Текст книги "Чижик - птичка с характером"

Автор книги: Валентина Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Таежник белозубо улыбается:

Точно и дело. Допру до самого места, как миленький. А хочешь, так и ты сверху садись. А то вон взводного подсади. Ноги-то у ней, поди, заплетаются...Врешь, сибирский славный леший! Не заплетаются мои тренированные ноги. Они привыкли ходить. Вот если бы не жара...На очередном привале Саша Закревский, с ненавистью глядя на свои новые американские ботинки, ругается почти по-солдатски:Подлюги заокеанские! Черт бы вас подрал вместе с вашим вторым фронтом!Ты чего это, мазурик, собаку спустил?Ногу натер, товарищ старший сержант. Адская боль...Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет. Не учили тебя, мазурика, онучи накручивать!Закревский тихо бубнит:– Еще десять шагов, и пройдусь носом по пыли на потеху всему “обчеству”...Но слух у деда Бахвалова, как у сохатого.Я тебе пройдусь! Разувайся, мазурик!Так ведь обуться не успею!Босиком потопаешь, не на свадьбу идешь.На пятке у Закревского вздулся огромный кровавый волдырь. Другой, поменьше, лопнул и сочится кровью. Я сказала:Надо позвать санинструктора. Идти еще больше половины.Не требуется, – возразил дед, – сейчас ему, мазурику, будет -лечеба. – Он срывает два пыльных подорожника, вытирает их о штаны и, поплевав, прикладывает к больному месту. Бинтует и ворчит: – Знаешь, мазурик, что плохому плясуну мешает? То-то же...Первая рота, встать!– Вторая, подни-майсь! – Шагом марш!Колонна опять ползет неровными толчками по дороге, не имеющей конца.Охрипшим голосом покрикивает Мамаев:– Ты что же это, краб, отстаешь? Идет налегке, как граф Иголкин на прогулке, и никакого сознания не имеет! Ты погляди на пулеметчиков: они нагружены или ты? Ши-ре шаг!Меня нагоняет Ухватов. Кивнув на ковыляющего Закревского, ворчит:Ты бы еще штаны разрешила солдату скинуть. Сейчас же прикажи обуться! Цирк тебе тут, что ли?Иди своей дорогой.Комбат на пегом жеребчике едет по обочине, и его длинные ноги, как у Паганеля, свисают почти до самой земли. Поравнявшись с Закревским, спрашивает:Новичок?Так точно, – уныло отвечает охромевший солдат.Лейтенант, приветик! Не хотите ли проехаться? – Это Паша трусит на моей бывшей волосатой кобылке.– Спасибо, Пашенька, не хочу. Денисюк опять заворчал:Сам едет и шлюху на коня посадил...Эй, счетовод, а клюв тебе давно не чистили?Ты, мазурик, наших сибирячек не замай!Во, змей, что ни слово – то гаденыш.На половине пути большой привал у прозрачной речушки. Скидывая амуницию и оружие, солдаты бегом устремляются к воде. Пьют жадно и много, умываются, окуная головы в воду. Опившегося Шерстобитова Непочатов от воды оттаскивает за шиворот. Тот вырывается и снова бежит к речке, но на пути встает грозный дед Бахвалов:– Только сунься, мазурик, отволохаю, как цуцика! Ишь налил требуху – дух не перевести...Подъехали две дымящиеся кухни. Старший повар Алексей Иванович, размахивая поварешкой на длинной ручке, весело кричит:– Налетай, братья славяне! На первое – суп-пюре на мясном отваре, на второе – мясной отвар с супом-пюре.Но усталый, разморенный народ ест плохо, а некоторые и вовсе не едят. Шерстобитов, раскинув руки, лежит на траве лицом вниз и тихо постанывает. Закревский сидит, нахохлившись, на берегу речушки, опустив в воду больную ногу. Дед Бахвалов степенно хлебает горячий суп деревянной самодельной ложкой и недовольно косится в сторону Саши:– Никакого соображения у мазурика. Нет, чтобы сесть пониже по течению... В аккурат где люди добрые пьют, окунул свою кочергу...Один Пырков, кажется, не утратил аппетита. Опорожнив котелок, покосился в мою сторону. Я одобряюще подмигнула. Заулыбался и направился за второй порцией....Они налетают совсем внезапно. Хищные крылья со свистом рассекают воздух, моторы воют на самых тошнотворных нотах, по солнечной траве скачут диковинные безобразные тени.– Воздух! – хлестнул запоздалый сигнал наблюдателя.На нашу уютную полянку, на маленькую голубую речку с визгом сыпятся” мелкие бомбы.Девятка, развернувшись, делает новый заход. Самолеты неизвестной марки пикируют почти отвесно. Они совсем черные, юркие, злые, как осы. Сбросив бомбы, бьют из пулеметов, и тогда Мамаев кричит:– Не бегать! По самолетам противника! Залпом! – Но залпа не получается, стреляют далеко не все, неприцельно и вразнобой. Сделав еще один заход, стервятники скрываются за горизонтом, пропадают так же внезапно, как и налетели.Непочатов, все живы?Так точно!А кто там стонет?Трех стрелков подранило. Одного сильно.Закревский стоит мокрый с головы до ног, и вода стекает с его обмундирования ручьями. Ребята хохочут, а Гурулев приплясывает, гримасничает и визгливо поет:Вот Фома пошел на дно, А Ерема там давно..,Дед Бахвалов ловко хватает веселого коротыша за подол гимнастерки и, пригнув к земле, дает увесистого шлепка по тому месту, откуда ноги растут,– Ха-ха-ха-ха!Дед строго смотрит на Сашу Закревского через стекла очков и укоризненно качает головой:В силу чего ж ты, мазурик, нырнул в ручей? Была команда купаться, я тебя спрашиваю?Да ведь он не сам нырнул, его фриц толкнул!Сашка, не отжимай обмундирование – Вовка Шерстобитов дорогой обсосет...Ха-ха-ха-ха!Ко мне подходит улыбающийся Мамаев:Хорошая разрядочка. Гляди, как ожили.Хорошая-то хорошая, но ведь троих ранилр.Не троих, а только одного. Двое остались в строю....Последний привал был километрах в пяти от передовой, в стороне от большой дороги, в полуразрушенной деревне без жителей. У единственного колодца сразу же выстроилась очередь. Журавля нет, а колодец глубоченный – дна не видно. На отполированный дубовый шест на крепкий крюк солдаты вешают сразу по нескольку котелков, но водопой идет медленно, так как из посудиы вода выплескивается на полдороге.