Текст книги "КГБ в смокинге. В ловушке"
Автор книги: Валентина Мальцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
3
Москва. Лубянка. КГБ СССР
Ночь с 24 на 25 ноября 1977 года
Андропов ненавидел бессмысленное просиживание в служебном кабинете до первых петухов, когда сонная одурь наводит морок и даже затененный уютным зеленым абажуром свет режет глаза. Долгие годы он надеялся, что сталинский стиль работы аппаратчиков – сидеть на службе до тех пор, пока не погаснет окно «хозяина», изживет себя и канет в небытие. Ведь почти четверть века прошло, бренные останки Усатого, тайно вынесенные ночью из мавзолея и перезахороненные у Кремлевской стены, давно сгнили. Ан нет: поколение номенклатурных «сов», вымуштрованных при рябом тиране, передало своим наследникам маниакальную, благоговейную, почти религиозную слабость к полуосвещенным кабинетам, к огромным настольным лампам, к тяжелым гардинам, по которым скользили бессонные тени секретарей, носивших своим патронам крепкий чай, бутерброды и коробки «номенклатурных» папирос, к томительному мазохистскому ожиданию внезапного звонка «сверху» где-нибудь в четыре утра и к этому до боли в печени, до дрожи в коленках, до томительной вибрации в прямой кишке знакомому: «Слюшай, ты...»
Брежнев, который никогда особенно не засиживался в Кремле, предпочитая дачу, охоту, преферанс, просто пьянки в тесном кругу под песни Утесова и Шульженко или скоростные гонки за рулем одного из трех десятков подаренных ему главами зарубежных стран автомобилей на оцепленном и потому совершенно пустынном Рублевском шоссе, – тем не менее не возражал против «совиных ночей» подчиненных. Многоопытному генсеку была присуща нехитрая психология армейского старшины: чтобы подчиненный знал службу и робел перед командиром, он должен жить в казарме. Дескать, нечего с бабой на перине валяться, а каптерка тогда на что?
С годами Андропов приноровился к этому анахроничному, совершенно непроизводительному образу жизни, планируя свои дела так, чтобы время с девяти вечера до пяти утра было хоть чем-то заполнено. Он переделал свою психологию, регулярно принимал транквилизаторы, научился даже острить под утро с подчиненными после шестнадцатичасовой работы. Но в итоге был вынужден признать свое полное бессилие перед законами биологии: один из самых могущественных лидеров советского государства, шеф КГБ, державший в руках судьбы миллионов людей, был типичным «жаворонком» и ночью хотел спать, а не работать.
Однажды Андропов предпринял попытку освободиться от изнурительных ночных бдений и, сославшись на «оперативные обстоятельства», целую неделю уходил с работы в шесть часов вечера и возвращался – бодрый, выспавшийся и отдохнувший – в восемь утра. К порядку его призвал сам Брежнев. Причем (что вообще было присуще генсеку, пока он как-то скоротечно не впал в маразм) в очень тактичной форме. Как-то на охоте Брежнев вывел его на лужайку, где с минуты на минуту должны были появиться поднятые егерями кабаны, и, загоняя патрон в великолепную тульскую двустволку с инкрустированным прикладом, сказал:
– Юрий Владимирович, в нашей компании ты, почитай, самый молодой. Я в твои годы по двадцать пять часов в сутки работал. А ты из конторы, как курьер какой-то, бежишь. Уж не завел ли ты себе зазнобу на стороне, а? Нехорошо. Старики обижаются. Они, понимаешь, с циррозами да инфарктами, как ночные сторожа на вахте, а ты... В общем, реши этот вопрос, Юрий Владимирович. По-умному, по-партийному...
Андропов обладал врожденной реакцией даже на самые затаенные желания начальства и никогда не повторял своих ошибок.
Однако в эту ноябрьскую ночь, когда чугунная голова Дзержинского за окном покрылась пышной шапкой снега, что придало железному Феликсу какой-то шаловливый, совсем не чекистский облик снежной бабы, Андропов не уехал бы домой, даже если бы его попросил об этом сам Брежнев. Потому что встреча, назначенная иа половину третьего ночи, была чрезвычайно важна, и в первую очередь для него самого. Он терпеливо шел к ней долгих два года. И теперь, когда до нее оставалось всего два часа, он ловил себя на том, что считает минуты...
