Текст книги "Чижик - птичка с характером"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

вот и деньги.Бабка грустно усмехнулась:

Продадим! Кому, дитенок? Всяк свое норовит за бесценок сплавить.Мы долго молчали и думали невеселую думу. Наконец бабушка сказала:– Отсидимся на Шелони. Не на век германец придет. Старики тамошние говорят, что минует их война: место там глухое, как медвежий угол, вражье войско туда не полезет. Хоромы у Ивана Яковлевича, что твой дворец. Мешок муки в кладовке да мер тридцать картошки в подвале. Не пропадем... А тут оставаться негоже – поселок наш как бельмо на глазу. И опять же – узловая станция рядом...Я рассердилась:Что ты мне про картошку толкуешь! Складывай, что надо, да пошли!Ишь ты, шустрая какая! Чай, не блох ловим. Завтра снесу еще два узла, а там остатки заберем и обе уйдем.Будешь бегать, пока на бомбу нарвешься!Теперь по дороге не пойду. Лучше крюку дам. В поле-то самолет одну старуху не тронет.Как же, видит он – старуха ты или боец.Небось видит, нечистый дух. Когда одна иду, не трогает. Ему, поганику, интересно бомбу сбросить на солдата, а не на меня.Что с тобой спорить... Ребятишки-то хоть здоровы?– Здоровы. Соседка там за ними приглядывает.Поздно вечером к бабушке пришел Егор Петрович, и они долго шептались. Завхоз во всем с бабушкой соглашался, только рыжей головой кивал да прятал за белыми ресницами глаза жулика и пройдохи.Ночью я проснулась от бомбежки и выбралась из блиндажа. Бомбили Дно. По небу шарили призрачные руки прожекторов, в районе станции стучали зенитки.Бабушка сокрушалась:– По самому вокзалу хлещет, гад рябый... А там что эшелонов с бабами да ребятишками! Господи, господи, бедные люди!..Утром, когда мы пили чай, она мне заговорщически подмигнула:– Всё закопала.Я не поняла:– Что закопала?– Тише ты! – бабка покосилась на деда Зиненко, пившего чай у своего блиндажа. – Вещи мы с Егором Петровичем зарыли в саду. Швейную машину, зимнее, книги мамины, которые потолще...У меня все эти дни было плохое настроение, и я дерзко возразила:Нашла сообщника! Да он первый же выроет твои вещи, когда немцы придут!Нужно-то Егору Петровичу сиротское добро, – мирно возразила бабушка. – Чай, у него своего именья невпроворот.– Таким, как он, всё мало. Он же немцев ждет. Бабушка ехидно ухмыльнулась:– Он сам тебе об этом сказал?– Да об этом все знают. Он уже три раза бегал на свой бывший хутор землю перемерять. Он же кулак. А то ты не знала? Вот и зятя от мобилизации спрятал.Бабка всплеснула руками:– Ну что ты брекочешь, коровий лопотёнь?! ‘ Вот возьму иголку да наколю твой язык! Зятя спрятал! Ведь придумают же такое люди. А что ж он родных сынов не спрятал? Оба на фронте.– Как же, спрячешь Гришку с Саней! Сама говорила, что они не в отца. Комсомольцы. А зять такой же хапуга, как и он. Вот и будут вместе хозяйничать на своей земле.С чьего голоса поешь? – строго спросила бабушка.А ни с чьего. Зятя его искали. А Егор-то Петрович только кланяется: “В Псков он у меня подался. Сестрицу хворую навестить”. Поди, проверь – Псков-то у немцев.Да... Самое время ездить по гостям... – Бабка задумалась, покусывая нижнюю губу, что было у нее признаком волнения.Чего ж ты раньше-то мне не сказала, Марфа Посадница?А ты со мной советовалась?Это была наша первая крупная ссора с бабушкой, и мне стало ее жаль. Я попросила прощенья. Она решила:– Дело сделано. Будь что будет, перепрятывать некогда, да и яму нам с тобой не выкопать.Она взяла два узла и опять ушла на Шелонь.Бабушка не вернулась ни на следующий, ни на третий день. Я не знала, что и подумать, и очень волновалась.Грохот вдруг приблизился за одну ночь настолько, что можно было различить отдельные голоса пушек. Потом канонада покатилась влево и даже позади нас стало погромыхивать. Дновское шоссе почти опустело: изредка проскочит военная машина или повозка – и всё. Над нашим поселком нависла нехорошая тишина. Всё притаилось, попряталось...Меня опять потянуло к друзьям-товарищам.На косогоре, возле почты, в густой траве пас черную комолую корову не кто иной, как зять Егора Петровича!Я ехидно спросила:– Ну, как там во Пскове?Дезертир даже не покраснел:И не говори, девка! Еле ноги унес.Чья корова?Теперь наша.Так у вас же есть корова и нетель.То тестевы, а это будет моя.Подбарахлились, значит?– Да, купил, дурак, на последние гроши.”Купил ты, как же! Украл где-нибудь. Сейчас много скота в тыл гонят. Заявить бы куда следует, показали бы тебе корову!” Знает, сволочь, когда безнаказанно можно из тайника выползти. Никакой власти у нас теперь нет, и заявлять некому...Мать Мишки Малинина встретила меня плачем. Оказывается, Мишка вместе с Андреем сбежал из дома! Записку оставил: “Мы ушли на фронт”.И Нинкина мать, увидев меня, ударилась в слезы:– Уехали. И Нина, и Маруся, и Нюрка Сапожникова. Все на фронт подались.– Как на фронт?!– А так. Сели в солдатскую машину, да и уехали. Бросили меня одну, вдову горькую, разнесчастную...Мне всё стало ясно. Искать больше было некого, и я поплелась домой. Залезла в прохладный блиндаж и чуть не завыла от тоски и досады. Ушли на фронт! Ну ладно, Мишка Малинин – он и не скрывал своих, намерений. Да и Андрей тоже. Куда иголка, туда и нитка. Ну ладно, Нинкина сестра Маруся – она замужем, и муж на фронте. Но Нинка! Наша тихоня Нинка, которую в классе не было ни видно, ни слышно. Нинка, которая до ужаса боится мышей, лягушек и мертвецов! Нинка на фронте! Их всех взяли, так неужели меня не возьмут? Вот только бы бабушку дождаться. И никуда я отсиживаться не пойду!1 Я теперь знаю, где мое место! Если даже бабушка не отпустит – всё равно уйду! Нет уж, тут я ей не уступлю! И куда только провалилась моя беспокойная бабка?..К вечеру я сама собралась на Шелонь: попрощаюсь с бабушкой, с Галиной, с Димкой – и на фронт.Я взяла свой заветный портфель и выбралась из блиндажа. Но тут меня увидел Егор Петрович и заулыбался:– А, барышня Тина! Наше вам. – Помня бабушкины шкалики, завхоз неизменно был вежлив со всеми членами нашей семьи. – Бабушка не вернулась?Я промолчала.– И не придет. То есть, я хотел сказать, что раньше, чем через неделю, не придет...Я никогда не питала особой симпатии к завхозу, а когда о нем поползли черные слухи, стала и вовсе его презирать.Неласково спросила:– А вы откуда знаете?Егора Петровича мой тон не задел.– На Шелони немцы! – ошарашил он меня.Я отшатнулась. Сердце дважды екнуло: “Врет!” Но завхоз точно угадал мои мысли:– Ей-богу, не вру. От верного человека знаю. Да что вы так побледнели? Придет ваша бабушка, никуда они не денутся. – Дыша мне в лицо водочным перегаром, Егор Петрович доверительно зашептал: – Умному человеку можно и при немцах прожить припеваючи. Да...Голоса у меня не было, и я зашипела:– Это вы мне такое?! Да как вы смеете?! Эх вы! А еще сыновья на фронте...Завхоз рассердился:– Не заноситесь, барышня! Как бы не пришлось поклониться кошке в ножки! И сыновей моих не замайте. Они сами по себе, а я сам.Верно. Гришка и Саня сами по себе. Они в открытую не ладили с отцом и давно требовали раздела. Только ради матери и не уходили из дому. А теперь вот ушли защищать Родину. А этот...Я попросила деда Зиненко передать бабушке, когда она вернется, что я ушла в тыл... И зашагала, не оглядываясь, к железнодорожному переезду – туда, где безработный шлагбаум задрал полосатую руку....Мы ехали по проселочной дороге в сторону фронта. Мы – это я, военный шофер Петр Петров и строгий лейтенант товарищ Боровик. Мы все трое втиснулись в кабину и просто изнывали от жары и духоты.Наша машина, широкомордая, приземистая, что квашня, неторопливо карабкалась из колдобины в колдобину и хлюпала горячим нутром: “Хлюп-хлюп-хлюп...”Я ехала в отдельный разведывательный батальон, но не насовсем... Мои спутники после долгих споров и переговоров решили меня обмундировать и подбросить в штаб дивизии, а там уж пусть решает сам начальник штаба полковник Карапетян: принять или не принять подкидыша... Не ахти какой успех, но всё ж таки... И этого бы не было, если бы не развеселый Петр Петров.Лейтенант Боровик ни за что не хотел брать, раскричался:– Кто нам дал право подбирать на дорогах гражданских девчонок! Да у нас ни одной женщины в дивизии нет! А что она умеет делать? Какая от нее польза на войне?!Каждое слово юного командира хлестало, как пощечина. От обиды, от злости я света божьего не взвидела и ревела белугой до тех пор, пока Петр не уломал своего начальника. Лейтенант уступил, но явно досадовал, что на проявил твердости характера. Он не разговаривал со мною и даже не замечал, что своим щегольским сапогом наступил мне на ногу... Обращаясь к шоферу, лейтенант, как мячиками, швырялся военными словечками, которых я не понимала: “рекогносцировка, фланкирующий огонь, дислокация, субординация...” При этом он косил в мою сторону ясный мальчишеский глаз: дескать, слушай, деревня, мотай на ус...Черноглазый Петр ловко вел машину и напевал:...Эх, Андрюша, нам ли жить в печали?..А я маялась в смертной тоске: на моих глазах немцы выбросили на Дно воздушный десант... Едва мы проскочили через город, как над его северной окраиной начали кружить чужие огромные самолеты, и вдруг всё небо покрылось парашютами... Послышалась стрельба, тревожно залились паровозные гудки... Лучше ослепнуть, чем видеть такое! Среди бела дня на мирный беззащитный городок, как коршуны, набросились вражеские солдаты...Где-то там сражаются наши школьные комсомольские вожаки: Борис Сталев и Юра Бисениек, они с оружием в руках встречают врага! А у меня пока одно оружие: слезы... Защитник Родины... с мокрыми глазами. Вон как лейтенант косится – недобро нахмурил белесые бровка, Не любит женских слез... Мужчина! Форсун... Ничего, я напомню полковнику Карапетяну, что Аркадий Гайдар в шестнадцать лет полком командовал. А Николай Островский? Сколько же Павке было лет?.. Вот только бабушка... Ведь она с ума сойдет, не застав меня дома... Бедная моя старая бабка...У меня опять потекли слезы. Забыв, что я сижу между двумя мужчинами, я вытерла лицо прямо подолом сарафана. Петр улыбнулся и бросил мне на колени кусок марли.Мы ехали навстречу грохоту. Дно осталось справа. Остановились в деревне, больше похожей на нарядный дачный поселок: домики синие, желтые, зеленые с белыми наличниками и кружевной резьбой деревянных украшений. Не деревня, а сплошной фруктовый сад. В саду, в гуще кустов и деревьев, прячутся автомашины, пестрые броневички и танкетки.Лейтенант вылез первым и, не попрощавшись со мной, скрылся в саду.– Вредный какой, – кивнула я ему вслед. Петр улыбнулся:– Не, не вредный. Фасон маленько давит, а так ничего – подходящий парнишка.Теперь, когда мотор машины не хлюпал, звуки войны резали уши. Пушки рявкали где-то рядом, над головой в вышине перекатывались снаряды.Громовые раскаты артиллерии потрясали воздух и землю. Слева отчетливо доносилась пулеметная стрельба.”Шор-шор-шор...” – и я невольно приседала.Не дрейфь, кума, это наши батареи, – успокаивал меня Петров.Это и есть фронт?Не совсем. Бой идет на реке Шелони. Километров пять отсюда будет. Там передовая линия, слышишь, пулеметы скворчат?На Шелони! Там же где-то бабушка и ребятишки... Вот так укрылись от войны!..Мы стояли в зарослях вишенника и, задрав головы, наблюдали за немецкими бомбовозами. Они хищно кружили над деревней. Покружили, покружили – повернули в сторону боя.Петров сказал:– Опять на пехоту! Четвертые сутки идет бой. Не пускают наши немцев за реку. А те прямо на пулеметы ползут – пьяные, сволочи. Эй, старшина! – вдруг закричал он.Чего надо? – послышался откуда-то из кустов недовольный голос. Зову, стало быть, надо. Ходи веселей!Старшина вылез из-под машины, как из бани: красный, распаренный. Иронически посмотрел на меня, вкусно зевнул:– Поспать не дадут хорошему человеку...Петров что-то ему зашептал на ухо. Широкое лицо старшины расплылось в улыбке, ноздри затрепетали, глаза озорно заблестели.Ну, вы тут занимайтесь, – сказал мой спутник, – а я по делу. – И ушел. .Иди сюда, боец! – позвал меня старшина и полез на машину, нагруженную до бортов, сдернул с груза зеленый брезент и стал бросать к моим ногам связки гимнастерок и солдатских штанов.Развязывай. Примеряй. Ну что ж ты стоишь? Облачайся!Я нерешительно подняла одно галифе.– Надевай прямо на платье. Белья у меня нет, – крикнул сверху старшина.Я просунула ноги в широкие штанины. Старшина сказал:– Как на пугале огородном. Снимай! Померь другие. Я перемерила больше десятка, но он был всё недоволен, ворчал:– Сошьют, черти, на один копыл... Ничего, мы сейчас тебе подтяжки соорудим.Старшина приспособил вместо лямок два брючных пемня и, подтянув галифе под самые подмышки, спросил:– Не режет?Я отрицательно покачала головой. Все гимнастерки были ниже колен, и я нерешительно сказала:А может быть, не надо штаны... Подпояшусь ремнем, и всё?Еще чего! – возразил старшина. – Без порток воевать собираешься? – Он выхватил из кармана ножницы и отхватил подол гимнастерки на целую ладонь. Достал из пилотки иголку с ниткой: – Подшивай быстренько! Не копайся.Через четверть часа я была обмундирована с головы до ног и вертелась, пытаясь разглядеть себя со спины.– Стой, окаянная! – закричал старшина. – Всё бы ты играла да взбрыкивала! – Это были слова шолоховского Щукаря, и я невольно рассмеялась.Старшина в последний раз обошел вокруг меня, довольно хмыкнул:– Хорош солдат Швейка! Надо бы тебя остричь, да уж ладно: так забавнее. Эй, Петров, получай свою красавицу!Но вместо моего знакомого шофера Петрова прибежали молодые любопытные смешливые бойцы и стали приставать к старшине:Кто это?Откуда?А это он или она?Это оно. Не видишь, косички.Она к нам в разведбат?Меня разглядывали бесцеремонно, на замечания и насмешки не скупились.Штаны-то, штаны! Ну чисто казак донской!Вот это боец! Силен, бродяга!Замечательный фронтовичек, иды ко мне в броневичок. В обиду нэ дам. Это так же вэрно, как меня зовут Нугзари Зангиев, сын Булата. – Бойкий разведчик нахально и ласково уставился мне в лицо черными блестящими глазищами.-Убирайтесь вон! – крикнул старшина. – Нечего зря демаскировать. Вот позову комбата...Но угроза не возымела никакого действия, разведчики и не думали расходиться.Чижик! Братцы, да это же Чижик! Челка, и нос курносый!И глаза, как у совенка, круглые. Чижик, ты из кино сбежала?Чижик, тресни Зангиева по горбатому носу! – крикнул мне старшина. – Вся компания отстанетВеселые парни захохотали-:– Правильно, Чижик! Бей своих, чтоб чужие боялись! Лупи нас в хвост и в гриву!Не смеялся только Зангиев. Повернувшись в сторону старшины, он выразительно постучал себе по лбу:– Умнык! Дыраться учишь молодого бойца. А как ты его снарядыл? – Он что-то сказал своим товарищам, и мне моментально прицепили к поясу огромный маузер в деревянной кобуре, привесили котелок с крышкой и нахлобучили на голову металлическую каску. Зангиев опять подал какую-то команду. Я не расслышала, что он сказал. И сейчас же человек двенадцать проворно встали в круг и взялись за руки. Скроив самые постные рожи, они ходили вокруг меня медленно-медленно и нарочно тонкими и жалобными голосами пели:В Бологое призывали, Без штанов в углу стоял. Слезы капали-бежали, Я рубахой вытирал...Пропев, исполнители так и покатились со смеху. А я не знала, плакать мне или смеяться. Всего ожидала, но только не такой встречи,От жары, от всего пережитого я еле держалась на ногах, но невольно улыбалась – уж очень симпатичные физиономии были у моих мучителей. Видела бы это моя бабка!.. Она бы им показала проводы новобранца!..Тут из-за кустов боярышника в сопровождении Петрова появился коренастый пожилой военный. Несмотря на жару, он был в кожаной черной куртке, застегнутой на все пуговицы, и в такой же фуражке с ярко-красной звездочкой на околыше, а на его поясном ремне висел точно такой же маузер в деревянной кобуре, как и у меня.Зангиев шикнул вполголоса:Тыше! Комбат...Комбат строго спросил:Зангиев, что здесь происходит?Молодого бойца в поход снаряжалы, – скромно ответил Зангиев. – Шутыли.Самое время для шуток, – так же строго сказал комбат. – А ну, марш отсюда!Разведчиков как ветром сдуло...Комбат неожиданно дружески улыбнулся мне:Ты и впрямь не подумай, что они хулиганы. Народ хороший. Они не хотели тебя обидеть.Я не обижаюсь.И не стоит. Не так уж им весело, как может показаться. Дела-то наши, сама видишь, не ахти какие веселые. Отступаем... – Он помолчал, глядя мне прямо в лицо проницательными серыми глазами. – Вот что, девочка, он, – комбат кивнул в сторону Петрова, – подбросит тебя до ближайшего полустанка – и кати в тыл. Не место тебе тут.Мне надо не в тыл, а в штаб дивизии, к полковнику Карапетяну, – возразила я.Комбат опять нахмурился:– Полковнику Карапетяну не до тебя. Сегодня же уезжай, завтра может быть поздно. Слышишь, что на Шелони творится? Ну, прощай!Петров снял с меня каску, отстегнул и бросил на траву маузер.– Ну, кума, пошли-поехали. Время – деньги.Еле сдерживая слезы, я уселась в кабину, с горечью сказала шоферу:– Обманщики! В тыл я и без вас могла бы уехать...– и заплакала.Петров насмешливо на меня покосился:Ну и слезомойка! Да брось ты реветь-то! Наш комбат плохого не присоветует...Остановите машину! Я пойду в штаб пешком.А ты знаешь ли, кума, что приказ командира – закон?– А я пока не военная. Высаживайте! Петров, притормозив, почесал в затылке.Ладно. Сиди. Была не была, возьму грех на душу. Только ты меня уж не выдавай.Слово даю! Могила! – Я улыбнулась и вытерла слезы.В деревне, где стоял штаб дивизии, Петров издали показал мне черного горбоносого человека:– Вон он, полковник Карапетян.Полковник обмахивал пилоткой смуглое лицо, его бритая голова блестела, как полированный шар.– К нему и обращайся, да посмелее. И упаси тебя боже плакать! Ох и не любит этого полковник! Я завтра заскочу узнать. Ну, иди! – Мой доброжелатель высадил меня из машины и уехал.Я спряталась за ближайший дом и несколько раз выглянула из-за угла. Может быть, я и решилась бы подойти к полковнику, будь он один, но начальника штаба окружало не менее пятнадцати человек. На сегодня с меня было довольно...Я зашла в пустой дом, залезла на нетопленную печку и с наслаждением вытянулась на прохладных кирпичах.Над самой крышей гудели самолеты и тяжело проносились снаряды. Домик вздрагивал, что-то скрипело и постукивало, но я заснула почти мгновенно.Разбудил меня въедливый голос, он проникал откуда-то с улицы:– Стя-пан! А Стя-пан! Вставай, проспишь царствие небесное!Потом забарабанили по закрытой ставне, и я поняла, что тот, кого звали Степаном, спал в избе. Свесилась е печи и тоже позвала:– Степан! Вставайте!На улице засмеялись:– Никак он, бес, с бабой?Товарищ Степана вошел в полутемную избу, когда я слезала с печки. – А, это сестренка.., – протянул он, – а я думал