Дед Бахвалов заворчал и направился через дорогу к покосившейся избушке, возле которой дымила полевая кухня. Вежливо крикнул в черный провал окна:– Товарищ руководящий, одолжи-ка, мил человек, пехоте ведерочко!Ведро вынес совсем молодой немец в куцем сизом мундирчике – худой, голенастый, тонкошеий. Поклонился деду:Битте, гроссфатер!Господи Иисусе! – перекрестился дед. – Да откуда ж ты, поганик, тут взялся? – Но ведро всё-таки принял и пошел к колодцу, пятясь задом. А немчик пресцокойно уселся на обвалившейся завалинке.Из наших первым напился Коля Зрячев. Увидев немца, неистово завопил:– Ребята, фриц!!! Настоящий живой фриц!Бывалые солдаты глядели на немца равнодушно-презрительно, новички – с откровенным любопытством, но ни те, ни другие не проявляли никакой враждебности.– Вот так фа-ши-и-ст! – разочарованно протянул Коля. – Соплей убьешь...– Какой тебе, мазурик, это фашист? Самый натуральный тотальный щенок, и никаких гвоздей. Покури-ка, парень, русского. – Дед Бахвалов протянул пленному толстенную самокрутку. Немец вскочил на ноги, начал кланяться:О, данке! Данке шён!хЧего уж там! – ухмыльнулся дед. – Дают – бери, бьют – беги. У нас, стало быть, в Расее так...Немец трясущимися пальцами взял курево и заплакал. И даже не заплакал, а задохнулся в судорожном отчаянном рыдании – точь-в-точь жестоко обманутый подросток. Он стряхивал обильные слезы на мундир, на сухую землю и, всхлипывая, бормотал что-то на родном языке. Впрочем, два слова мы разобрали: “пропаганда” и “Геббельс”.Ку-у-рт! – послышалось из избы. – Где аймар? – В провале окна, как в раме, показалась добродушная физиономия в белом колпаке набекрень. Повар укоризненно покачал головой:Нехорошо, братки, пленного обижать. Эй, камрад, чего пузыри пускаешь?– Да мы ж ничего, – за всех ответил дед Бахвалов,– кто его знает, с чего он распузырился.Повар счел нужным пояснить:Он мне по случаю достался. Поиск ихний третьего дня провалился, ну и не отошел он со своими, сдался. А конвойного, который его в штаб вел, с самолета подшибли, так я этого немчишку пока и присвоил, и в аккурат кстати: помощник мой что-то прихворнул. Пусть потрудится, пока начальство не спохватилось.А как же ты, мил человек, с ним калякаешь?По-немецки объясняюсь, дедушка. Я в немецком дока. Курт, шнель горох арбайтен!Немец послушно встал и, не отрывая рук от лица, направился в избу. Солдаты засмеялись:– Дрессированный!..Уже на марше Мамаев с досадой сказал:Как некстати этот тотальный недомерок встретился, кляп ему в рот!Чем он тебе помешал?А как же? Ты видела, как вели себя новобранцы? Да они готовы были зареветь вместе с этим заморышем. Теперь придется собрания проводить. Надо разъяснить народу, что не все такие курты. Да еще,и неизвестно, так ли уж он безобиден, как кажется. И не ведая, что творишь, можно причинить много зла.Прислушайся-ка, агитатор, – толкнула я его под бок. В колонне не умолкал разговор о пленном.Как же тут разобраться, какой из них хороший, а какой гад?Лупи всех без разбору – бог сам разберется.Эй, Ильин, а ты сначала агитни. Крикни: “Фриц, ты случайно не фашист? Ах, фашист, туды твою! Ну тогда стой, замри – я тебя прикончу”.Хо-хо-хо-хо!Илья Эренбург пишет: “Убей немца, где увидишь”. А как вот такого Курта убить? Пожалуй, и рука не поднимется.И не Эренбург это писал, а Тихонов!И ты не бреши, не Тихонов, а Симонов!Какая разница, мазурики, кто писал? – прикрикнул дед Бахвалов.– А понимать надо так: “Увидишь в бою

убей”, и никаких гвоздей. А пленного кто ж будет обижать, особливо если он сам, паразит, сдался. Теперь Мамаев подтолкнул меня локтем: Ну и дед у тебя! Прямо природный комиссар,

У меня и Непочатов не хуже.Полночи отдыхали в лесу, на КП чужого батальона. Впрочем, здесь уже на правах хозяина распоряжался наш Радченко. Усталые, плотно поужинавшие солдаты захрапели сразу. А мне не спалось. Было душно, как перед грозой. Тревожили лесные запахи: грибы, прелые листья, смола, ночная фиалка и еще что-то сладкое и очень терпкое. Одолевали мысли о предстоящем бое. Рядом оранжевым светлячком мерцала папироса Мамаева – тоже не спал.Слушай, Анка-пулеметчица, ты никогда не задумываешься о смерти?Да нет. А и убьют – невелика потеря. Генералов– и то убивают.Ты так равнодушна к своей жизни?Не то чтобы равнодушна, но ведь убивают же других.То – других. А я – это я! Я и мысли не допускаю, что вдруг могу перестать видеть, слышать, чувствовать... Мне кажется, без меня ничего не состоится: ни победа, ни жизнь. В сорок втором конвоировали мы английский караван. А британские торговые корабли грузные, неповоротливые – в маневренном бою одна обуза. Немцы нас долбанули уже в открытом море. В пять раз их было больше, чем нас. Ох, и дрались мы! Ох, и каша была!.. Ммм... Наше судно торпедировали последним. И оказались мы в воде. А водичка в северных морях даже летом не парное молоко. Веришь ты, десять часов держался. Товарищи один за одним... А меня тральщик подобрал. С тех пор и поверил я в свое бессмертие... Дождь, пожалуй, будет. Ноги ломит – от самого бедра, как собаки грызут.Исходные позиции мы занимали в конце ночи. Всё сошло благополучно, если не принимать во внимание маленького недоразумения. Уже и пулеметы на площадке расставили, и имущество в дзотах сложили, а командира взвода, которого я должна была сменять, всё не было. По траншее взад-вперед ходил молодой офицер и, жужжа трофейным фонариком, ругался не хуже нашего Мамаева:– И куда он, прохвост, провалился? Мне надо людей вывести затемно, а этот паразит где-то шатается, чтоб ему пусто было!..