Текст книги "Гонимые и неизгнанные"
Автор книги: Валентина Колесникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Подлинно подписали 18 ноября 1827 г.
Серафим, митрополит Новгородский
Филарет, митрополит Московский
Филарет, архиепископ Рязанский
Григорий, епископ Калужский
Духовник Павел Криницкий
Протоиерей Николай Музовский
Обер-секретарь Алексей Дружинин
Секретарь Яков Пеновский".
Графу Дибичу, 26 ноября 1827 года
"Получив отношение вашего сиятельства от 4 текущего ноября с изъяснением высочайшего повеления о дозволении вступить в монастырь, что на берегу Енисея в 30 верстах от Туруханска, государственному преступнику Бобрищеву-Пушкину, я предлагал оное для надлежащего исполнения Святейшему Синоду. Святейший Синод на основании такового высочайшего повеления предписал Тобольскому преосвященному, что когда преступник Бобрищев-Пушкин прислан будет в Туруханский Троицкий монастырь, то, испытав чрез кого следует искреннее желание и побуждение его к монастырской жизни, содержать его там сообразно тем распоряжением, какие приняты будут от гражданского начальства к наблюдению за ним во время пребывания его в монастыре, и о поведении его доносить пополугодно Святейшему Синоду, но, если по испытании не будет замечено в нем, Пушкине, искреннего желания и побуждения к пребыванию в монастыре, в таком случае немедленно донести Святейшему Синоду...
26 ноября 1827 года
Князь П. Мещерский".
"В Святейший правительствующий Синод
Михаила, архиепископа Иркутского,
РАПОРТ
Сего декабря 29 дня получив при отношении от преосвященного архиепископа Тобольского... из Святейшего правительствующего Синода... указ о разрешении... государственному преступнику Бобрищеву-Пушкину поступить в монастырь. И во исполнение оного Святейшего Синода указа предписал я от 31-го дня сего декабря Туруханского Троицкого монастыря настоятелю, игумену Аполлосу с братиею и казначею иеромонаху Роману, первому о принятии означенного Бобрищева-Пушкина в монастырь и о содержании его в оном сообразно тем распоряжениям, какие приняты будут от гражданского начальства, а последнему в особенности о испытании его, Пушкина, искреннее ли он имеет побуждение и желание к монастырской жизни. О чем Святейшему правительствующему Синоду благопочтеннейше рапортую с таковым донесением, что о том, ежели по испытании его, Пушкина, не представится в нем искреннего побуждения и желания к пребыванию в монастыре, особенным рапортом имею долг донести в свое время.
Вашего сиятельства нижайший послушник Михаил, архиепископ Иркутский.
31 декабря 1827, Иркутск".
"Его императорскому величеству
Енисейского гражданского губернатора
ВСЕПОДДАНЕЙШИЙ РАПОРТ
Вашему императорскому величеству имею счастие донести, что по последнему рапорту, мною полученному из Туруханска, от 1-го числа ноября месяца минувшего 1827 года, государственный преступник Бобрищев-Пушкин снова впал в жестокое сумасшествие, признаки которого заключаются в упорном молчании, в речах бессвязных, изъявляющих религиозное исступление, и, наконец, даже в поступке дерзком против хозяина.
При сем осмеливаюсь всеподданейше также донесть вашему императорскому величеству, что как из представлений о государственном преступнике Бобрищеве-Пушкине, последовательно мною получаемых, открываются в болезни его частые изменения, то едва ли можно будет признать действительным желание его поступить в Троицкий монастырь и тогда если бы припадки сумасшествия прекратились на время, несколько продолжительное, в случае же возобновления их в монастыре нет возможности, исключая особенного казачьего караула, иметь за ним полицейский надзор, ибо в Туруханске находится один полицейский чиновник в качестве отдельного заседателя, который нередко отлучается к Тазу, к Анабару и к устью Енисея, иногда более чем за две тысячи верст на чрезвычайно продолжительное время, а притом обитель Троицкая, стоящая в пустыни за 30 верст от Туруханска, не имеет ни достаточной ограды, ни значительного числа монашествующих, кроме одного игумена и трех человек братии, ни удобной кельи для заключения преступника в припадках его сумасшествия.
