он Березину. Березин – отличный наводчик и старательный парень, но тугодум. Он долго сосредоточенно ковыряется в пулеметных деталях и, как школьник, беззвучно шевелит губами. И невдомек бедняге, что такой пружины не существует...А дед ведет

беглый огонь

Попсуевич! Сколько спиц в пулеметном катке?– Мельников! Когда тяга на надульник наматывается?– Сколько отверстий в надульнике?Я не делаю ему замечаний. Пусть почудит – живинка в солдатском быту так необходима!Настроение у всех нас весеннее– хоть пляши.И только один Андриянов недовольно ворчит:– Хлеб-то за прошлое небось штабы зажилили! – У этого коренастого красноярца, как у Чапаева, органическая неприязнь к штабам.Нам теперь регулярно выдают сахар, табак, водку, два раза в сутки кормят горячим. Но Андриянов всё недоволен: подай ему за прошлые дни хлеб, да и всё тут!– Куда тебе столько хлеба? – спросил его Непочатов. – Ларек хлебный думаешь открыть, что ли?– А это мое личное дело, – ответил ворчун, – хозяин – барин...Пырков хохотал?– А что, и откроет! Откроет, жлоб! Таким только дай волю: раз-два – и в спекулянты.Андриянов не жлоб – хороший солдат, а брюзжит только по привычке, да и то не всегда. Всю последнюю неделю ходил сияющий, как именинник, ни разу о штабах не вспомнил: восьмилетний любимец Егорша написал отцу свое первое письмо. Такое письмо, что дед Бахвалов, умилясь, прослезился. В тот же день со смехом и шутками мы написали Егорше коллективный ответ. Андриянов был очень доволен.Теперь мы живем почти мирной жизнью, как кадровые военные в лагерях. Только там противник воображаемый, а перед нами – настоящий. И спим мы не ночью, а днем,Раньше всех просыпается младший лейтенант Иемехенов. Он проверяет часовых всей роты и залпом из всех своих противотанковых ружей дает сигнал побудки. Потом будит своего друга Ульянова, и они вместе ходят из землянки в землянку – поднимают обитателей переднего края. Маленький бронебойщик прямо с порога звонко кричит:– Кончай ночевать! Вставай пришел!У Иемехенова круглое, как луна, лицо, широкие скулы и веселые раскосые глаза. Он давно уже забросил свою пилотку и ходит по обороне простоволосый, а свои жесткие, как конский хвост, волосы подстригает по обычаю предков под горшок. Длиннорукий и заметно кривоногий, он носится по обороне с ловкостью и проворством обезьяны, а щуплой фигуркой напоминает пятнадцатилетнего подростка.Своих молодых подчиненных Иемехенов дрессирует, как в военном училище: зарядка, обязательная пробежка до КП батальона и обратно и на досуге строевая подготовка. Оленевод любит во всем порядок и аккуратность: у бронебойщиков самая чистая траншея и самая уютная землянка.Требовательный Мамаев питает слабость к северянину и всегда ставит его в пример другим командирам взводов. А Иемехенов любит Мамаева и мамаевские песни. Впрочем, он и сам охотно поет, то есть бесконечно долго тянет на одной ноте: о-о-о-о, и-и-и-и, э-э-э... Иемехенов доброволец. На фронте он с первых дней войны. Храброго смекалистого солдата заметили и направили в полковую школу, а через несколько месяцев, после очередного ранения, Иемехенов попал на армейские курсы младших лейтенантов. Теперь он офицер, неплохой офицер.На днях от нечего делать иемехеновцы заплели стенки своей траншеи зелеными еловыми ветками. Получилось красиво. Мамаев умилился:– Ну что за салажонок! – и сразу, конечно, ко мне:– А твои лодыри только спать.Мы не лодыри, а просто умница Непочатов отсоветовал мне следовать примеру изобретательного тундровича.– Минутная радость, – сказал он. – Через два-три дня вся эта красота высохнет. Одна спичка – и спасайся, кто может...Ульянову тоже очень хотелось бы иметь зеленую траншею, но это ему не под силу: слишком большой участок в его ведении.