Тут я догадалась, кого ищет сердитый командир:Давайте стрелковые карточки и проваливайте!Благодарю за любезность, – огрызнулся взводный,-но документы я должен вручить лично командиру!Разуйте глаза. Я и есть командир.Молодой лейтенант осветил мое лицо лучом фонарика. Очень сконфузился:Ох, простите!.. Ради бога, не подумайте... Не ожидал... Даже познакомиться не успели...Не горюйте, коллега, не на этом, так на том свете встретимся.Оборона, как и покинутая нами на реке Осьме, проходила по западным склонам невысоких холмов. Разница лишь в том, что впереди ни леса, ни реки и противник в два раза ближе. Прямо перед проволочными заграждениями обвалившийся эскарп времен сорок первого года,За эскарпом густая, ровная, как подстриженная, рыжая и темно-зеленая трава. Ни деревца, ни кустика.За нейтралкой высота, господствующая над окружающей местностью. На восточном склоне, обращенном в нашу сторону, тщательно замаскированные сухой травой и сетями немецкие позиции. Высота не имеет макушки, она срезана, как стол. А на кромке стола опять что-то наворочено, наверное, запасные позиции.Оборона Мамаеву не понравилась, и он ругается в адрес сменившихся гвардейцев:– Всю весну, крабы, рыли. А что нарыли? Гальюнов – и то настоящих не построили, – вонища, не продохнуть...Он прав. Оборонительные работы выполнены небрежно, как будто на скорую руку. Центральная траншея мелка, местами только до пояса. Дзоты и землянки низкие, стены не обшиты лесом, песок плывет, как живой.Два дня вели усиленное наблюдение. Потом собрались в мамаевском жилище, развернули карты. Тыча пальцем в нейтральную полосу, Мамаев сказал:Если не перемахнуть одним броском – головы не сносить. Я диву ночью давался: как у фашистов пристреляна нейтралка! Минометный заградогонь, сволочи, ведут параллелями: ряд за рядом, как по линейке. Тут не заляжешь.Одним броском не осилим, – возразил новый заместитель Мамаева старший лейтенант Татаринцев. – Тут не менее семисот метров.Пятьсот! – отрубил Мамаев.Больше, – упрямо тряхнул прямыми волосами его зам, два броска еще реально, а на один духу не хватит. И надо учитывать, что перед нами целых пять станковых пулеметов.– Шесть, – поправил Мамаев.– Мне докладывали, что пять.– Докладывали? – ехидно сощурился Мамаев. – Ты не в канцелярии. Глаза надо иметь!Татаринцев мучительно покраснел сразу всем лицом, редкие оспинки на щеках обозначились ярче. Мамаев зашелестел картой, вооружился карандашом:– Слушай все сюда! Отмечай: вот здесь “скорпион”, здесь “кобра”, тут “крокодил”, “ехидна”, “тарантул” и “гадюка”. Кажись, вся сволочная семейка.Иемехенов засмеялся:А и, хороший имя давал!Не я давал,– возразил Мамаев,-солдатский фольклор, так сказать. Вот интересно: простреливают ли их пулеметы всю нейтралку или только наши траншеи достают? Как думаешь? – обратился он ко мне.И думать нечего. Я-то простреливаю, а немцы и тем более.Ты на отметке 116 и пять, а они на 228 и семь. Большая разница. Угол возвышения...Плевали фрицы на твой угол, – возразила я. – Так шпарят по нейтралке, что только консервные банки на проволоке гудят. Слушать надо, раз имеешь уши.Иемехенов опять звонко засмеялся. Татаринцев улыбнулся.Мамаев не обиделся:– А ведь и верно, банки брекочут, что твои колокола. Ну да черт с ними! Половину пулеметов сковырнет артиллерия. Остальные на твоей совести.Совещание было против обыкновения долгим. Мамаев подробно инструктировал своих взводных. Из них я хорошо знаю только Ухова, бывшего командира боевого охранения, на редкость молчаливого и скромного парня. Два других недавно прибыли из Горьковского пехотного училища. Младший лейтенант Коровкин, разговаривая со мною, без причины краснеет и смотрит куда-то в сторону. Я его смутила чуть ли не в первый же день фронтовой жизни. На тактических занятиях, отозвав в сторону, спросила:Зачем вы смешите солдат? Что значит: “Стой столбом, когда немец дал ракету”? Нет уж, взвилась ракета – ложись! Носом в землю и – никаких гвоздей! Ведь почти после каждой ракеты режут пулеметы, стоящий человек– верный покойник.Но ведь нас так учили в училище, – тихо возразил юноша”И я рассказала ему, как погиб славный парень Шамиль Нафиков. Того тоже, наверное, в полковой школе учили стрелять из пулемета по танкам.Когда Мамаев его за что-нибудь отчитывает, по своему обыкновению “трехпалым свистом”, Коровкин смотрит, не мигая, прямо в рот своему начальству и глаза у него при этом подозрительно блестят. Я упрекаю Мамаева:– Гужбан! До слез парнишку доводишь.Мамаев только посмеивается:– Ничего, пусть привыкает. Злее будет, салажонок.С подчиненными Коровкин разговаривает тихим просительным тоном.Но солдаты слушаются и любят своего юного командира, хоть и посмеиваются за его спиной: “Сыночек, деточка...”Второй командир взвода – полная противоположность своему тихому товарищу – крутолобый, приземистый, упрямый и крикливый. Тикунов – поклонник кадровой дисциплины, и ему хочется, чтобы солдаты тянулись в струнку, бодро повторяли: “Есть!” и “Будет исполнено.”. И в атаку шли бы не иначе, как строевым шагом, вздымая ноги на высоту не менее сорока пяти сантиметров от земли. Молодой взводный пока не понимает, что мы все желаем ему только добра, на замечания реагирует болезненно, огрызается, затевает споры. Ловко выхватывает из брезентовой сумки устав и чуть что не так-тычет пальцем в нужный параграф. Солдаты в первый же день окрестили его “горлопаном”, а Мамаев с Тикунова снимает стружку в два раза толще, чем с покладистого Коровкина. Вот и сейчас:– Ты что же это, краб, играешь в оловянные солдатики? А? Свое фанфаронство тешишь? На горло берешь? Тут тебе не училище. Вчера Егора Головатых пять раз поставил по команде “смирно”! Не отпирайся, краб, я специально считал. А ты знаешь ли, кто такой Егор? Военный человек, говоришь? Черта лысого военный! Он первоклассный каменщик, и ничего больше. Егору без малого пятьдесят, у него хронический бронхит и ревматизм десятой степени, а ты над ним выкомариваешь! А ты знаешь ли, что у Егора четыре сына на фронте? А? За-пре-щаю! Понял? Ох, плохо живется на передке командиру, которого не взлюбят солдаты. Тут никакие строгости не помогут. У других учись, как найти подход к солдату.