По своему характеру председатель КГБ был человеком гражданским и, в определенном смысле, даже либеральным (настолько, естественно, насколько уместна либеральность в условиях диктатуры). Его всегда раздражали помпезные парады, марширующие шеренги с оттянутыми носками отполированных яловых сапог, солдафонские манеры генералов, органически не способных понять некоторую существенную разницу между партийной дипломатией и армейской операцией с участием бронетанковой техники. Однако с недавних пор Андропов вдруг стал испытывать нелепое, но почему-то греющее его, как выдержанный коньяк, желание устроить смотр-парад своего войска огромной, молчаливой и страшной армии внутренней и внешней безопасности гигантской страны. Правда, воображения Андропова хватало только на то, чтобы вообразить нескончаемые ряды совершенно одинаковых фигур в одинаковых темных костюмах, белых рубашках и невыразительных галстуках. Дальше картина расплывалась.
Чем глубже постигал этот незаурядный и по-своему талантливый партийный интриган истинные масштабы никем не ограничиваемых сил, ресурсов и реальной власти возглавляемой им службы, тем больше он казался себе самому маленьким и беззащитным инструктором райкома комсомола, вытолкнутым для выступления на заседание Политбюро ЦК.
Человек трезвый и от природы способный к достаточно профессиональному анализу, Андропов не мог не понимать, что необозримая и не поддающаяся всеохватному контролю махина государства способна раздавить любого человека, кем бы он ни был, какой бы властью ни обладал и в какой бы части земного шара ни жил. Что уж говорить о своих? Достаточно было упустить мелкую деталь самой незначительной акции, позволить выйти из рамок третьестепенному винтику-исполнителю, какому-нибудь идиоту-топтуну у посольства Габона, не присмотреть за сущим пустяком в зачуханной Монголии или на далекой Кубе, – и автоматически срабатывала защитная система могущественного аппарата подавления, которой было неведомо понятие «личность». Благодаря усилиям Дзержинского и Артузова, Менжинского и Ежова, Ягоды и Берии, Абакумова и Семичастного КГБ мгновенно реагировал на любые угрожающие ему процессы. Люди в данном случае в расчет не брались и сдерживающим фактором не считались. Для КГБ были традиционно страшны только деструктивные явления, угрожавшие его безраздельной власти – власти, на которой держалась и правила партия-монополист, партия-диктатор. Ликвидация таких явлений – оперативная, четкая и не оставляющая следов – была изначально заложена в систему. Сколько при этом гибло людей, какие посты они занимали, как могло отразиться их исчезновение иа судьбе страны – значения не имело и потому никем даже не рассматривалось.
Андропов взглянул на старинные напольные часы и встал из-за своего необъятного стола.
– Все, – сказал он и подтянул чуть приспущенный узел темно-бордового галстука. – Пора ехать...
У одного из шести выходов из его кабинета Андропова уже дожидался Матвей Тополев. Он вопросительно глянул на шефа и, не говоря ни слова, зашагал к лестнице. Андропов, словно заранее готовя себя в натопленном главном здании КГБ к обжигающей метели на улице, застегнул под горлом воротник утепленного финского «Тик-ласа» и направился вслед за ним.
Он вспомнил вдруг свое первое появление в этом зловещем здании в качестве нового председателя КГБ, вспомнил расплывчатое, налитое кровью лицо полковника-кадровика, официально числившегося где-то в шифровальном управлении, но почему-то заявившегося в его кабинет первым. Андропов ожидал тогда чего угодно, только не появления огромной – во всю ширину его председательского стола – карты подземных коммуникаций Лубянки, воспользовавшись которой, можно было незаметно выйти из служебного кабинета и вынырнуть как минимум в двадцати точках центра Москвы, – прямо на улице, на станции метро, в подсобке обычного продуктового магазина, – отстоящих от главного здания КГБ в пределах от пятисот метров до семи километров...
Тополев между тем уверенно шагал по бесконечному подземному коридору, выстланному мягкой блеклой ковровой дорожкой. Это были коридоры его жизни, его среда, его тайный, закрытый от посторонних глаз и потому совершенно отдельный и неповторимый мир. Здесь, на глубине нескольких десятков метров, стояла та особенная, неживая тишина, в какую можно окунуться только на герметически закупоренной студии звукозаписи за несколько секунд до начала трансляции...
Андропов, поневоле вынужденный созерцать узкоплечую, чуть сгорбленную спину своего проводника, как-то меланхолично подумал, что этот еще довольно молодой сотрудник – наверное, один из самых неглупых людей, которые попадались ему на долгом пути к власти. Официально Матвей Тополев числился аналитиком управления внешней разведки КГБ и имел звание подполковника. На деле же он третий год выполнял функции личного консультанта председателя КГБ. Деловые, профессиональные и прочие параметры этих функций никто, кроме, естественно, самого Андропова, не знал. О них можно было только догадываться.