баба какая...На полу в самой неудобной позе лежал Степан. Он не подавал признаков жизни. Товарищ пнул его кулаком под ребра:

Вставай! Сколько можно дрыхнуть!Степан проснулся, захныкал:– Чего пихаешься, ведмедь? Кулачище-то словно железный! И не спал я, только-только глаза завел...– Завел! С вечера завалился!– Который час? – спросила я.– Девять утра.Вот так поспала! А мне, как и Степану, казалось, что я только-только “глаза завела”...Препираясь, приятели ушли.Я тоже выбралась на улицу. Умылась у колодца, причесалась и пошла вдоль деревни кухню разыскивать – есть очень захотелось.У повара болели зубы, щека была подвязана кухонным полотенцем, поэтому он, наверное, и не поинтересовался, кто я такая и откуда, и наложил мне гречневой каши чуть не целый котелок. Страдальчески сморщился:– Сестренка, полечила бы ты мне зуб. Замучил, окаянный!Но я не умела лечить зубы. Позавтракала и уселась на своем крылечке. Следила за полетом снарядов и считала вражеские самолеты. Страха не было. Видно, недаром говорится, что на миру и смерть красна. Кругом люди. Бойцы сидели и лежали на траве у маленьких окопчиков – курили, переговаривались и подшучивали друг над другом. Здесь же были мои утренние знакомые – Степан с товарищем. Над деревней проплыла армада тяжелых бомбардировщиков.Бойцы заволновались:Ах ты, холера ему в бок, сколько их повалило!Как вши белые ползут. Не торопятся...Матвей, куда это они?– Мне Гитлер не докладывал...И ни одна зенитка не тявкнула...А чего им тявкать? Ни одного черта не собьешь – у них брюхи бронированные...А ты видал? Не видал? Так и не болтай! Сбивают их почем зря. Погоди-ка, в тылу встретят, там зениток полно.А это “мессер”. Ну скажи, паразит, только что на крыши не садится! Братцы, заряжай винторезы, вжарим по нечистику. Товарищ лейтенант, дозволяете?На здоровье! Заряжайте бронебойными!Хрен разберет, какие тут бронебойные... С красными концами, что ли?Не, с черными. Матвей, не копайся! Зарядил? Бей навзлет, как на охоте. Как из-за крыши вынырнет, так и лупи...И чего загоношились, – робко подал голос Степан. – Добро бы были молодые мальцы...А что ж нам, калининским, приписным, плакать, что ли? Чай, и мы не хуже кадровых могем. Летит!”Вжарили” по нахальному “мессеру”. Похоже, что летчик удивился. Он тут же развернул машину и с ревом ринулся на наш дом уже с противоположной стороны улицы. Я проворно юркнула в окопчик. И еще раз “вжарили” храбрые калининцы. Тут немецкий ас рассвирепел. Самолет взревел еще сильнее, круто взмыл вверх, перевернулся в воздухе, прошелся вдоль широкой улицы чуть ли не брюхом по теплой пыли и снова ринулся на нас: ударил из всех пулеметов. От резного крылечка полетели щепки... И в третий раз рванул ружейный залп. “Мессер” улетел и больше не появлялся.Бойцы шумно обсуждали событие:Ага, не любит, гороховая колбаса!’– Попали мы аи нет?Попали пальцем в небо. Помирать полетел...Я сам видел, как ему хвост пробило!Ишь ты! Чего ж он тогда не сверзился?Так то хвост, чудило, а не бензобаки или мотор.Н,адо было зажигательными...Матвей, ты там рядом. Погляди, Степан-то живой? Жив как будто. Сопит...Да ты пощупай, сухой ли?К вечеру веселые калининцы снялись и ушли в сторону боя, и я заскучала. Идти к полковнику Карапетяну было страшновато. Это тебе не шофер Петров, и не веселая “банда Зангиева”, и даже не лейтенант Боровик, а сам начальник штаба дивизии! Может и не взять-зачем я ему? Прав лейтенант Боровик: что я умею делать?Я так задумалась, что не заметила, как к моему дому приблизилась группа военных. Увидев совсем рядом горбатый нос и бритую голову, я ахнула и спряталась в сени. Сердце екнуло: “Сам полковник со всей, свитой... Может быть, не заметили...”– А ну, выходи! – послышалось с улицы.”Да что я в самом деле так перетрусила. Не съедят же”, – подумала я и шагнула на крыльцо.Полковник нацелился на меня орлиным носом, глаза сердитые:Кто такая? Чья?Ваша, – машинально ответила я.Полковник засмеялся:Моя? Вот так новость!И я увидела, что глаза у него вовсе не сердитые, а только очень черные. От сердца отлегло.А из какого полка?А я при штабе дивизии...Да что ты говоришь? – удивился полковник и подмигнул своим товарищам. – А почему же я тебя не знаю? Я ведь обязан всех своих подчиненных знать...Зато я вас знаю. Вы полковник Карапетян, верно?Верно, черт побери! – засмеялся полковник и весело продолжал допрос: – Кто же тебя, девочка, так зверски одел?Разведчики.А как попала к разведчикам?А меня шофер Петр Петров привез и сказал, что |вы возьмете меня в дивизию.Вот оно что! А если не возьму?– А я всё равно у вас останусь...Тут все засмеялись, заговорили разом:’– Занятная девчонка!А возьмем ее, полковник, в дивизию, на развод.Сколько тебе лет? – спросил полковник. – Тринадцать?Почему это тринадцать! Мне уже полных шестнадцать.Что ж ты такая пигалица? Не кормили тебя дома, что ли? Где родители? Небось сбежала из дому?

– Никого у меня, нет, – я махнула рукой, – как есть сирота... – К горлу подступил комок, навернулись слезы – вот-вот закапают... Я еле сдерживалась.Полковник Карапетян задумался. Потом почти весело сказал:А пусть остается. Сам таким был – в пятнадцать лет к кавалерийской Дивизии примазался. Как тебя зовут, сирота казанская?Ее разведчики Чижиком прозвали, – ответил кто-то за меня. – Я только что от них. Они вспоминали.Подходяще, – согласился полковник. – Майор Сергеев, зачислите добровольца товарища Чижика на все виды военного довольствия.В качестве кого?Раз она несовершеннолетняя, зачислим ее пехотным юнгой. Так и запишем: “Воспитанник дивизии Чижик”, – решил полковник.Я очень обрадовалась. Чижик так Чижик! Какая разница! По крайней мере от ненавистного имени избавилась. Нет больше Тинки-скотинки! Есть товарищ военный Чижик, да еще и доброволец! Мишка Малинин, где ты?..Нас было пятеро: начсандив – военврач третьего ранга Иван Алексеевич, фельдшер Зуев, санитар Соколов, шофер Кривун и я. У нас была старенькая полуторка, одни полевые носилки и небольшой запас перевязочного материала. А назывались мы громко: медико-санитарный батальон, или сокращенно – медсанбат.Некоторые над нами подтрунивали: “Батальон в составе четырех с половиной единиц”. Но это было скорее трагично, чем смешно.Звучное наименование мы получили в наследство от бывшего медсанбата дивизии. Дивизия наша была кадровой и накануне войны стояла в одной из прибалтийских республик, на самой государственной границе. На дивизионные тылы, как раз на те хутора, где располагались медики, немцы выбросили десант с артиллерией. Дивизия с боями вырвалась из огненного кольца, но медсанбата в ее рядах уже не было...У каждого из нас была своя должность, а у Ивана Алексеевича даже целых три. Он считался начальником санитарной службы всей дивизии, командиром медсанбата и нашим старшим хирургом. Зуев был заместителем командира и старшим операционным братом (или сестрой), Соколов – санитарный носильщик и он же начхоз. Кривун – начальник нашей единственной транспортной единицы и по совместительству повар. Только у меня не было, никакой должности, и я помогала всем понемножку. Зуев было предложил мне пост начальника паники, но я отказалась.Самым мрачным в нашей пятерке был Гриша Кривун, а всё потому, что ужасно боялся самолетов. “Мессеры”, “юнкерсы”, “фоки” гуляли по небу целыми косяками, как рыба в воде, и настроение у Кривуна почти всегда было плохое. Он постоянно на кого-нибудь из нас ворчал за демаскировку, но больше всех доставалось веселому Соколову за его пехотинскую фуражку с ярким малиновым околышем,’– Ну что за интерес, чтобы тебя за версту видели! – ворчал Кривун. – Надень ты пилотку.На фиг мне твоя пилотка!посмеивался Соколов. Уши торчат, маковке холодно, и никакой красоты.Маковке холодно... Двадцать шесть градусов... Красота понадобилась... Форсун! Вот и краги для форса нацепил...А это как сказать, – лукаво улыбался Соколов. – Хоть для форса, хоть для безопасности. Ведь если немцы прищучат, ты не будешь ждать, пока я обмотки намотаю, уедешь – знаю я тебя... А тут застегнул, и готово.Шалаболка ты! Пустой человек, – сердился Кривун и с инструментом в руках лез под машину.Ссорились они ежедневно, но жить друг без друга не могли. Ели из одного котелка и спали под одной шинелью, как родные братья. Да и не был наш Соколов пустым человеком. Просто умел не поддаваться унынию.Кривун доставал где-то лоскуты материи и, сшивая их на живую нитку, мастерил для радиатора машины маскировочные капоты. А потом вдруг перешел на краску: раскрашивал борта полуторки в самые фантастические цвета. Зачастую краска не успевала просохнуть, и, садясь в машину, мы пачкали руки и обмундирование. Зуев ругался, а Кривун оправдывался:Это же я под цвет местности приспосабливаюсь. Мимикрия называется...Товарищ начальник, хоть вы запретите ему машину уродовать! – кричал Зуев Ивану Алексеевичу. – Ведь смеются над нами! Как только нас не дразнят: -“Ковчег паникеров”, и “Черная Маруся с рыжей бородой”, и “Антилопа-Гну”... Чижик, как тебя штабники прозвали?Девочка с “Шайтан-арбы”...Иван Алексеевич посмеивался, вытирая платком полное потное лицо, и говорил Кривуну:– В самом’ деле, Григорий, ты умерь-ка свои малярные опыты. Я и сам всегда в краске хожу.Кривун отмалчивался, но краской продолжал запасаться. Перед каждым переездом он договаривался со мною о наблюдении за воздухом. Увидев вражеский самолет, я должна была стучать по крыше кабины. Кривун моментально тормозил и с завидным проворством прятался в канаве. Если самолет проходил стороной, Иван Алексеевич кричал мне из кабины:– Чижик, не стучи зря!В другой раз я уже остерегалась стучать, а самолет, как на грех, пикировал прямо на нашу машину... Из кабины вылетал перепуганный шофер и ругался:– Вы что там наверху, ослепли, что ли? Чижик, вот погоди, я тебе перья-то повыдеру!За меня вступался Зуев:– И правильно сделала, что не постучала. Ничего особенного не произошло: прилетели и улетели, и опять прилетят, – что ж нам, и из канавы не вылезать?Соколов философствовал:– От смерти не спрячешься, от судьбы не уйдешь... Что написано на роду, того не минешь... Положено сгореть – не утонешь...Зуев насмешливо на него косился:– Фаталист двадцатого века!Дивизия наша с боями отступала к Старой Руссе. Мы работали по потребности: сколько надо и когда надо. Когда раненых было много и не хватало перевязочного материала, я резала широкие бинты пополам, а Соколов дергал в поле лен и ловко плел шины и лангетки. Иногда и простые доски от забора шли в ход. Зуев останавливал идущие на восток машины и повозки и загружал их ранеными. Соколов, несмотря на свой небольшой рост, был очень сильный и легко один переносил раненых на руках. Случалось не разуваться по нескольку суток, не отдыхать ни днем, ни ночью, но мы не унывали и даже мрачный Кривун не жаловался. Он выжимал из “Антилопы-Гну” такие скорости, что мы просто диву давались. Наш осторожный шофер побаивался дорожных пробок и направлял всепроходящую полуторку с ранеными в объезд: по лесной дорожке, по покосу или прямо по ржи. Соколов его похваливал:– Аи да Гриша! Ты гляди-ка, Чижка, стриженая девка косы, не успела заплести, а он уже вернулся! А ведь до эвакопункта не близко.Иногда выпадали дни, когда раненых почти не было, и мы могли заниматься чем угодно. В такое время Зуев, по выражению Кривуна, “дурью маялся”: то затевал ревизию моего вещевого мешка и выбрасывал половину его содержимого, то гонялся за мною по лесу с ремнем, чтобы сделать мне “внушение” за непочтительность к старшим.Был наш фельдшер большой аккуратист: то и дело мылся, брился, одеколонился и выколачивал палкой пыль из обмундирования. И мне не давал покоя:Чижик, сейчас же перемени подворотничок Что ты такая лохматая?Марш сапоги мыть!В свободные вечера, когда спадал изнуряющий зной, Зуев поправлял перед зеркальцем свои пепельные завитушки, брал меня за руку, и мы отправлялись гулять по прифронтовому лесу. При этом мой опекун докладывал начальнику:– Мы отбыли с визитами...Он покачивал гордо посаженной головой и сквозь зубы напевал всегда одно и то же:Чудо, чудо, чудо, чудо-чудеса, Для меня раздолье: степи да леса...У нас с Зуевым было много знакомых среди всех родов наземных войск, и если бы всех наших приятелей обойти с визитами, потребовалась бы по крайней мере неделя, а потому навещали только ближайших соседей или заводили новые знакомства. Зуева прозвали “жених с приданым”. Шутливо спрашивали: “Ну, как богоданная-то дочка, слушается?” Зуев тоже отшучивался: “Трудновоспитуемый ребенок, я вам доложу...”Однажды мы всю ночь работали у переправы через реку Полисть, приток Ловати. Собственно, переправы в полном смысле этого слова, не было – с того берега переправлялись кто на чем мог: на плотах, лодках, на брезентовых мешках с соломой и даже вплавь. Днем за рекою шел ожесточенный бой: там оборонялся один из полков нашей дивизии. К ночи сражение затихло, и только изредка вспыхивали ракеты. Мы вылавливали из воды раненых и тут же оказывали им первую помощь. Кто мог держаться на ногах, сам ковылял в тыл, с тяжелыми ранениями грузили на подводы, которые откуда-то непрерывно присылал наш начальник. Раненых было много, и к утру мы еле держались на ногах. Зато перевязывать стало некого. На нашу сторону переправился военфельдшер из полка и сказал, что мы можем идти отдыхать: раненых больше нет. Но наш беспокойный Зуев решил лично убедиться в этом и на утлом плотике переправился в боевые порядки. Мы с Соколовым, ожидая его возвращения, клевали носом у раскрытых санитарных сумок. Зуев вернулся не скоро, когда уже занимался рассвет и река скрылась в тумане, как в молоке.– Вроде бы всё, – сказал он, спрыгивая с плота прямо в воду, – но на всякий случай подождем до восхода солнца.Ждать так ждать. Мы улеглись спать на самом берегу реки.Проснулись от гула множества самолётов: небо почернело, гудело, выло... Нечего было и думать куда-либо бежать – до спасительного леса не менее километра, а кругом низкий болотистый берег: ни кочки, ни ямки, ни единого кустика...Завизжали бомбы, полетели клочья земли, ходуном заходила под нами болотная жижа, берег застонал, окутался удушливым дымом.– Что там Данте! Вот это и есть последний круг ада! – крикнул мне ъ ухо Зуев.Нас оглушило, опалило зноем, как из раскаленной печки, засыпало землей и мокрой грязью...Шли секунды, минуты, часы, но не было никакой передышки, ни единого мгновения тишины. Казалось, фашисты решили стереть нас с лица земли.Сколько же у них бомб? – крикнула я Зуеву.Терпи, Чижка! – прокричал он в ответ и погладил меня по голове.Скоро будет конец! – крикнул Соколов в другое мое ухо.Но конца не было, и тогда Зуев догадался:– Это же всё новые заходят! Психическая воздушная атака...Вдруг около нас кто-то завизжал, заплакал, да так жутко, что кровь заледенела в жилах, – раненые никогда так не кричат.Я немного приподнялась и увидела молодого бойца. Он стоял во весь рост и, запрокинув в небо оскаленное лицо, выкрикивал бессмысленные ругательства, выл по-звериному и рвал на себе гимнастерку. На него сзади налетел Зуев, рванул за шиворот и повалил на землю. Они забарахтались в прибрежной осоке. Тут снова около нас стали взрываться бомбы, и я уткнулась носом в землю. Боец, должно быть, вырвался от Зуева, потому что тот закричал:– Беги! Беги, черт с тобой!.. – Потный и грязный он снова плюхнулся рядом со мной и обнял меня за плечи. Отбоя все не было...На меня напал столбняк, и мне было уже безразлично, выживем мы или нет. Казалось, всегда так было и так будет: гудящее небо над головой, воющие бомбы и корчащаяся в муках земля...Самолеты ушли только в сумерки. Тишина наступила внезапно и была такая полная,-что еще некоторое время мы лежали не шевелясь. И тут со всех сторон понеслось:Санитары! Помогите! Зуев скомандовал:За работу, друзья!Оказалось, что я не могу встать на ноги – они меня не держали, – и я заплакала.Соколов снял с меня сапоги и принялся за массаж.– Ты, наверное, отлежала, – сказал он.Массаж не помог, и,Зуев решил, что это нервный шок.– Не реви, пройдет! Мы займемся ранеными, а ты полежи тут. Мы придем за тобой.Я лежала и плакала: у меня болело всё тело, как избитое, и только ног я не чувствовала, Соколов и Зуев вернулись скоро.– Раненых много? – спросила я. Зуев рассмеялся:– Я думал, что немец тут месиво устроил. Черта лысого! Живы братья-славяне, умеют держаться за родную землю! С десяток всего перевязали.Соколов взял меня на руки и понес на шоссе.– Саня, тебе тяжело...– Сиди, Чижка, и не брыкайся! Не таких таскали... Поправилась я скоро.Однажды днем я сидела на пне возле самой дороги. Рядом под натянутой плащ-палаткой спал начальник.Длинные ноги Ивана Алексеевича высунулись наружу. Он во сне шевелил пальцами: одолевали комары. Я встала и накрыла его ноги портянками. В это время меня окликнули с дороги, и я увидела улыбающегося Петра Петрова из разведбатальона. Шофер вылез из машины и сказал:– Никак не мог тебя встретить. Кого ни спрошу – никто не видел...Петр подарил мне плитку шоколада и рассказал новости. Моторизованный разведывательный батальон расформировали, как не оправдывающую себя в современной войне единицу. Разведчиков разослали по полкам. Зангиева ранило, лейтенанта Боровика тоже. Петр теперь служил в дивизионной автороте.– Видишь, снаряды везу в артполк...Мы тепло распрощались, и мой старый знакомый поехал своей дорогой.Начальник проснулся и выбрался из палатки. Потер руками припухшее со сна лицо, подмигнул мне:– Так-то, Чижик-Пыжик-Воробей... А где наши? Ах да, ведь они пошли машину чинить... – Иван Алексеевич зевнул, пожаловался: – Плохо быть полному, Чижик. Жару совсем не переношу – сердце сдает... А как твои ноги?Я затопала босыми пятками:Порядок! Это ваши уколы помогли...Не так уколы, как твоя молодость. Человек моих лет не отделался бы так легко...Я поливала Ивану Алексеевичу из котелка на шею и на красную потную спину. Вода была очень холодная, из лесного ключа, начальник взвизгивал и ежился. Потом мы пили черный, как деготь, чай, и я угощала Ивана Алексеевича шоколадом. Он отказывался:– Спасибо, доченька, я не ем шоколада, Я упрашивала:– Ну хоть один кусочек за мое выздоровление. Начальник засмеялся:– Ну разве только за это. Чижик, куда столько! Ешь сама. В кои веки бог послал сырку.Наши приехали на отремонтированной “Антилопе” только к вечеру, грязные и сердитые. Зуев сказал:– Мало мне было пыли, так весь солидолом пропитался. Аида на реку!