Гражданский губернатор Степанов.
Генваря 11 дня 1828 г."
III отделение – Енисейскому гражданскому губернатору:
"Государь изволит полагать, напротив – что в монастыре именно более средств к присмотру за сумасшедшим, но естьли монастырь Троицкий не представляет к тому способа по малолюдству и прочим недостаткам, в таком случае снестись с князем Мещерским – чтобы он избрал другой монастырь по близости мест тех.
13 февраля".
"Вашему императорскому величеству имею счастие всеподданейше донести, что по последнему рапорту, полученному мною из Туруханска, от... генваря месяца сего 1828 года, припадки сумасшествия государственного преступника Бобрищева-Пушкина прекратились. Он ведет себя благопристойно.
Февраля 15 дня 1828 г.
Гражданский губернатор Степанов".
Обер-прокурору Синода кн. Мещерскому:
"...Государственный преступник Бобрищев-Пушкин, изъявивший желание поступить в Троицкий монастырь близ Туруханска, бывает подвержен припадкам сумасшествия, и что по сей причине нет возможности иметь за ним полицейский надзор в обители Троицкой, которая, находясь в пустыни за 30 верст от Туруханска, не имеет ни достаточной ограды, ни значительного числа монашествующих, кроме одного игумена и трех человек братии, ни удобной кельи для заключения преступника в припадках его сумасшествия.
Государь император, находя, что монастырю более может быть средств к присмотру за Бобрищевым-Пушкиным в припадках его помешательства, нежели в том месте, где он ныне находится, высочайше повелеть соизволил: естьли Троицкая обитель для сего неудобна, то поместить Бобрищева-Пушкина в другом монастыре поблизости Туруханска, по назначению духовного начальства...
22 февраля 1828 г.
Начальник Главного штаба граф Дибич".
"Вследствие объявленного мне по воле г-на Енисей-ского гражданского губернатора и кавалера Степанова через посредство Туруханского земского начальства требования от меня собственноручного и даже самим мною сочиненного подтверждения мне относительно того – действительно ли я остаюсь при намерении, прежде мною объявленном отдельному туруханскому заседателю г-ну Сапожникову, вступить в монастырь, честь имею чрез сие свидетельствовать, что и теперь, как прежде, я остаюсь при том же намерении находиться при монастыре каком бы то ни было, для исполнения по моей возможности во всей их подробности духовных обязанностей христианских, которые в монастыре исполнять несравненно удобнее, нежели в другом месте, где человек большею частию связан обстоятельствами и отклоняется от оных посторонними для спасения души предметами, находиться при оном при известном положении духовного регламента, изданного блаженныя памяти Всероссийского императора и самодержца Петра I-го, в части III-й в статье о монахах, пункты 11, 12, 13 и 14, где назначен для желающих принять на себя монашеские обязанности трехгодовый срок искуса под руководством настоятеля, после чего как само духовное начальство по вышесказанным узаконениям да благоволит засвидетельствовать годность мою для принятия монашеского звания, с благословения преосвященного владыки, так и я обязан буду, собственным опытом удостоверяя свою совесть, возмогу ли я возложить на себя и нести это звание, если Господу Богу будет то угодно, объявить об этом высшему начальству, так что впредь о последующем за сим времени и по совести и по узаконениям ничего отвечать не могу.
Удостоверяя в этом всепочтеннейше гражданское правительство Енисейской губернии подписуюся
Николай Бобрищев-Пушкин.
Туруханский Троицкий монастырь,
1828 года марта 21 дня".
"Святейшему правительствующему Синоду
ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Господин товарищ начальника Главного штаба уведомляет меня, что государственный преступник Бобрищев-Пушкин, коего С. Синод назначил поместить в Енисейском Спасском монастыре вместо Троицкого Туруханского, ведет ныне себя благопристойно и припадки сумасшествия, коими он одержим был прежде, уже прекратились. Енисейский гражданский губернатор сверх того уведомил, что Бобрищев-Пушкин по желанию своему вступил уже в Троицкий монастырь и обязался собственноручною подпискою о непременном намерении своем быть в монастыре...