На дороге, возле Вариной могилы, по инициативе Иемехенова, была создана спортплощадка: турник из танковой оси, бревно-бум и даже малая полоса препятствий: Бронебойщик по нескольку раз в день с истинным удовольствием раскачивается на турнике, повиснув вниз головой. Впрочем, любителей спорта у нас хоть отбавляй. Площадка пустует только ночью или при артиллерийском обстреле.Не отстал и Непочатов – на той же дороге, несколько ближе к обороне, устроил городошный корт. Сражение в рюхи открыл сам комбат и, к вящему удовольствию зрителей, наголову разгромил нашего самоуверенного “адмирала”. Но зато Мамаев отыгрался на боксе. Они с Иемехеновым из трофейного кожаного плаща выкроили несколько пар боксерских перчаток, выстегали их изнутри толстым слоем ваты да зеленого мха и открыли школу бокса. Через несколько уроков на ринг вышли два приятеля, и Иемехенов раскровянил Ульянову нос и выбил передний зуб. Ульянов в окружении болельщиков, лежал на траве с мокрой марлей на переносице, плевался кровью и хныкал, как маленький. Победитель очень расстроился.. С убитым видом топтался возле поверженного противника и сокрушался:– Неладно, однако... Друг, не плакай... Бей, однако!Едва залечив раны, Ульянов, как голландский петух, снова ринулся в бой и снова был бит. Но слава чемпиона по праву досталась Мамаеву: он накостылял и Ульянову, и Иемехенову, и моему приятелю Лиховских, и своему коллеге и соседу Павловецкому.В один из погожих дней с разрешения начальства Мамаев устроил спортивный праздник. Состязались по бегу с препятствиями, рюхам; боксу и перетягиванию каната. Явился командир полка подполковник Филогриеаский с майором Самсоновым и комбат Радченко со всеми заместителями. Главным распорядителем и судьей был Мамаев, а самым ярым болельщиком дед Бахвалов. Он волновался не меньше самих участников и кричал, не жалея голоса:– Вперед, мазурики! Жми-дави стрелкачей!По всем видам многоборья победил взвод бронебойщиков, и сияющий Иемехенов принял из рук майора Самсонова приз: фляжку водки и пять пачек трубочного табаку.Дед Бахвалов так расстроился, что потерял свои очки. “Мазурики” руками обшарили всю траву и дорожную пыль, а очки оказались у деда на лбу. И зачем ему очки, спрашивается? Зрение, как у снайпера. Очки для фасона, а глаза сами по себе: молодые, умные, хитрющие...Праздник едва не закончился трагически. Когда иемехеновцы, усевшись в тесный кружок, угощали призовым табаком всех подряд, над спортплощадкой появился немецкий “костыль”. Повисел над нашими головами, покачал крыльями, и вдруг ударила вражеская батарея. Первый снаряд разорвался несколько в стороне от дороги, второй ближе, а третий звезданул прямо по нашей полосе препятствий. И победителей, и болельщиков как ветром сдуло. Уже в капонире дед Бахвалов, посмеиваясь, сказал:– Это, мазурики, пользительно. А то так можно и забыть, какая она есть, война.Командир полка остался доволен нашей спартакиадой, похвалил Мамаева:– В здоровом теле здоровый дух. Спорт на переднем, крае! Если рассказать такое в тылу – не поверят.Подполковник Филогриевский . человек воспитанный, интеллигентный, не терпит грубости, а мат прощает одному Мамаеву, да и то только потому, что моряк в этом отношении не поддается воспитанию.– Товарищ Мамаев, когда же вы расстанетесь наконец с этой отвратительной привычкой сквернословить? – частенько укоряет его командир полка. – Русский язык такой богатый, такой звучный, такой прекрасный...– Товарищ подполковник, да когда же это я сквернословил? – искренне возмущается Мамаев, но частенько, ох, частенько употребляет свои “соленые” слова.Подполковник заметно отмечает нашего Мамаева перед остальными командирами рот и любит бывать у нас на обороне.