Мы захватили мыло и вчетвером отправились на Ловать. Даже не верилось, что по-настоящему будем купаться. Это в первый раз за всё время. Меня смущало одно обстоятельство: у меня не было лифчика. Но я решила, что разденусь где-нибудь в сторонке, а в воде никто не увидит.Берег у реки очень крутой и обрывистый – к воде не подступиться, а у единственного удобного для купания места плескалось такое множество народу, что я чуть не заревела.– Штаб дивизии смывает грехи, – констатировал Зуев. Они с Соколовым проворно разделись и поплыли на середину Ловати. Кривун степенно мылся у самого берега. Мне же оставалось или лопнуть от злости, или только ноги сполоснуть.Я закатала по колено галифе и вошла в воду. Чижик! Что же ты? – вдруг вспомнил обо мне Зуев. – Иди! Хороша водица!И Соколов позвал:Шевелись, а то сами выкупаем.Штабники тоже приглашали поплавать:Давай, Чижик...Я вызвала из воды Зуева, сказала ему на ушко, в чем дело, и попросила больше не приставать. Но Зуев сразу же выдал мой секрет. Закричал во всё горло:– Товарищи! Сенсация! У Чижика нет лифчика, и она опасается соблазнить нас своим роскошным бюстомГПоднялся хохот. С меня в одну секунду стащили гимнастерку и, раскачав, бросили в воду прямо в солдатских штанах. Я плавала вдоль берега и в душе ругательски ругала своего опекуна. А насмешники-штабники кричали:Довольно, Чижик! Не простуди бюст!По дороге домой я поссорилась с Зуевым.Да пошутил я, – оправдывался он. Кривун встал на мою сторону:Хороша шутка! Она уже не ребенок.Зуев ухмыльнулся:– Взрослая! Едва-едва шестнадцать. Ладно, Чижка, не дуйся. Давай лапку. При первой же возможности куплю тебе бюстгалтер. Даже два.На другой день на левом берегу Ловати, у поселка Парфино, наши войска успешно контратаковали наступающего противника: в боевых порядках немцев образовалась брешь. В этот коридор устремились наши передовые части, а за ними потянулись тылы с техникой и обозами. Мы обнимались с незнакомыми людьми, кричали “ура” и подбрасывали вверх пилотки.Я стояла на обочине дороги и, как заправский регулировщик, командовала проходившими мимо машинами:– Вперед! На запад!Бойцы улыбались и махали мне руками. Курносый нос нашего Соколова пылал решимостью и отвагой:– Что касается меня, то я согласен без передышки до самого Берлина!Только Гриша Кривун не разделял общего ликования:– Надо еще разобраться, почему вдруг немцы отступили. Не иначе, тут какая-то каверза...Соколов возмущался:– Вдруг? Почему же это вдруг? Дали им наши по шеям, вот тебе и вдруг. И что ты за человек? Обязательно надо людям настроение испортить! Как только женка тебя такого нытика терпела.Из штаба дивизии явился улыбающийся Иван Алексеевич и вместо запада направил воинственно настроенного Соколова на восток – в армейскую аптеку за бинтами.Мы с Зуевым, придерживая тяжелые санитарные сумки, почти на рысях неслись к переправе через Ловать. Впереди бежал молодой сапер “с удочкой”. Один из наших батальонов на левом берегу попал на минное поле. Надо было срочно перевязать и подобрать раненых.По большому понтону на запад переправлялась артиллерия, машины и повозки со снарядами. Для пешеходов рядом с понтоном был сооружен шаткий мостик из метровых плах, связанных канатом и уложенных прямо на воду. Плахи были скользкие, низкие веревочные перильца обвисли.Над переправой, как приклеенные, висят самолеты и бомбят неприцельно – понтон охраняет зенитная батарея. Балансируя руками, мы благополучно перебрались на левый берег и вскоре были на минном поле.Раненые стонали в кустах за шоссе, я насчитала одиннадцать человек. Сапер направился к ним, выставив вперед “удочку-пищалку”, след в след за ним ступал Зуев, а шествие замыкала я.– Здесь и аппарата не надо, – сказал сапер. – Они все торчат наружу, немцы даже замаскировать не успели.Мы перевязали и напоили раненых. Двое были без сознания.Зуев с сапером обшарили канаву и отвинтили “головы” нескольким противопехотным минам. Сапер ушел, а мы перетащили раненых в канаву и стали ждать попутный транспорт. Но в тыл никто не ехал – все спешили вперед, на запад, А к обеду шоссе и вовсе опустело.– Ну, Чижик, – весело сказал Зуев, – похоже, что мы с тобой оказались в глубоком тылу – даже стрельбы не слышно...Но после полудня что-то случилось там впереди и всё, что так стремилось на запад, вдруг снова повернуло на восток. Зуев выбежал на шоссе и пытался останавливать машины, просил взять раненых. Семь человек пристроили без особого труда, оставалось еще четверо, когда на шоссе началась паника. На дороге вдруг стали рваться снаряды: один, другой, третий... Всё побежало, понеслось сломя голову в сторону переправы....Машины налезают друг на друга и гудят, гудят, а дорогу загородила артиллерийская упряжка. Ездовые тоже не уступают друг другу и свирепо нахлестывают лошадей... Крик, шум, матерная брань... В довершение всего налетели “юнкерсы”, а на них накинулись “ястребки”, – над нашими головами завязался воздушный бой. В суматохе Зуев устроил еще двоих раненых и строго приказал мне:Беги на переправу и жди меня на том берегу!Никуда я не пойду.Я приказываю тебе, противная девчонка! Боец ты, или не боец?!Я заревела благим матом:– Что я, дезертир какой-нибудь, что ли?Зуев выругался:– Ну за что только меня бог наказал! Оставайся, черт с тобой! Марш в канаву! И не смей высовывать оттуда нос!Потянулась на восток пехота, и он вступил в переговоры, но тут подвернулась подвода, груженная пустыми ящиками от снарядов. Ящики полетели на землю, раненых уложили на сено.Ездовой почесал бороденку:– Бумажку, доктор, давай, казенное добро-то... Как бы отвечать не пришлось.Зуев закричал:– Погоняй живее! За переправой разберемся.Мы, взявшись за руки, понеслись к переправе – там столпотворение: пропускают только транспорты с ранеными, а наседают все.Мы были уже на середине реки, когда бомба весом не менее тонны вдребезги разнесла большой понтон, а чертов наш мостик рассыпался сам и поплыл по течению.Огромные мои сапоги тянули вниз, душила лямка санитарной сумки. Рядом плыл Зуев. Он поймал плаху от мостика и подтолкнул ко мне. Зенитки теперь молчали, и самолеты, обнаглев, висели над самой водой. “Фьють, фьють, фьють...” – посвистывали над нашими головами пули и вздымали сверкающие фонтанчики воды. Отплевываясь, я повернула голову налево: вся река кишела людьми, раненые лошади ржали тонко и жалобно...Мы плыли к высокому берегу, с которого через Ловать била полковая батарея, а на нее пикировали сразу четыре “юнкерса”...Выбрались благополучно, если не считать двух потерь: я выплыла в одном сапоге, да санитарная сумка пошла ко дну – Зуев перерезал лямку...Мы немного обсушились и разыскали своих. Соколов до того обрадовался, что полез целоваться, и даже Кривун заулыбался:А я вас уже похоронил...Иван Алексеевич, смеясь, сказал:Похоронить-то похоронил, а каши небось оставил?;Мы наелись и устроили концерт, Соколов играл на своей голосистой тальянке и пел частушки собственного сочинения:Воевала у реки, Потеряла сапоги... Мне на это наплевать, – Буду пятками сверкать.Я подпевала и плясала в одном сапоге.К нашему костру, заслышав гармонь, потянулись зрители. Оли хохотали, показывая пальцами на мою босую ногу, советовали бросить в Ловать и второй сапог.Иван Алексеевич, вытирая выступившие от смеха слезы, сказал:– Чижик, довольно смешить порядочных людей! Иди посиди возле меня.Но у меня бабушкин темперамент – не могу я сидеть, когда гармонь играет... Незнакомые танкисты вступили с нашим начальником в переговоры:– Товарищ военврач, отдайте нам девочку, не место ей в пехоте...Зуев ехидно спросил:А у вас место? На танке ее возить будете?Зачем на танке? Пусть живет при штабе бригады да поет на здоровье...Соколов от возмущения перестал играть:Ишь какие умники! Сами себе заведите такого Чижика. Ты ведь не бросишь нас, Чижка?Ни в жизнь! Клянусь своим последним сапогом!На другой день Соколов принес мне из склада вещевого снабжения новые сапоги и очень меня обрадовал – они были почти что по ноге.– Как завернул я про Чижика трогательную историю, – сказал, улыбаясь, мой приятель, – так интендант чуть не прослезился... Там какой-то корреспондент был из дивизии, он обещал статью в газете написать...Я всплеснула руками:– Ну что ты наделал! Он напишет – рад не будешь!Так и получилось. Дня через два Зуев, просматривая газеты, закричал:– Внимание, братья-славяне! Тут нашего Чижика увековечили!Статья называлась “Героический подвиг”, и начиналась она так: “...Не надо искать героев, они тут же среди нас. У нее веселый характер и ласковые руки...” Тут Зуев прокомментировал:– И характер скверный, и руки всегда грязные... Врут и не смеются!Но это было еще ничего, а дальше шло такое, что сразило меня наповал: “...Она вынесла с поля боя двадцать раненых... Она и раненые на шоссе. Немцы приближаются. Бойцы советуют ей уходить, но она не покидает свой пост. Ее глаза горят отвагой беззаветного служения Родине. Чижик спасла всех раненых, сама через Ловать переправлялась вплавь под пулями и осколками бомб”. И не было ни слова о Зуеве, и почти не было правды...– Аминь! – сказал чтец и протянул мне газету: – Сохрани на память о славе.Я закричала на вес-ь лес:– На фиг мне такая слава! Опозорили, нахалы, на всю дивизию!Зуев погрозил мне пальцем:Чижик, не хулигань! А то я не посмотрю, что ты герой на данном этапе, да и всыплю по первое число...Вот разыщу редакцию – плюну в глаза тому газетчику!– Газетчик-то при чем? Ведь это Соколов рассказал ему о тебе. А вообще-то ты зря ревешь. Доля правды ведь есть. Нельзя же сказать, что ты струсила на шоссе или на Ловати.Зуева поддержал Иван Алексеевич:– Не стоит, девочка, плакать. Зачтем эту статью в счет твоих будущих подвигов.Вскоре при очередном переезде мы столкнулись на дороге с полковником Карапетяном. Он весело закричал:– Иди-ка, иди сюда, крестница! Ты, оказывается, у нас герой? А и какой молодец! Двадцать раненых! А и, замечательного ребенка я тебе, Иван Алексеевич, подарил, магарыч за тобой... – В голосе полковника, в глазах окружающих мне чудилась насмешка: “Двадцать раненых – такая пигалица? Ерунда...” Вот что наделал болтун Соколов!Наша маленькая семья вдруг как-то сразу выросла. Под Старой Руссой к нам прибыли две девушки-врачи, недавно окончившие Ленинградский медицинский институт.Военврач третьего ранга Григорьева.Военврач Рычко.Так они представились нашему начальнику. Иван Алексеевич вроде бы даже растерялся, покраснел, начал кланяться:– Милости прошу, уважаемые коллеги! Обещаю богатую полевую практику.С первого же дня мы, не сговариваясь, военврача Рычко стали попросту звать доктором Верой. Была она кудрявая, голубоглазая, с ямочкой на подбородке.В день приезда врачих улыбающийся Кривун объявил, что у нас по такому случаю намечается генеральский ужин: картошка в мундире с селедкой. Все обрадовались – уж очень нам надоели пресные концентраты. Мы с доктором Верой, взявшись за руки, сплясали “Бульбу”. Доктор Вера задорно пела:Бульбу жарють, бульбу нарють,Бульбу варють, бульбу ядуть...Зато за ужином повар Гришенька Кривун подкладывал на бумажную тарелку веселой докторши самые крупные куски селедки, так что Соколов в конце концов не выдержал:– Ишь ты, подхалим!Доктор Вера засмеялась, а Зуев сказал мне на ухо:– Она – свой парень...И верно, молодая врачиха сразу пришлась нам ко двору, как будто бы ездила с нами на “Антилопе” с самого начала войны.Соколов шутил:– Ах, Чижка, ну что толку в моей красоте, когда нет образования! Она и не глядит в мою сторону...Я смеялась до слез, представляя себе кривоногого курносого Соколова предметом увлечения бойкой докторши, Соколов притворно сердился:– Закатилась, как дурочкина внучка! Вот и поговори с тобою по душам...Прибыла кухня с поваром, появился начальник штаба с писарем, прислали коменданта, старшину, из числа легкораненых отбирали санитаров. Потом к нам откомандировали двух военных фельдшериц-подружек-ленинградок Зою Глазкову и Наташу Лазутину. Появился еще один ленинградец – санинструктор Леша Иванов. Леша оказался очень способным, и ему сразу разрешили работать за фельдшера. Ленинградец был застенчив, втайне сочинял стихи и постоянно мурлыкал новые песенки. Меня он звал не иначе, как “Чижик бесхвостенький”, и показывал фотографию своей ленинградской невесты.Потом появились сразу три медсестры из Старой Руссы: Муза, Кира и Маша. Капризная красивая Муза сразу же невзлюбила меня. Ей не понравилось мое прозвище и привилегированное положение. Зло щуря глаза, она покрикивала на меня: Эй, санитарка!Ну и отчитал же Зуев Музу... А мне сказал:– Держись, Чижик, с достоинством, ведь ты у нас ветеран.У черноглазой Маши Васильевой характер оказался для нас подходящим: она работала самозабвенно и никогда не жаловалась на усталость, а на коротких передышках так отплясывала “Семеновну”, что у нас пятки горели.В деревне Кропалево мы подобрали бойкую Катю – парикмахершу, и еще одну Машу – медсестру. Эта Маша была стрижена под бокс, носила, как и я, солдатские штаны и курила махорку. В отличие от Маши Васильевой ее стали звать Маша-мужичок.Прибывали пестрые санитарные фургоны с лошадьми, появилась аптека с аптекаршей и помощником. Кроме старой доброй “Антилопы” у нас теперь было несколько грузовых машин. Мы разбогатели, имели достаточно умелых и проворных рук и не испытывали нужды в перевязочных средствах. Аптекарша Лина и ее помощник были энергичны, получали материал не только на армейском складе, но и умудрялись поживиться за счет местных медицинских учреждений, благо те поспешно эвакуировались в тыл.Наше хозяйство постепенно принимало контуры военной боевой единицы, служащей своему назначению. Организовались взводы: хирургический, госпитальный, эвакуационный. Зуева назначили командиром эваковзвода. Соколов остался при нем.Я не годилась в санитарные носильщики, а в другие взводы попроситься не догадалась и по-прежнему оставалась девочкой на побегушках. Но я уже давно привыкла: “Чижик, подай, принеси, позови”. Я была моложе всех и потому в этом не видела ничего обидного для себя.К нашествию женского пола Зуев отнесся скептически:– Мало нам было Чижика, так завели дюжину сорок, – говорил он.Но однажды у нас появилась смешливая толстушка Валя Левченко. На кукольном Валином личике не глаза, а бездонные синие озерца. Увидел Зуев Валины глазки, и стойкое его сердце дрогнуло,– растерял мой боевой друг свою самоуверенность и захандрил. Как-то в час затишья мы с ним сидели на траве в тени березы на окраине сожженной деревни и молчали. Лицо у Зуева было грустное-грустное, взгляд отсутствующий.Я сказала:– Уж объяснился бы Вале в любви, что ли! Зуев удивился:– Ах ты, сватья Бабариха! Да что ты в этом понимаешь, маленькая дурочка! – Он погладил меня по голове и вздохнул: – Ах, Чижка, если бы это всё так просто решалось! Не до этого сейчас. Время не такое. Надо уметь себя сдерживать.Я возразила:– Но ведь ты не сдерживаешься – страдаешь...Зуев усмехнулся:– Пройдет. Никто еще от этого не умирал.Вылечился он скоро. Однажды после утомительной работы мы предавались блаженному отдыху: валялись на траве в придорожных кустах и, по выражению Соколова, “плевали в морду господину Герингу”, то есть не обращали никакого внимания на самолеты. Вдруг в нашем расположении появился летчик. Он шагал через наши ноги и извинялся направо и налево. Увидев летчика, Валя Левченко вскрикнула и бросилась ему на шею. Летчик пробыл у нас до вечера. Сияющая Валя с гордостью представила нам своего жениха.К Зуеву вернулось его хорошее настроение, он сказал:– Замечательный парень! Будет хорошая пара.Хоть нас теперь было и немало, но работы не уменьешалось. На нашем участке фронта кончился блицкриг – немцы уже не шагали походным маршем, бои шли чуть ли не за каждую деревушку, и раненых было много. Старую Руссу немец не мог взять долго: не помогали ни армады бомбардировщиков, ни тяжелая артиллерия, ни брошенные в бой танки.Наши отстаивали каждую улицу, а отступив под напором противника, превосходящего в технике, удачно перегруппировались и вновь выбили немцев из старинного русского города. В эти дни мы не знали ни сна, ни отдыха. Медсанбат развернулся на территории знаменитого старорусского курорта. На крыше главного здания Иван Алексеевич приказал прикрепить большой лист фанеры с изображением красного креста. Это не помогло. Немцы бомбили непрерывно и, казалось, метили именно в наш красный крест. Тяжелые бомбовозы швыряли тонные бомбы, и в расположении медсанбата появились такие огромные воронки, что в каждой свободно мог бы спрятаться двухэтажный дом.Мы перевязывали и днем и ночью и эвакуировали раненых из горящего города. Были и у нас потери: убило осколком бомбы Машу-мужичка, ранило трех санитаров и новенькую сестру Нину Печкину. От жары, от злого удушливого дыма мы прокоптились как селедки, отказывались от пищи, валились с ног от усталости, но работали.На четвертые сутки сдали нервы у Музы. Она вдруг сердито крикнула Зуеву:– Ведь это же анархия, начальник эвакуации! Из ста раненых добрая половина из чужих дивизий! Что у них, своих медсанбатов нет? Ведь не в силах же мы обслужить всю армию!Зуев только что спрыгнул с машины, перегруженной ранеными. Он снял с головы каску и зло уставился на Музу воспаленными глазами.Чтобы я это слышал в первый и последний раз! С Украины доставлю, и то будете перевязывать! Что значит – наши, не наши?!Да ведь сил больше нет! – закричала Муза и заплакала.Нет предела человеческим возможностям, в особенности на войне. Здесь есть и помоложе вас, да не распускаются. Чижик, расскажи медсестре Басалаевой, как и сколько можно работать. Довольно реветь! Занимайтесь делом!За Музу вступилась доктор Вера. Она сказала Зуеву:Не надо на нее кричать. Муза, полежите в холодке, это пройдет...Полежишь в таком аду! Я больше не могу! Не могу... У меня всё, как деревянное... – сквозь слезы выкрикивала Муза. Кира шепотом уговаривала плачущую подругу. Зоя Глазкова, поджав губы, сердито поглядывала в их сторону. Я принесла Музе котелок воды из колодца. Она машинально поблагодарила, напилась, умылась и успокоилась.Из Старой Руссы мы выбирались пешим порядком вместе с отходящей пехотой, так как весь наш транспорт ушел перегруженный ранеными.Город пылал, как исполинский костер, загорались всё новые дома, ревели озверевшие бомбовозы” сотрясали землю тяжелые снаряды. Улицы затянула дымная смрадная мгла. Было нечем дышать – многие отступали в противогазах. Я прикрывала рот и нос мокрым платком, так как давно, грешница, бросила свой аппарат химзащиты... Рядом со мною упал молодой стоматолог Саша Дурыманов он был убит осколком снаряда...