Обер-прокурор кн. Мещерский.
13 июля 1828 г."1
Это дело слушали в Синоде 23 июля 1828 года и одобрили решение Николая Сергеевича поступить в монастырь.
В Троицком монастыре судьба столкнула с его настоятелем игуменом Аполлосом.
Основан монастырь был иноком Тихоном в 1660 году. Находился на правом берегу Енисея в 30 верстах от Туруханска, близ устья Нижней Тунгунски. Вокруг – пустынная местность и рядом – только одно село Монастырское. Грустную картину являл этот монастырь в 20-х годах XIX века: он не имел ни ограды, ни сносных келий, разбрелась его братия. Из неё остались только трое да человек семь послушников. Бедность была такой ужасающей, что даже многотерпеливая братия не выдержала – подала прошение епархиальному начальству, жаловалась на пыль, грязь и ветхость келий, в которых нельзя было жить ни зимой, ни летом.
В этом крайнем упадке и запущении монастыря во многом был виноват его настоятель игумен Аполлос. В архиве Иркутской духовной консистории сохранилось несколько дел, из которых видно, насколько непривлекательна была эта личность.
Игумен Аполлос происходил из духовного звания, но ни в каких школах не обучался. Духовную карьеру начал с причетника. Овдовев, принял монашество. А затем в течение 18 лет переходил, видимо за дела не богоугодные, из одного сибирского монастыря в другой. Наконец, в 1822 году его назначили игуменом Троицкого монастыря. Несмотря на то что в 1827-1828 годах игумену уже было под 70 лет, его обвиняли во многих позорящих его сан, монашеское звание да и преклонные лета деяниях. В формуляре его, например, значится, что Аполлос бил жену служителя Пономарева в келье до крови, сажал её в ножные цепи; сек лозами и бил нещадно служителей; обругал вдового священника А. Пляскина и благочинного протоиерея А. Петрова канальей, бестией и "еще всячески" с угрозами и размахиванием кулаками. Кроме того, обвиняли его (и по этому поводу даже производилось следствие) в присвоении монастырского имущества и братских доходов. Но и этим не завершался постыдный этот перечень: Аполлос постоянно пьянствовал "в поле и у знакомых", дрался и сквернословил, а по ночам любил ходить к крестьянам в село играть в "пешки" (шашки) и карты; при этом к нему "каждодневно, неизвестно для какой нужды, ходила одна крестьянская женка и оставалась у него в келье подолгу".
Но видимо, именно Пушкину судьба уготовила задачу подвести плачевный итог под "деятельностью" человека, надругавшегося над священным своим саном. Николай Сергеевич, несмотря на болезнь, вероятно, хорошо понимал "проказы" игумена, видел нищенство и постоянное унижение братии, и у него, глубоко верующего человека, Аполлос вызывал самые недобрые чувства, которые вылились в происшествие крайнего свойства. Об этом в середине августа в Синод приходит бумага из Сибири:
"Михаила, архиепископа Иркутского, РЕПОРТ":
"Туруханского Троицкого монастыря казначей иеромонах Роман репортом от 4 июня мне донес, что поступивший в оный монастырь 4 февраля текущего года государственный преступник Бобрищев-Пушкин, на основании Высочайшего повеления по указу Святейшего Правительствующего Синода 14 марта сего 1828 года, в Енисейский Спасский монастырь назначенный, во время 4-х месячного пребывания в Туруханском монастыре не оказал ни безропотного послушания, ни скромного обращения в общежитии, ни благоговения в церкви, а настоятель оного монастыря игумен Аполлос таковым же репортом от 5 июля донес, что 26-го числа июня, после утрени, Бобрищев-Пушкин, когда он, игумен, зашедши в келью его, просил повестить к себе монастырского служителя, сказавши игумену: "Я тебя не слушаю", сперва ударил чугунным пестом в его голову; прошиб оную до крови, потом тем же пестом ударил в левую его руку, сделал на ней синее пятно так, что пест сей с великим усилием мог он вырвать из рук Бобрищева-Пушкина, которого он, игумен, по действиям сим заметив тогда в припадке умопомешательства, во избежание опаснейших для монастыря последствий отослал под надзор земской полиции...