Днем обязательно учимся – четыре-пять часов – изучаем оружие. Условия обороны позволяют заниматься даже тактикой: ежедневно Мамаев снимает с позиций по одному взводу, а я по одному расчету, и в лесу возле батальонной бани мы по всем правилам разыгрываем наступательный бой.Пырков ворчит:– Новобранцы мы, что ли?А дед Бахвалов насмешничает:– Что и баить – ученого учить только портить... Ты ж, мазурик, все академии прошел – “два по десять – ваших нет”...И Андриянов ворчит по всегдашней привычке:– Отчего солдат гладок – поел да на бок... Полежишь тут на боку.А дед ему:Мало ты, мазурик, дрыхнешь? На-кось зеркальце, поинтересуйся на свою физику – скоро и хрюкать не будешь...А вечерами, перед ночной вахтой, молодежь, прячась от комаров, набивается в просторный капонир деда Бахвалова. Ох уж этот дед! Какой только чертовщины не знает! И как рассказывает! Мороз по коже...– ...Кинулась на меня с ели рысь. Огромадная, страшенная кошка... Чуть что не на плечи села. Выпалил я, мазурики, сразу из двух стволов, и не попал! Отродясь такого со мной не бывало. Белку бил прямо в глаз, да это у нас и не в диковинку. А тут в упор промазал! Только лапу подранил. А она ощетинилась, вякает, пена с морды клочьями и хвостом-коротышкой туда-сюда, туда-сюда... Схоронился я за кедрач, перезарядил ружье, выглянул и обомлел: Соня! Соня – соседка, колдунья! Чтоб ей пусто! И губа верхняя надвое рассечена... Выстрелил я ей прямо в оскаленную пасть, и тут как гаркнет у меня за спиной: “Отдай решето!!!” Только гулы по тайге пошли, а рысь как сквозь землю провалилась... Не робкого я, мазурики, десятка, в молодости с рогатиной на медведей хаживал, а тут замочил портки...Как-то, послушав дедовы байки, капитан Степнов сказал:– Василий Федотович, вы бы лучше молодым солдатам рассказали, как партизанили в гражданскую войну.Дед нахмурился:– Тяжко вспоминать, товарищ капитан... Почитай что голыми руками воевали. Перед самой войной мы со старухой в областной центр ездили. Телочку хотели на базаре сторговать. Младшая дочка у нас на выданье была. Ну, телочку не купили, потому как денег не хватило: скот у нас в тайге дорог. И пошли мы со старухой в клуб. А там в аккурат кино “Волочаевские дни” ставили. Поглядел я, мазурики, мать честная! Ведь это ж про наш отряд! Так всё и было, как показано... Верите ли, заплакал я, как дите малое. Да... Тогдашним бы людям да теперешнее оружие, так что бы и было! А то на весь отряд одна пушчонка самодельная да один пулемет. Ни снарядов, ни патронов. Таскаем за собой “максимку”, бережем его пуще глаза, в одеяло, как ребенка, запеленали, чтобы, спаси бог, не замерз. А как в бой, пулемет сам по себе на саночках стоит, а мы, пулеметчики, сами по себе из дробовиков по семеновцам палим, как по воробьям, да всё, как белке, в глаз норовим... А эти мазурики, – дед. кивнул на своих слушателей, – ничего не берегут. Как, скажи ты, им всё даром достается! Стреляй от пуза, пали в белый свет, как в копейку! Вчера погулял я по траншее, до самого соседа добрался. Верите ли, целый подол собрал этих самых... патронов. Валяются под ногами, как переспелые шишки кедровые. Я собираю, а Пырков, мазурик, насмехается, дразнит: “Дед Каширин, – кричит,-дед Каширин!” Хотел я его отвалтузить, да неловко: на посту ж, мазурик, стоит...Ха-ха-ха-ха!Смешно, мазурики? Эк вас разобрало... Вот видали? – Старый пулеметчик ткнул пальцем в Березина. – Еще вчера располосовал новую гимнастерку, да так и будет ходить, не зашьет, пока носом не торкнешь... А ты чего, мазурик, закатился? – набросился дед на смешливого Гурулева. – Доберусь и до тебя! Отвожу солдатским ремнем за милую душу, даром что ты не из моего расчета. Жалуйся потом на деда Бахвалова. На посту, мазурик, стоит и не видит, что гранаты на дожде мокнут. Невдомекему в нишу спрятать. Бездомовники!.. Замечу которого мазурика, что оружие не бережет – отвалтужу! Ей-богу, отвалтужу! – пообещал дед Бахвалов.