На “Антилопе-Гну” из штаба армии Кривун привез нам нового командира медсанбата. Мы взглянули на наше начальство и ахнули. Можно было поручиться, что никто из нас не видывал такого замечательного носа. Нельзя было даже представить себе, что нечто подобное может украшать человеческое лицо. Это не был заурядный горбатый нос человека, родившегося в предгорьях Кавказа. Это был серп! Настоящий серп, только без ручки: тонкий, изогнутый, с зазубренным кончиком. Мы издали угрюмо разглядывали нового комбата, а он исподлобья глядел на нас – точно бодаться приготовился... Поджарый, тонконогий, иссиня-черный, он слушал Ивана Алексеевича и, как нам казалось, недобро шевелил толстыми усами. Мы дивились: не строевой командир, а оружием обвешан, как в наступление собрался, – сбоку маузер в деревянной кобуре, на шее автомат, да еще и кинжал в ножнах.Зуев тихо сказал:– Пожалуй, паникер... – и продекламировал: – Три нагана по карманам, сбоку маузер...Соколов громко вздохнул:– Это вам не Иван Алексеевич. Зажмет нас осетин. Они страсть какие характерные...Начсандив представил комбата так:– Военврач третьего ранга, товарищ Товгазов Варкес Иуразович!Ну и ну!.В тот же вечер Иван Алексеевич покинул нас. Он расцеловался со мной, с Зуевым, с Соколовым и уехал вместе с Кривуном на своей “Антилопе”. Теперь он будет выполнять свои прямые обязанности начальника санитарной службы всей дивизии. Хоть и недалеко он уехал, а мне взгрустнулось. Тайком от Зуева я даже всплакнула...Товарищ Товгазов хозяйственную деятельность начал с того, что накормил нас на целую неделю за один раз. Мы стояли в Старорусском пригороде Дубовицы, а рядом был птичий совхоз. Брошенные на произвол судьбы куры и утки галдели, как на птичьем базаре. Их были сотни, тысячи, белоснежных леггорнов и пекинок. Наш комбат, как злой коршун, метался среди птичьей стаи, проворно хватал неповоротливых уток и в мгновение ока откручивал им головы. Старшина Горский и повар складывали тушки в мешок.Обед был щедрый: по целой утке на брата. Мы до того наелись жирной утятины, что потом несколько дней не обедали. Вылив в канаву оставшийся нетронутым куриный суп, разобиженный повар объявил пост, что нам было только на пользу: и так уже у Лины-аптекарши опустошили запасы салола и белладонны... Старшина Горский похохатывал:– Аи молодец комбат! Накормил так накормил...Комбат был неглуп. Он сразу же забраковал наш метод работы и всё изменил. Обычно мы располагались в центре дивизии, где-нибудь на большой дороге, и работали все в одном месте, скопом. На наших машинах, на попутном транспорте, на лошадях санитарных рот полков к нам доставляли раненых, а мы отправляли их дальше – в полевые госпитали и на эвакопункты. Фланговые полки дивизии зачастую находились от нас на значительном расстоянии и иногда даже не знали места дислокации медсанбата.Теперь всё было по-другому: мы выдвигали вперед веером по фронту три контрольных поста с транспортом. Эти сменные посты и были связующими звеньями между полками и медсанбатом. Четвертый медицинский пост из двух человек был учрежден на командном пункте дивизии. Зуев теперь занимался эвакуацией раненых только с контрольных постов до медсанбата, а в самом медсанбате командовал расторопный Леша Иванов.Наши передовые посты оказывали первую помощь: останавливали кровотечения, перевязывали и вводили противостолбнячную сыворотку. В самом медсанбате занимались тем же и, кроме того, под местной анестезией делали незначительные операции. Раненым с большой кровопотерей переливали кровь, используя собственных доноров, которыми командовала доктор Вера, сама донор-ветеран. На большее наш медсанбат пока не был способен: не в чем было стерилизовать материал и инструменты, да и обстановка была беспокойной: нас нередко обстреливали вражеские пушки и очень надоедали самолеты. К тому же больше одного-двух дней мы на месте не стояли, и в дальнейшем рассчитывать на сколько-нибудь нормальные условия работы не приходилось.Но вновь прибывший ленинградский хирург Николай Африканович Быков каждый день требовал от комбата автоклав. Усатый командир позволял себе ироническую усмешку, и это приводило старого доктора в ярость. Он гремел:А что вы ухмыляетесь, уважаемый? Что дикого в моем требовании? К вашему сведению, я хирург-полостник, а не санитар! Да-с! А по вашей милости я лишен возможности вскрыть брюшину. Ранили человека в брюшную полость – погибай! А если и довезут беднягу живым до госпиталя – всё равно умрет от перитонита! А вырезал бы я ему на месте аршин-другой кишок, и жив бы был боец... Так я говорю, коллега Журавлев?Вы абсолютно правы, уважаемый Николай Африканович, – поддерживал доктора Быкова наш второй хирург Александр Семенович. – Я тоже считаю, что мы должны, даже обязаны, делать на месте лапоратомии, ампутации, а если понадобится, то и трепанации.Раскосые черные глаза доктора Журавлева загорались решимостью, на острых скулах вспыхивал румянец.Комбат удивлялся, дергал себя за ус:– Вскрыть брюшину в таких условиях?! Трепанация, когда бомбят по десять раз на дню!Доктор Быков не сдавался:– Какие такие особенные условия? На войне как на войне... К тому же мы можем работать по ночам – ночью меньше бомбят, а коль и бомбят, то неприцельно, – сыпал он скороговоркой, заметно напирая на букву “о”. – Дайте нам стерильные простыни, халаты, и мы любую баньку приспособим под операционную. Автоклав и сносная керосиновая лампа – вот всё, что нам надо для нормальнойработы! А так больше не пойдет, товарищ комбат! Ведь это не работа, а примитив! Рану-то и Соколов перевяжет...Комбат, наконец, сдался и пообещал при первой же возможности достать автоклав. Можно было поверить: достанет. Комбат Товгазов производил впечатление человека делового и энергичного. Но уж очень был шумен: в гневе кричал, как на южном базаре, топал ногами и ругался по-осетински и по-нашему, но, к счастью, был отходчив, а отойдя мог во всем разобраться правильно и справедливо. Эту особенность характера комбата мы скоро узнали и старались не попадаться ему на глаза под горячую руку. Правда, удавалось это не всегда. Однажды мы оказались свидетелями происшествия, о котором никто из нас потом не мог вспоминать без смеха.Рано утром из придорожных кустов выскочил наш комендант Хижнев и без ремня, в одном сапоге, несуразными заячьими скачками понесся по шоссе в сторону тыла. А сзади, размахивая ременной плеткой, бежал комбат и что-то грозно кричал. Мы с недоумением глядели им вслед. Было очевидно одно: пожилой комбат не догонит молодого проворного коменданта. Но Варкес Нуразович неожиданно и ловко, как кошка, вскочил на подножку проходившей мимо машины и, нагнав беглеца, так же ловко, на всем ходу спрыгнул на землю, взмахнул плеткой и на глазах всего честного народа трижды вытянул Хижнева пониже спины. Оказалось, за дело. Ночью на посту уснули часовые комендантского взвода, а коменданта комбат обнаружил “в подвыпитом виде” и совсем не там, где он должен находиться...Мы разбежались по кустам – хохотали в одиночку, сходились группами и снова хохотали. Впрочем, не настолько громко, чтобы мог услышать грозный товарищ Товгазов. Да, с нашим комбатом шутки плохи... Когда он приезжает на дивизионный склад материального снабжения, интенданты или прячутся или безоговорочно выдают всё, что он требует для раненых.Зуев, довольный, улыбается:– Ну, Чижка, кажется, судьба послала нам настоящего джигита – с таким не пропадем!..Ладно, поживем – увидим.Про Николая Африкановича у нас говорили: “с причудами старик”. Было ему за пятьдесят, лицо интеллигентное, с мелкими, тонкими чертами, на хрящеватом носике золотое пенсне на шнурочке, а за стеклами умно и молодо поблескивали глазки табачного цвета. На поясе у доктора позвякивал голубой чайник литра на три и с ним, как с оружием, Николай Африканович никогда не расставался. В первый же день приезда старого доктора, уходя на кухню за чаем для всех, я попросила у него чайник:– Я вам чаю принесу.Старик церемонно поклонился:– Спасибо, мой друг, но чайник свой я никому не доверяю.Я пожала плечами: вольному воля!Несколько раз в день доктор разжигал костер и пил чай собственного приготовления. Получая на кухне заварку, он, как старик Каширин, шутя считал на ладони чаинки и укорял старшину Горского:– Э, папенька, нехорошо: обжулил старика! Вчера чаинки были крупнее да и дал ты больше...Старшина смеялся и подсыпал чаю на докторскую ладонь.В первый же день Николай Африканович спросил меня:Не знаешь ли, козочка, где здесь военторг?Отродясь не слыхала. А зачем он вам?Хотел бы чаем запастись. Ты шумни мне, если какой-нибудь интендант к нам забредет, а я его распотрошу на пачку чаю: пусть дает взятку.Вы берете взятки?Только чаем, мой друг...Тяпкин-Ляпкин брал борзыми щенками...Ах ты, зелье-озорница!..Но разорить интенданта на чай не пришлось. Он не пришел – его привезли. Машина с продуктами попала под бомбежку, и сидящих в кузове придавило бочками и ящиками. У интенданта была сломана нога и три ребра, и с ним возились долго. Закончив, старый доктор восторженно сказал:– Ну, папенька, ты не интендант! Ты суворовский солдат! И не пикнул...Я напомнила про чай, но Николай Африканович отмахнулся:– Какая может быть взятка с такого героя! Ему самому надо дать взятку! Сбегай-ка, козочка, в аптеку да принеси товарищу интенданту граммов двести антигрустину.Всех раненых доктор Быков называл “папеньками” и грубовато с ними шутил, – исследуя рану, ловко заговаривал зубы:– Откуда родом, папенька?.. А... вятский! Земляк, значит. Мы, вятские, парни хватские: семеро одного не боимся! Сунься-ка, как лягушку истыкаем! – Ярославцу он говорил: – Я и сам ярославский водохлеб. То-то гляжу – личность знакомая... – Над горьковчанином посмеивался: – Как у нас там корова-то, чай, пила? – Сибиряка поддразнивал: – У нас в Сибири таких нет. Чтобы сибиряк, да боль не терпел – не поверю! Ты коли меня куда хочешь шилом, как свинью, всё равно не хрюкну... – Своим помощникам доктор Быков смеяться не разрешал и то и дело кому-нибудь из нас грозил сухоньким кулачком.Однажды я не вытерпела и закатилась так, что уронила таз с грязными бинтами на ногу доктору Вере. Разгневанный Николай Африканович сгреб меня за шиворот и вышиб из перевязочной коленом под зад. Не закрывая двери, грозно оглядел своих подчиненных:– А ну, кто еще хочет вслед за козой?!Я каталась по траве и хохотала так, что напугала старшину Горского. Он подумал, что со мною припадок, и позвал на помощь Машу Васильеву.Вечером во время ужина старый доктор спросил меня:– Что, попало тебе, коза? Не будешь смеяться под руку. Сама виновата.Я возразила:Нет, это вы виноваты. Сами смешите. Работали бы молча, как доктор Журавлев.Я буду молчать, “ранетый” кричать, а руки мои дрожать... – зачастил Николай Африканович. – Ничего ты, козило, не понимаешь! Это пси-хо-терапия! Запомнила? Я и коллеге Журавлеву это же рекомендовал, да не получается у него.Муза и Кира, следуя “папенькиному” методу, тоже применяли психотерапию, но только несколько на свой лад. Они не скупились на уговоры и на ласковые слова, особенно Кира. Она нежно ворковала над раненым:– Потерпи, мой милый... О, как тебе больно, родной.., Сейчас, сейчас, голубок, мы всё сделаем...Доктор Быков недолго терпел эти сантименты и однажды пронзительным фальцетом положил конец телячьим нежностям Прекратить кошачество! Это вам не лазарет ее величества! Не бедные русские солдатики, а советские воины! Я вам покажу милосердную сестру! И брата покажу!Кира сконфузилась до слез, а я молча тряслась от неодолимого смеха и в добровольном порядке вылетела из перевязочной.Официально я не состояла в штате хирургического взвода, но не пропускала ни одного “папенькиного” дежурства, работая за санитара.Когда начиналась бомбежка, старый доктор кричал мне:– Ну-ка, коза, бегом марш под развесистую клюкву!Мы бежали за ближайшее укрытие и там отсиживались. Доктор долго не мог перевести дух: в груди у него что-то хрипело и клокотало. Я глядела на него с жалостью:– Что это у вас?Он только махал рукой:Ерунда!Зачем же вы на фронт пошли?А ты зачем?Я здоровая, а вы больны. Сидели бы где-нибудь в тыловом госпитале да и делали бы свои лапоратомии...– Ишь ты, “коза, запомнила! Не мог я сидеть, когда все честные люди на войне. Одни воюют, другие переживают за ближнего. Вот и мы пошли с женой в военкомат. Ее не взяли – старовата, а я, как видишь, проскочил. Послушай-ка, что мне пишет Софья Борисовна. Ага, вот.., “Друг мой, береги себя. Не пей сырой воды, не ходи потный – чаще меняй белье...”Мы с “папенькой” перемигнулись и захохотали. Мы и в бане-то ни разу не были с тех пор, как война началась. Изредка кое-как смывали пыль и грязь в попутных водоемах да споласкивали единственную смену белья.Я поинтересовалась:– Вы ленинградец, а окаете, как волжанин. Или вы это нарочно?Николай Африканович засмеялся:– Ах ты, выдумщица! Я в Нижнем Новгороде родился. Ох, давненько не бывал в родных местах! Только оканье и осталось, как память об отчем крае...Когда не было раненых и не нахальничали самолеты, доктор Быков садился на березовый пенек и читал наизусть из “Евгения Онегина” или “Медного всадника”:Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит...– Ах, как хорошо, козочка! Продолжай-ка, друг мой. – И я продолжала. Так и шпарили мы поочередно целые главы наизусть.Соколов восторгался:– Во дают, старый да малый! Мне бы такую память...Совремейных стихов Николай Африканович не любил.А мы, молодежь, были поголовно влюблены в поэтов Симонова и Уткина, в их лирические стихи. Новинки я доставала через знакомых дивизионных корреспондентов. Тут же на ходу переписывала через копирку и дарила своим сослуживцам. Как-то и “папеньке” преподнесла стихотворение Уткина. Старый доктор, протерев пенсне, прогудел скороговоркой в одну строчку:– Подари мне на прощанье пару милых пустяков папирос хороший чайник томик пушкинских стихов... – Недовольно сморщил носик. – Ну как можно подарить чайник папирос?Я только заморгала:И верно – нескладно. Кто-то из переписчиков переиначил. Листок-то был уже весь дырявым.Это, козочка, другое дело. Но всё равно Пушкин лучше. Ты только послушай:Я помню чудное мгновенье, Передо мной явилась ты...Пел Николай Африканович слабеньким дребезжащим баском, но так задушевно, что у нас навертывались слезы. Исполнитель конфузился, махал рукой:– А, какое уж там, к лешему, чудное мгновенье!..Спой-ка, козочка, лучше “Березку”.”Березку” мы сочинили вдвоем с Соколовым и музыку :придумали сами.Родная сторонка.Березка цветет.За синею речкойДевчонка живет.Глаза у девчонки -Озерца без дна.хТакая девчонкаНа свете одна...За эту девчонкуУшел воевать.Заветной березки Врагу не ломать! За синею речкой Березка цветет, Меня под березкой Любимая ждет...”Заветной березки врагу не ломать!” Так-то оно так, но сколько уже русских березок досталось фашистам!.. Отступает огромный фронт от Белого моря до Черного... А из заветной березки гитлеровцы мастерят кресты на могилы своих головорезов. Ну не подлость ли?... Кол бы им осиновый, а не нашу березку!..К счастью, Николай Африканович не умел долго грустить и нам не давал унывать. Улыбаясь всеми лучиками-морщинками, он поцеловал меня в щеку:– Это тебе за “Березку”! Ах ты, чудо-юдо пехотное! А теперь вот что, евины дочки, открою секрет: я тоже пишу стихи!Мы не верили, смеялись, старый доктор побожился и, встав в позу, трагически завыл:Я выливал стихи из крови И мог геройски воевать. Теперь обвисли мои брови И стали сердце волновать.Валя Левченко взвизгнула и свалилась со старого пня. Наш неистовый хохот, достиг ушей грозного комбата. Товарищ Товгазов явился собственной персоной и, узнав, в чем дело, против ожидания не рассердился – посмеялся вместе с нами.Незаметно для себя я очень привязалась к доктору Вере и, когда пришел ее черед дежурить на КП дивизии, напросилась ей в помощницы,Штаб дивизии расположился километрах в пяти от медсанбата, на краю большого болота, что начиналось от самой деревни Чечилово. Стоянка, видимо, предполагалась кратковременная, так как даже штабное имущество не было снято с машин, стоявших под низкорослыми сосенками. В штабе было неспокойно. Поговаривали о том, что у нас в тылу немец высадил десант с танками и перерезал дорогу Демянск-Лычково. Но толком никто ничего не знал.Ждали полковника Карапетяна из штаба армии с новостями. Все с нетерпением поглядывали на деревню, откуда должна была появиться его машина.Было начало октября, но дни стояли сухие и теплые, и только от чечиловского болота тянуло сыростью. Мы с доктором Верой сидели на плащ-палатке под сосной и думали невеселую думу. Нас обеих пугало слово “окружение”. Хотелось в медсанбат, к своим. Как-то они там?.. Нам-то что, как-нибудь выберемся налегке, а вот нашим придется худо. Раненых не бросишь, да и материальную часть тоже...– Может быть, к своим двинем, пока не поздно? – спросила я доктора Веру.Она поглядела на меня с укоризной:– Ты же знаешь, что без приказа мы не можем покинуть пост.Да, без приказа не уйдешь... Разговаривать не хотелось. Мы долго сидели молча.Из деревни Чечилово, откуда ждали начальника штаба дивизии, вывалились три небольших танка и поползли в нашу сторону. Мы не обратили на них никакого внимания. Танки развернулись поперек дороги и ударили по кромке болота из пушек и пулеметов... Штабники бросились в глубь болота, и мы без памяти понеслись за всеми...Несколько дней “паслись” в болоте на подножном корму, бродили по колено в противной чавкающей жиже. Проголодались как следует, и страха поубавилось – стали выходить на сухое место. Командиры посовещались и решили, ,что надо пробираться к озеру Селигер, повыше местечка Полново, – фронт теперь проходил там, а мы оказались в немецком тылу. Выстроились гуськом друг за другом и шли всю ночь. Благополучно добрались до шоссе Кузнечково-Демянск и тут засели в густом придорожном лесу. К вечеру откуда-то подтянулась крупнокалиберная артиллерия со своими машинами и тягачами. Народу теперь собралось порядочно, в основном – армейские тылы да отдельные бойцы, отставшие от своих полков.Начались споры о дальнейшем маршруте движения, и конца им не предвиделось. Почему спорят и кричат артиллеристы – понятно: у них кончились снаряды и бензин, как решиться бросить пушки, тягачи и машины? А вот тыловая-то братия чего орет?– “Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны...” – задумчиво произнесла доктор Вера и тут же спросила: – Чижик, откуда это?Я ответила с досадой:– Всё оттуда же! (Этот “Витязь”, наверное, всю жизнь будет меня преследовать...)