Вашего святейшества нижайший послушник Михаил, архиепископ Иркутский.
4 августа 1828 года, Иркутск".
Нельзя не заметить, что архиепископ Михаил пытается спасти "честь мундира", изображая Аполлоса бедной жертвой грозного "государственного преступника". Но пропущенная без вопросов через обычную цепочку: гражданский губернатор Восточной Сибири – Синод – весть "о побитии игумена Аполлоса" в последнем и главном звене дает, что называется, осечку. Разумеется, не из сострадания к несчастному больному или "прибитому" игумену. Сей больной – государственный преступник особого рода, он из "друзей" монарха по 14 декабря. Что стоит за этим побитием? Что, если это не факт болезни, а акт политический?
Назначается следствие. В одном из архивных дел указывается, что это следствие (к сожалению, не указано, когда и кем оно велось) обвинило настоятеля Аполлоса "во взаимной драке с государственным преступником Бобрищевым-Пушкиным", а также ещё в одном неблаговидном деянии: все время пребывания в монастыре Николай Сергеевич питался вместе с братией, но его деньги – казенное пособие в 57 рублей 14 2/7 копейки серебром – игумен присваивал себе, и на следствии братия обвинила его в том, что он держит нахлебников на "братственном коште".
Для Аполлоса следствие закончилось далеко не так плачевно, как могло бы: поначалу епархиальное начальство – в 1829 году – на основании духовных и светских законов признало его подлежащим лишению священства и изгнанию из монастыря с отсылкою в светское ведомство на его рассмотрение. Но из уважения к его прежнему "беспорочному долговременному" служению и старости низвело в иеромонахи и оставило в числе братства Троицкого монастыря.
Нам же архивный этот документ ценен установлением точного срока пребывания Н.С. Пушкина в Туруханском Троицком монастыре, так как в рапортах он указан неверно. Бедная же, голодная монастырская братия, вынужденная по воле Аполлоса делить с Николаем Сергеевичем и без того скудную трапезу, высчитала прожитое им время до дня: 5 месяцев и 5 дней – с 4 февраля по 10 июля 1828 года.
В Енисейский Спасский монастырь Н.С. Пушкин отправился 10 июля 1828 года, о чем, читая сообщения енисейского гражданского губернатора июля и августа 1828 года, в Петербурге ещё не знали. Это разъяснилось только после сентябрьского донесения иркутского архиепископа Михаила.
...Светом и добром осветилась жизнь Николая Сергеевича в Спасском монастыре. Спокойствие, мир, доброжелательство и милосердная трогательная забота окружали теперь его. Видимо, никто не ограничивал его передвижения внутри и вне монастыря, никто не настаивал на строгом соблюдении монастырского режима жизни и культовых отправлений.
Настоятелем Спасского монастыря с 1823 года был архимандрит Ксенофонт. Основан этот монастырь – один из старейших в Сибири – примерно в 1642 году. Он считался третьеклассным. Но видимо, хорошим хозяином был игумен Ксенофонт, так как и монастырские постройки были в порядке, поля и скот ухоженные, и братия сытая, в вере ревностная. Было в то время архимандриту 45-46 лет, и для Николая Бобрищева-Пушкина олицетворял он свет и добро. Даже в закованных в строгий регламент фразах донесений игумена в Синод сквозит его сострадание и участие к больному, измученному государственному преступнику. Мало того, политический образ мыслей своего подопечного архимандрит Ксенофонт скрывает и говорит лишь о психическом расстройстве, объясняя им все поступки Николая Сергеевича. И этим предотвращает как возможные осложнения ситуации, так и возможное наказание Н.С. Пушкина. И это при том, что для монастыря пребывание там Николая Сергеевича было серьезной обузой во всех отношениях – и для игумена, и для братии – на протяжении трех с лишним лет.
О Ксенофонте известно совсем немного.