Тополев был человеком уникальным во многих отношениях. Сын репрессированного в конце сороковых армейского генерала, он благодаря реабилитации отца в 1955 году получил возможность поступить в МГИМО и закончить там факультет восточных языков. Матвей был еще первокурсником, когда о его поразительных способностях заговорил весь институт. Собственно, он пришел в МГИМО с пятью прекрасными европейскими языками – английским, французским, немецким, испанским и фламандским, а на третьем курсе свободно болтал на арабском, иврите, урду, китайском и вьетнамском.
Его зачислили в резерв «конторы» уже иа втором курсе. К четвертому курсу будущее Тополева не вызываю сомнений даже у ректора МГИМО: но своим данным парень прямиком попадал в советское представительство при штаб-квартире ООН в Ныо-Йор-
ке, то есть в распоряжение руководства самой мощной резидентуры КГБ за границей – североамериканской. Там, вероятнее всего, Тополев так и остался бы до выхода на пенсию синхронным переводчиком и обозревателем мировой прессы, не раскрой его по-настоящему один из предшественников Андропова – грозный, вальяжный, любвеобильный и неортодоксальный Александр Шелепин, Шурик.
Один из сильнейших фаворитов Хрущева, кумир горластых советских комсомольцев, которые, по его собственным словам, «работали как маленькие, а пили водку как взрослые», Шелепин по-юношески обожал саму идею «гарунальрашидства», культивировал всевозможные переодевания, «хождения в народ», доверительные беседы с вахтерами и уборщицами – короче, был оригиналом, изобретательнейшим мастером интриги и очень умным человеком.
Однажды Шелепин, нацепив на себя китель сержанта пограничных войск (это подразделение несло караульную службу внутри некоторых зданий КГБ), нагрянул в подвальное помещение служебного офицерского тира и увидел там молодого, коротко стриженного пария, который упоенно палил по движущимся мишеням из табельного «Макарова». Председатель КГБ приметил его только из-за манеры стрелять, поскольку этот щенок в броской вельветовой куртке и рубахе с расстегнутым воротом выполнял одну из основных функций советского чекиста в резком несоответствии с утвержденными, а потому незыблемыми нормативами. То есть держал пистолет двумя руками, а не одной, на уровне груди, а не глаз, и всей своей ухарской повадкой напоминал киношного ковбоя из не сходившего в те годы с экранов американского вестерна «Великолепная семерка» с бритоголовым Юлом Бриннером в главной роли.
Шелепин уже собирался было влепить молокососу подзатыльник, но тут обратил внимание на потрясающую точность стрельбы: несмотря на то что сопляк практически беспрерывно нажимал на спусковой крючок, неуловимым движением вставляя все новые и новые обоймы, уродливые фигуры «агентов империализма», скользившие на стометровом расстоянии от линии огня, валились с простреленными головами одна за другой. Это было настолько необычно и так здорово, что Шелепин на какое-то мгновение почувствовал себя в цирке, который он беззаветно любил.
– Здорово стреляешь, земеля! – негромко заметил Шелепин, присев за спиной Тополева на жесткую гимнастическую скамейку, тянувшуюся вдоль глухой кирпичной стены тира.
Парень, не оборачиваясь, вставил новую обойму и ответил:
– Могу научить.
– Вот спасибочки! – Шелепин вскочил и подошел к нему. – А ты кто вообще?
Тополев покосился на коренастого, уже в летах, сержанта ПВ, на секунду закрыл глаза, потом улыбнулся и сказал:
– Моя фамилия Тополев, товарищ... – Матвей замялся, – простите, не знаю вашего воинского звания, товарищ Шелепин.
– Генерал-полковник.
– Товарищ генерал-полковник.
– И давно ты так стреляешь, Тополев?
– Так метко?
– Нет, так неправильно.
– А какая разница, товарищ генерал-полковник? Главное – цель поразить.
– То есть методы значения не имеют?
– Но ведь и вы так считаете.
– А ты откуда знаешь, Тополев, как я считаю?
– Так это ж работа моя – анализировать...