В середине мая состоялся дивизионный слет – чествовали героев зимнего наступления. Из нашей роты тоже было несколько человек, в том числе дед Бахвалов, Иемехенов и я.По этому случаю брадобрей пан Иосиф накрутил из моих волос такие кренделя и завитушки, что на голову не налезла пилотка и, к великому огорчению маленького парикмахера, прическу пришлось смочить водой.Пан Иосиф любит моих ребят, частенько .заходит к нам на посиделки и азартно спорит с дедом Бахваловым на божественные темы – защищает свою баптистскую веру.Мамаев как-то послушал, недовольно покрутил носом:– Вы бы, господа богословы, умерили свой пыл, ведь вас молодежь слушает.Дед накинулся на своих подчиненных:– Я им, мазурикам, послушаю! Я им ужо помяну царя Давида и всю кротость его. Брысь отсюда! И ни один мазурик близко подойти не моги, когда я человека перевоспитываю!Старания деда не безрезультатны. Правда, пан Иосиф пока не берет в руки оружие, но уже не затыкает уши, когда работают наши пулеметы, и после каждого минометного залпа не восклицает испуганно и жалобно: “Матка боска!”Дед не теряет надежды:– Ничего, я его, мазурика, перекрещу в нашу солдатскую веру. Он у меня будет из “максимки” строчить, как миленький.Награжденных и приглашенных собралось не меньше полтысячи человек. Награды вручал комдив Севастьянов.Комбата, Лиховских и погибшего Евгения Петровича Рогова наградили орденом Красной Звезды. Иемехенова, нескольких стрелков и Варю Санину посмертно – медалями. Из моих наградили лишь деда Бахвалова и посмертно Шамиля Нафикова.Я получила сразу два ордена: Красную Звезду за бои подо Ржевом в сорок втором, и орден Отечественной войны – за рейд с разведчиками в укрепленный пункт К, Наградили всех участников рейда.Ко мне подошел сияющий Шугай: борода тщательно расчесана, а на широкой груди новенькая медаль “За отвагу”. Широко улыбаясь, таежник сказал:Товарищ взводный, а мне ведь судимость-то сняли. Мне и вашему Бахвалову тоже.Ну что ж? Я очень рада за вас обоих. Поздравляю от души!Меня окружили армейские и дивизионные корреспонденты. Щелкали затворами фотоаппаратов, поздравляли, задавали вопросы.Мне захотелось сняться с нашими бородачами, и я встала между Шугаем и Бахваловым. Симпатичные деды победно выставили вперед бороды и, не моргая, устави лись в объектив аппарата.– Улыбнитесь, – приказал нам фотограф. – Вот так, хорошо. Отменный снимок получится, – сказал он.Дед Бахвалов заволновался:Не пришлют, поди, карточку, мазурики, обманут. Старухе бы моей на память послать. Любо-дорого...Не обманут, – успокоила я, – армейские фотографы народ честный.Честный! Сколько раз фотографировали и только один-единственный снимок получила, тот, который когда-то подарила Федоренко.Среди корреспондентской братии отыскался мой старый знакомый Иван Свешников. Тот самый, которого я приглашала в прошлом году на свою несостоявшуюся свадьбу. Иван как будто бы еще вытянулся вверх, и теперь моя голова приходилась на уровне бедра его журавлиной ноги, Его собратья по перу подшучивали над нами:Товарищи, да это же живая диаграмма! Рост наших военных потенциалов.Она – сорок первый год: он – сорок третий...Да приземлись ты, Иван! Ведь неудобно так девушке с тобою беседовать.Иван добродушно посмеивался и узкой ладонью то и дело откидывал со лба выгоревшую прядку волос.Он не удивился встрече, не напомнил о прошлом и Федоренко. Спросил:Чижик, хочешь я тебя познакомлю с замечательным парнем?Боже избавь!