Он – выпускник Тобольской семинарии, которая дала ему достаточно широкое образование. Местные преосвященные хвалили его познания в латинском языке, философских и богословских науках и характеризовали так: "Способностей отличных, поведения похвального, прилежания неусыпного". Жаль, что и до сих пор ни в одной из официальных бумаг не полагается писать о том, какое сердце у человека, посвящающего свою жизнь служению – Богу, людям, делу. Способно ли оно, сердце, сопереживать и чувствовать боль ближнего, способно ли стать опорой в чужой беде, способно ли отогреть застылые на холодных жизненных ветрах сердца человеческие, как бы много их ни было?
Большое сердце было у игумена Спасского монастыря Ксенофонта. Облегчилась и участь Н.С. Пушкина, передохнул он перед новыми испытаниями в Краснояр-ском доме скорби.
"Николаю I – граф Чернышев:
Сосланный по приговору Верховного уголовного суда в упраздненный город Туруханск государственный преступник Бобрищев-Пушкин по изъявленному им желанию поступить в монастырь с высочайшего разрешения помещен был в Троицкий монастырь, но так как он, Бобрищев-Пушкин, по временам подвержен бывает сумасшествию, то по неимению в означенном Троицком монастыре удобного для него помещения по высочайшему повелению переведен был в Енисейский Спасский монастырь. Когда же в феврале сего года он впал снова в сумасшествие, то и помещен до выздоровления в тамошнюю городскую больницу.
Ныне получено от Енисейского гражданского губернатора донесение от 27 марта, что находящийся в Енисейской городской больнице преступник Бобрищев-Пушкин по наблюдению лекаря оказался в полном рассудке и возвращен в монастырь, причем Бобрищев-Пушкин объявил, что он давно уже желает проситься из монастыря, ибо дознал опытом, что соблюсти все правила монастырской жизни есть выше душевных его сил.
Всеподданнейше донося о сем вашему императорскому величеству, осмеливаюсь испрашивать высочайшего разрешения, не благоугодно ли будет повелеть означенного преступника Бобрищева-Пушкина, освободя из монастыря, оставить на поселение близ Енисейска, дабы он в случае оказавшихся в нем вновь припадков сумасшествия мог быть тотчас отправлен по-прежнему в Енисейскую городовую больницу.
Генерал-адъютант граф Чернышев.
11 мая 1829-го".
Сверху запись:
"Собственною Его величества рукою написано карандашом:
"Оставить в монастыре".
Варшава, 13 июля 1829 г.
Генерал-адъютант Адлерберг".
Менее года спустя Синод получает такой "Михаила – архиепископа Иркутского репорт":
"Сего мая 18 дня Енисейского Спасского монастыря настоятель архимандрит Ксенофонт репортом донес мне, что находящийся в оном монастыре государственный преступник Бобрищев-Пушкин живет, как и прежде жил, честно и тихомирно, только ревность его к хождению в церковь совершенно почти в нем погасла, так что и во всю неделю Св. Пасхи приходил в оную не более четырех раз, а ныне и совсем не ходит, а занимается днем и ночью единственно писанием чего-то, как сам говорит, самонужнейшего к государю императору.
Между тем просит убедительно уволить его из монастыря, говоря, что просился он в монастырь на временное только богомолье, по причине тогдашнего расстройства его в душевных и телесных своих способностях, а чтобы быть в монастыре навсегда, того он никогда и в мысли не имел, и что тогда, когда выходит за монастырь, он чувствует в душе своей большее утешение, нежели пребывая внутри оного.
29 мая 1829 года, Иркутск".
Последующие рапорты – по установленной государем цепочке и им же внимательно читаемые, когда они на последнем своем этапе оказываются в III отделении Собственной Его Величества канцелярии, – мало отличаются от этого "репорта".
Так проходит весь 1829-й, 1830-й, пять месяцев 1831 года. И снова из ряда тоскливой и безнадежной повседневности выводящий поступок больного Николая Сергеевича. Снова приводится в ускоренное движение чиновничья машина, снова снуют в присутствиях разного ранга бумаги с грифом "секретно" и многажды повторяемым именем "Государственный преступник Николай Бобрищев-Пушкин".