Мы решили, что дед Бахвалов будет поддерживать Ухова и пойдет в центре. Коровкину достался Лукин. А Тикунову – Непочатов. В конце совещания я предупредила бравого взводного:– Только, пожалуйста, без “смирно” и “кругом”! С Непочатовым этого не требуется. Он свое дело знает.Накануне боя повзводно прошли митинги-летучки. К нам пришел Лева Архангельский. Комсорг, как всегда, выступал кратко и толково. Обрисовал положение на фронте, а закончил так:Даешь Смоленск!И никаких гвоздей! – выкрикнул дед Бахвалов и предал анафеме всю родословную фюрера: – Будь проклят на веки вечные, кровопивец Адольф кривоглазый! И мамаша сволочная – гитлерша! И папаша Гитлер – кол ему в глотку!В начале ночи всех офицеров батальона, кроме дежурных по обороне, в последний раз перед боем собрал комбат. Тыча пальцем в красный кружок на карте, обозначающий город Смоленск, он сказал:– Если не принимать во внимание масштаб, то совсем рядом. Даже курвиметру разбежаться негде, а путь будет длиною не в одну жизнь... Меня беспокоит пополнение. Не дрогнул бы необстрелянный народ. . Пока командиры уточняли детали, я ощупывала карман гимнастерки: тут! Никак не могу привыкнуть, что я же член партии. Начальник политотдела дивизии полковник Таболин, вручая мне партийный билет, пошутил: “Тихой сапой проникла девушка в партию. В марте приняли в кандидаты, а ей, оказывается, только в апреле исполнилось восемнадцать. Было такое мнение: продлить ей за обман кандидатский стаж вдвое. Ну да уж ладно, но стоит перед боем настроение портить”.И Непочатов вместе со мною получил партийный билет. И бронебойщика Иемехенова приняли в партию. А Пыркова и Гурулева – в комсомол.Когда Лева предложил Пыркову подать заявление, он очень удивился: “Меня в комсомол?! Да я ж был уркаганом. Ворюгой!” На него заворчал дед Бахвалов: “Дурак ты, а не ворюга, прости господи. Были уркаганы, да все вышли. Теперь мы как есть равноправные солдаты. Только и всего”.Курвйметр – простейший прибор для измерения расстоянии по карте.В конце совещания, не видя Ухватова, я спросила комбата, куда он подевался. Комбат не без иронии сказал:Вместе тесно, а врозь скучно. Нет твоего ротного. В госпитале он.Когда ж это его ранили?Не ранили, – усмехнулся комбат, – Свинухами, бедняга, объелся.Какими свинухами? – не поняла я.Сидящий напротив меня минометчик Громов фыркнул и спрятался за спину Мамаева. Где-то у самой двери захихикал Иемехенов.Комбат нахмурил брови.– Развлекаться будем завтра в пять ноль-ноль по московскому времени, – сказал он и оставил мой вопрос без ответа.Закончил комбат, как всегда:– Ну, полчаса на тары-бары напоследок-и по местам.”Тары-бары” мы любили. Это была единственная возможность поболтать с офицерами батальона в неофициальной обстановке.”Тары-бары” на сей раз разводил командир хозвзвода Долженко, да такие, что у меня от смеха разболелся живот.– ...Вваливается ко мне под вечер Максим-старшина и зовет, стало быть, в гости. Пойдемте, говорит, Сергей Сафроныч, на грибки. Мы с ротным неделю назад посолили. А я до грибов сам не свой, особенно до соленых. Но только взяло меня сомнение: какие могут быть солености при такой жаре? А Максим уговаривает. Не извольте, говорит, беспокоиться. Когда переезжали, я котелок с грибочками в бачке с холодной водой вез. Ну, прихватил я по такому случаю “кириллыча”, пошли. Заглянул я, братцы, в котелок, а они черней черного, и дух от них тяжелый. А что это, спрашиваю, за грибы такие? Что-то я у нас в Сибири таких не едал. Зато я в своей Костромской едал, отвечает Ухватов. Это свинухи. Садись, говорит, Сергей Сафроныч, – пальчики проглотишь. Выпили раз и другой. Уже в котелке, почитай, что ничего не остается, а я всё не решаюсь. Так и ушел. Не попробовал. А на рассвете будит меня посыльный пульроты. Идите, говорит, скорее, начальство помирает. Прибегаю и застаю картину: ползают на карачках вокруг землянки Ухватов и Максим, оба без штанов. А, батюшки!.. Кликнул я фельдшера. Тот, вроде вас, сразу во смехй ударился. Катается по траве и регочет, что твой жеребец. Ты что ж это, говорю ему, клизма, делаешь? Люди отравившись и, можно сказать, при последнем издыхании находятся, а тебе цирк? Иемехенов! Да не визжи ты за ради христа! Оглушил! А что ж, отвечает, я могу сделать? Их надо это самое... ага... сифонить и парным молоком отпаивать, а где я возьму?Ха-ха-ха! – в два десятка здоровых глоток мы хохотали так, что, наверное, было слышно не только у немцев, но и в штабе нашего полка. А Долженко продолжал:Тут и заявляется сам комбат. “Накануне наступления! – кричит. – Симулянты! Самострелы! Отвезти их, кричит, под конвоем в санроту. Пусть их там наизнанку вывернут, но чтоб к вечеру были здоровы и обоих подтрибунал!” Ват оно как. Максим-то тертый калач – что ему трибунал! А Ухватов с перепугу совсем сомлел – так и сел на муравейник...Долженко, хватит! Пощади! – плачущим голосом выкрикнул старший лейтенант Павловецкий. – Сил больше нет.Ох, милые мои крабы, – стонал Мамаев, – я так и знал, что он кончит в этом роде. Ох, умора... Долженко возмущался:– Какие могут быть смехи?