Настроение было подавленное. Хотелось есть и спать, а в довершение всего зарядил нудный, по-осеннему холодный дождь, и я совсем упала духом. Неужели когда-то я имела надежную крышу над головой, чистую простыню, пододеяльник в голубых цветочках, а главное, бабушку!.. “Что ты раскисла? – кольнула меня совесть. – Одна ты, что ли, в таком положении?” Верно, не одна. Много, очень много сейчас обездоленных людей: ни дома, ни хлеба, ни покоя... Чтоб ты сдох, проклятый фашист!..– Чижик, что ты там бормочешь, как маленькая колдунья? – окликнула меня доктор Вера.Я не отозвалась.Майор Капустин, артиллерист из нашей дивизии,.только что выписался из госпиталя и даже пушки свои не успел поглядеть, как оказался в окружении. Он не стал дожидаться окончания споров, а возглавил группу добровольцев и предложил нам с доктором Верой свое покровительство. К ночи мы ушли.Майор, глуховатый, как многие старые артиллеристы, был умен и осторожен. Он вел нас по таким местам, где наверняка мы не могли встретить не только немца, а и вообще живого существа. Голодать нам почти не приходилось: если мы заходили в глухие лесные деревни, местные жители кормили нас досыта. Но потом леса пошли реже, да и погода испортилась: заладили нудные холодные дожди. Немцы, как запечные тараканы, забивались в тепло, и теперь было небезопасно заходить в населенные пункты.Мы шли по ночам, а днем отсиживались где-нибудь в лесу и сушили одежду возле дымных костров. От дождя натягивали над костром палатку, дым шел понизу и выедал глаза, одежда не сушилась, а парилась. Многие кашляли так, что глуховатый майор ворчал:– Перхаете, точно овцы. Тоже мне – воинство...Теперь, прежде чем зайти в деревню, наш командир посылал нас с доктором Верой на разведку. В одной деревне нам для этой цели пожертвовали по старой ватной кацавейке, по рваной юбке и по половинке головного платка. Всё это мы таскали с собой. У доктора Веры были чулки, и она их бережно каждый день зашивала. У меня (под солдатскими брюками) чулок не было, и, чтобы не ходить в разведку с голыми ногами, я надевала под юбку голубые кальсоны, которые нашлись в вещмешке у одного из бойцов.Собираясь в разведку, мы ловко маскировались под деревенских жительниц. Майор, оглядывая нас, всякий раз удовлетворенно хмыкал:– Точь-в-точь сестренки-колхозницы...Он сначала наблюдал за деревней в бинокль с опушки леса, а потом говорил:– Ну, девочки, айда!Доктор Вера брала в руки веревку, а я хворостину, и мы уходили ловить нашу неуловимую корову.Оккупанты тогда еще не были напуганы партизанами и особой бдительности не проявляли. Не было еще ни комендатур, ни полицаев, а в иных местах еще ни разу не показывались немцы. Это был прифронтовой тыл, и движущиеся к фронту вражеские войска в деревнях подолгу не оседали. Поэтому риск в нашей разведке был невелик. Немцы могли нас схватить только в случае прямого предательства со стороны кого-нибудь из местных жителей, но мы в это не верили и “ловили корову” без опаски.Если немцев в деревне не было, мы стучались в первую попавшуюся избу и откровенно себя называли. Пока хозяйка собирала продовольствие на всю нашу братию, расспрашивали о дороге, закусывали и грелись у русской печки.Бывало и так, что едва мы, нагруженные мешками с продуктами, выбирались за околицу, как с другой стороны в деревню въезжали немцы. Тут не приходилось жалеть ног и разбирать дорогу – во весь дух неслись в сторону спасительного леса.Если в деревне уже были немцы, мы не спеша проходили по улице и первого же встречного мальчишку просили незаметно выйти за околицу. Немцы на меня не обращали никакого внимания, а доктора Веру провожали нахальными взглядами, но ни разу нас не остановили, Миновав деревню, мы садились у канавы “отдыхать” и здесь дожидались нашего завербованного. Мальчишки были готовы притащить не только хлеба, но и связанного живого немца.Однажды с нами в разведку пошел молодой политрук Саша. Он напялил на себя рваное гражданское пальто. Подходящего головного убора не нашлось, и Саша отправился без оного. Давно немытые и нечесаные Сашины волосы стояли дыбом, и мы “дорогой шутили, что политрук похож на дикобраза в состоянии обороны.В сотне метров от деревни нас встретил конный немецкий разъезд – шесть человек верховых.– Не останавливайтесь, – шепнул Саша.Впереди на сытом сером коне с очень коротким хвостом ехал толстый офицер. На угреватом носу немца поблескивали стеклами очки в роговой оправе. Тесня конем политрука, немец на ломаном русском языке стал нас расспрашивать, кто мы такие и куда идем. Мы отлично понимали вопрос, но, не сговариваясь, прикинулись идиотами и, раскрыв рты, глядели прямо немцу в очки.Верховой спросил:– Дорф Фатолино?Тут мы “поняли” и дружно закивали: – Да, да, мы из Ватолино, корову ходили искать!Доктор Вера показала веревку, потрясла ею перед носом у верхового, а я для вящей убедительности несколько раз промычала.– Но-но! – закричал немец.– Вэг! ‘ – И привязался к Саше: – Зольдат?Саша, не мигая, глядит немцу в очки и отрицательно трясет головой.– Комиссар? – Тут немец перегнулся с седла и рванул за воротник Сашиного пальто так, что оно затрещало по швам.”Ну, всё”, – подумала я и даже закрыла глаза. Но, к удивлению, не последовало ни крика, ни стрельбьь Зацокали подковы, и Саша меня позвал:Чижик, очнись! Пошли. Чего ты так испугалась?Я думала, что вы надели пальто прямо на гимнастерку, как мы с доктором...Политрук весело засмеялся:– Дурак я, что ли? Старый конспиратор, вон рубаху розовую в полоску надел. Чем не жених? Ох, девчонки, а фашист-то сдрейфил! Как он от веревки отпрянул! Ха-ха-ха!Доктор Вера сказала:– Вот что, жених, больше вы с нами не пойдете. Одним нам спокойнее, верно, Чижик?– Конечно, немцы к нам еще ни разу не приставали....Мы сидели в чистой кухоньке и хлебали из большой миски горячие постные щи. Хозяйка поставила на стол ведерный жбан простокваши и сказала:– Всё съешьте...Но мы и половины осилить не могли и сидели на лавке осоловевшие, разморенные, борясь со сном. В кухне было тепло и приятно пахло свежеиспеченным хлебом.Прибежал немец: малорослый, белобрысый, пустоглазый. Ловко схватил с припечка кусок мыла, прямо под носом у хозяйки, и шмыгнул за дверь. Она охнула и выбежала на крыльцо, закричала на всю деревню:– Ах ты, гад белоглазый! Ворюга германская! Ну попадись ты мне только, огрызок собачий! Я об тебя ухват-то обломаю!Мы молча тряслись от смеха.– Последний кусок мыла, змей, уволок! – в сердцах сказала хозяйка, возвратившись в кухню.– Катя, – обратился к ней политрук, – и не боитесь вы так немцев ругать?Хозяйка беспечно рассмеялась:А что они понимают, бесы немые?Небось понимают, что не хвалите.Ну и наплевать. Это не эсэсы. Вот тем гадам слова сказать нельзя. Золовку мою застрелили, паразиты, ни за что, ни про что... – Катя вздохнула и стала складывать в мешок теплые круглые хлебы.Доктор Вера сказала:Катя, вы, кажется, нам весь хлеб отдаете, а сами как же?А сейчас еще квашню затворю, мука пока есть.Но ведь соседям может показаться странным, что вы дважды в сутки хлеб печете? Могут донести...Катя улыбнулась:– Не донесут! У нас таких нет. Все дома красноармейские.Провожая нас вечером через свой огород, Катя всплакнула:Вот и мой мужик да два братана где-то так же маются...А вы верите, Катя, что наши придут? – спросила ее доктор Вера.Катя даже обиделась:– А как же! Не век же нам под германцем жить!Прощаясь, мы все трое поцеловали славную Катюшу и пожелали ей дождаться своих фронтовиков живыми и здоровыми.Было холодно и сыро. Ночи стали такими темными, что, не зная местности, двигаться дальше можно, было только днем. Теперь по ночам мы спали. Мы с доктором Верой ломали еловые ветки, стряхивали с них дождевые капли и устраивали постель. На ветки стлали мою шинель, ложились в сапогах и кацавейках, в которых ходили в разведку, и укрывались второй шинелью. С вечера удавалось уснуть – усталость брала свое, но с половины ночи уже никто не спал – приходилось заниматься зарядкой, чтобы согреться. Но это мало помогало. Мы пропитались сыростью насквозь: мокрое до нитки обмундирование, вечно мокрые сапоги... От холода ломило руки и ноги, стучали зубы, и нас трясло как в лихорадке. Некоторые ворчали, что майор не разрешал ночевать в сенных сараях. Они во множестве стояли на луговых низинах. Но мне думалось, майор Капустин был прав. От любого сарая до леса не менее трехсот метров, в случае чего и не добежишь, а ведь только в лесу мы были в безопасности.Мы шли всё время вправо, оставив в стороне Новую Руссу, и теперь всё отчетливее слышали артиллерийскую канонаду. Это вселяло бодрость: значит, наши уже близко.В глухой лесной деревушке Старые Ладомири мы сделали большой привал: вымылись в бане и отоспались в тепле.Отдохнувшие, повеселевшие бодро двинулись дальше и, наконец, вышли к озеру Селигер, вернее, к одному из его многочисленных заливов. Залив был неширок – не более километра. На самом берегу стояла рыбачья деревня: дома добротные, со светелками под высокими крышами, крытыми белой дранкой.Майор долго смотрел в бинокль на деревню, на ту сторону залива и сказал:– Думаю, что мы у цели. На той стороне определенно наши. А вот есть ли в деревне немцы – это вопрос.Он решил, что в разведку должна идти я одна.– Здесь передовая, и немцы наверняка не такие лопухи, как в тылах. Вдвоем идти опасно: фашисты могут привязаться к доктору, а на девчонку не обратят внимания. Шагай, Чижик, смело, но будь осторожна. Помни, что мы у цели.Я благополучно добралась до деревни и, никого не встретив, постучалась в окно крайнего дома. Вышел хромой старик и всё мне объяснил. Немцы в деревне не стоят, а только патрулируют на мотоциклах. На той стороне свои, родные, но переправиться не на чем: лодок нет... Их угнали наши на свою сторону...– И никто туда не переправляется?спросила я упавшим голосом.Старик почесал в затылке:Как не переправляться! Переплывают, которые из окружения выходят...Неужели вплавь? Такой холод...Зачем же вплавь? Машут да кричат, вот и присылают лодки с того берега....Мы стояли на берегу, кричали во всё горло и размахивали руками. День был хоть и холодный, но ясный, противоположный берег виднелся отчетливо, но там не замечалось никакого движения. Наверное, не видели наших сигналов.Притрусил хромой дед, он приволок длинный тонкий шест и вытащил из кармана белую тряпку. Майор Капустин размахивал белым флагом, а доктор Вера не отрывала глаз от майорского бинокля. Мы стояли не дыша. Отчалили! Отчалили! – вдруг закричала доктор Вера и чмокнула меня в щеку.Лодки приближались медленно-медленно, и, не дожидаясь, когда они пристанут, мы бросились в воду и мигом разместились на трех рыбачьих баркасах.Только уселись, послышался слабый шум моторов.Дед ахнул:– Немцы! – сорвал с шеста белую тряпку и, припадая на больную ногу, заковылял к своему дому.Мы не достигли и середины залива, когда над нашими головами запели пули. Я сидела спиной к движению и видела, как десять немецких солдат, стоя у самой воды, стреляли по нашим лодкам из карабинов и автоматов. Но с того берега ударили минометы, и пальба прекратилась.Ступив на песчаный берег, мы обнимались и кричали “ура”. Нас посадили на грузовую машину и долго куда-то везли. А потом заперли в пустом холодном сарае.Майор Капустин присвистнул:– Вот так встретили свои!..Мы с доктором Верой обнялись и заплакали, как маленькие...На следующий день мы должны были пройти проверку – нечто вроде допроса.Молодой самоуверенный лейтенант не верил ни одному моему слову и во что бы то ни стало старался (мне или себе) доказать, что мы это не мы и что, шатаясь по немецким тылам, мы непременно продались немецкой разведке!.. От путаных вопросов лейтенанта, от его грубого остроумия я совсем обалдела и вскоре утратила способность что-либо соображать. Убедившись в моем законченном идиотизме, следователь оставил меня в покое и принялся за доктора Веру. Но при первом же упражнении в остроумии получил отпор: доктор Вера топнула ногой и, гневно раздувая крылья короткого носа, назвала остряка мальчишкой. Она категорически отказалась отвечать на его вопросы и потребовала вышестоящего начальника.Пока лейтенант, обдувая с пера волосинки, думал, как ему быть, вышестоящий пришел сам. Это был высокий и очень худой майор. Вежливый. Доктор Вера предъявила ему.свой партийный билет, который она сберегала в сапоге под стелькой завернутым в компрессную бумагу. Майор задал несколько вопросов и отпустил нам все прегрешения.Нас вымыли в бане, переодели в новое зимнее обмундирование, накормили обедом. Сытые, довольные, мы стояли и смотрели, как посреди широкой деревенской улицы жаркий костер пожирал вместе со вшами обмундирование и барахло, снятое с окруженцев.На другой день нас отправили в родную дивизию.Медсанбат стоял в большой деревне Гачки. Машина подвезла нас прямо к штабу. Доктор Вера отправилась на доклад к начальству, а я побрела вдоль деревни разыскивать знакомых.Возле одного из домов шли танцы под гармошку, с участием деревенских румяных девчат. Незнакомый гармонист наигрывал “Прощай, мой табор”, а пары танцевали что-то среднее между танго и фокстротом. Я остановилась на середине улицы и стала глазеть на танцующих.Вдруг ко мне бросился Зуев. Живой, здоровый, милый Зуев! Он схватил меня в охапку и закричал благим матом:– Чижик ты мой Пыжик! Где же тебя носило?Мы обнимались и целовались к вящему удовольствию танцующих, они смеялись и кричали гармонисту:– Туш! Давай туш!Я чуть-чуть не пустила счастливую слезу, не знаю, как и удержалась...Весь остаток дня Зуев посвятил мне. Привел меня к себе на квартиру (а жил он в том же доме, около которого танцевали) и представил хозяйке:– Вот он, тетя Нюша, наш военный Чижик! Жив курилка!И они стали обсуждать, где устроить мне постель. Хозяйка предложила:– А что, если постелить.на лежанке?Зуев возразил:– Коротко там. Чижик, а ведь ты подросла!Я не знала, подросла я или нет, но намерзлась предостаточно и очень обрадовалась возможности погреть кости на теплой лежанке.Мы пили чай с топленым молоком, и тетя Нюша все пенки из кринки собрала в мою чашку. Зуев рассказывал новости. Он выходил из окружения вместе со всем медсанбатом. Носатый комбат не ударился в панику и вывел своих подчиненных к линии фронта за неделю. Машины и оборудование бросили, конечно.– А раненых? – спросила я.К счастью, их не было, а то бы мы так легко не выскочили.Выскочили бы! – возразила я. – Бросили бы раненых и вышли бы.Зуев даже чаем поперхнулся:Что ты такое мелешь? Как можно бросить раненых? !А то, думаешь, я не видала брошенных раненых! Прямо на машинах бросили. Мы с доктором Верой ходили их перевязывать.– Ну и что вы сделали?– А что мы могли сделать? Перевязали, напоили да сказали местным женщинам, те обещали спрятать. Зуев заволновался:Нет, бросить раненого! Да за такое... Чижик, кто бросил? Я подам рапорт. Бросить живого человека – это не то что бросить пушку, а ведь и за пушки кому-то придется отвечать. Из какой дивизии?А я откуда знаю!– И тебе не стыдно? Проявить такое равнодушие к ближнему!..Чувствуя себя виноватой, я молчала.По дороге отстали от медсанбата Муза и Кира. Вместе с “Антилопой” пропал Кривун. Пропала и Валя Левченко...Неужели все они попали в плен?Не думаю, – ответил Зуев. – Муза и Кира наверняка пристроились к какому-нибудь госпиталю, им ведь всегда у нас не нравилось. А Валю ее летчик умыкнул. Он приезжал накануне этой заварухи, Валя ушла его провожать, да и не вернулась. А вот про Кривуна ничего не могу сказать. Как ты знаешь, Гришенька храбростью не отличался... Хорошо, хоть Иван Алексеевич в тот момент оказался в медсанбате.У нас с Зуевым было и личное горе: пропал наш Соколов, наш верный Соколов – частушечник и балагур... Я высказала предположение, что он, может быть, еще придет, но Зуев отрицательно покачал головой:Вряд ли... Все давно уже выбрались. Это вас майор Капустин до второго пришествия водил бы, не наткнись вы на озеро.Мы шли по карте, – заступилась я за майора.По карте-то по карте, а крюку дали верст двести. Ну да ладно. Выбрались благополучно, и на том майору спасибо.Не в плену ли наш Соколов?– Ну да! В другую дивизию, наверное, попал.Так его должны к нам переслать!Ну и смешная же ты, Чижка!Дивизия отдыхала и пополнялась. Медсанбат наш формировался почти что заново. Каждый день прибывали новые люди: врачи, сестры, санитары. Зуев вставал ни свет ни заря и отправлялся на ближайший полустанок: он командовал выгрузкой машин, и оборудования. Его сменял Леша Иванов. Выгрузка шла днем и ночью. Привезли, наконец, загадочный автоклав, и Зуев мне сказал:– Николай Африканович ходит по деревне гоголем. Ему не терпится кому-нибудь брюшину вспороть... А сам чуть живой. Простудился наш “папенька” в окружении, да и сердце сдает...Зуев пропадал целыми днями, иногда даже не ночевал дома. Приходил усталый, голодный, но веселый и, смеясь, говорил, что у него от забот “вся голова в кругах”.Все мы учились, готовились к предстоящим боям. Больной Николай Африкановоч не сдавался – читал лекции для сестер, фельдшеров и отдельно для молодых врачей, на занятиях чудил, как на работе, и сам же удивлялся, жаловался тете Нюше:– Зело смешливы евины дочки: палец покажи – захохочут, как русалки...С санитарами и дружинницами занимались Зуев, Зоя и Наташа. В Гачках было тихо, как в самом глубоком тылу: ни канонады, ни самолетов. Большая деревня жила почти мирной жизнью: люди, имущество, скот – всё было на месте, а ведь до фронта не так уж далеко – всего каких-нибудь полсотни километров. Это и радовало и удивляло.Старый доктор, тяжело вздохнув, сказал мне:– У нас-то, козочка, тишь да гладь да божья благодать. Повыдохся к чертовой бабушке Гитлер – не хватает силенок гвоздить на всех фронтах, как в начале войны. А вот под Москвой дела наши ой-ё-ёй... Поглядел я вчера на карту... Даже говорить неохота – почти к самым стенам белокаменной подступили фашисты, будь они трижды прокляты! Да и с Ленинградом дела плохи, очень плохи...Софья Борисовна писать перестала. Жива ли?.. И ни Леша Иванов, ни Галочка Григорьева – никто писем не получает... Но ничего, друг мой, перемелется – мука будет. Время работает на нас. Зима на носу, а план Барбароссы тю-тю! Погоди-ка, хохотунья, как начнем мы чехвостить хваленых гитлеровских генералов и в хвост, и в гриву! Любо-дорого будет посмотреть...Однажды Николай Африканович сказал нам с тетей Нюшей:– Еду к высокому начальству с визитом. Вызывают в штаб фронта.Я испугалась:Ну, значит, вас от нас заберут!Эка незадача, – махнул рукой доктор. – Небось отбрыкаюсь.