Шелепин приблизил к себе парня, поняв, что речь идет о личности неординарной. Потом Тополева ввели в отдел планирования зарубежных операций и, несмотря на характерную для высших эшелонов КГБ атмосферу подсиживания и зависти, от Шелепина не укрылось, что самые дерзкие и в то же время самые аргументированные идеи выдает на-гора именно Тополев. Когда начальник Первого управления решил проявить инициативу и направить молодого офицера в распоряжение американской резидентуры, Шелепин без церемоний разорвал докладную, смахнул обрывки в мусорную корзину и сказал:
– Этот парень нужен в лавке. У него есть очень редкое для нашей гребаной организации качество – мозги.
...Они свернули в какой-то закуток, преодолели два лестничных пролета, затем Матвей поколдовал в полумраке над огромной связкой ключей и отмычек, отомкнул тяжелую, обитую изнутри жестью дверь, и они оказались внутри обычного московского дворика, окруженного с четырех сторон слепыми глазницами оконных проемов и многократно перечеркнутого обледеневшими бельевыми веревками. Пройдя двор по диагонали, Тополев и Андропов вышли через полузакрытые чугунные ворота на улицу и сразу уткнулись в занесенную снегом старенькую «Волгу».
Тополев торопливо открыл водительскую дверь, перегнулся в салон, снял со стопора переднюю пассажирскую дверь и толкнул ее. Андропов уселся и спрятал покрасневший от порывов жгучего морозного ветра нос в толстый мохеровый шарф, наполовину вылезавший из-под воротника. Тополев же смахнул рукавом потертой дубленки налипший на лобовое стекло снег, сел за руль и повернул ключ зажигания.
Мотор завелся сразу и заурчал ровно и мощно.
– Поехали, Матвей, – обронил сквозь шарф Андропов.
Тополев молча кивнул и плавно тронул с места.
4
Москва. Ленинградское шоссе
Ночь с 24 на 25 ноября 1977 года
Уставшие за день светофоры монотонно мигали воспаленными желтыми глазами, глубоко запрятанными под заиндевевшие козырьки. В прихваченных морозом окнах скупо отражалась глубокая московская ночь – ледяная, завьюженная, тоскливая... Несмотря на то что улицы были почти совершенно пусты, Тополев ехал с дисциилиниро-
ванностыо начинающего водителя, строго придерживаясь правого ряда. Светящаяся стрелка на вспученном, как киста, спидометре «Волги» подрагивала возле цифры 60. Только когда машина миновала Петровский парк, оставила слева бетонный безобразный призрак стадиона «Динамо» и мягко, словно крадучись, вывернула на Ленинградское шоссе, Матвей прибавил скорость, продолжая то и дело поглядывать в зеркальце заднего вида.
– Уж очень авантюрно все это, а, Матвей? – спросил Андропов, вглядываясь вперед, в снежно-мглистую бесконечность.
– А что в нашем деле не авантюра, Юрий Владимирович? – тихо отозвался Тополев. – Все удачно задуманные операции авантюрны заведомо. Возьмите подрыв англичанами операции «Морской лев» или высадку американцев на Сицилии, или даже акцию Моссада в Гавре... Посмотреть на замысел – чистое безумие. Зато какие результаты!
– А неудачно задуманные операции?
– О них просто никто не знает.
– Вот-вот, – хмыкнул Андропов. – О нашей тоже никто не узнает. И не только о самой операции, но и о тех, кто ее задумывал. То есть о нас с гобой. Причем я заработаю хоть некролог в «Правде», правительственные похороны, гроб на орудийном лафете и место у Кремлевской стены. О твоей же смерти, Матвей, известят в «Вечерке», а на поминки придут несколько соседей да приятель по институтскому драмкружку.
– Господи, Юрий Владимирович, неужели даже вы чего-то боитесь?
rial com direitos autor
– А тебе, Матвей, это чувство неведомо?
– Я как-то особенно не задумывался, но...
– Странно, – выдохнул Андропов. Почувствовав, что в машине становится жарко, он снял толстый шарф и аккуратно расправил его на коленях. – Ты же умница, Тополев, а отсутствие чувства страха сродни кретинизму. Может, ты и боли не чувствуешь? А как насчет ревности, зависти, честолюбия? Знаешь, Матвей, что касается изучения личности, все библиотеки мира, включая самые древние и бесценные, – ничто, мусор в сравнении с нашим архивом. Это какая-то Антибиблия. Постигаешь человека со всеми его потрохами, причем с такой пугающей глубиной, что даже на лысине волосы шевелятся. Года два назад я набрел на удивительный документ – рапорт какой-то «шестерки» из личной охраны Ленина. Он, понимаешь, был в аппаратной, когда Ленин приказывал расстрелять царскую семью, а потом увидел, как вождь вышел в коридор, прислонился лбом к стене и заплакал. Ты думаешь, из жалости к Николаю и его детям? Из страха, Матвей, из животного страха перед будущим. Потому что Ленин был умен и понимал, что эта зарубка ему еще зачтется. Но повезло старику – вовремя умер...