На шум из землянки вышла Паша-ординарец. Сначала посмеялась вместе с нами, а потом сказала:– Расходитесь, товарищи офицеры. Комбат сердится.На рассвете ракета с КП батальона, как белая яркая молния, прорезала предутренний туман. И сразу же где-то рядом, невидимый за поворотом траншеи, Мамаев прокричал:– На время артподготовки – все в укрытия!Гулко затопали солдатские ботинки.Я приказала снять пулеметы с площадок в траншею. Едва мы забились в первый попавшийся блиндаж, точи” горный обвал обрушился на оборону. Пушки всех калибров и систем били, не умолкая ни на секунду. Грохот и вой всё нарастали. Через открытую дверь блиндажа было слышно, как над бруствером фырчат и визжат горячие осколки от наших же снарядов. Резко запахло порохом. Тяжелый удушливый дым медленно заполнял траншею.Артиллерия, как гроза исполинской силы, бушевала долгие полчаса. Канонада оборвалась внезапно. Наступившая вдруг тишина отозвалась в ушах нудным металлическим звоном. Солдаты без команды выбегали из укрытий и занимали свои места у огневых позиций. Возле пулемета деда Бахвалова, в траншее, кричал в телефонную трубку комбат Радченко: разговаривал с приданной артиллерией. Он поздоровался со мною кивком головы и, заглядывая в карту, сложенную маленьким тугим четырехугольником, продолжал что-то доказывать и спорить. Из шести немецких пулеметов перед фронтом нашей роты пока ожили только два: раскатили гулкую дробь, над нашими головами запели пули. Возле землянки Мамаева закричал командир минометчиков Громов:– Ба-та-рея! Слушай! Пятый и третий! Какого черта! Оглох ты, что ли? Пятый и третий! Приготовиться!С наблюдательного пункта комбата с шипением вырвалась ракета и, разбрызгивая красные лучи, растаяла в сизом дыму.– Вперед!!! – Мамаев призывал в атаку так же, как и ругался, на низких ворчливых нотах.И сейчас же звонко и торжественно отозвался взводный Тикунов:– Вперед! За Родину! Ура!”Молодец, горлопан”, – подумала я и крикнула деду Бахвалову: – Огонь по “скорпиону”!Затылок Пыркова напрягся, задрожали приподнятые плечи – он как бы слился с пулеметом воедино. По “гадюке” очень прицельно вел огонь Непочатов. Пулемет Лукина пока молчал. “Ура” прозвучало не столь мощно, как на тактических занятиях, но в атаку ринулись дружно. Солдаты проворно переваливались через земляной бруствер, согнувшись бежали к проходам в проволочных заграждениях, обозначенных белыми флажками: проскочив разминированные коридоры, на минуту скрывались в эскарпе, выбравшись наверх, вытягивались по всей ширине нейтралки в неровную колышащуюся цепь. Вот упали двое. Один из них сразу же вскочил, но, зашатавшись, снова повалился лицом в рыжую траву. За моей спиной громко охнул Закревский:Убили

– шикнула я, не отрываясь от бинокля, и подумала: “Это только цветочки”.Напор был настолько стремительным, что немцы, парализованные артподготовкой, не успели опомниться и обрушить на наступающих всю силу оборонительного огня. По нейтральной полосе минометы ударили с запозданием, и цепь оказалась в недосягаемости: солдаты, как большие суетливые муравьи, уже карабкались по подножию высоты и скрывались в дыму, густо окутавшем столообразную вершину.Я тронула деда Бахвалова за плечо:Василий Федотович, родной, пора! Вперед! Во славу Родины! – Мы трижды поцеловались.С богом, мазурики! – напутствовал дед свое воинство. – Всё взяли? То-то же! Вперед, и никаких гвоздей!Я просигналила Непочатову и Лукину, и мы двинулись вслед пехоте.Бежали молча, жадно хватая открытыми ртами воздух. Зону минометного огня проскочили, не останавливаясь. Сраженный осколком, молча рухнул лицом вниз Ильин, выпустив из рук коробки с лентами. Одну на ходу подхватила я, другую Закревский. Саша не отставал от меня ни на шаг – горячо дышал в самый затылок.– Держи дистанцию! – крикнула я, не оборачиваясь, и он немного отстал. Мы только достигли подножия высоты, когда расчет Непочатова уже преодолел склон и нырнул в дымовую завесу. На правом фланге заметно отставали солдаты Лукина. Я замахала над головой пистолетом-пулеметом; знала, что не услышат, но всё равно крикнула: – Под-тянись! Живее!Отдышались мы только в первой вражеской траншее. Там уже никого не было. Только наши ротные санитары раскладывали на плащ-палатке бинты и вату. И во второй линии окопов, на самом гребне, тоже уже никого. Высота не имела обратного ската, и перед нами неожиданно открылось ровное поле густой пересохшей травы. Впереди, метрах в семистах, деревни на маленьком пригорке, оттуда остервенело бьют минометы, кромсают поле так, что во многих местах горит трава. Немецкие пулеметы теперь стрекочут взахлеб: пули поют, визжат и щелкают по щитам “максимов”. По полю бестолково мечутся солдаты мамаевской роты, ныряют из воронки в воронку, отстреливаются вразнобой. Подаю команду:– Тачкой вперед! На открытые позиции!Но и без этого все три расчета, ползком толкая пулеметы впереди себя, выдвигаются на линию стрелковой цепи. Позиции выбирать не приходится, – кроме мелких воронок, никакого укрытия. Первым открывает огонь дед Бахвалов, потом Непочатов и чуть с запозданием откликается пулемет Лукина. Солдаты пытаются окапываться, но многолетний дерн не поддается – перед головой даже маленького бруствера не насыпать. Противник переносит минометный огонь на мои пулеметы. Разрывы пляшут перед самыми щитами. Лукин умолк. Тревожно сжимается сердце: “Потеряю людей без пользы”.Меня сердито окликает Мамаев:– Отводи пулеметы в окопы! Соображать надо!