Но “отбрыкаться” не удалось: Николай Африканович” к нам не вернулся. Его направили в глубинный госпиталь. С дороги мне письмо прислал: “...Прощай, мое милое чудо-юдо! Еду в тыл. Это комбат Товгазов мне такую свинью подложил. Доброхот несчастный: зело печется о моем здоровье... Передай ему, что эту медвежью услугу я не прощу до конца своих дней...” Дальше шли многочисленные приветы и поклоны. Я долго плакала.Вернулся Зуев и накричал на меня:– Вот эгоистка! Мало ей нянек! А о “папеньке” ты подумала? С его ли здоровьем и в его ли годы по фронтам мыкаться? Молодец комбат!А вечером явились новые “няньки”, и настроение у меня сразу поднялось. Доктор Вера и Галина Васильевна Григорьева шили мне юбку из лоскута синей материи. Лоскут был явно мал, и они долго ломали голову и нарезали множество бумажных выкроек. Тетя Нюша налаживала для портних свою старенькую зингеровскую машинку. Зуев, по обыкновению, где-то пропадал.Неожиданно явился комбат Товгазов. Вежливо поздоровался и, кивнув на выкройки, спросил:Ателье на досуге открыли?Да вот добыл где-то старшина на всех нас один лоскут материи, – ответила доктор Вера. – Думали мы думали, и решили Чижика приодеть, а то она в своих солдатских штанах больше на сорванца похожа, чем на девочку.А она и есть сорванец, – улыбнулся комбат, – да еще какой! – Он дернул меня за косичку.Варкес Нуразович разговаривал с доктором Верой, но то и дело поглядывал на Галину Васильевну, а та краснела и низко наклоняла над шитьем красивую маленькую головку. А что! Такие огромные черные глазищи хоть кого смутят!.. Пользуясь тем, что комбат стоял ко мне спиной, я скроила ему рожу. За “папеньку”. Доктор Вера заметила и погрозила мне пальцем.Когда за комбатом закрылась дверь, из-за ситцевой занавески проворно выкатилась тетя Нюша и очень нас насмешила.– Ахти лихо-тошно! – в непритворном ужасе всплеснула она руками. – Ну что твой колдун!.. Из каковских же он?А мы уже привыкли к не совсем обычной внешности комбата и приноровились к его характеру. Товарищ Товгазов был строг, но не мелочен и не придирчив, – с таким командиром жить было можно.Э, а комбат-то наш, похоже, втюрился в Галину Васильевну, – сказала я, ни к кому не обращаясь. – Глаза загорелись, как у камышового кота.Это что еще за “втюрился”? И что за “камышовый кот” ? – строго спросила меня доктор Вера. – Ты что, человеческого языка не знаешь?Ну влюбился... Какая разница?– Чижик, не болтай глупостей! – прикрикнула Галина Васильевна.Пришел Зуев и тоже на меня напал:Совсем от рук отбилась. Ходит по гостям, как поп по приходу. Вчера целый вечер ее искал – с ног сбился. А она забралась к артснабженцам. У нее, видите ли, там плановый концерт! Тоже мне – артистка из погорелого театра! Дерет глотку, а потом хнычет: горло болит... Если так будет продолжаться, придется этому Чижику прищемить хвост. Того и гляди, влюбится и наломает дров.Я ж пока нормальная, – буркнула я, а сама подумала: “Читай нотацию хоть всю ночь. Ходила по гостям и буду ходить”.В середине ноября тяжело груженные машины медсанбата двинулись к фронту. Было очень холодно, дул пронизывающий ветер, небо низвергало что-то противное: не то колючую крупу, не то мелкий дождь пополам со снегом. Я ехала с эваковзводом, Зуев, опасаясь за мое здоровье, устроил меня в кабине. На короткой остановке, пряча в воротник шинели лицо, вдоль колонны прошла доктор Вера с повязкой дежурного по части. На душе у меня сразу потеплело: пока есть доктор Вера, пока живет на земле Зуев, пока рядом такие люди, как доктор Журавлев, ничего плохого не может случиться!..Въехали в старинный город Торжок и ужаснулись. Город был полностью уничтожен с воздуха: сожжен, взорван, изуродован. Немцы до последнего времени не бомбили прифронтовой городок, и торжане решили, что война их миновала. Они рассуждали так: “А что есть в нашем городе, кроме церквей? Ни заводов, ни военных объектов – для чего же немцам тратить бомбы?”Темной ноябрьской ночью на беззащитный городок налетели сотни бомбардировщиков и стали не просто бомбить, а методически уничтожать городские постройки – квартал за кварталом. Люди были застигнуты врасплох. Ночной город превратился в море огня, от осколков бомб и под обломками зданий погибло много торжан...Мы были потрясены. Все молчали, и только Зуев, сняв кубанку, тихо проговорил:– Ах ты, бедный закройщик из Торжка...Медсанбат остановился в большой пригородной деревне Голенищево. Усталые, расстроенные, мы улеглись спать, а утром стали устраиваться.– Ну, Чижик, – сказал мн” Зуев. – Похоже, что станем надолго. Дивизия заняла позиционную оборону. Довольно тебе путаться под ногами. Надо придумать, куда тебя пристроить.Мы хлебали суп из одного котелка, когда пришел комбат. Он, как всегда, был вооружен до зубов.Зуев заговорил с ним обо мне. Товарищ Товгазов всегда решал сразу:– В хирургический взвод. Агрегатом заведовать...”Каким еще агрегатом? – подумала я. – Уж не автоклавом ли?” Делать нечего – автоклав так автоклав, и я отправилась в хирургию. Там всё сверкало белизной: потолок и стены были обтянуты простынями, на окнах поверх светомаскировочных циновок висели марлевые занавески. Посередине стояли два высоких стола, покрытых белыми клеенками.В операционной никого не было. Я заглянула на кухню. Там на ящике из-под медикаментов перед маленьким зеркальцем сидела Зоя Глазкова. Она расчесывала своп великолепные волосы. В зубах у Зои торчали шпильки. На мое приветствие она кивнула головой и улыбнулась одними глазами. Я поискала агрегат, но ни на кухне, ни в операционной ничего похожего не обнаружила. В сенях на яавке стоял закопченный примус, ведра с водой. В углу направо две пары носилок, налево мешки с ватой и шинами, и всё.– Зоя Михайловна, а где же мой агрегат? – спросила я, не закрывая двери в сени.Зоя, не вынимая изо рта шпилек, показала пальцем на примус.Вы смеетесь! Ведь это же просто примус!Ага, примус. Будешь инструменты кипятить...Вот тебе и на... – проговорила я упавшим голосом. – Примус накачивать. Да не буду я! Ну его!Но военфельдшер Глазкова умела ставить на место и не таких чижиков. Зоины глаза стали вдруг очень холодными. Она вскинула узкий подбородок и сложила губы в ироническую усмешку:– Ты, Чижик, может быть, хирург? Или фельдшер? Нет? Так что же ты хочешь?Я молчала. А Зоя, ядовито улыбаясь, продолжала:– Я разрешаю тебе обратиться к комбату и обжаловать его приказ...”Обратиться к комбату! Нашла дуру!”Я схватила свой агрегат за тощие ножки и часа два остервенело купала его в тазу. Потом натерла толченым кирпичом, и он засиял, как бабушкин медный самовар.Что делать? Надо было приступать к обязанностям фронтовой Золушки.Я дежурила двенадцать часов, а потом целые сутки была свободна. Но во время дежурства, даже если не было раненых, не имела права никуда отлучаться:Зуев дразнился: “Попался бычок на веревочку”...Если раненые не поступали, я садилась на табуретку у порога операционной и готовила к стерилизации блестящий металлический барабан – бикс, наполняя его марлевыми тампонами. Если раненых было немного, то тоже ничего: за всё дежурство вскипятишь два-три стерилизатора с инструментами да чайник чаю на всю нашу смену, и всё. Но когда на переднем крае начинался очередной “сабантуй”, мне приходилось солоно. Проклятый агрегат не хотел гореть нормально: однобокое желтое пламя лениво лизало дно стерилизатора, инструменты долго не вскипали, а Зоя Михайловна торопила:– Чижик, ты копаешься, как черепаха!Будто это от меня зависело! Я то и дело прочищала примус иглой, но это мало помогало. Кроме того, он ужасно коптел, отравляя мне жизнь. После каждой смены я стирала свой халат, но всё равно ходила в саже. То и дело кто-нибудь говорил:– Чижик, поглядись-ка в зеркало...До зеркала ли тут!Но вот инструменты наконец вскипали. Я натягивала на рот марлевую маску, брала с примуса стерилизатор, толкала ногой дверь в операционную и ставила стерилизатор на кирпичи. Снимала крышку и пятилась подальше от Наташиного стерильного стола. Пока Наташа Лазутина выбирала из стерилизатора инструменты, я наблюдала за операциями. Работали на двух столах: Александр Семенович Журавлев с доктором Верой и новый доктор Бабаян с доктором Григорьевой. Наташа успевала подавать инструменты на оба стола сразу. Леша Иванов теперь заведовал наркозом, он же и бинтовал. Раненых вносили и выносили два санитара: Власов и Ибрагимов. Общим порядком командовала Зоя Михайловна. На ней же лежали все хозяйственные заботы нашего хирургического взвода. Вот и вся наша смена.Александр Семенович работает, как всегда, молча. Только изредка бросает слово-другое доктору Вере или Наташе. Когда доктор Журавлев опасается за жизнь раненого или проводит особо сложную операцию, на острых скулах его перекатываются желваки, а губы выпячиваются вперед, оттопыривая маску.Доктору Бабаяну всегда жарко-лицо блестит от пота, белый колпак сбит на затылок. Он косит на меня черным глазом и спрашивает:Это ты, Тижик, так натопила?Нет, это Власов.С градусником в руке подходит Зоя Михайловна и говорит:– Температура нормальная.Доктор Бабаян машет рукой в резиновой перчатке: – А, нормальная там... Как в банэ...”В банэ”, – передразнивает его Зоя. – Натопишь тут, как в бане! Черти какие-то жили: на такую хоромину игрушечная печурка. И кухня на отшибе.Тижик, будь свидетелем, старшая сестра меня перэдразнивает!Ну довольно болтать, Арамчик! – кричит доктор Григорьева. – Проверьте анестезию! Можно начинать?Арам Карапетович постукивает пальцем по замороженному месту и подмигивает мне:Ну, Тижик, рэжем?Режьте себе на здоровье... – Я забираю пустой стерилизатор и ухожу из операционной.Чижик, стол! – голос Леши Иванова.Значит, раненого сняли со стола на носилки. Мою стол, смываю кровь раствором сулемы, собираю в тазик грязные инструменты.Чижик, шину! – а это уже доктор Вера.Чижик, бегом в аптеку – новокаин кончается, – а это Зоя Михайловна.Санитар Власов тоже просит:– Товарищ Чижик, помоги-ка, друг сердечный, никак не могу раненого разуть – обмотка захлестнулась...Иногда я получаю сразу несколько приказаний:Чижик, беги за ватой! Быстренько!Вата успеет, заправь лампу!Чижик, отставить! Обложи-ка сначала раненого грелками – у него шок.Я с минуту стою на месте, соображая, что же надо “делать раньше.Доктор Бабаян посмеивается:– Тижик, ходи сюда – стой на месте!Зоя сердится:– Ну что ты мечешься как угорелая? Ведь всё равно сразу всё не сделаешь! Иди, куда послали. И запомни: ты в моем распоряжении, и только мои приказания для тебя закон! Хоть бы у Лизы Сотниковой поучилась работать...Лиза Сотникова – моя сменщица. Она-то знает себе’ цену – лишнего шага не сделает. За это ее не любят санитары.Нэ учись, Тижик, у Лизы. Она флегма. Нэ люблю таких...Но ведь так можно затыркать девчонку – каждый распоряжается! – возмущается Зоя Михайловна.Ничего со мной не станется, – ворчу я.Вэрно, Тижик, молодому всё пустяк – час поспал и как умытый. Это вот нам, старикам...Беспомощный старикашка Бабаян приступил к седьмой операции... – смеется доктор Вера.При наплыве раненых к концу смены у меня подкашиваются ноги. Подав очередной стерилизатор, я на минуту опускаюсь на корточки возле самого порога и прислоняюсь спиной к стене...– Тижик!Вскакиваю на ноги.– Храпишь, как Аванэс на конюшнэ... Иди поспи на кухню.– Не хочу я спать. И не храпела я вовсе. Всё вы выдумываете!– Вах! Вах! Вах! Всегда виноват бедный Карапэт!Веселый доктор молчал только тогда, когда “рэзал”.А извлекая пули и осколки под местной анестезией, зубоскалил и, как бывало “папенька”, грубовато шутил с ранеными:Чего вэртишь своим красивым задом! Не поднимайся! Лэжи спокойно.Так ведь у вас, доктор, в руках ножик! – упавшим голосом говорил раненый.Вах! Это называется ножик! Тижик, что это такое?Это медицинский скальпель.Слыхал? Убэдился в собственной сэрости? Ну и лэжи. Нэ тряси стол – зарэзать могу...С санитаром Власовым мы подружились сразу. Был он уже не молод – молчаливый и всегда грустный. Садясь на скамейку в перерыве, горбил спину и шумно вздыхал:Эх, тех-тех-тех-тех...Отчего вы всегда скучный, Иван Васильевич? – как-то спросила я его.Власов страдальчески сморщился и стал потирать правую руку:Нет причины-то веселым быть, товарищ Чижик.Рука болит?Нет, дочка, не рука. Сердце ноет, душа болит...Хотите, я принесу вам капель?Не вылечат капли мою болячку... Немцы у нас дома. Из-под Новгорода я... Два сына в первый день добровольцами ушли и как в воду канули. Потом меня призвали. Одна хозяйка дома да четверо ребятишек. Как-то они там! Живы ли... Ноет у меня нутро, и сосет, и сосет...Я ничего не ответила, да и можно ли было найти слова утешения. Я и сама часто думала о доме, о бабушке, о ребятишках, но думы свои поверяла только доктору Вере да Зуеву. Зуев старался перевести разговор на другую тему:– Ладно, Чижик, мы с тобой мужчины, надо держаться...Его родные были тоже в оккупации в Молдавии. И доктор Вера ничего не знала о своих близких, хотя куда только не писала. У доктора Григорьевой в осажденном Ленинграде остались мать и сестренка-школьница. Не очень-то много насчитывалось в нашем медсанбате счастливцев, которые могли быть спокойны за судьбу своих близких. Но что толку было жаловаться друг другу, вспоминать и плакать? Мы предпочитали молчать и надеяться...С другим нашим санитаром Ибрагимовым у меня произошла стычка в первый же день. Он вдруг схватил самый большой стерилизатор и хотел насыпать в него картошку, Я вырвала, но Ибрагимов схватил за другую ручку и потащил к себе, заругался:Па-чему не даешь? Варить хочу. Какой шайтан девка!Нельзя в нем картошку варить! – кричала я и тянула стерилизатор к себе.Можно! – упрямился Ибрагимов.Власов пытался нас разнять, хлопал руками по тощим бедрам и кудахтал, как большая курица:– Иса-бей, товарищ Чижик! Да побойтесь вы бога! Господи Иисусе! Иса-бей, да бросьте вы! Вот мой котелок, варите на здоровье!Котелок у Власова был узкий и не становился на примусные ножки.– Не нада! Ноги нет, крышка нет! – кричал Ибрагимов.На шум вышла Зоя Михайловна. Ну и досталосх бедному Ибрагимову! С тех пор Иса-бей стерилизаторы больше не трогал, но на меня еще долго сердился.Комбат Товгазов ввел день политучебы. Занимались все вместе: врачи и рядовые, члены партии и беспартийные. Занятия проводил маленький политрук Лопатин, откомандированный к нам с переднего края из-за какой-то хронической болезни. Не мудрствуя, Лопатин обычно оглашал свежую сводку Информбюро, читал вслух две-три газеты – вот и всё занятие. А потом мы толпились у огромной карты, находили населенные пункты, упомянутые в сводке, спорили и кричали так, что политрук болезненно морщился и затыкал уши.А сводки становились всё тревожнее. События развивались грозно и стремительно. Гитлер отдал свой знаменитый приказ: “Учитывая важность назревающих событий, особенно зиму, плохое материальное обеспечение армии, приказываю в ближайшее время любой ценой разделаться со столицей Москвой”. Пятьдесят одна немецкая дивизия рвалась к Москве. 18 ноября немцы перешли в решительное наступление с четырех сторон: с юга, юго-востока, запада и севера.Наши войска сопротивлялись с невиданным мужеством, но всё же вынуждены были шаг за шагом отступать, теряя пространство, но выгадывая время. В начале декабря пульс Центрального фронта бился особенно напряженно. Ценою огромнейших потерь противнику удалось захватить дачный поселок Крюково. Именно отсюда фашисты думали вонзить бронированный кулак прямо в сердце Москвы. В эти дни немцы хвастались на весь мир, что они видят в бинокли самую середину русской столицы. Гитлер готовился принимать парад на Красной площади.А мы не верили, что Москва падет! Никто не верил. Но на сердце у каждого из нас было тяжело и тревожно.На одном из занятий политрук Лопатин бухнул кулаком по столу и тяжко, по-мужски заплакал... Никто из нас не проронил ни слова. Несколько минут стояла такая тишина, что у меня звенело в ушах. Мы понимали и не ставили Лопатину в вину его минутную слабость: болен же человек – нервы сдали... К тому же он коренной москвич. В эти дни мы не собирались вечерами в своем клубе-сарае. Какое уж тут веселье!..Но вскоре всё изменилось.Однажды, когда я отсыпалась после ночного дежурства, меня разбудила Маша Васильева. Она ворвалась в избу как сумасшедшая, закричала над моим ухом:– Что ты дрыхнешь, несчастный Чижик! Беги скорее в штаб. Там такое!.. – и убежала.Я проворно сунула ноги в валенки и понеслась в штаб. Здесь собрался почти весь медсанбат. Ничего не поймешь: кричат “ура”, поздравляют друг друга и целуются, а Наташа Лазутина плачет...Я выхватила из рук политрука Лопатина небольшой листок бумаги и, пробежав его глазами, заорала благим матом:– Ура! Качать политрука!Лопатин ахнуть не успел, как оказался в воздухе. Мы не очень-то высоко подбросили его два раза и отпустили с миром.– Комбата качать! – взвизгнула Катя-парикмахерша. Но комбат – это не безобидный Лопатин. Он крикнул что-то по-осетински и юркнул в сени. Мы догнали его и уцепились за ремни, перекрещенные на крутой спине. Но качнуть начальство нам так и не удалось. Комбат отбивался весьма энергично и визжал неожиданно тонким бабьим голосом. Посмеялись и успокоились, но мне этого было мало. Радость всё еще распирала меня, надо было ее на кого-то излить, и я выбежала на улицу. Я носилась вдоль деревни и кричала встречным и поперечным:– немцев разгромили под Москвой!Меня пытались остановить и узнать подробности, но я отмахивалась и неслась дальше. Бегала до тех пор, пока не нарвалась на Зуева. Ни слова не говоря, он расстегнул поясной ремень и погнался за мной. Я юркнула в ближайший проулок и чуть не сбила с ног старшину Горского.Что такое? – удивился старшина и, спрятав меня за широкую спину, растопырил руки.Да вот ума хотел вложить, – сказал Зуев. – Бегает раздетая.В такой день экзекуция? – старшина лукаво улыбался. – Отложите, товарищ военфельдшер, до другого раза. Тем более, что я получил официальный приказ выдать ради праздника по сто граммов горючего.Буквально на другой день войска Калининского фронта перешли в наступление. Наша дивизия с боем освободила станцию Панино и всеми полками успешно продвигалась вперед на Ржевском направлении, вдоль линии железной дороги. Немцев выбили из Нелидова, Оленина, взяли несколько десятков мелких населенных пунктов, – наступление развивалось успешно.Медсанбат снялся и двинулся вслед за наступающими войсками. Мы останавливались на короткое время и, едва развернув операционную, начинали принимать раненых. К ночи обычно снова снимались и ехали вперед, на запад. Мы валились с ног от усталости. Но какие это были радостные дни! Мы наступали! Немцы не просто отходили, а бежали! Панически бежали, бросая технику и военное снаряжение.