Енисейский гражданский губернатор – графу Бенкендорфу
"Находящийся в Енисейском Спасском монастыре государственный преступник Бобрищев-Пушкин с самого поступления его в Енисейскую губернию подвергался по временам сумасшествию и наконец совершенно потерял рассудок.
В последнее время он явился в дом Енисейского окружного начальника с требованием подорожны на проезд в Россию и, не получив, как следует, на просьбу свою удовлетворения, с бешенством нанес ему кулаком неожиданный удар. Обстоятельство сие вынудило меня предписать окружному начальнику впредь до разрешения Вашего высокопревосходительства приставить к монастырской келье Бобрищева-Пушкина надежный караул из тамошних городовых казаков и ни под каким видом не выпускать его из оной, дабы в сумасшествии не мог сделать какого вреда себе и другим.
Донеся о сем Вашему высокопревосходительству, осмеливаюсь представить о необходимости перевесть Бобрищева-Пушкина для лучшего надзора за ним из Енисейского Спасского монастыря в дом умалишенных, построенный для сей цели со всей удобностию в городе Красноярске...
Енисейский губернатор Степанов.
21 мая 1831 г."
Бенкендорф – исполняющему должность
Енисейского гражданского губернатора
"Бывший Енисейский губернатор г. Степанов... просил моего разрешения на заключение Бобрищева-Пушкина в находящийся в г. Красноярске дом умалишенных. Вследствие сего представил я всеподданнейше государю императору докладную записку, на которой Его величество собственноручно отметить изволил следующее: "Если по свидетельству лекаря окажется умалишенным". Долгом считаю объявить Вам, милостивый государь, сию высочайшую волю, для надлежащего исполнения.
Генерал-адъютант А. Бенкендорф
8 июля 1831".
Два следующих донесения почти дублируют друг друга, но для нас ценны оба, т. к. за жесткой проформой каждого обозначаются подробности страдальческого пути Николая Сергеевича – от печальной монастырской обители к ещё более печальному дому скорби в Красноярске.
Енисейский гражданский губернатор – графу Бенкендорфу
"Во исполнение Его императорского величества воли, объявленной мне предписанием Вашего высочества от 6 минувшего июля... я предписывал Енисейскому городничему немедленно сделать законное распоряжение об освидетельствовании государственного преступника Бобрищева-Пушкина 1-го чрез медицинского чиновника, действительно ли находится он умалишенным.
По свидетельству лекаря оказалось, что Бобрищев-Пушкин действительно лишился здравого рассудка и одержим беспрерывным сумасшествием, доходящим иногда до бешенства. Вследствие чего Бобрищев-Пушкин 28-го сего сентября доставлен в г. Красноярск и помещен в дом умалишенных...
29 сентября 1831 г.
Енисейский губернатор".
"В Святейший правительствующий Синод
Мелетия, архиепископ Иркутского,
ПОКОРНЕЙШИЙ РЕПОРТ
Настоятель енисейского третьеклассного Спасского монастыря архимандрит Ксенофонт от 25 сентября минувшего 1831 года № 13 репортом Иркутской консистории донес, что находящийся в оном монастыре государственный преступник Николай Бобрищев-Пушкин, тамошнею общею городовою управою, во исполнение высочайшего его императорского величества воли, изъясненной в отношении иной управы от 23 сентября, со всем общим при нем имуществом того же сентября 24 числа взят и отправлен в Красноярск, для помещения в дом умалишенных...
9 генваря 1832 г., Иркутск".