Закревского посылаю к Непочатову, спотыкаясь о воронки и падая, бегу к деду Бахвалову, Лукину сигналю ракетой. Пока отходят, не высовываясь из воронки на блюдаю в перископ-разведчик. Кто-то упал у Непочатова... Кто – не могу понять... Ага, поднялся! Когда последний солдат благополучно ныряет в окоп, машинально, как дед Бахвалов, шепчу: “Слава богу!” И что есть духу несусь назад в те же окопы.”Фьють! Фыоть! Ийоу – дзинь!” Пули свистят мимо. Не переводя дыхания, рычу деду Бахвалову:– Закапывайтесь!Четыре человека лихорадочно работают лопатками, углубляя траншею. Коля Зрячев, лежа вверх лицом, набивает пустую ленту. Дед изготовился к стрельбе, но перед прицелом колышется стрелковая цепь – мамаевцы тоже отходят в немецкие окопы второй линии.Непочатов и Лукин ведут огонь с флангов, прикрывая отход роты. Опять высовываю трубку перископа-разведчика. Хорошо стреляют непочатовцы! Пули взрывают целую тучу песка на вражеском окопе у правого гумна – как раз там, откуда стрекочет самый назойливый пулемет. Теперь молчит – притаился. У Лукина хуже: не вижу, куда идут пули. Вроде бы ведут огонь по кромке . сада, но вражеский пулемет, спрятанный между густыми кустами, не умолкает ни на минуту.– Без нужды не стрелять! – говорю деду Бахвалову. – Присмотрите запасную позицию.И снова, согнувшись почти пополам, бегу по мелкой полупрофильной траншее. Сзади топочет Закревский. Прямо с ходу валюсь в окоп, хватаю за маховичок вертикальной наводки и кричу в волосатое ухо Шугая:– Куда?! По воробьям?Шугай поворачивает ко мне бородатую улыбающуюся физиономию, согласно кивает головой в зеленой каске, нахлобученной на самые брови, и снижает наводку. И тут, как и у деда Бахвалова, окапываются во все лопатки. Лукин сам набивает ленту, сосредоточенно сдвинув брови. Я не успела его выругать за неприцельный огонь. С визгом над нашими головами пролетел снаряд и разорвался где-то позади огневой позиции. Потом другой, третий... Загрохотало, загудело, завыло... На разные голоса запели, зафырчали осколки. Туча вздыбленной земли живой стеной заколыхалась перед нашим окопом, закрыла солнце, сухими комьями обрушилась на наши спины, запорошила глаза, перехватила дыхание.Отплевываясь и ничего не видя перед собой, я на ощупь метнулась к брустверу. Споткнулась о чьи-то ноги, больно ударилась подбородком обо что-то твердое, закричала во всю силу легких: – Пулемет в траншею!Поняли. Глухо звякнули о дно окопа пулеметные катки-колеса.Проходили секунды, минуты, а грохот, вой и визг, казалось, всё нарастали, и не было никакой передышки.Земля глухо вздрагивала под нашими безвольно распростертыми телами и тяжко стонала, будто угрожая разверзнуться и в справедливом гневе поглотить сеющих смерть, а заодно и нас, защитников своих, – живых и мертвых.Время тянулось очень медленно, в сознании билась только одна мысль: “Выжить. Выстоять...”Рядом со мною тяжело плюхнулся Шугай, защекотал щеку колючей бородой, прокричал в самое ухо:– Как-то там наши?И этот живой голос, эта забота о ближнем придают мне уверенность. На ощупь нахожу полузасыпанный землей перископчик, вытираю его о солдатские штаны и осторожно высовываю из траншеи. Но ничего нельзя разглядеть так наверху – темно, как будто сейчас и не утро. Серый дым над окопами широким рукавом плывет влево. Огонь вроде бы начинает постепенно стихать. Снаряды и мины рвутся уже не перед нашими позициями, а где-то у нас в тылу. За деревней отвратительным голосом в шесть стволов ревет “дурило” – бьет по нашему левому соседу. Еще залп и еще, – теперь разрывы молотят первую линию бывших немецких окопов. Интересно, есть ля там кто-нибудь из наших?– Живы?! – не то спрашивает, не то утверждает Лукин. ‘Слева от меня слышится возня, потом громкий плач Гурулева.Что с тобой? Да повернись живей!Но-гу отор-ва-ло!!! – неистово вопит маленький пулеметчик.Цыц, варначонок! Тут твоя нога! Обе-две тут!Я отрываюсь от перископа и оглядываюсь назад. Стоя на коленях, Шугай кривым ножом вспарывает окровавленные штаны раненого и сердито шипит:– Блажи шибче! Германец услышит, добавит...Гурулев умолкает и тяжело, прерывисто дышит. Рядом, на корточках, привалившись спиной к обвалившейся стенке траншеи, закрыв лицо руками, охает Саша Закревский.Закревский, что с тобой? Ранен?Отвечает Шугай:Это он так, с Серегой за компанию...Засовываю за пояс перископчик, перешагиваю через лежащего Гурулева и трясу Закревского за плечи так, что голова его мотается из стороны в сторону, как шляпка подсолнуха на тонком стебле.– Перестань! Возьми себя в руки! Слышишь? Где твой автомат?Закревский отрывает руки от лица и глядит на меня мутными непонимающими глазами. Его тошнит.Теперь уже не осколки, а пули засыпают наши позиции: свистят, визжат, щелкают и цокают о сталь спасительного щита. Что-то прокричал Мамаев. Не разобрали. Но вот опять уверенно и властно:...товсь! К бою! Контр-а-та-ка!А вот и Тикунов – как в рупор:К залповой стрельбе... товсь!– Пулемет к бою! – Лихорадочно шарю перископом по полю, но пока не вижу, куда стрелять.Дым еще не рассеялся, но поднялся выше и стал заметно реже. Опять минометный огневой вал. Съежившись, прячем головы под бруствер. И едва оседают разрывы, впереди, выше травы, колышется что-то сизо-зеленое, плохо различимое – движется в нашу сторону.– Правый ориентир... Прицел... – нараспев командует Лукин,С рассеиванием влево на ладонь, – подсказываю я ему и, передав свой бинокль, предупреждаю: – Без моей команды не стрелять! – Оглядываюсь на Закревского: вроде бы пришел в себя – расставив тонкие ноги, навалился грудью на бруствер, держит палец на спусковом крючке автомата, шумно дышит.Двадцать шестой! Двадцать шестой! Семь, три, одиннадцать! – И уже без всякого кода: – Громов! Так твою разэтак! – кричит по телефону Мамаев.Фашисты всё ближе. Что-то сигналит ракетами комбат. Опять, надрываясь, кричит Мамаев:– Пулеметчики! Я вас” крабы!!!