Да ты сначала взгляни, – засмеялся он и протянул мне фотографию. – Каков герой, а? Знатный разведчик нашего фронта. – С фотографии на меня глядел... Мишка Чурсин! Лихие разбойничьи глаза прищурены, а на Мишкиной груди целый иконостас орденов, в том числе Александра Невского, на плечах погоны капитана.Воспоминания нахлынули вдруг теплой грустной волной. Значит, Мишка тоже выбыл из нашей родной дивизии...Свешников продолжал:– Он воюет далековато от вас, но при желании встретиться можно.Я вернула ему фотографию и, подавив вздох, сказала:– Нет, не надо. Спасибо...А вечером, уже дома, деда Бахвалова обидел старший лейтенант Ухватов. Ротный был “под градусом”. Покосившись на мои ордена, ухмыльнулся криво:– Кому ордена и медали, только нам ни хрена не дали...– Так ведь орден или, скажем, медалю надобно заслужить, – возразил ему дед Бахвалов.Ухватов пьяно ухмыльнулся:– А то ты заслужил? Уж не за то ли тебе медаль навесили, что человека кокнул?Дед побледнел, тяжело дыша шагнул вперед, выдавил:– Вот что, ротный, не дадено никому полного права, чтобы в душу человеку харкать!Я проворно встала между ними:– Василий Федотович! Не связывайтесь.Мамаев, глядя на Ухватова с презрением, сквозь зубы процедил:– Вон отсюда!Ухватов ушел, а дед, ткнувшись головой в стенку траншеи, заплакал.Мы с Мамаевым растерянно переглянулись. Старик повернул к нам страдальчески сморщенное лицо, с горечью сказал:– Лежачего, варнак, долбанул... Хоть бы уж не знал. а то всё как есть знает... Если рассудить по правде, то какой же я убивец? До скольких разов этот проклятый Тришка ко мне во сне являлся, царствие ему небесное – кол осиновый... Заявится ночью, дохлый такой, мухортенький, и всё просит так ли жалобно: “Дай соболюшку на косушку...” Я его, анафему, и не стукнул-то ни разу. Вот как перед богом говорю, не тронул, только головой в снег сунул. От страху, должно быть, он, слизняк, преставился... Знал ведь, мазурик, таежный закон... Да, господи боже мой, ежели б я ведал такое, не одного, соболя, двух бы ему кинул – пропивай, мазурик, душа с тебя вон...Да бросьте вы, Василий Федотович! – тронула я деда за рукав. – Мы же вам верим!Вот что, геройская борода, – сказал Мамаев, – хватит Лазаря тянуть. Помер Максим, и черт с ним. Сейчас мы это дело запьем и ворота забьем – награды ваши обмоем. Крикни-ка, дедок, чтоб Соловей принес мою фляжку.– И мою прихватите, Василий Федотович,-сказала я.Мы уютно устроились за столиком у Вариной могилы.Только Мамаев начал наливать водку в кружки, пришла врач Нина Васильевна в сопровождении Лиховских.-Мы к ним в гости, а они уже пьянствуют! – смеясь, сказала она.Мамаев с изящным поклоном протянул докторше свою кружку, сладким голосом (ну и артист!) пропел:Милости прошу к нашему шалашу!За вас, герои! – сказала Нина Васильевна и чокнулась со мной и дедом Бахваловым.– За их память, – кивнула я на могилу, – за Варю, за Евгения Петровича, за Шамиля и за всех, кто тут лежит... – голос мой предательски дрогнул.. Нина Васильевна, отпив из своей кружки два глотка, тихо заплакала. Дед Бахвалов задышал вдруг часто и шумно.– Спят герои, – задумчиво проговорила Нина Васильевна и вытерла слезы маленьким платочком. – Спят, и никогда больше не встанут... – Она опять заплакала. Наверное, вспомнила своего мужа-летчика, погибшего в первые дни войны. А я – Федоренко...Мы долго молчали.На передний край медленно спускалась фронтовая ночь. За немецкими окопами, за рекой Осьмой пламенела узенькая полоска заката, теснимая сгущающейся темнотой. Было очень тепло и по-мирному тихо. Над нашими головами пофыркивал родной “огородник”.– Как хорошо! – вздохнула Нина Васильевна. – Как будто и нет проклятой войны.Мамаев тихо запел:О ты, окно; откройся,