И только одно-единственное свидетельство о Н.С. Бобрищеве-Пушкине, не из канцелярских недр извлеченное, а живое, говорящее о сострадающем и скорбящем сердце, оставило нам время – рассказ декабриста А.Е. Розена (он навестил Николая Сергеевича в доме скорби в Красноярске в 1833 году по дороге из Иркутска к месту ссылки – в г. Курган):
"Мы были соседями по казематам Кронверкской куртины Петропавловской крепости, но в Красноярске увиделись в первый раз; я передал ему вести о родном брате его Павле Сергеевиче, с которым я особенно сдружился в Чите и душевно уважал и полюбил его. Он слушал с видимым наслаждением и восторгом, только изредка прерывал мою речь, замечая: "За что же моего младшего и лучшего брата наказали строже меня?" До слез он был растроган, когда передал ему в подробности жизнь деятельную и духовную этого любимого брата, но вдруг ни к селу ни к городу стал он убеждать меня в необходимости завоевания Турции и рассказывал, как всего легче взять Константинополь...
Бедный расстроенный человек понес такую чепуху, заговорил стихами"1.
Глава 3
"Изгнанные за правду"
Каземат соединил
"Вам, конечно, кажется странным: для чего лицам, осужденным по законам в каторжную работу, следовательно, долженствующим быть разосланным по заводам, – этим лицам строят казематы, назначают коменданта, его огромный штат канцелярии и проч. и проч. Да, это странным покажется всякому, не посвященному в таинства нашей администрации. Ларчик открывался просто: боялись общего бунта всей Восточной Сибири.
Когда генерал-губернатор Лавинский был в Петербурге, – а это было как раз по окончании нашего дела, – то государь спросил его: ручается ли он за безопасность края, когда нас разместят по заводам.
– Я не могу ручаться, ваше величество, – отвечал Лавинский, – когда каждый завод разъединен от других и каждый имеет отдельное управление.
– Так как же ты полагаешь?
– Я полагаю, ваше величество, лучше их всех соединить вместе, тогда над ними можно иметь лучше надзор.
Эта-то конференция и была зародышем той мысли, которая выразилась казематом, комендантом и проч. и проч. Но тут невидимо был перст Божий, внушивший Лавинскому подобный ответ"1.
Так писал о физическом спасении декабристов в 1826 году М.А. Бестужев, отвечая на вопросы историка М.И. Семеновского уже в 60-х годах. М.А. Бестужев составил список осужденных декабристов и подсчитал: в Читинском остроге обитало "82 живых существа" (среди них было 9 "недекабристов" – 2 поляка и 7 русских офицеров).
"Если бы мы были разосланы по заводам, – писал он далее, – как гласил закон и как уже было поступлено с семью из наших товарищей1, то не прошло и десяти лет, как мы бы все наверное погибли, или пали бы морально под гнетом нужд и лишений, погибли бы под гнетом мук, или, наконец, сошли с ума от скуки и мучений"2. Ему вторит Н.В. Басаргин: рассредоточь их правительство по заводам, "могло бы случиться, что большая часть из нас, будучи нравственно убиты своим положением, без всяких материальных средств, не имея сношения с родными и находясь ещё в таких летах, когда не совсем образовался характер, когда нравственное основание не так прочно, а ум легко подчиняется страстям и прелести воображения, легко могло бы случиться, говорю я, что многие потеряли бы сознание своего достоинства, не устояли бы в своих правилах и погибли бы безвозвратно, влача самую жалкую, недостойную жизнь"3. Правоту Н.А. и М.А. Бестужевых и Н.В. Басаргина подтверждает трагическая арифметика. С 1828-го по 1848 год из 27 здоровых, полных сил и энергии молодых людей, осужденных с 8-го по 11-й разряд – то есть разбросанных поодиночке, в лучшем случае по двое, по просторам Сибири, ушли из жизни: Б.А. Бодиско, А.И. Шахирев – 1828 год, Ф.П. Шаховской – 1829 год, П.П. Коновницын – 1830 год, А.Н. Андреев – 1831 год, В.И. Враницкий 1832 год, Н.Ф. Заикин – 1833 год, А.Ф. Фурман – 1835 год, Н.П. Кожевников 1837 год, С.Г. Краснокутский, П.А. Бестужев – 1840 год, М.Д. Лаппа – 1841 год, И.Ф. Фохт – 1842 год, Н.О. Мозгалевский – 1844 год, А.В. Веденяпин 1847 год, Н.А. Чижов – 1848 год – т. е. 16 человек.