Последний бой наша дивизия вела за деревни Дешевку и Штрашевичи. Здесь у фашистов был сильный промежуточный рубеж, – их так и не удалось сбить с господствующих высот. Дивизия снова заняла оборону.Мы не получали смены почти двое суток, так как наши сменщики работали в дополнительной операционной. Ночью к нам заглянул комбат. Он вымылся, облачился в стерильный халат, занавесил маской нос и хотел подменить доктора Веру, но она не согласилась и тогда комбат отправил отдыхать доктора Григорьеву.Операции шли всю ночь. Под утро над деревней зловеще загудели самолеты.Это немцы, – сказала я, – ишь как хрюкают...Чижик, тебе какое дело, кто там хрюкает! – прикрикнула на меня Зоя. – Иди, держи лампу, Власов проверит маскировку.Я взяла у Власова керосиновую лампу и встала у операционного стола. Самолеты гудели уже над самой крышей. В операционной было так тихо, что слышалось дыхание каждого из нас. Зоя Михайловна подала Наташе барабан и открыла его. Наташа вытащила из барабана две стерильные простыни: одну подала доктору Вере, другую комбату – это на всякий случай, чтобы было чем прикрыть операционное поле.Александр Семенович зашивал брюшину. У другого стола доктор Бабаян ощупывал раздробленное колено раненого и, видимо, соображал: “рэзать или не рэзать”...На деревню будто каменный поток обрушился. Дом несколько раз подпрыгнул и качнулся, посыпались стекла.– Чижик, не тряси лампу. Я ничего не вижу, – спокойно сказал Александр Семенович.– Не могу я не трясти, когда пол под ногами ходит! Тут рвануло с такой силой, что я отлетела к порогу и больно ударилась головой о косяк двери. Лампа вырвалась из рук и покатилась по полу, выплескивая керосин.Едва я успела перевести дух, как рвануло еще раз, и Ибрагимов уронил вторую нашу лампу. На полу загорелся керосин. Мы с Власовым кинулись топтать пламя ногами. Зоя нас отстранила и набросила на огонь одеяло. Она зажгла свечку и крикнула:– Власов, Чижик, бегом, лампы!Мы заправили лампы и, получив от Зои по новому стеклу, снова заняли свои места.Самолеты улетели, не нанеся существенного урона. Прибежали комендант и старшина Горский, вместе с санитарами они спешно заменили выбитые стекла фанерой. Операции продолжались.К вечеру второго дня поток раненых и обмороженных прекратился, но и наши силы уже были на пределе. Комбат так до самого конца и не отходил от операционного стола. Доктор Бабаян сердито на него покрикивал, но Варкес Нуразович ни гу-гу – тут не он был хозяином.Я вымыла последнюю партию грязных инструментов и поставила на примус наш семейный чайник. Вышел покурить доктор Журавлев. Он сказал:– Ну, Чижик, кажется, шабаш! – Присел на мешок с ватой и вдруг потерял сознание...Александра Семеновича привели в чувство, и он тут же в холодных сенях заснул мертвым сном – вот уж действительно храпел, как “Аванэс на конюшнэ”... Я прикрыла измученного доктора двумя солдатскими одеялами.Уходя, комбат сказал:– Всему личному составу хирургического взвода объявляю благодарность в приказе и могу вас поздравить – к нам назначен комиссар.Мы так устали, что нам было всё равно. Только доктор Вера вяло обронила:– Ну и что ж! Вам теперь будет легче...Деятельность нового комиссара началась не совсем обычно. В первый же день он посадил на гауптвахту скромника Лешу Иванова. Комиссар застал его в гостях у Лины-аптекарши и прочитал нотацию. Леша огрызнулся, и комиссар запер его на замок в пустом чулане при штабе, а ключ положил себе в карман. Это было ЧП. Мы и представления не имели о гауптвахте. Мелкие проступки разбирались внутри взводов. За нарушения посерьезнее по-кавказски распекал сам батюшка-комбат да иногда читал мораль политрук Лопатин. Вот и все виды наказаний. Да и не было у нас таких серьезных нарушений, за которые следовало бы сажать под арест. В гости друг к другу и ближайшим соседям нам ходить не возбранялось. От нас требовалось одно: будь на месте, когда ты нужен. Это неписаное правило соблюдать было вовсе нетрудно, потому что в дни затишья действовал строгий график дежурств по сменам, а когда на переднем крае начинался “сабантуй”, мы и сами никуда не отлучались – знали, что могут прибыть раненые.Нашей аптекарше Лине, девушке серьезной и мнительной, казалось, что теперь она опозорена на всю дивизию – ну кто поверит, что Леша читал ей свои стихи! Мы знали Лину и верили ей. Но Лина плакала до самого отбоя, да и ночью, наверное, не осушала глаз, потому что на другое утро Линино лицо было сплошь покрыто красными пятнами.Леша был на хорошем счету и пользовался авторитетом у комбата. Узнав о его аресте, комбат рассвирепел, сломал замок и выпустил Лешу. Комиссар снова его арестовал и на сей раз приставил часового.Комбат бесновался, как Чапаев, топал ногами и пронзительно кричал:– Моих людей под арест?! Да как он смеет?!Обычно на нового человека устрашающий внешний вид комбата и его гнев действовали, как ледяной душ, но комиссар Сальников и бровью не повел. Наш народец призадумался...В тот же вечер около одиннадцати часов раздалась команда:– Выходи на вечернюю поверку!Это тоже было. новшество. Собирались долго, строились у штаба, в темноте путали взводы. Комбат нервничал и то и дело на кого-нибудь кричал. Наконец построились. Толстый писарь Вася освещал фонариком наши лица и считал нас по пальцам. Он несколько раз сбивался и начинал счет сначала.Комиссар вдруг выразил неудовольствие.– Ноев ковчег, а не воинская часть! – сказал он негромко, но так, что услышали все. Луч Васиного фонарика нечаянно скользнул по лицу нового начальства и выхватил из темноты тонкие, плотно сжатые губы.С этого вечера поверка была узаконена. Она отменялась только в дни наплыва раненых.Я теперь жила вместе со всеми девушками-сандружинницами: комиссар разлучил нас с Зуевым, – он нашел предосудительным мое пребывание под одной крышей с мужчиной...В хирургическом взводе над этим откровенно смеялись. Доктор Бабаян меня поддразнивал:– Значит, твой Зуев мужчина? Скажи на милость!.. А я и нэ знал.Зуев сказал:– Чижка, ты не очень-то радуйся: моя родительская длань тебя и на расстоянии достанет...Мой опекун по обыкновению шутил, но я-то знала, как возмутило его распоряжение комиссара.Комиссар Сальников был затянут в скрипучие ремни, как строевой конь. Он ежедневно брился, а подворотничок его гимнастерки по белизне мог соперничать со свежевы-павшим снегом. Несмотря на холод, комиссар носил не валенки, как мы все, а хромовые щегольские сапожки. Он не курил и, по выражению старшины Горского, пробки не нюхал, питался из солдатского котла, отказался от ординарца и от квартиры, спал прямо в штабе на голой лавке, подложив под голову полевую сумку. По этому поводу Зуев сказал:– Как бы от стольких добродетелей нам не пришлось плакать...И верно. С самого первого дня мы начали бояться комиссара, хотя он никогда не повышал голоса: молча ходил из подразделения в подразделение, внимательно ко всему и ко всем присматривался и почти не делал замечаний, но под его осуждающим тяжелым взглядом человек вдруг начинал говорить и делать совсем не то.Старшина Горский возмущался:– Ну что он стоит над моей душой? Стоит и молчит. Уж если считает меня вором, так и сказал бы прямо. Нет, раз ты комиссар, ты не молчи, а помоги вот мне раздобыть теплые конверты для тяжелораненых... Все ноги обил...К сожалению, всегда и во всем комиссар оказывался прав. Но нам от этого было не легче. Не любили мы его... В особенности Зуев. Он говорил:– Сухарь. Черствый сухарь.Как-то очень поздно во время дежурства я несла уз аптеки новокаин и возле штаба встретилась со своим бывшим опекуном. Зуев дежурил по гарнизону. Он сказал:– Чижка, я тебя подсажу, а ты загляни в окошко, погляди, что делает наш праведник. Может быть, спит, – так я тогда и докладывать не пойду. Душа не лежит.Маскировочная штора на штабном окошке была задернута неплотно – в левом углу на улицу чуть-чуть пробивался тусклый свет. Я встала Зуеву на согнутое колено и, заглянув в окно, от неожиданности полетела в сугроб. Комиссар плакал!..Зуев не поверил и, взобравшись на завалинку, сам заглянул в щелку, тихо сказал:– В самом деле плачет. Фотографию какую-то рассматривает... Ох, Чижка, трудно живется таким людям и другим с ними трудно...А утром рано комиссар пришел к нам в хирургию: застегнутый на все крючки, сухой и неприступный, точно закованный в броню. Не человек – кремень!Вскоре Зуев добился перевода в отряд особого назначения. Мой друг собирался почти весело, а я не осушала глаз.Зуенька, миленький, не уезжай!Не нравится мне, Чижка, такая война. Не мужское это дело. Да и скучно у нас стало. Э, рева-корова! Утри глаза. Ты теперь совсем большая и не так уж во мне нуждаешься.Провожал Зуева весь медсанбат. Девчата откровенно плакали, а я ревела белугой. Пришла машина, Зуев со всеми перецеловался и поставил ногу на колесо. В это время подошли комбат и комиссар. Зуев низко поклонился комбату:Прощайте, Варкес Нуразович! Не поминайте лихом.Толстые усы комбата дрогнули, он крепко поцеловал Зуева.Зуев залез в кузов машины, крикнул мне сверху: Я напишу при первой же возможности! – и укатил...С отъездом Зуева в медсанбате поселилась зеленая тоска, не было слышно ни шуток, ни смеха, ни песен. Молодые сестры бродили вялые, как сонные мухи. А у меня работа валилась из рук. Дни не шли, а тянулись медленно-медленно: серые, будничные, безрадостные. Погасил строгий комиссар живинку, так необходимую в солдатском быту...Я теперь не только не ходила по гостям, “как поп по приходу”, но даже не имела возможности выбраться к своим самым закадычным друзьям: в артснабжение и редакцию дивизионной газеты.Артснабженцы – инженеры, люди пожилые и серьезные, очень меня любили и баловали, В особенности их начальник – майор Воронин. Я ему напоминала умершую до войны дочку, и Иван Сергеевич не раз предлагал меня официально удочерить. Я отшучивалась: “Очень надо, чтоб вы меня пороли ремнем!” Но в принципе иметь такого приемного отца была бы не против. Я пела артснабженцам песни и Соколовские частушки – это Зуев и именовал ядовито “плановыми концертами”. В награду, кроме похвал и аплодисментов, получала что-нибудь вкусненькое.В редакции обитал суматошный веселый народ, и там я тоже чувствовала себя как дома. Газетчики звали меня не Чижиком, а лавреневской Марюткой за то, что я умела рифмовать подписи под карикатурами на гитлеровских генералов. Получалось не всегда удачно, но зато смешно: “Гром гремит, земля трясется: на Москву фашист несется. Артиллерия гремит – от Москвы фашист бежит”.Меня настойчиво приглашали и артснабженцы и газетчики, но я отказывалась: самовольно уйти было немыслимо, а просить разрешения у комиссара духу не хватало. Комбат же Товгазов теперь этим не ведал. Они с комиссаром поделили власть пополам: комбату хозяйство и строевая подготовка, комиссару – вопросы быта и воспитания. Лучше бы наоборот...У меня теперь часто бывало мрачное настроение.И вдруг приехал начсандив! Я давно не видела милого Ивана Алексеевича и очень обрадовалась.– то с тобой, малышок? – ласково спросил ‘ он меня. – Похудела, осунулась... Да уж не больна ли ты?И я заплакала.Начсандив решил, что мне необходимо проветриться. Он сказал:– е хочешь ли прогуляться на передний край?У меня забилось сердце. У нас частенько кого-нибудь посылали в командировку в полки: уколы делать или что-нибудь проверять, но я на переднем крае не была ни разу. Как-то заикнулась об этом комбату, так еле ноги унесла. А тут сам начсандив предлагает командировку! Ну не чудо ли? Конечно же я согласна! И задание было очень простое: надо было во всех трех батальонах одного полка обследовать источники водоснабжения, посмотреть, что пьют бойцы, и проверить, хлорируется ли вода. Иван Алексеевич сказал:Учти, Чижик, что это очень важно! В полку вспышка брюшняка. Всё проверяли, и не раз. А вот на днях пять случай тифа, и всё там же. Гляди внимательно! Это проверка не официальная, а лично для меня. Видишь, как тебе доверяю?Иван Алексеевич! Да. я для вас что хотите сделаю! от на этом самом животе всю передовую оползаю! – Я чмокнула начсандива в круглый полный подбородок.Ладно, ладно, подхалимка, – засмеялся Иван Алексеевич. – Ишь расхвасталась!Я додежурила свою смену и стала собираться. Возмутился доктор Журавлев:– Кого-кого, а уж Ивана Алексеевича я считал нормальным человеком. Ребенка под огонь посылать!– Александр Семенович, да какой я ребенок?! Зоя Михайловна неопределенно пожала плечами:– Чижика в полк? Странно...А доктор Бабаян, как всегда, балагурил:– Тижик, если убьют, домой нэ приходи. Рэзать нэ буду!Потом я выдержала целое сражение с доктором Верой. Она хотела, чтобы в полк я шла в ватных брюках и валенках, а я надела праздничную юбку и сапоги. Новая юбка всю зиму пролежала в мешке, и теперь мне захотелось щегольнуть. Заступилась Наташа Лазутина:– Не поставят же Чижика в траншее на пост. Не замерзнет.И доктор Вера отступила. Она поцеловала меня в щеку:– Иди, девочка. Только будь осторожна. Честное слово, я тебе завидую. Совсем мы здесь заплесневели...На другой день к обеду я была уже в полку. Командир санитарной роты, военврач третьего ранга, неприветливо спросил:– Что будете проверять?– С вашего разрешения, колодцы,– важно ответила я.– А черт бы вас побрал, всех проверяющих и контролирующих!– рассердился доктор, но провожатого мне дал.Надо сказать, что я была разочарована. Я ожидала чего-то необыкновенного, романтического: опасностей, риска, увлекательных происшествий. Ничего такого не случилось. Я шла по тропинке и не чувствовала никакой войны. Лишь изредка впереди, где-то совсем близко, трещали одиночные винтовочные выстрелы, как на учебных занятиях на стрельбище.Ну и денек выдался в честь моей командировки! Солнышко прямо ослепляет, и где-то высоко-высоко в небе заливается мирный гражданский жаворонок – какое ему дело до войны.Спотыкаясь на скользкой тропке, я задирала голову вверх, но так и не могла разглядеть беспечного певца.Дорожка петляла по болотистому мелколесью, изрытому небольшими воронками. Всюду свежевзрытая земля и черный, местами подтаявший снег.Глядя на вывернутые с корнем карликовые сосенки с длинными голубоватыми иглами, я вдруг вспомнила, что ветками таких болотных сосен бабушка подметала под русской печки, прежде чем посадить туда хлебы на кленовых листьях. Такой колючий веник назывался помело.Из далекого детства в памяти вдруг всплыли последние две строчки частушки:Я схватила помело Да нарумянила его...Кого его? Ах да, в частушке говорится о папаше-пьянице, который не разрешает дочери румянить щеки. Гм... Папаша! Я совсем не помню, какое у него было лицо... С самого рождения и до поступления в школу я воспитывалась в деревне – у бабушки с дедушкой. Мать два-три раза в год приезжала меня навестить, а вот отец... что-то не упомню... Зато первое свое знакомство с ним не забуду никогда...Овдовевшая бабушка привезла меня к родителям в город насовсем. Я сидела под столом и, накручивая на палец длинную бахрому скатерти, пела свою любимую частушку:Из нагана выстрел дали, Дролечка заплакала. По моей белой рубахе Ала кровь закапала...Он пришел и вытащил меня из-под стола. Большой, прямоплечий и злой – острые глаза, как буравы... Сам себя спросил: “И в кого она такая некрасивая! Нос курносый, губы сковородником... А это еще что за игра природы? Волосы как лен, а. брови смоляные... Гм... Как у белой лошади черный хвост...”От обиды я заплакала. Бабушка схватила меня в охапку, прижала к теплому животу. “Какая же она некрасивая! Вся в меня, и брови соболиные! Мы, Хоботовы, все чернобровые!” – закричала моя безбровая бабка. В тот же день мы с отцом поссорились. У нас были гости: знакомый инженер с женой, и отец для них играл на скрипке. Услышав что-то знакомое, невыразимо прекрасное, я осмелела и выбралась из-под стола. Немного послушала и вдруг неожиданно для себя громко запела с середины такта:Судили девушку одну, Она дитя была годами...Отец перестал играть, грозно нахмурил широкие брови: “Дура! Это же полонез Огинского! А ты несешь такую пошлятину! Вот скобариха!” – “Не лайся, сам дурак!” – не осталась я в долгу, и родитель пребольно оттаскал меня за ухо... Вскоре он совсем ушел из моей жизни. Исчез, как недобрый сон...Увлекшись воспоминаниями, я вздохнула так глубоко, что мой провожатый оглянулся. Это был пожилой санитар. Он грустно и пристально на меня поглядел, и его прокуренные, сиво-желтые усы дрогнули в усмешке: точно мысли мои прочитал.Чтобы скрыть смущение, я спросила, указывая на воронки:– Значит, не всегда тут так тихо у вас?Связной поправил на сутулой спине лямку от санитарной сумки и на ходу ответил:– Когда как... Всё больше по ночам немец ошалевает.Палит из минометов почем зря. Всё болото покорябал. А что есть-то в этом болоте? Пущай себе беса тешит – нам ведь евонных мин не жалко...Дорожка привела нас в глубокий овраг. Похоже, что по дну лощины протекала речушка: снег там был почище и заметно вспучился.Командир санитарного взвода первого батальона, молоденький военфельдшер, беспрекословно водил меня от колодца к колодцу. Я наклонялась над очередным водоемом и с видом знатока рассматривала темную воду. Военфельдшер котелком, привязанным к ремешку от планшетки, брал пробу. Я отпивала глоток ледяной воды, а остальное выплескивала на снег. Вода везде была одинаково невкусной и пахла хлоркой и болотом.К ночи все источники водоснабжения были проверены, а в моей записной книжке появились условные значки – обозначения и приметы колодцев. Я закинула удочку Надо бы посмотреть, как живут бойцы на переднем крае... Начсандив говорил...Фельдшер, не подозревая подвоха, согласился провести меня по обороне, но сначала предложил пообедать и отдохнуть.Мы возвратились в блиндаж санвзвода, растопили печку-бочку, разогрели суп со ржаными галушками и уселись обедать.Я в упор рассматривала милого парня. Он был худ, большеглаз, застенчив: краснел,’ отводил глаза в сторону и подозрительно быстро наелся.Я сняла мокрые сапоги и портянки, пристроила их к печурке, извинилась и полезла на земляные нары. Уснула почти мгновенно, а проснулась от грохота.Где-то рядом не то бомбили, не то снаряды рвались. Землянка вздрагивала, с потолка сыпался песок прямо мне на лицо. Отплевываясь, я села на нарах и огляделась.Коптила лампа – гильза от мелкокалиберного снаряда, гудела раскаленная докрасна печка. Фельдшер что-то писал за колченогим столиком, по-детски наклонив голову набок.Уже ночь? – спросила я.Двадцать три ноль-ноль, – ответил он, не гладя на меня.