В левый фланг наступающей цепи хлесткой очередью ударил Непочатов. Минуту спустя по центру кинжальным огнем резанул дед Бахвалов. Застрочили сразу несколько “Дегтяревых”.– Зал-пом! – Какой там залп! Пехота лупит вразнобой, кто во что горазд.Фрицы залегли. Стрекота автоматов почти не слышно, а пули несутся лавиной. Но вот цепь снова поднялась и, как подстегнутая кнутом, ломая линию, шарахнулась вправо, прямо под наш пулемет – вот-вот захлестнет позицию.Огонь! – “Максим” вздрагивает и яростно клокочет. Враги падают, поднимаются и снова падают. Цепь колышется, как рваная волна.Патроны! – кричит Шугай, не поворачивая головы, и, получив новую ленту, командует сам себе: – Огонь! – и строчит без передышки.Побежали! – кричат разом Закревский и Лукин.”Бах!!! Ба-бах!!!” – за нашими спинами бухает сорокопятка. Черт принес сюда “карманную артиллерию”! Надо менять позицию. Накроют.С запозданием зачуфыкали минометы Громова. Теперь уже наши разрывы кромсают травянистое поле. Тяжелые батареи бьют по деревне. Отбой. Передышка...Лукин! Немедленно сменить позицию! И пока тихо, отправь раненого на санпункт.Его ж надо нести, – возражает Лукин, – придется двоих.Дозвольте мне, взводный, – просит Шугай, – я его одним духом, как ребятенка, доцру.– Действуйте! Я к Бахвалову. Закревский, за мной!Наши пулеметы умолкли, и только дед Бахвалов всё еще ведет огонь. “Максим” закатывается на всю ленту. Сокращая расстояние, мы бежим по верху траншеи, и я злюсь: куда палит, старая борода?”Фьють! Фьють! Ийоу! Дзинь!” С разбега обрушиваюсь в окоп и вижу только одного Пыркова. Он точно прирос к пулемету. Над кожухом клубится пар.– Прекрати огонь! – Не слышит и не понимает. – Черт! Сатана! – Я бью кулаком по его пальцам, но Пырков не отпускает рукоятки и ничего не чувствует.За моей спиной сопит Закревский, пытаясь оттащить пулеметчика за шиворот. Я выплескиваю Пыркову в лицо остатки воды из своей фляжки. Он вздрагивает, разжимает руки и тяжело сползает на дно окопа. Слышу свистящий шепот:Ох, это вы...Закревский, дай ему попить!Разряжаю пулемет и открываю крышку короба. Не высовываясь из-за щита, на ощупь нахожу пробку на кожухе и, обжигая руки, выпускаю горячую, как кипяток, воду. Достаю из сумки пузырек с веретенкой и поливаю горячую раму. Масло шипит, как на раскаленной сковородке. Угарный дымок ударяет в нос.– Где Бахвалов и остальные?Пырков показывает вверх, на бруствер, безнадежно машет рукой. Выглядываю из окопа и чувствую, как у меня дрожат губы.– Что ж ты делаешь, подлец! – Я гневно поглядела на Пыркова. – Это ж твои товарищи!Они лежат на бруствере, лицом к пулемету, спиной к противнику, по двое с каждой стороны площадки: дед Бахвалов, Коля Зрячев, Портнягин и Никулин... Даже мертвые защищают свою позицию...– Им теперь всё равно, – глухо говорит Пырков, – а мне надежное прикрытие.Снимаем всех четверых по очереди. У деда Бахвалова осколком изуродовано лицо. Осторожно выбираю из его закрытых глаз вдавившиеся стекла очков и долго не могу унять дрожь губ... Сморкаясь в подол гимнастерки, тихо плачет Закревский.– Назначаю тебя командиром отделения, – говорю Пыркову, – и вот тебе первый солдат, – киваю на Закревского.Пырков кривит губы:Этот?Не косись. Закревский держится молодцом. Ладно, Саша, хватит. Где вода?Залить? – спрашивает Пырков.Подожди, пусть остынет. Что ж ты лупишь, как ненормальный? Ведь машину можешь загубить! Да и кто тебе будет набивать ленты? Сколько осталось?Неполных две.Меняем позицию, пока тихо. Вправо двести. Там есть удобная площадка. Двинули!Отделение в составе двух человек подхватывает пулемет за хобот. Я беру две коробки с лентами и банку с водой.Перебрались благополучно. Закревский за два рейса перетащил всё остальное. Стрелки принесли ящик патронов. Торопливо набиваем ленты. Как можно спокойнее я говорю Закревскому:Не портачь. Выравнивай о колено, а то будет перекос патрона. И что .ты трясешься? Ничего нам не будет до самой смерти.Это так... нервное...Ну, ребятки, держитесь. Я вам пришлю подмогу. Больше выдержки – патроны беречь. Огонь только по живой силе. Я ненадолго к Непочатову, а потом опять к вам.На моем пути, несколько впереди окопов, лежит огромный серый камень – валун. Мне вдруг пришло в голову выдвинуть под его защиту пулемет Непочатова. Позиция хоть куда, но надо осмотреть. Я была метрах в десяти от заветного камня, когда из-за него вдруг высунулась рогатая каска, обвитая колосьями тимофеевки. Высунулась и проворно скрылась. Я затрясла головой: “пригрезилось...”Рослый немец выскочил мне навстречу и вскрикнул:– Майн гот! ‘ Русски матка!Мы выстрелили одновременно. Целый рой пуль чиркнул меня сбоку по поясу, оставив на саперной лопатке блестящие царапины. Левая рука, перебитая в локте, повисла, как плеть. Немец медленно осел на землю, повалился на спину и засучил ногами, как будто бы ехал на велосипеде...Мамаев, сидя в окопе на корточках, отругивался по телефону:– Лежу, как краб. С кем? Семь, пятнадцать, тринадцать... Куда дел? Съел, так твою разэтак! Раздолбайте мне минометы! Сколько раз просить? До ночи? Продержусь, если надо, и ночь. Жду. Пока тихо. Там же у вас слышно.Он повернул ко мне нахмуренное, как-то сразу постаревшее лицо:Чего ты охаешь?С немцем у камня столкнулась,Ну и как?А так: он меня, а я его. Рука вот...Так тебе, дуре, и надо! Опять шляешься без связного?Не ругайся, я его оставила у пулемета. Погиб дед Бахвалов.Да ты что?! Ах, гады!Людей дай.Нету людей. В первом взводе осталось семь человек. Погиб Коровкин. До вечера держись. Комбату обещали резерв. Сделай из трех расчетов два. Мне важны фланги, в центре обойдусь “дегтярями”. Соображать надо, ты ж командир! Автомат-то трофейный подобрала?