В каземате же за весь срок каторги – с 1826-го по 1839 год – умер только А.С. Пестов от заражения крови в 1833 году.
Однако соединение декабристов под одной крышей спасло их не только от физической смерти. М.А. Бестужев предельно точно обозначил это спасением духовным, интеллектуальным, нравственным, политическим: "Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни. Каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти..."1
Итак, когда П.С. Пушкин вместе с Н.И. Лорером, П.В. Аврамовым и И.Ф. Шимковым 17 марта 1827 года прибыл в Читинский острог, большая часть "населения" его уже обживала казематы.
Чита тех лет была маленькой деревней, очень живописной. На горе располагалась деревянная церковь с колокольней и десятка два домов, а внизу, под горой, и далее в пределах видимости змеилась речка Чита, которая и деревне дала свое имя, стремясь в двух верстах от села влиться в полноводную Ингоду. В конце деревни стоял старый острог с тремя постройками казарменного типа, обнесенный высоким частоколом. Особенностью этого уголка Сибири был благодатный климат, прекрасная природа, цветущая растительность.
"Все, что произрастало там, достигало изумительных размеров", – писал Н.В. Басаргин.
В течение 1827 года всё прибывали "четверки" – это были осужденные с 1-го по 7-й разряд. Сроки их каторги – от одного до 20 лет с последующим поселением в Сибири. Поселенский же срок не указывался – для монарха разумелось: навечно.
Читинский острог, хотя декабристы прожили здесь почти четыре года, был временным и совсем не готов к такому многолюдью: к апрелю 1827 года здесь было около 70, а к зиме – 82 человека. И всем им пришлось поначалу разместиться в двух домах. Один – "большой каземат" – был разделен на три комнаты: в первой – "аршин восемь на пять", как описывал Н.В. Басаргин, жило 16 человек, столько же – во второй, чуть меньшей комнате, в совсем маленькой, третьей комнате – 4 человека. Второй, меньший домик поместил остальных, и там было ещё теснее. Трудно сказать, когда теснота эта была ощутимее. Ночью на нарах каждому доставалось пространство для сна в 3/4 аршина1, и невозможно было, переворачиваясь на другой бок, не толкнуть соседа, а так как ножные цепи и на ночь не снимались2, то всякое движение, особенно неосторожное, причиняло боль себе или соседу и производило шум. Днем для прогулок пространства не было, поэтому и сходить с нар некуда. Разре-шалось только в определенное время днем выйти из каземата во двор. Впрочем, вскоре последовало разре-шение выходить в этот небольшой, обнесенный высоким частоколом двор во всякое время дня до пробития зари, т. е. – до девяти часов вечера.
Пища, видимо, в течение всего первого года в Чите3 готовилась в доме горного начальника Читы Смолянинова или "где и как ни попало", так как не было посуды и удобного помещения, и была "прескверной" (М.А. Бестужев). В каземат её приносили в ушатах. Так как столовая отсутствовала, то ели в той же комнате, где спали. В комнате устанавливались козлы, на которые клались доски, их покрывали скатертями или салфетками, кушанье клали и разливали по тарелкам. Обед был общим и состоял, как правило, из супа или щей и из каши с маслом. На ужин давался кусок мяса с хлебом. Ели, как вспоминают декабристы, кто где мог: сидя на нарах, у "стола" или стоя – за столом места не хватало. Безусловно, тех нескольких копеек1 и двух пудов муки (на месяц), что правительство отпускало ссыльным, даже на пищу, не говоря о содержании, не хватало. Деньги, привезенные некоторыми декабристами (они хранились у коменданта), делились на всех – так было положено начало артельным средствам. Они расходились на общие нужды (прежде всего на табак, чай, сахар). На ночь узников запирали – в 9 часов вечера. Свечи иметь не позволялось. Но и ложиться спать так рано было непривычно. Как вспоминал А.Е. Розен, они беседовали в потемках или слушали рассказы Кюхельбекера2 о кругосветных его путешествиях, или Корниловича – о событиях из отечественной истории, которой он прилежно занимался, так как был издателем журнала "Русская старина", или ещё кого-либо из занимательных рассказчиков.