– Все неоднократно просчитано, Юрий Владимирович, – Тополев взглянул на наручные часы. – Авантюрен только замысел, но отнюдь не его реализация. Вы же знаете...
– Будем надеяться, – пробормотал Андропов.
Миновав границу Большого кольца, Тополев
прибавил газ. Какое-то время оба молчали, каждый думал о своем. Доехав до указателя с надписью «Международный аэропорт Шереметьево», Тополев еще раз взглянул на часы и вжал педаль газа до пола. Стрелка спидометра прыгнула за цифру 130, и машина с форсированным двигателем понеслась сквозь ночь. Тополев включил дальний свет, который выхватил из тьмы контуры каких-то складских помещений и одинокую фигуру милиционера, стоявшего на обочине с поднятой рукой.
– Что? – спросил Андропов, услышав, как его помощник чертыхнулся себе под нос.
– Гаишник... Вышел заработать на бутылку...
– Ты циник, Матвей. Он, может, вышел, чтобы выполнить свой долг в борьбе за безопасность движения?
– Как же, – хмыкнул Тополев, – в такую ночь только об этом и думает родная ГАИ. Будем останавливаться, Юрий Владимирович?
– Езжай!
Не снижая скорости, Тополев промчался мимо отскочившего милиционера и взглянул в зеркальце.
– Связывается по рации? – не поднимая головы, спросил Андропов.
– Естественно. Ушли от останавливающего жезла. Теперь уже бутылкой не отделаешься...
– Впереди еще есть пост?
– Да, на подъезде к Шереметьеву.
– Черт, который час?
– У нас десять минут, Юрий Владимирович. А вот, кстати, и препятствие...
Впереди уже вырисовывались подсвеченные изнутри контуры Шереметьевского аэропорта. Дальний свет «Волги» четко выхватил в заснеженной мгле внушительный контур памятника герою-освободителю в офицерской шинели и белой портупее, возвышавшийся на середине шоссе, – ноги широко и уверенно расставлены, правая рука поднята вверх, подбородок гордо вздернут и как бы символизирует непоколебимость советской власти. На обочине притулилась канареечно-желтая машина ГАИ с мигающими сине-красными огнями.
– На капитана нарвались! – усмехнулся Тополев. – Может, остановим, а, Юрий Владимирович?
– Некогда, – буркнул Андропов, не меняя бесстрастного выражения лица.
Тополев продолжал путь. Расстояние между машиной и капитаном неумолимо сокращалось, однако мужественный офицер ГАИ и не думал освобождать проезжую часть. Мало того, в руках у него появился мегафон:
– Водитель «Волги» номер 33-18 МОС, немедленно остановитесь!
...Капитан буквально выпорхнул из-под колес, когда Тополев уже поверил было, что этот балбес решил совершить ратный подвиг в мирное время ради посмертной медали «За отвагу». Сработал, видимо, инстинкт самосохранения.
Сворачивая к служебному отсеку аэропорта, Матвей бросил взгляд назад и увидел мчавшуюся вслед за ними машину ГАИ.
– Останови, – приказал Андропов. – Я выйду здесь. Тебе, чтобы разобраться с этим остолопом, ровно минута. Потом догонишь меня. Понял?
– Так точно.
– Выполняй, – с этими словами председатель КГБ вышел из машины и направился в одноэтажное здание поодаль от основного комплекса аэровокзала. А еще через несколько секунд рядом с «Волгой» взвизгнула тормозами машина ГАИ.
– А ну выходи, пока я тебя на месте не пришил! – трубным басом взревел капитан с пистолетом в руках. Он рванул на себя водительскую дверь «Волги» и схватил Тополева за плечо: – Кому сказал, урод, выходи!
Матвей спокойно взглянул в налитые кровью капитанские зенки и тихо, с нарочитой расстановкой произнес:
– Спрячь ствол, свинья. Потом посмотри на номер машины. Затем успокойся и напряги мозги. После этого засунь свой грязный язык в задницу и рви когти, пока погоны не отвалились! Понял, баран?
Немая сцена длилась ровно пять секунд. Затем капитан вытянулся как струна, рявкнул: «Виноват!», круто повернулся через левое плечо и строевым шагом направился к патрульной машине.