Какой там автомат! Еле опомнилась... Мамаев улыбается:Ах ты, храбрячка! Но в общем ты славная бабка!Довольно трепаться, перевяжи, ведь больно.Гм... Самое сволочное ранение. Долго не заживет. Не повезло тебе.Наоборот, повезло.’ Если бы не стояла боком – всю брюшину бы распорол. Ну, я побежала к Непочатову.Иди-ка ты в санчасть. Как-нибудь и без тебя обойдемся.С одной рукой – не с одной ногой, воевать можно. Пошла.– Одна?! Не пойдешь! Соловей, проводи лейтенанта.Нам навстречу точно из-под земли вынырнул Денисюк. Тряся окровавленным пальцем левой руки, не скрывая радости, прокричал:Товарищ лейтенант, я ранен! Бегу в санчасть.Что ты тычешь мне в нос свою дурацкую царапину!? В строй! К пулемету!Не имеете права! Я раненый! – закричал Денисюк истошным голосом и большими скачками побежал в тыл...Стой! Вернись! Стой, паразит!Даже не обернулся. Одной рукой я дала очередь из пистолета-пулемета – промахнулась.Его догнала шальная немецкая пуля. Он вдруг высоко подпрыгнул, нелепо взмахнул руками и повалился на бок.Соловей сказал по-мамаевски:– Спекся, краб. Амба! – И, шмыгнув маленьким носом, добавил: – Бог шельму метит.А могла бы и убить!.. Своего... Ведь знает, паразит, что с такой раной в тыл не направят, наверняка знает, а бежит! Хоть на час, да спрятаться...У пулемета Непочатова двое: Андриянов и молодой солдат Ильюшин. Набивают ленты.– Где люди?Андриянов хмуро сдвигает припухшие надбровья:”Двоих унесли санитары. Денисюк сбежал.Командир где? Где Непочатов?Тут они. Помирают, должно быть...Помирают?! А ты спокойно сидишь?! Почему не отправил?Так ведь пулемет не бросишь...Стрелков надо было на помощь позвать!Непочатов лежит на спине тут же в траншее, чуть левее пулеметной позиции. Его широко открытые глаза глядят прямо в дымное небо. В лице ни кровинки, на губах пузырится кровавая пена.– Василий Иванович! Куда вы ранены? Василий Иванович, вы слышите меня?Я торопливо расстегиваю ремешок его каски, отшвыриваю ее прочь, опять зову:– Василий Иванович, это я... – Не слышит и не видит. – Соловей, поднимайте его втроем. Осторожно! Быстро в санпункт. Я останусь у пулемета.Непочатов тихо стонет и чуть слышно говорит:– Не надо... Оставьте... – И кровь льется из его рта нестерпимо ярким горячим ручьем.Он опять пытается говорить. Я наклоняюсь к самому его лицу, но ничего не могу разобрать. Вздрогнул. Вытянулся. Всё...А я не верю, не могу поверить, что нет больше Непочатова, и сижу на дне окопа растерянная и несчастная. И не чувствую, как ползут по щекам тяжелые слезы. И не слушаю, что рассказывает Андриянов, хоть голос его назойливо лезет в уши:– ...Веселые они всё время были. Всё шутили: “Нас и громом не убьешь, а не то что немецкой миной”. А тут какая-то шальная разорвалась в аккурат у нас на бруствере, ну и покорябало палец у этого счетовода. Тот сразу бежать. Командир ему: “Стой!” Не вернулся, гад, напрямки поверх траншеи ударился. Старший сержант за ним. А тут, как на грех, пулемет. Всё молчал, а тут...Подумать только!.. Из-за шкурника погиб!.. И не моя пуля догнала этого Денисюка...Опять засвистело, загрохотало, завыло. Потянуло смрадным дымом. Снова на наши головы и спины обрушились тучи песку и град земляных комьев.– Контр-атака! По фашистской сволочи – огонь!!! Ранен Шерстобитов. Пыркова и Закревского перевела в непочатовский расчет, теперь там четверо и трое у Лукина. Вот и всё мое войско. Пулемет деда Бахвалова мы с Соловьем притащили к самому окопу Мамаева. Соловей перенес ленты и воду.Лучше б его откатить в тыл, – предложил Мамаев, – еще потеряется, отвечать придется.Не потеряется, – возразила я, – ведь мы отсюда ни шагу. Так?. – Только так. Ты шутишь: после таких усилий отдать господствующую высоту! Попробуй сковырни его потом! Комбат звонит: “Кровь из носу, держись до вечера. Зубами, клыками, рогами – хоть чем, но держись!” Спасибо артиллеристам! Хорошо помогают, крабы.Под вечер фашисты опять зашевелились. Из деревни, из-за купы кустарника навстречу друг другу выползли , два танка. Сошлись, обнюхались, развернули пушки набалдашниками в нашу сторону, дали по два залпа и опять расползлись – один направо, другой налево. Немного погодя, опять выполз левый танк, потом правый. Снова залп по нашим позициям и снова спрятались. Дразнят, что ли?..А это еще что за черно-зелено-оранжевое чудище? Снаряды с визгом пронеслись над нашими головами и с каким-то стеклянным звоном взорвались чуть позади окопов. Еще залп – опять стеклянный звон и визг. Соловей сказал: – “Фердинанд” склянками швыряется!Ах да, это же самоходка. Как же я сразу не догадалась... “Фердинанд” спрятался, выполз танк.Мы отмалчиваемся, и только левофланговый пулемет бьет, хлесткой очередью по самоходке всякий раз, как она показывается.– Опять Пырков-бродяга зря патроны переводит. Соловей, заряди ракетницу зеленой!Сигнал приняли, пулемет умолк.Тишина взрывается тяжелым железным гулом, рычанием моторов и скрежетом металла. Земля вздрагивает,Тан-ки! – вскрикивает Соловей.Замолчи, салажонок, – спокойно говорит Мамаев, не отрываясь от бинокля.Я высовываюсь из окопа, но ничего, кроме колышущейся травы, впереди не вижу.Пожалуй, на соседний батальон, – говорит мне Мамаев. И только тут до моего сознания доходит, что скрежет и лязганье доносятся откуда-то слева. Ага, вот они: угрожающе покачивают хоботами пушек, тяжело ворочают широкими гусеницами. За облаком пыли не видно пехоты, но я сигналю: “Пулеметы к бою!” И разворачиваю “максим” на девяносто градусов влево. Рядом считает и испуганно ойкает Соловей:Три... пять... восемь... двенадцать