Что же вы меня не разбудили?А что ночью увидишь? У нас оборона спокойная, мы днем пробежимся.За пределами санитарного убежища, где-то там наверху, наверное над оврагом, шла нещадная пальба из всех видов стрелкового оружия.Это бой? – спросила я.Нет. Это просто так. Чтобы не заснуть.Мина разорвалась у самого входа в землянку. Лампа-гильза заморгала, а дощатая щелястая дверь распахнулась настежь и захлопала-заскрипела на ременных петлях. Хозяин, не вставая с места, протянул руку, схватил дверь за веревочную ручку и посадил бунтовщицу на самодельный крючок.– Да, у вас очень спокойная оборона, – не без ехидства сказала я.Фельдшер с улыбкой взглянул на меня из-под пушистых ресниц, но ничего не ответил. Я опять улеглась и проспала до самого утра.После завтрака мы отправились в поход. Вылезли из оврага наверх и сразу оказались в траншее.– Главный ход сообщения, – кивнул мне через плечо мой спутник.Я никакого представления не имела о переднем крае. Вернее, думала, что там палят друг в друга днем и ночью, сходятся врукопашную, бегают и прячутся где попало...Я была приятно поражена: здесь был полный порядок. Ни дать ни взять – настоящий земляной город каких-то древних поселян. Главная траншея – центральная улица, а от нее к фронту и тылу отходят переулки-тупики. В переулках, ведущих в сторону противника, чего только не понастроено: доты, дзоты, капониры, стрелковые перекрытые ячейки... В тыловых переулочках спрятались под заснеженными крышами жилые блиндажи. Ни сутолоки, ни драки – тишина... Я присвистнула:Вот так наворочали! Зарылась матушка-пехота.Фор-ти-фикация, – важно пояснил мне фельдшер.Мой спутник здесь чувствовал свое явное превосходство и довольно толково всё объяснял. Иногда он подавал команду:– Бегом марш!И мы бежали там, где ход сообщения прерывался и вместо траншеи была устроена снежная насыпь, замаскированная со стороны противника понатыканными в снег сосенками.Я всё ожидала чего-то необыкновенного, но нас даже не обстреляли. Я глядела в мальчишеский стриженый затылок своего гида и размышляла на ходу: “Ох, и растяжимое же понятие-“фронт”. Сказать: я был на фронте– значит ничего еще не сказать. И где же всё-таки настоящий фронт? Где ему начало и где конец? Медсанбат – фронт, а от передовой восемь – десять километров. Армейский полевой госпиталь тоже фронт, а от него досюда километров двадцать пять – тридцать, не меньше. А ведь есть и такие фронтовики, что воюют за пятьдесят, а то и за все сто километров от переднего края. Вот наш писарь Вася вернется домой после войны и скажет жене: “Я был на фронте”, и она ему поверит, и все поверят.А как же! Ведь упрекает же нас комиссар чуть не каждый день: “Забыли, что вы на фронте?”. А мы вовсе и не на фронте, а только около фронта. Вот он где, настоящий-то фронт!..”В одном месте мы повстречали какое-то начальство: человек семь, и все в белых маскировочных костюмах. Начальство, видимо, прошло высокое, потому что фельдшер вдруг покраснел и, прижавшись спиной к самой стенке траншеи, вытянулся в струнку. Нас, можно сказать, не заметили, и только замыкающий сверкнул на меня цыганскими глазами и удивленно-весело воскликнул:Откуда здесь девушка?Кто такие? – спросила я своего спутника.Новый командир дивизии со свитой.Что ж вы мне сразу-то не сказали! Я ведь еще ни разу не видела нашего генерала.Фельдшер промолчал, а я подумала: “Значит, и генералы бывают на передовой, а я-то думала, что они только издали командуют”...Часовые и патрули весело с нами здоровались, с любопытством на меня поглядывали и разговаривали с моим спутником.Ну как, ребята, все здоровы?Так точно. Как колхозные быки!По зубам получали?Как всегда – два раза.Тут я не выдержала – любопытство одолело, спросила:Кто же вам дал по зубам? Немец?Зачем немец? Старшина наш угостил.Так он дерется, ваш старшина?!Окаянные парни глядели на меня, как на дурочку, и хохотали. Фельдшер объяснил:Это код такой условный. Значит, люди поели.А для кого и для чего нужен такой код?Чтобы противник не догадался. Немец подключается в нашу телефонную связь и подслушивает.Очень интересно немцу знать, поели вы или нет. Подумаешь, какая военная тайна!Для противника каждая мелочь представляет интерес, – назидательно сказал фельдшер. – А как же! Поел солдат – значит, он боеспособен. Голоден – уже нет того боевого духа...Мы задержались у пулеметчиков. Они сидели в дзоте на земляных лавках и набивали патронами пулеметные ленты. Сержант Терехов, рослый, с правильными чертами лица – таких на военных плакатах рисуют, – пояснил:– Сегодня у нас перерасход. Всю ночь фрицы колготились, шумели, железом каким-то брякали. Часть, видно, сменялась, ну мы и устроили им проводы. Вот набьем боекомплект и уляжемся спать.Дзот большой, с тремя амбразурами, узкими, как танковые щели. Две из них прикрыты изнутри деревянными щитами, в третью тупым рылом глядит станковый пулемет. “Максим” важно стоит на маленьком столе и на его ребристый кожух напялена самая настоящая кальсонина, даже с завязками.– Чего это вы его в кальсоны вырядили? – спросила я.Сержант ласково, как живое существо, погладил пулемет по вороненой щеке и сказал:– Чай, он тоже мужчина, наш “максимка”.Я поглядела через прорезь прицела на мушку пулемета. Черная мушка была нацелена в левый угол колодца с обломанным журавлем. До колодца не более трехсот метров.Там немцы? – спросила я.Да, там немецкие позиции.А чего ж это я ни одного фрица не вижу?Пулеметчики засмеялись:А мы, думаете, их часто видим?А как же вы стреляете?Как они в нас, так и мы в них. По ориентирам.Какая же это война? Ни одного фашиста не убьешь, а если и убьешь случайно, не узнаешь об этом.Пулеметчики, выравнивая о коленки набитые ленты, подталкивали друг друга, перемигивались, пересмеивались и тормошили чернявого крепыша:Ну какой ты пулеметчик, Ахмет? Ведь ты ни одного фрица не видишь...А если танки на вас пойдут?– Не пойдут здесь танки – болото перед нами, – пояснил Терехов.– Ну, а если всё-таки пойдут?Вместо сержанта мне ответил Ахмет. Он проворно выхватил из земляной ниши две зеленые гранаты, величиной с поллитровую банку каждая, и поднес к моему носу:Хороший, однако, закуска?Ахмет, положи на место! – строго сказал Терехов. – Этак можно напугать человека. Сует прямо в лицо – никакого соображения нет...Когда мы уже собрались уходить, сержант, улыбаясь, спросил:-: Не хочешь ли из пулемета пострелять?У меня даже во рту пересохло, но я прикинулась равнодушной:Мало ли кому что хочется...А хочется, так и стреляй на здоровье. Он заряжен. Этот хвостик подними и нажимай на площадку. Ну! Что же ты зажмурилась?Я всем телом повисла на рукоятках – и стреляла до тех пор, пока кончилась лента. Я стреляла! Из самого настоящего пулемета по настоящим немецким позициям!Эх, видела бы бабка, как ее внучка стреляет по фашистам!..Надо было уходить, а не хотелось.Пулеметчики шутили:– Бросай свою медицину, переходи к нам. Будешь, как Анка, из пулемета строчить.”Анка с примусом, – грустно подумала я. – Нет, попасть на передовую – несбыточная мечта. Кому пулемет, а кому и примус. Всякая бывает война на фронте...”Во втором батальоне мне, можно сказать, не повезло. Командир санитарного взвода, грузный и лохматый, поднялся с нар, как медведь. Он глядел на меня без радости: лицо опухшее, глазки заплыли. Я так и не разобрала, старый он или молодой, с похмелья или от неумеренного сна такой...Медведь-хозяин сунул мне, как лопату, шершавую руку и буркнул свою фамилию. Не разобрала: не то Дубонос, не то Кривонос, переспросить постеснялась. Он равнодушно выслушал меня и молча надел полушубок. Мой новый знакомый ничуть не напоминал своего гостеприимного деликатного соседа. По пути от колодца к колодцу я не слыхала от него ни одного слова, кроме чертыханий, когда он всей тушей проваливался в рыхлый снег.Разговор пришлось начинать мне: два колодца не были хлорированы.Почему? – спросила я Дубоноса или Кривоноса.А бес его знает! – равнодушно ответил он. – Я посылал санитара.”Санитара он посылал, “– с неприязнью подумала я. – Небось проверить поленился, дрыхоня”.Мы подозрительно быстро обошли все колодцы. Я спросила с недоверием:Как, уже все?Вроде бы все, – ответил фельдшер и с подвыванием зевнул.Сколько же у вас колодцев?А бес их знает! – Опять раздирающий скулы зевок.Вы что, трое суток не спали?Это никакого отношения к колодцам не имеет, – сердито буркнул Дубонос и поспешил со мною распрощаться.”Ну что ж, так и доложим начсандиву. Пусть присылает кого-нибудь поавторитетнее. Мне с медведем не справиться”.В третьем батальоне меня встретили музыкой. В землянке санитарного взвода было двое: пожилой играл на баяне, сидя на березовом кругляше, а молодой фальшиво, но зато здорово пел:Черная бровь, Губы, как кровь, Счастье сулят нам и любовь...Увидев меня, гармонист перестал играть, а певец невыносимо фальшиво рявкнул:– Иль это сон? Мария, ты ли?Он захохотал во всё горло и вместо приветствия спросил:Как вам нравится мой голос?Ничего. Немцы, наверное, слышат, – ответила я и подумала: “Еще один чудик”.Я и громче могу. Будем знакомы. Военфельдшер Кузьма Азимов. А это мой штатный аккомпаниатор санитар Иван Грязнов,Пожилой баянист молча поклонился, не сгибая забинтованную шею. Я подала им по очереди руку:– Чижик.У Кузьмы Азимова веселые глаза и большой улыбчивый рот. Здесь были свои порядки. Азимов сказал, что для осмотра водоемов надо получить разрешение командования батальона.– А в других батальонах не спрашивали никакого разрешения, – возразила я.Вместо ответа веселый фельдшер пропел:Я не знаю как у вас, А у нас в Саратове...– Всё равно сегодня поздно проверять, да и в батальоне никого из начальства нет – все в штабе полка на совещании. Ужинайте и спать.Что мне оставалось делать? В гостях – не дома. Утром Грязнов принес кашу и чай, и мы поели.– Ну, потопали, – сказал Азимов. – Разрешаю тебе звать меня Кузей. Имечко что надо! Терпеть не могу выкаться и чинодральничать. Договорились?Едва вышли из землянки, Кузя рявкнул песню во всю мочь легких.Как только отзвенела последняя фальшивая нота первого куплета, завыли мины. Они разорвали в клочки окружающий воздух, опалили нас жаром, оглушили, забросали комьями грязного снега. Кузя схватил меня за поясной ремень и, как на буксире, потащил обратно в землянку.Я сидела на земляном полу и ловила открытым ртом воздух – так быстро мы бежали.– Испугалась? – спросил Грязнов.– Не знаю, не успела разобрать.Кузя захохотал:Ах, гадский фриц! Ни черта в музыке не разбирается. Петь не дает!Неужели это били по нас?По нас, конечно. Проверено: как запою, так и лупит.Когда “Катюшу” исполняете – не бьет, – сказал Грязнов.”Исполняет он! Ревет, как бык...” – усмехнулась я.Вот сейчас пойдем, так “Катюшу” спою.Ради бога, не надо! – испугалась я. – Как-нибудь в другой раз.Кузя пожал плечами:– Не надо так не надо. Другой бы спорил, а я буду молчать.Но молчать Кузя не умел. Он был весь как на пружинах: всю дорогу приплясывал, мотая лобастой головой и выворачивая ноги пятками наружу, напевал веселую чепуховину:Моя милка чучело, Какое-то чумичело...Солдаты посмеивались, глядя на чудака-фельдшера. Один из них остановил Кузю и стал жаловаться на колотье в боку. Кузя указал пальцем на две тоненькие березки впереди и сказал мне:– Там штаб батальона, ковыляй, Чижичек, потихонечку, я догоню.День опять обещал быть славным. Солнышко выкатилось из-за пухлых облаков и засияло совсем по-весеннему.По оврагу бродили бойцы. Они здоровались со мной, как со старой знакомой, и задавали вопросы:Далеко собралась, сестренка?К нам на уколы?Я молча со всеми раскланивалась и не ковыляла, а летела как на крыльях – спешила к двум тоненьким фронтовым березкам, как будто там меня ждало счастье.Я беспричинно улыбалась весне, солнцу, незнакомым бойцам. Дышала полной грудью, волновалась – всем своим существом предчувствовала, что со мною должно произойти что-то необыкновенное.И чудо случилось: я увидела парня в распахнутой ватной телогрейке. Он стоял на краю оврага, у самой крыши землянки, задняя стенка которой врезалась в крутой склон.Он был весь пронизан солнцем, этот незнакомый парень-богатырь, шапку держал в руках, и ветерок ласково теребил его густые темно-русые волосы. Красив? Нет, это не то слово, и не красота незнакомца меня поразила, тем более что я даже не видела его лица. Сама не знаю, почему я вдруг так заволновалась: остановилась как вкопанная и, задрав голову, смотрела на него снизу вверх, боясь перевести дыхание, точно видение могло исчезнуть...У меня запершило в горле, и я кашлянула. Парень резко оглянулся и спрыгнул вниз. Мы молча друг друга разглядывали.Выше среднего роста, складный, черты лица приятные: широкий гладкий лоб, темные брови вразлет и серо-синие внимательные глаза. Левый уголок рта незнакомца дрогнул в усмешке. Совсем мальчишеская усмешка: трогательная и какая-то виноватая, точно он в чем-то передо мною молча извинялся. Славный какой! И какая знакомая усмешка!..И вдруг я вспомнила: это же его портрет, вырезанный из фронтовой газеты, висит в нашем девичьем общежитии над столом! Кто-то из девчат вместе с текстом статьи отрезал подпись под портретом, и мы не знали, кто этот видный парень в белом полушубке. На листке бумаги я в шутку написала: “Это мой жених!” И пришпилила бумажку пониже портрета. Комиссар Сальников шутки не понял и бумажку мою со стены содрал, но портрет не тронул...Молчание слишком затянулось. Я почувствовала, что краснею, и первая опустила глаза. Выручил подошедший Кузя. Он сказал:Товарищ комбат, это Чижик из санбата, она к нам по делу.Капитан Федоренко, – представился мне комбат и жестом хозяина пригласил в землянку.Федоренко... Федоренко... Постой, постой... Ах, Федоренко! Легендарный молодой комбат! Так -вот это, оказывается, кто! Это его считали погибшим в Латвии, а он вдруг воскрес: вырвался из самого пекла, да не один, а во главе роты смельчаков и даже с двумя пленными немецкими офицерами. Мне об этом еще Зуев рассказывал... Это капитан Федоренко быстрее всех в дивизии вывел свой батальон из Демянского окружения, и не как-нибудь, а в полном составе, со всем оружием. Это его в числе самых первых в дивизии представили к ордену. Интересно: получил или нет?..Мне вдруг стало грустно, я подумала: “Он комбат да еще герой, а ты кто?” Настроение испортилось, точно меня в чем-то жестоко обманули...В землянке были двое: комиссар батальона – старший политрук Белоусов и начальник штаба – Алексей Карпов.Рыжий комиссар, нахмурив белые брови, разглядывал меня довольно сердито. Потом его лицо вдруг расплылось в широкой улыбке, и он сказал:– Братцы, так ведь это же Чижик! Она и есть.Я приглядывалась к комиссару, но никак не могла вспомнить, где мы с ним встречались. Мысли были заняты другим. Я ни разу не взглянула в сторону комбата, но всё время думала о нем.– Чижик, разве ты не помнишь, как меня перевязывала? – откуда-то издалека доходил до меня голос комиссара. – Я тогда еще тебе книгу подарил – “Витязь в тигровой шкуре”, где-то под Старой Руссой подобрал. Этакий роскошный переплет! Помнишь?Еще бы не помнить! Царевна Тинатина всю жизнь у меня в печенках сидит!.. В самом начале войны комиссар Белоусов был ранен в ногу и ни за что не хотел в госпиталь. С неделю ездил с нами на “Антилопе” – и вылечился.Комиссар продолжал:А я, Чижик, было расстроился, увидев тебя. Ну, думаю, опять какую-то Еву-искусительницу прислали по наши души. Будь на то моя воля, я бы вашего брата и близко к передовой не подпускал – грех от вас один и беспорядок. Чего смеешься? Не веришь? Даю слово. Вот хоть у Кузи спроси. Тут одна по осени приходила, так он из-за нее чуть на дуэль Карпова не вызвал. Я тогда даже начсандиву звонил, чтобы не присылали к нам представительниц лукавого пола. До сих пор бог миловал.А я вот пришла.Ты не в счет, ты же малолетняя. Ведь не будешь же ты нас совращать?Рыжий комиссар, сам того не подозревая, вернул мне хорошее настроение.– А это как сказать, – насмешливо посмотрела я на него. – Дело не в возрасте, да и не такая уж я безобидная, как кажусь.Комиссар и Карпов засмеялись. Кузя дурашливо закричал:Полундра! – завалился на нары и в полном восторге замахал в воздухе короткими ногами.Эк тебя разбирает! Чего дурачишься? – прикрикнул на него комиссар.Один только Федоренко не смеялся. Глядел на меня внимательно и чуть-чуть улыбался левым уголком рта.– Ладно, Чижик, уж так и быть, совращай вот этих двух отпетых, – комиссар показал пальцем на Кузю и Карпова, – они будут только рады. Такие проходимцы – пробы ставить негде! А вот комбата, прошу, не трогай. Не порти мне скромного парня. Ведь как-никак на его руках батальон...Комбат поймал мой взгляд и усмехнулся. Кузя проворчал:– Не развешивай, Чижик, уши. В тихом болоте всегда черти водятся.Я подумала: “Пожалуй, что так. Комиссар, конечно, шутит”.Чижик, пошли-потопали, – позвал меня Кузя, – колодцев много, дай бог к вечеру справиться.Чижик, мы не прощаемся, – сказал комиссар, – ты ведь еще зайдешь?Да, я должна вас информировать о состоянии водоемов в батальоне.”Должна! А в первых двух батальонах не была должна!”– укорила меня совесть. Но что же делать, если так хочется еще раз увидеть его, а благовидный предлог только один...Кузя, видимо, решил поберечь голос, не пел, так что мы благополучно обошли все колодцы. Вот так Кузя-весельчак! Поет и пляшет, а дело знает – всё захлорировано. Попробуй придерись!Уже в сумерках мы возвратились на КП батальона. Комиссар, комбат и Карпов, полулежа на нарах, застланных плащ-палатками, собирались то ли ужинать, то ли обедать – на передовой и не разберешь. Молодой солдат наливал из термоса в котелки какое-то густое варево. Вкусно запахло лавровым листом и разварной тушенкой.Комиссар сказал:– Гостям честь и место. Ну-ка, подвиньтесь.Мы с Кузей сбросили обувь и тоже залезли на нары. Кузя устроился полулежа, а я уселась по-турецки, старательно натянув на колени свою праздничную юбку. Почему-то подумала: “Как хорошо, что я не послушалась доктора Веру и сняла ватные брюки. Ну на кого бы я была сейчас похожа!..”Оглядев своих сотрапезников, пошутила:Вы как римские патриции на пиру.Только венков не хватает, – откликнулся комбат.И рвотных перьев, – добавил Кузя.Комиссар строго на него поглядел:– Нашему Кузьме зачастую мешает полуинтеллигентное воспитание! Брякнет так уж брякнет – хоть стой, хоть падай... Чижик, а ты усы не раздувай – водки не получишь. Малолетних не спаиваем.Я возмутиласьУ нас в медсанбате пьяниц нет! А вот вы по какому случаю собираетесь напиться? Праздник сегодня, что ли?Напиться! – буркнул Кузя. – Да от такой порции и воробей не окосеет